The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра

Часть II

CHAPTER X. AN OLD STORY ABOUT A FOOL AND A WOMAN./Глава X Старая песня о глупце и женщине

English	Русский
Any taste for pleasure which Esmond had (and he liked to desipere in loco, neither more nor less than most young men of his age) he could now gratify to the utmost extent, and in the best company which the town afforded. When the army went into winter quarters abroad, those of the officers who had interest or money easily got leave of absence, and found it much pleasanter to spend their time in Pall Mall and Hyde Park, than to pass the winter away behind the fortifications of the dreary old Flanders towns, where the English troops were gathered. Yachts and packets passed daily between the Dutch and Flemish ports and Harwich; the roads thence to London and the great inns were crowded with army gentlemen; the taverns and ordinaries of the town swarmed with red-coats; and our great Duke's levees at St. James's were as thronged as they had been at Ghent and Brussels, where we treated him, and he us, with the grandeur and ceremony of a sovereign.	Какие бы удовольствия ни предпочитал Эсмонд (а он столь же был склонен desipere in loco {Мудрость забыть порой (лат.).}, как и большинство молодых людей его возраста), все они были теперь к его услугам, равно как и лучшее общество города. Когда армию отвели на зимние квартиры, те из офицеров, у кого были деньги или связи, поспешили получить отпуск, находя, что много приятнее развлекаться на Пэл-Мэл или в Гайд-парке, нежели скучать всю зиму за крепостными стенами старых фландрских городов, где расположились английские войска. В Гарвичском порту что ни день бросали якорь голландские и фламандские шхуны и пакетботы; дороги, ведущие в Лондон, и лучшие гостиницы полны были джентльменов, возвращающихся из армии; все таверны и кабачки города кишели красными мундирами, а утренние приемы нашего великого герцога в Сент-Джеймском дворце были так же многолюдны, как в Генте и Брюсселе, где ему отдавались почести, подобающие суверенному монарху.
Though Esmond had been appointed to a lieutenancy in the Fusileer regiment, of which that celebrated officer, Brigadier John Richmond Webb, was colonel, he had never joined the regiment, nor been introduced to its excellent commander, though they had made the same campaign together, and been engaged in the same battle. But being aide-de-camp to General Lumley, who commanded the division of horse, and the army marching to its point of destination on the Danube by different routes, Esmond had not fallen in, as yet, with his commander and future comrades of the fort; and it was in London, in Golden Square, where Major-General Webb lodged, that Captain Esmond had the honor of first paying his respects to his friend, patron, and commander of after days.	Хотя Эсмонд был приписан в чине поручика к стрелковому полку, которым командовал прославленный полководец, бригадир Джон Ричмонд Уэбб, он в полку ни разу не был и даже не представлялся его славному командиру, хотя полк проделал тот же поход и участвовал в том же сражении. Состоя личным адъютантом при генерале Лэмли, командовавшем конной дивизией, которая продвигалась к Дунаю иным, нежели пехота, путем, Эсмонд до сих пор не имел случая встретиться со своим командиром и товарищами-однополчанами; и только в Лондоне, в доме на Голден-сквер, где в то время жил генерал-майор Уэбб, капитан Эсмонд впервые мог засвидетельствовать свое почтение будущему своему начальнику, другу и покровителю.
Those who remember this brilliant and accomplished gentleman may recollect his character, upon which he prided himself, I think, not a little, of being the handsomest man in the army; a poet who writ a dull copy of verses upon the battle of Oudenarde three years after, describing Webb, says:--	Кто знавал этого блестящего и наделенного многими совершенствами джентльмена, тот, верно, помнит, что он слыл - и, кажется, немало тем гордился - первым красавцем в армии; некий поэт, три года спустя в скучнейших виршах воспевший битву при Уденарде, так писал об Уэббе:
"To noble danger Webb conducts the way, His great example all his troops obey; Before the front the general sternly rides, With such an air as Mars to battle strides: Propitious heaven must sure a hero save, Like Paris handsome, and like Hector brave."	Навстречу подвигам нас славный Уэбб ведет, Вождю послушные, спешат полки вперед. Им генерал указывает путь, Так Марс в сраженье шел когда-нибудь. Любимец неба, равен наш герой Отвагой Гектору, Парису - красотой.
Mr. Webb thought these verses quite as fine as Mr. Addison's on the Blenheim Campaign, and, indeed, to be Hector a la mode de Paris, was part of this gallant gentleman's ambition. It would have been difficult to find an officer in the whole army, or amongst the splendid courtiers and cavaliers of the Maison du Roy, that fought under Vendosme and Villeroy in the army opposed to ours, who was a more accomplished soldier and perfect gentleman, and either braver or better-looking. And if Mr. Webb believed of himself what the world said of him, and was deeply convinced of his own indisputable genius, beauty, and valor, who has a right to quarrel with him very much? This self-content of his kept him in general good-humor, of which his friends and dependants got the benefit.	По мнению мистера Уэбба, эти стихи ничем не уступали Аддисоновым, написанным в честь победного бленгеймского похода, и должно признаться, что роль Гектора a la mode de Paris {По парижской моде (франц.).} весьма тешила честолюбие этого достойного джентльмена. Не только во всей нашей армии, но и среди блистательных придворных и кавалеров Maison du Roy, сражавшихся в неприятельских рядах под началом Виллеруа и Вандома, нелегко было бы найти офицера, который превосходил бы его качествами солдата или джентльмена, был бы доблестнее или прекраснее лицом. И если мистер Уэбб верил всему тому, что говорил о нем свет, и был непоколебимо убежден в своем несравненном уме, красоте и отваге, кто вправе укорять его? Этому самодовольству он был обязан неизменно отличным расположением духа, благотворно отзывавшимся на его друзьях и подчиненных.
He came of a very ancient Wiltshire family, which he respected above all families in the world: he could prove a lineal descent from King Edward the First, and his first ancestor, Roaldus de Richmond, rode by William the Conqueror's side on Hastings field. "We were gentlemen, Esmond," he used to say, "when the Churchills were horse-boys." He was a very tall man, standing in his pumps six feet three inches (in his great jack-boots, with his tall fair periwig, and hat and feather, he could not have been less than eight feet high). "I am taller than Churchill," he would say, surveying himself in the glass, "and I am a better made man; and if the women won't like a man that hasn't a wart on his nose, faith, I can't help myself, and Churchill has the better of me there." Indeed, he was always measuring himself with the Duke, and always asking his friends to measure them. And talking in this frank way, as he would do, over his cups, wags would laugh and encourage him; friends would be sorry for him; schemers and flatterers would egg him on, and tale-bearers carry the stories to headquarters, and widen the difference which already existed there, between the great captain and one of the ablest and bravest lieutenants he ever had.	Он был родом из очень старинной уилтширской семьи, которую почитал первой в мире; он мог доказать, что происходит по прямой линии от короля Эдуарда Первого и что родоначальник его, Роальд де Ричмонд, скакал по Гастингскому полю рядом с Вильгельмом Завоевателем. "Мы были джентльменами, Эсмонд, - говорил он не раз, - когда Черчилли еще был конюхами". Он был очень высок и даже без каблуков имел шесть футов и три дюйма росту, a когда надевал ботфорты, пышный парик и шляпу с пером, так и все восемь. "Я выше Черчилля ростом, - рассуждал он, бывало, оглядывая себя в зеркало, - и я лучше сложен, чем он; правда, если женщинам непременно нужна бородавка на носу у мужчины, то тут я ничего не могу поделать; придется уступить первенство Черчиллю". Он постоянно сравнивал свой рост с ростом герцога и просил друзей сказать, кто из них выше. Будучи навеселе, он нередко пускался в подобные откровенности, и тогда шутники смеялись и поощряли его, друзья за него огорчались, льстецы и интриганы всячески его раззадоривали, а доносчики спешили повторить его слова в штаб-квартире, разжигая вражду между великим полководцем и одним из самых его искусных и доблестных помощников.
His rancor against the Duke was so apparent, that one saw it in the first half-hour's conversation with General Webb; and his lady, who adored her General, and thought him a hundred times taller, handsomer, and braver than a prodigal nature had made him, hated the great Duke with such an intensity as it becomes faithful wives to feel against their husbands' enemies. Not that my Lord Duke was so yet; Mr. Webb had said a thousand things against him, which his superior had pardoned; and his Grace, whose spies were everywhere, had heard a thousand things more that Webb had never said. But it cost this great man no pains to pardon; and he passed over an injury or a benefit alike easily.	Неприязнь мистера Уэбба к герцогу была очевидна, и не нужно было долго беседовать с ним, чтобы в том убедиться; а его супруга, боготворившая своего генерала, который казался ей еще во сто крат выше ростом, прекраснее и мужественнее, чем его сотворила щедрая природа, питала к герцогу ярую ненависть, какую и подобает верной жене испытывать к врагам своего мужа. Не то чтоб его светлость в самом деле заслуживал это название: мистер Уэбб тысячу раз вел о своем начальнике самые нелестные разговоры, а тот неизменно прощал ему, хотя благодаря стараниям шнырявших повсюду шпионов знал слово в слово не только все эти разговоры, но и тысячу других, которых Уабб никогда не вел. Но сей великий муж легко прощал; ему свойственно было оставлять без внимания и обиды и услуги.
Should any child of mine take the pains to read these his ancestor's memoirs, I would not have him judge of the great Duke* by what a contemporary has written of him. No man hath been so immensely lauded and decried as this great statesman and warrior; as, indeed, no man ever deserved better the very greatest praise and the strongest censure. If the present writer joins with the latter faction, very likely a private pique of his own may be the cause of his ill-feeling.	Если кто-нибудь из детей моих или внуков даст себе труд прочитать настоящие воспоминания, я не хотел бы, чтоб он составил себе представление о великом герцоге по этим запискам современника. Не было человека, которого бы столько превозносили и порицали, сколько этого славного воина и государственного деятеля; и поистине не было ни одного, кто больше заслуживал бы величайшей похвалы и строжайшего осуждения. Если автор этих строк более склонен к последнему, возможно, некоторая личная обида может служить тому объяснением.
* This passage in the Memoirs of Esmond is written on a leaf inserted into the MS. book, and dated 1744, probably after he had heard of the Duchess's death.	{Эти строки мемуаров Эсмонда написаны на отдельном листке, вложенном между страниц рукописи и помеченном 1744 г.; по-видимому, это было сделано после того, как Эсмонд узнал о смерти герцогини.}
On presenting himself at the Commander-in-Chief's levee, his Grace had not the least remembrance of General Lumley's aide-de-camp, and though he knew Esmond's family perfectly well, having served with both lords (my Lord Francis and the Viscount Esmond's father) in Flanders, and in the Duke of York's Guard, the Duke of Marlborough, who was friendly and serviceable to the (so-styled) legitimate representatives of the Viscount Castlewood, took no sort of notice of the poor lieutenant who bore their name. A word of kindness or acknowledgment, or a single glance of approbation, might have changed Esmond's opinion of the great man; and instead of a satire, which his pen cannot help writing, who knows but that the humble historian might have taken the other side of panegyric? We have but to change the point of view, and the greatest action looks mean; as we turn the perspective-glass, and a giant appears a pigmy.	Когда Эсмонд явился на утренний прием к генералиссимусу, оказалось, что его светлость не сохранил ни малейшего воспоминания об адъютанте генерала Лэмли, и, несмотря на давнишнее знакомство с роднею Эсмонда (и милорд Фрэнсис, и виконт, отец Генри, вместе с ним служили во Фландрии и под знаменами герцога Йоркского), герцог Мальборо, всегда любезный и предупредительный с так называемыми законными представителями родя Каслвудов, никакого внимания не обратил на бедного поручика, носящего их имя. Одно слово ласки или одобрения, один приветливый взгляд могли бы переменить мнение Эсмонда об этом великом человеке; и кто знает, быть может, вместо сатирического изображения, от которого не в силах удержаться его перо, скромный историограф прибавил бы еще один панегирик к числу уже существующих. Стоит лишь изменить угол зрения, и величайший подвиг покажется низостью, подобно тому как великан превращается в пигмея, если заглянуть в подзорную трубу с другого конца.
You may describe, but who can tell whether your sight is clear or not, or your means of information accurate? Had the great man said but a word of kindness to the small one (as he would have stepped out of his gilt chariot to shake hands with Lazarus in rags and sores, if he thought Lazarus could have been of any service to him), no doubt Esmond would have fought for him with pen and sword to the utmost of his might; but my lord the lion did not want master mouse at this moment, and so Muscipulus went off and nibbled in opposition.	Вы вольны описывать людей и события, но кто знает, не затуманено ли ваше зрение, надежен ли источник вашей осведомленности. Пусть бы великий одним приветливым словом удостоил малого (разве не сошел бы он с раззолоченной колесницы, чтоб протянуть руку Лазарю, одетому в рубище, если бы знал, что Лазарь может ему быть полезен?) - и Эсмонд, не жалея сил, боролся бы за него пером и мечом; но лев в ту пору не нуждался в услугах мыши, и наш muscipulus {Мышонок (лат.).} удалился, затаив в сердце горечь.
So it was, however, that a young gentleman, who, in the eyes of his family, and in his own, doubtless, was looked upon as a consummate hero, found that the great hero of the day took no more notice of him than of the smallest drummer in his Grace's army. The Dowager at Chelsey was furious against this neglect of her family, and had a great battle with Lady Marlborough (as Lady Castlewood insisted on calling the Duchess). Her Grace was now Mistress of the Robes to her Majesty, and one of the greatest personages in this kingdom, as her husband was in all Europe, and the battle between the two ladies took place in the Queen's drawing-room.	Так или иначе, но молодому джентльмену, который в глазах своих родичей и в своих собственных, без сомнения, являлся законченным героем, пришлось убедиться, что истинный герой дня обращает на него не больше внимания, чем на последнего барабанщика своей армии. Вдовствующая виконтесса, узнав о подобном пренебрежении к носителю имени Эсмондов, рассвирепела и дала генеральную баталию леди Мальборо (как она упорно продолжала называть герцогиню). Ее светлость в ту пору была смотрительницей гардероба ее величества и одной из первых особ в королевстве (как ее супруг - во всей Европе), и упомянутая баталия разыгралась в гостиной королевы.
The Duchess, in reply to my aunt's eager clamor, said haughtily, that she had done her best for the legitimate branch of the Esmonds, and could not be expected to provide for the bastard brats of the family.	Герцогиня в ответ на шумные протесты моей тетки заявила надменно, что она сделала все, что могла, для законной ветви рода Эсмондов и никто не вправе требовать, чтобы она еще заботилась о приблудных детях, выросших в этом семействе.
"Bastards!" says the Viscountess, in a fury. "There are bastards among the Churchills, as your Grace knows, and the Duke of Berwick is provided for well enough."	- Приблудных детях, - в ярости подхватила виконтесса, - если ваша светлость помнит, среди Черчиллей тоже есть приблудные дети, однако герцог Бервик устроен как нельзя лучше.
"Madam," says the Duchess, "you know whose fault it is that there are no such dukes in the Esmond family too, and how that little scheme of a certain lady miscarried."	- Сударыня, - возразила герцогиня, - вам должно быть известно, кто виноват в том, что в семействе Эсмондов нет таких герцогов, и как случилось, что планы некоей леди потерпели неудачу.
Esmond's friend, Dick Steele, who was in waiting on the Prince, heard the controversy between the ladies at court. "And faith," says Dick, "I think, Harry, thy kinswoman had the worst of it."	Эсмондов приятель, Дик Стиль, в этот день дежуривший при особе принца, слышал спор между обеими леди. "И честное слово, Гарри, - говорил он потом, - боюсь, что последнее слово осталось не за твоей тетушкой".
He could not keep the story quiet; 'twas all over the coffee-houses ere night; it was printed in a News Letter before a month was over, and "The reply of her Grace the Duchess of M-rlb-r-gh to a Popish Lady of the Court, once a favorite of the late K--- J-m-s," was printed in half a dozen places, with a note stating that "this duchess, when the head of this lady's family came by his death lately in a fatal duel, never rested until she got a pension for the orphan heir, and widow, from her Majesty's bounty." The squabble did not advance poor Esmond's promotion much, and indeed made him so ashamed of himself that he dared not show his face at the Commander-in-Chief's levees again.	Он не мог удержаться, чтобы сохранить эту историю в тайне; в тот же вечер она обошла все кофейни; не прошло и месяца, как она появилась на страницах "Новостей" под заголовком: "Ответ ее светлости герцогини М-лб-ро придворной даме-папистке, бывшей фаворитке покойного к-ля И-ва", - и была перепечатана десятком других листков с примечанием, в котором указывалось, что, когда глава семьи, к которой принадлежала упомянутая дама, пал на дуэли, "миледи герцогиня неусыпным попечением добилась для вдовы и наследника пенсий от щедрот ее величества". Ссора эта отнюдь не способствовала служебному продвижению Эсмонда и, по правде сказать, настолько устыдила его, что он больше не отваживался показаться на утренних приемах генералиссимуса.
During those eighteen months which had passed since Esmond saw his dear mistress, her good father, the old Dean, quitted this life, firm in his principles to the very last, and enjoining his family always to remember that the Queen's brother, King James the Third, was their rightful sovereign. He made a very edifying end, as his daughter told Esmond, and not a little to her surprise, after his death (for he had lived always very poorly) my lady found that her father had left no less a sum than 3,000L. behind him, which he bequeathed to her.	За те полтора года, что Эсмонд не видел своей дорогой госпожи, отец ее, добрый старый декан, успел перейти в лучший мир; он до конца оставался верен своим убеждениям и, умирая, завещал близким всегда помнить о том, что их законный государь - брат королевы, король Иаков Третий. Его кончина была возвышающим душу зрелищем, рассказывала его дочь Эсмонду, и, к немалому ее удивлению (так как жил он всегда очень бедно), потом оказалось, что он оставил ей, своей наследнице, круглую сумму в три тысячи фунтов.
With this little fortune Lady Castlewood was enabled, when her daughter's turn at Court came, to come to London, where she took a small genteel house at Kensington, in the neighborhood of the Court, bringing her children with her, and here it was that Esmond found his friends.	Это скромное состояние позволило леди Каслвуд, когда пришло время ее дочери явиться ко двору, вместе с детьми переселиться в Лондон, в нанятый ею небольшой, но уютный домик в Кенсингтоне, неподалеку от дворца; здесь и нашел своих друзей Эсмонд.
As for the young lord, his university career had ended rather abruptly. Honest Tusher, his governor, had found my young gentleman quite ungovernable. My lord worried his life away with tricks; and broke out, as home-bred lads will, into a hundred youthful extravagances, so that Dr. Bentley, the new master of Trinity, thought fit to write to the Viscountess Castlewood, my lord's mother, and beg her to remove the young nobleman from a college where he declined to learn, and where he only did harm by his riotous example. Indeed, I believe he nearly set fire to Nevil's Court, that beautiful new quadrangle of our college, which Sir Christopher Wren had lately built. He knocked down a proctor's man that wanted to arrest him in a midnight prank; he gave a dinner-party on the Prince of Wales's birthday, which was within a fortnight of his own, and the twenty young gentlemen then present sallied out after their wine, having toasted King James's health with open windows, and sung cavalier songs, and shouted "God save the King!" in the great court, so that the master came out of his lodge at midnight, and dissipated the riotous assembly.	Что до молодого лорда, его университетская карьера довольно быстро закончилась. Честный Тэшер, его наставник, убедился, что на воспитанника не действуют никакие наставления. Милорд занимался одними только проказами; и, как это обычно бывает с юнцами, выросшими под домашним кровом, изощрялся в самых необузданных выходках, так что в конце концов доктор Бентли, новый ректор Святой Троицы, счел необходимым обратиться к его матери, виконтессе Каслвуд, с письмом, в котором просил изъять молодого джентльмена из учебного заведения, где он все равно не учится и своим примером только наносит вред другим. И в самом деле, я слыхал, что по его вине едва не сгорел Невильс-Корт, прекрасный новый флигель нашего колледжа, недавно выстроенный сэром Кристофором Реном. Он надавал тумаков посланному проктора, который пытался задержать его во время ночных похождений, он устроил званый обед в день рождения принца Уэльского, который приходился на две недели раньше его собственного, и два десятка молодых джентльменов, выпив при открытых окнах за здравие короля Иакова, отправились гулять по университетскому двору, распевая роялистские песни и перемежая их возгласами: "Боже, храни короля", - так что сам ректор должен был в полночь выйти из своей квартиры, чтобы разогнать буйную компанию.
This was my lord's crowning freak, and the Rev. Thomas Tusher, domestic chaplain to the Right Honorable the Lord Viscount Castlewood, finding his prayers and sermons of no earthly avail to his lordship, gave up his duties of governor; went and married his brewer's widow at Southampton, and took her and her money to his parsonage house at Castlewood.	То был венец всех эскапад милорда, и после этого преподобный Томас Тэшер, убедившись в полной бесполезности своих проповедей и поучений, отказался от обязанностей наставника его милости, женился на вдове саутгемптонского пивовара и перевез ее и ее деньги в Каслвуд, в пасторский дом.
My lady could not be angry with her son for drinking King James's health, being herself a loyal Tory, as all the Castlewood family were, and acquiesced with a sigh, knowing, perhaps, that her refusal would be of no avail to the young lord's desire for a military life. She would have liked him to be in Mr. Esmond's regiment, hoping that Harry might act as a guardian and adviser to his wayward young kinsman; but my young lord would hear of nothing but the Guards, and a commission was got for him in the Duke of Ormond's regiment; so Esmond found my lord, ensign and lieutenant, when he returned from Germany after the Blenheim campaign.	Миледи, будучи сама, как и все Каслвуды, убежденной тори, не могла сердиться на своего сына за то, что он пил здоровье короля Иакова, и, зная, быть может, что отказ ни к чему не поведет, со вздохом согласилась на желание молодого лорда избрать военную карьеру. Она хотела, чтобы он вступил в полк, где служил мистер Эсмонд, надеясь в лице Гарри дать своевольному юноше советчика и опекуна; но милорд и слышать не хотел ни о чем, кроме гвардии, и в конце концов пришлось выхлопотать для него назначение в полк герцога Ормонда; Эсмонд, воротясь из бленгеймского похода, застал его уже офицером в чине поручика.
The effect produced by both Lady Castlewood's children when they appeared in public was extraordinary, and the whole town speedily rang with their fame: such a beautiful couple, it was declared, never had been seen; the young maid of honor was toasted at every table and tavern, and as for my young lord, his good looks were even more admired than his sister's. A hundred songs were written about the pair, and as the fashion of that day was, my young lord was praised in these Anacreontics as warmly as Bathyllus. You may be sure that he accepted very complacently the town's opinion of him, and acquiesced with that frankness and charming good-humor he always showed in the idea that he was the prettiest fellow in all London.	Впечатление, которое произвели дети леди Каслвуд, явившись в обществе, было поистине необычным, и слава о них быстро разнеслась по всему городу; общее мнение было, что столь прелестной пары еще никто не видал; в честь юной фрейлины лилось вино в каждой таверне; что же до милорда, то о его красоте говорили даже больше, чем о красоте его сестры. Появилось множество стихов, посвященных обоим, и, по моде того времени, молодого лорда воспевали в анакреонтических песенках как нового Батилла. Можно не сомневаться, что он весьма благосклонно внимал городской молве и с обычной своей непосредственностью и подкупающим добродушием соглашался, что он самый красивый юноша в Лондоне.
The old Dowager at Chelsey, though she could never be got to acknowledge that Mistress Beatrix was any beauty at all, (in which opinion, as it may be imagined, a vast number of the ladies agreed with her), yet, on the very first sight of young Castlewood, she owned she fell in love with him: and Henry Esmond, on his return to Chelsey, found himself quite superseded in her favor by her younger kinsman. The feat of drinking the King's health at Cambridge would have won her heart, she said, if nothing else did. "How had the dear young fellow got such beauty?" she asked. "Not from his father--certainly not from his mother. How had he come by such noble manners, and the perfect bel air? That countrified Walcote widow could never have taught him." Esmond had his own opinion about the countrified Walcote widow, who had a quiet grace and serene kindness, that had always seemed to him the perfection of good breeding, though he did not try to argue this point with his aunt. But he could agree in most of the praises which the enraptured old dowager bestowed on my Lord Viscount, than whom he never beheld a more fascinating and charming gentleman. Castlewood had not wit so much as enjoyment.	Если вдовствующую виконтессу ничто не могло заставить признать красоту Беатрисы (в чем, я полагаю, она отнюдь не была одинока среди женской части общества), то в молодого лорда она, по собственным ее уверениям, влюбилась с первого взгляда, и Генри Эсмонд, воротясь в Челси, нашел, что молодой кузен далеко обогнал его в расположении ее милости. Уже одного рассказа о кембриджском тосте в честь короля было бы достаточно, чтоб покорить ее сердце, заявляла она. "В кого только милый мальчик удался подобной красотой? - спрашивала она Эсмонда. - Не в отца и уж подавно не в мать. Откуда у него такие благородные манеры, такой совершенный bel air? Эта провинциальная вдовушка из Уолкота не могла научить его ничему подобному". Эсмонд придерживался особого мнения касательно провинциальной вдовушки из Уолкота, чья величавая грация и ласковая простота в обхождении всегда казались ему образцом изящного воспитания, но он не стал спорить с теткой по этому поводу. Зато он охотно вторил, когда очарованная виконтесса принималась осыпать похвалами молодого лорда, так как он и сам не видывал юноши прелестнее и пленительнее. В Каслвуде не столько было ума, сколько приятности.
"The lad looks good things," Mr. Steele used to say; "and his laugh lights up a conversation as much as ten repartees from Mr. Congreve. I would as soon sit over a bottle with him as with Mr. Addison; and rather listen to his talk than hear Nicolini. Was ever man so gracefully drunk as my Lord Castlewood? I would give anything to carry my wine (though, indeed, Dick bore his very kindly, and plenty of it, too), "like this incomparable young man. When he is sober he is delightful; and when tipsy, perfectly irresistible." And referring to his favorite, Shakspeare (who was quite out of fashion until Steele brought him back into the mode), Dick compared Lord Castlewood to Prince Hal, and was pleased to dub Esmond as ancient Pistol.	"На него глядеть - отрада для души, - говорил, бывало, мистер Стиль, - а смех его оживляет беседу лучше дюжины острот мистера Конгрива, Я предпочел бы его в качестве собутыльника мистеру Аддисону и с большей охотой слушал бы его болтовню, нежели пение Николини. А есть ли кто-нибудь, кто был бы приятнее милорда Каслвуда во хмелю? Я отдал бы все за умение пить так, как пьет этот восхитительный юноша (впрочем, кстати сказать, Дик и сам был мастер выпить, не слишком часто прибегая к передышкам). Трезвый он прелестен; пьяный - попросту неотразим". И, ссылаясь на своего излюбленного Шекспира (который вовсе был забыт, покуда Стиль не ввел его снова в моду), Дик сравнивал лорда Каслвуда с принцем Халем, награждая при этом Эсмонда именем Пистоля.
The Mistress of the Robes, the greatest lady in England after the Queen, or even before her Majesty, as the world said, though she never could be got to say a civil word to Beatrix, whom she had promoted to her place as maid of honor, took her brother into instant favor. When young Castlewood, in his new uniform, and looking like a prince out of a fairy tale, went to pay his duty to her Grace, she looked at him for a minute in silence, the young man blushing and in confusion before her, then fairly burst out a- crying, and kissed him before her daughters and company. "He was my boy's friend," she said, through her sobs. "My Blandford might have been like him." And everybody saw, after this mark of the Duchess's favor, that my young lord's promotion was secure, and people crowded round the favorite's favorite, who became vainer and gayer, and more good-humored than ever.	Смотрительница королевского гардероба, первая дама в Англии после ее величества или даже до ее величества, если верить молве, - ни разу не сказала любезного слова Беатрисе, хотя и выхлопотала ей место фрейлины при дворе, но зато к брату ее она мгновенно прониклась расположением. Когда молодой Каслвуд, только что нарядившийся в военный мундир и похожий на принца из волшебной сказки, явился засвидетельствовать свое почтение ее светлости, она с минуту молча глядела на молодого человека, покрасневшего от смущения, затем, разразившись слезами, обняла его и поцеловала в присутствии дочерей и приближенных. "Он был другом моего мальчика, - говорила она, сдерживая рыдания. - Мой Блэндфорд мог быть теперь таким". Ввиду столь явных знаков расположения герцогини все поняли, что карьера молодого лорда обеспечена, и люди стали льнуть к фавориту фаворитки, отчего тщеславие, добродушие и веселость последнего еще возросли.
Meanwhile Madam Beatrix was making her conquests on her own side, and amongst them was one poor gentleman, who had been shot by her young eyes two years before, and had never been quite cured of that wound; he knew, to be sure, how hopeless any passion might be, directed in that quarter, and had taken that best, though ignoble, remedium amoris, a speedy retreat from before the charmer, and a long absence from her; and not being dangerously smitten in the first instance, Esmond pretty soon got the better of his complaint, and if he had it still, did not know he had it, and bore it easily. But when he returned after Blenheim, the young lady of sixteen, who had appeared the most beautiful object his eyes had ever looked on two years back, was now advanced to a perfect ripeness and perfection of beauty, such as instantly enthralled the poor devil, who had already been a fugitive from her charms.	Меж тем госпожа Беатриса, в свою очередь, одерживала многочисленные победы, и среди побежденных был некий скромный джентльмен, которого ее прелестные глазки прострелили еще два года тому назад и которому так и не удалось излечиться совершенно; он, разумеется, не мог не знать, как безнадежна всякая страсть, направленная на этот предмет, и прибегнул к лучшему, хоть и недостойному remedium amoris {Средство от любви (лат.).} - поспешному бегству от своей очаровательницы и длительной разлуке с нею; так как эта первая рана была не смертельна, то она затянулась довольно быстро, и Эсмонд не испытывал острой боли, почитая себя исцеленным, даже если на самом деле это не было так. Но ко времени его возвращения из бленгеймского похода шестнадцатилетняя молодая леди, которая два года назад казалась ему прекраснейшим созданием в мире, достигла такого расцвета и совершенной красоты, что тотчас же поработила беднягу, уже бежавшего однажды от ее чар.
Then he had seen her but for two days, and fled; now he beheld her day after day, and when she was at Court watched after her; when she was at home, made one of the family party; when she went abroad, rode after her mother's chariot; when she appeared in public places, was in the box near her, or in the pit looking at her; when she went to church was sure to be there, though he might not listen to the sermon, and be ready to hand her to her chair if she deigned to accept of his services, and select him from a score of young men who were always hanging round about her. When she went away, accompanying her Majesty to Hampton Court, a darkness fell over London. Gods, what nights has Esmond passed, thinking of her, rhyming about her, talking about her! His friend Dick Steele was at this time courting the young lady, Mrs. Scurlock, whom he married; she had a lodging in Kensington Square, hard by my Lady Castlewood's house there.	Тогда он пробыл с ней лишь два дня - и поспешил прочь; теперь он видел ее изо дня в день; когда она бывала при дворе, любовался ею; когда она сидела дома, разделял ее досуг в семейном кругу; когда она выезжала, гарцевал рядом с ее каретой; когда она являлась в театр, сидел рядом с нею в ложе или следил за нею из кресел; когда она отправлялась в церковь, исправно отсиживал, не слушая, всю проповедь лишь затем, чтобы усадить ее в портшез, если ей угодно будет отдать ему предпочтение перед другими молодыми джентльменами, постоянно толпившимися вокруг нее. Когда она, следуя за ее величеством, уезжала в Хэмптон-Корт, тьма спускалась над Лондоном. Боже, какие ночи проводил тогда Эсмонд, думая о ней, разговаривая о ней, слагая стихи о ней! Друг его Дик Стиль в ту пору усиленно добивался внимания некоей миссис Скэрлок, молодой леди, которая впоследствии стала его женой; дом этой особы находился на Кенсингтон-сквер, неподалеку от дома, где жила леди Каслвуд.
Dick and Harry, being on the same errand, used to meet constantly at Kensington. They were always prowling about that place, or dismally walking thence, or eagerly running thither. They emptied scores of bottles at the "King's Arms," each man prating of his love, and allowing the other to talk on condition that he might have his own turn as a listener. Hence arose an intimacy between them, though to all the rest of their friends they must have been insufferable. Esmond's verses to "Gloriana at the Harpsichord," to "Gloriana's Nosegay," to "Gloriana at Court," appeared this year in the Observator.--Have you never read them? They were thought pretty poems, and attributed by some to Mr. Prior.	Дик и Гарри, занятые одним и тем же делом, часто встречались. Оба постоянно бродили вокруг Кенсингтона, то стремительно мчались туда, то уныло брели оттуда. Немало бутылок они распили вместе под вывеской "Королевский герб", поверяя друг другу свои чувства, причем каждый терпеливо выслушивал другого, ожидая своей очереди стать рассказчиком. Так укреплялась их дружба, хотя всем окружающим оба они, вероятно, казались несносными. Некоторые стихи Эсмонда - "Глориана за клавикордами", "Букет Глорианы", "Глориана при дворе" - были в тот год напечатаны в "Наблюдателе". Не случалось ли вам читать их? По общему мнению, они были недурны, и некоторые даже приписывали их мистеру Прайору.
This passion did not escape--how should it?--the clear eyes of Esmond's mistress: he told her all; what will a man not do when frantic with love? To what baseness will he not demean himself? What pangs will he not make others suffer, so that he may ease his selfish heart of a part of its own pain? Day after day he would seek his dear mistress, pour insane hopes, supplications, rhapsodies, raptures, into her ear. She listened, smiled, consoled, with untiring pity and sweetness. Esmond was the eldest of her children, so she was pleased to say; and as for her kindness, who ever had or would look for aught else from one who was an angel of goodness and pity?	Страсть эта не укрылась - да и могло ли быть иначе? - от ясных глаз госпожи Эсмонда; он ей признавался во всем. Чего не сделает человек, обезумевший от любви! До каких пределов подлости он не унизит себя! На какие страдания не обречет других лишь для того, чтобы хоть немного облегчить свое ожесточившееся сердце от переполнившей его боли! Изо дня в день он приходил к доброй своей госпоже и поверял ей безрассудные мечты, мольбы, надежды, восторги. Она слушала, улыбалась, утешала с неизменным участием и лаской. Чего еще мог ожидать от этого ангела кротости и доброты тот, кого она любила называть старшим из своих детей?
After what has been said, 'tis needless almost to add that poor Esmond's suit was unsuccessful. What was a nameless, penniless lieutenant to do, when some of the greatest in the land were in the field? Esmond never so much as thought of asking permission to hope so far above his reach as he knew this prize was and passed his foolish, useless life in mere abject sighs and impotent longing. What nights of rage, what days of torment, of passionate unfulfilled desire, of sickening jealousy can he recall! Beatrix thought no more of him than of the lackey that followed her chair. His complaints did not touch her in the least; his raptures rather fatigued her; she cared for his verses no more than for Dan Chaucer's, who's dead these ever so many hundred years; she did not hate him; she rather despised him, and just suffered him.	После всего, что было сказано, нужно ли добавлять, что искания бедного Эсмонда потерпели неудачу? Где было нищему, безродному поручику тягаться с именитейшими вельможами Англии! Эсмонд не решался даже просить о том, чтобы ему позволили надеяться, - столь недосягаемым казался предмет его мечтаний; и жизнь его, лишенная смысла и цели, проходила в жалких вздохах и бесплодном томлении. Эти мучительные ночи, эти дни, полные страданий, ревнивой тоски, неудовлетворенной страсти, - они и сейчас живы в его памяти! Беатриса столько же думала о нем, сколько о слуге, следовавшем за ее портшезом. Жалобы его нимало ее не трогали; восторги наводили скуку. Его стихам она внимала с равнодушием, как если бы их автором был старик Чосер, умерший несколько сот лет тому назад; она не питала к нему ненависти: она просто презирала его и лишь терпела его присутствие.
One day, after talking to Beatrix's mother, his dear, fond, constant mistress--for hours--for all day long--pouring out his flame and his passion, his despair and rage, returning again and again to the theme, pacing the room, tearing up the flowers on the table, twisting and breaking into bits the wax out of the stand- dish, and performing a hundred mad freaks of passionate folly; seeing his mistress at last quite pale and tired out with sheer weariness of compassion, and watching over his fever for the hundredth time, Esmond seized up his hat, and took his leave. As he got into Kensington Square, a sense of remorse came over him for the wearisome pain he had been inflicting upon the dearest and kindest friend ever man had. He went back to the house, where the servant still stood at the open door, ran up the stairs, and found his mistress where he had left her in the embrasure of the window, looking over the fields towards Chelsey. She laughed, wiping away at the same time the tears which were in her kind eyes; he flung himself down on his knees, and buried his head in her lap. She had in her hand the stalk of one of the flowers, a pink, that he had torn to pieces.	Однажды после разговора с матерью Беатрисы, своей милой, верной, ласковой госпожой, когда в течение долгих часов - почти целого дня - он изливал перед ней свой пыл и страсть, гнев и отчаяние и, снова и снова возвращаясь к этой теме, метался по комнате, обрывал головки цветов, стоявших в вазе, мял и ломал воск на письменном столе и в сотне иных сумасбродных выходок проявлял свое неистовство, - Эсмонд вдруг заметил бледность своей госпожи, измученной бессильным состраданием к горестям, о которых она слышала в сотый раз; и, схватив шляпу, быстро распростился и кинулся прочь. Но, дойдя до Кенсингтон-сквер, он понял, что причинил боль лучшему, нежнейшему другу, какого когда-либо знал человек, и им овладело чувство глубокого раскаяния. Он повернул назад, промчался мимо слуги, все еще стоявшего у отворенных дверей, взбежал по лестнице л застал свою госпожу там, где ее оставил, - в амбразуре окна, выходящего в сторону Челси. Она улыбалась, вытирая слезы, стоявшие в ее ясных глазах; он бросился перед ней на колени и спрятал лицо в складках ее платья. В руках у нее был стебель цветка, розовые лепестки которого он оборвал в своем исступлении.
"Oh, pardon me, pardon me, my dearest and kindest," he said; "I am in hell, and you are the angel that brings me a drop of water."	- О, простите меня, моя добрая, моя дорогая! - воскликнул он. - Я терплю муки ада, а вы - ангел, дарующий мне живительную каплю влаги.
"I am your mother, you are my son, and I love you always," she said, holding her hands over him: and he went away comforted and humbled in mind, as he thought of that amazing and constant love and tenderness with which this sweet lady ever blessed and pursued him.	- Я мать ваша, а вы мой сын, и я всегда буду любить вас, - сказала она, кладя руки ему на голову; и он удалялся, с благодарностью и смирением думая об удивительной любви и нежности, которыми неизменно дарила его эта добрая леди.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты