Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра
Часть II
CHAPTER XII. I GET A COMPANY IN THE CAMPAIGN OF 1706./Глава XII Я командую ротой в кампанию 1706 года
| English | Русский |
| On Whit-Sunday, the famous 23rd of May, 1706, my young lord first came under the fire of the enemy, whom we found posted in order of battle, their lines extending three miles or more, over the high ground behind the little Gheet river, and having on his left the little village of Anderkirk or Autre-eglise, and on his right Ramillies, which has given its name to one of the most brilliant and disastrous days of battle that history ever hath recorded. | В троицын день, в памятное воскресенье 23 мая 1706 года, моему юному господину впервые пришлось побывать под огнем неприятеля; последний, ожидая нас, расположился в боевом порядке, растянув свои ряды мили на три или более по высокому берегу реки Геесты, так что влево от него приходилась деревушка Андеркирк, или Autre-Eglise, а вправо - Рамильи, селение, давшее имя одной из самых славных и самых кровопролитных битв, когда-либо отмеченных историей. |
| Our Duke here once more met his old enemy of Blenheim, the Bavarian Elector and the Marechal Villeroy, over whom the Prince of Savoy had gained the famous victory of Chiari. What Englishman or Frenchman doth not know the issue of that day? Having chosen his own ground, having a force superior to the English, and besides the excellent Spanish and Bavarian troops, the whole Maison-du-Roy with him, the most splendid body of horse in the world,--in an hour (and in spite of the prodigious gallantry of the French Royal Household, who charged through the centre of our line and broke it,) this magnificent army of Villeroy was utterly routed by troops that had been marching for twelve hours, and by the intrepid skill of a commander, who did, indeed, seem in the presence of the enemy to be the very Genius of Victory. | Наш герцог встретился здесь снова со своим старым бленгеймским противником, курфюрстом Баварским, а также с маршалом Виллеруа, над которым принц Савойский одержал столь славную победу при Киари. Какой англичанин, какой француз не помнит, как закончился этот великий день! Имея преимущество в выборе места, располагая численным превосходством, поддерживаемая, кроме отличных испанских и баварских полков, всем корпусом Maison du Roy - лучшей конницей в мире, - могущественная армия Виллеруа (невзирая на удивительную отвагу всадников Королевского дома, которые атаковали наш центр и сумели прорвать его) всего за один час была наголову разбита солдатами, вступившими в бой прямо с двенадцатичасового марша под командой) искусного и неустрашимого полководца, который перед лицом неприятеля казался олицетворенным гением победы. |
| I think it was more from conviction than policy, though that policy was surely the most prudent in the world, that the great Duke always spoke of his victories with an extraordinary modesty, and as if it was not so much his own admirable genius and courage which achieved these amazing successes, but as if he was a special and fatal instrument in the hands of Providence, that willed irresistibly the enemy's overthrow. Before his actions he always had the church service read solemnly, and professed an undoubting belief that our Queen's arms were blessed and our victory sure. All the letters which he writ after his battles show awe rather than exultation; and he attributes the glory of these achievements, about which I have heard mere petty officers and men bragging with a pardonable vainglory, in nowise to his own bravery or skill, but to the superintending protection of heaven, which he ever seemed to think was our especial ally. | Мне думается, что скорее искреннее убеждение, нежели расчет (хотя, без сомнения, это был бы очень мудрый расчет), побуждало великого герцога говорить о своих победах с необычайною скромностью, как будто он не столько был обязан ими собственному замечательному таланту и мужеству, сколько воле провидения, судившего гибель врагу и его избравшего своим грозным орудием. Он шел в бой не иначе как после торжественного молебствия и непоколебимо верил, что с нами благословение господне и что победа наша предрешена. Все письма, писанные им после сражений, исполнены скорей благоговения, нежели торжества; и славу подвигов, о которых всякий капрал и рядовой рассказывал с простительной похвальбою, он приписывал отнюдь не собственной доблести или дару полководца, но лишь высокому покровительству неба, которое, видимо, считал нашим постоянным союзником. |
| And our army got to believe so, and the enemy learnt to think so too; for we never entered into a battle without a perfect confidence that it was to end in a victory; nor did the French, after the issue of Blenheim, and that astonishing triumph of Ramillies, ever meet us without feeling that the game was lost before it was begun to be played, and that our general's fortune was irresistible. Here, as at Blenheim, the Duke's charger was shot, and 'twas thought for a moment he was dead. As he mounted another, Binfield, his master of the horse, kneeling to hold his Grace's stirrup, had his head shot away by a cannon-ball. | И вся наша армия думала так же, и даже противник проникся этим убеждением, ибо мы всегда шли в бой с твердой уверенностью в своей победе; французы же, после Бленгейма и нашего примечательного успеха при Рамильи, всегда заранее считали игру проигранной и верили, что сама судьба за нашего генерала. В этом бою, как и при Бленгейме, лошадь под герцогом пала от вражеской пули, и какое-то мгновение казалось, будто и сам он убит. Когда герцогу подвели другую лошадь, - Бинфилд, его шталмейстер, опустился на одно колено, чтобы поддержать его светлости стремя, и в это самое мгновение ему оторвало голову пушечным ядром. |
| A French gentleman of the Royal Household, that was a prisoner with us, told the writer that at the time of the charge of the Household, when their horse and ours were mingled, an Irish officer recognized the Prince-Duke, and calling out--"Marlborough, Marlborough!" fired his pistol at him a bout-portant, and that a score more carbines and pistols were discharged at him. Not one touched him: he rode through the French Curiassiers sword-in-hand, and entirely unhurt, and calm and smiling, rallied the German Horse, that was reeling before the enemy, brought these and twenty squadrons of Orkney's back upon them, and drove the French across the river, again leading the charge himself, and defeating the only dangerous move the French made that day. | Один пленный французский дворянин из Королевского дома рассказывал автору этих строк, что, когда во время атаки их конница смешалась с нашей, некий офицер ирландец узнал принца-герцога и с криком: "Мальборо! Мальборо!" - выстрелил в него из пистолета a bout portant {В упор (франц.).}, и тотчас же вслед ему грянуло еще десятка два пистолетных и ружейных выстрелов. Но ни одна пуля его не задела; со шпагою в руке, здоровый и невредимый, он проскакал, улыбаясь, сквозь ряды французских кирасир, заставил вновь сплотиться немецкую конницу, дрогнувшую под натиском неприятеля, и повел ее, вместе с двадцатью батальонами Оркни, в стремительный контрудар, тем заставив французов отступить назад, за речку, и полностью отразив единственное серьезное наступление, предпринятое неприятелем за этот день. |
| Major-General Webb commanded on the left of our line, and had his own regiment under the orders of their beloved colonel. Neither he nor they belied their character for gallantry on this occasion; but it was about his dear young lord that Esmond was anxious, never having sight of him save once, in the whole course of the day, when he brought an order from the Commander-in-Chief to Mr. Webb. When our horse, having charged round the right flank of the enemy by Overkirk, had thrown him into entire confusion, a general advance was made, and our whole line of foot, crossing the little river and the morass, ascended the high ground where the French were posted, cheering as they went, the enemy retreating before them. 'Twas a service of more glory than danger, the French battalions never waiting to exchange push of pike or bayonet with ours; and the gunners flying from their pieces, which our line left behind us as they advanced, and the French fell back. | Генерал-майор Уэбб командовал на левом фланге, и здесь, под началом любимого своего командира, сражались солдаты его полка. Полк и полководец оправдали и на этот раз свою боевую славу; но все помыслы Эсмонда были с тревогою устремлены к его дорогому юному господину, которого за весь день он видел один лишь раз, когда тот привез мистеру Уэббу приказ генералиссимуса. После того как у Оверкирка наша конница, ударив на неприятеля в обход с правого фланга, внесла смятение в его ряды, был дан приказ наступать всем частям, и наши пехотинцы, переправившись через речку и прилегавшую к ней топь, с криками "ура!" стали взбираться по крутому откосу к месту расположения французов, которые тотчас же дрогнули и побежали. Во всем этом деле больше было блеску, нежели опасности, так как французская пехота не дожидалась случая обменяться с нами ударами пики или штыка, а канониры бросали орудия, и они оставались у нас в тылу, когда наши продолжали подвигаться вперед, преследуя отступающего врага. |
| At first it was a retreat orderly enough; but presently the retreat became a rout, and a frightful slaughter of the French ensued on this panic: so that an army of sixty thousand men was utterly crushed and destroyed in the course of a couple of hours. It was as if a hurricane had seized a compact numerous fleet, flung it all to the winds, shattered, sunk, and annihilated it: afflavit Deus, et dissipati sunt. The French army of Flanders was gone, their artillery, their standards, their treasure, provisions, and ammunition were all left behind them: the poor devils had even fled without their soup-kettles, which are as much the palladia of the French infantry as of the Grand Seignior's Janissaries, and round which they rally even more than round their lilies. | Сначала войска отступали в порядке, но потом все смешалось, и возникшая сумятица обратилась в подлинное избиение французов; шестидесятитысячная армия была полностью рассеяна и разбита в течение каких-нибудь двух или трех часов. Точно внезапный шквал налетел на многочисленный и сплоченный флот, помял его, разметал во все стороны, потопил и уничтожил: afflavit Deus, et dissipati sunt {Дунул Господь, и они были рассеяны (лат.).}. Фландрской армии французов не существовало более; ее артиллерия, ее знамена, ее казна, провиант и снаряжение - все было брошено на дороге; бедняги в бегстве не захватили даже походных кухонь, а ведь походная кухня - это палладиум солдата, будь то французский пехотинец или турецкий янычар; вокруг своей походной кухни они готовы сплотиться дружнее, чем вокруг своего знамени. |
| The pursuit, and a dreadful carnage which ensued (for the dregs of a battle, however brilliant, are ever a base residue of rapine, cruelty, and drunken plunder,) was carried far beyond the field of Ramillies. | Погоня и страшная резня, за нею последовавшая (ибо всякое сражение, каким бы славным оно ни было, оставляет после себя мутный осадок грабежей, жестокостей и пьяных бесчинств), продолжались далеко за пределами Рамильи. |
| Honest Lockwood, Esmond's servant, no doubt wanted to be among the marauders himself and take his share of the booty; for when, the action over, and the troops got to their ground for the night, the Captain bade Lockwood get a horse, he asked, with a very rueful countenance, whether his honor would have him come too; but his honor only bade him go about his own business, and Jack hopped away quite delighted as soon as he saw his master mounted. Esmond made his way, and not without danger and difficulty, to his Grace's headquarters, and found for himself very quickly where the aide-de- camps' quarters were, in an out-building of a farm, where several of these gentlemen were seated, drinking and singing, and at supper. If he had any anxiety about his boy, 'twas relieved at once. One of the gentlemen was singing a song to a tune that Mr. Farquhar and Mr. Gay both had used in their admirable comedies, and very popular in the army of that day; and after the song came a chorus, "Over the hills and far away;" and Esmond heard Frank's fresh voice, soaring, as it were, over the songs of the rest of the young men--a voice that had always a certain artless, indescribable pathos with it, and indeed which caused Mr. Esmond's eyes to fill with tears now, out of thankfulness to God the child was safe and still alive to laugh and sing. | Честный Локвуд, Эсмондов слуга, должно быть, также не прочь был примкнуть к мародерам и получить свою долю добычи, ибо когда войска после боя воротились в лагерь для ночлега и капитан приказал Локвуду подать ему лошадь, тот с вытянувшимся лицом спросил, должен ли он сопровождать его честь; но его честь разрешил ему отправляться по своим надобностям, и обрадованный Джек вприпрыжку пустился в путь, лишь только господин его вскочил в седло. Эсмонд, не без препятствий и трудностей, достиг главной квартиры его светлости и там весьма быстро разузнал, где поместились адъютанты, - им была отведена одна из надворных построек на близлежащей ферме. Несколько молодых джентльменов как раз сидели там в это время за ужином, распевая песни и попивая вино. Если и были у Эсмонда какие-нибудь опасения, касавшиеся его милого мальчика, они тотчас же рассеялись. Один из джентльменов пел песенку на мотив, который мистер Фаркуэр и мистер Гэй не раз вводили в свои комедии и который был весьма в ходу среди армейцев той поры; а за песенкой последовал хор "Далеко, далеко за горами", и Эсмонд услышал свежий голос Фрэнка, выделявшийся из общего хора, голос, которому всегда присуща была какая-то бесхитростная, подкупающая задушевность, и при звуке этого голоса глаза Эсмонда наполнились слезами благодарности к всевышнему за то, что мальчик невредим и жив по-прежнему для песен и веселья. |
| When the song was over Esmond entered the room, where he knew several of the gentlemen present, and there sat my young lord, having taken off his cuirass, his waistcoat open, his face flushed, his long yellow hair hanging over his shoulders, drinking with the rest; the youngest, gayest, handsomest there. As soon as he saw Esmond, he clapped down his glass, and running towards his friend, put both his arms round him and embraced him. The other's voice trembled with joy as he greeted the lad; he had thought but now as he stood in the court-yard under the clear-shining moonlight: "Great God! what a scene of murder is here within a mile of us; what hundreds and thousands have faced danger to-day; and here are these lads singing over their cups, and the same moon that is shining over yonder horrid field is looking down on Walcote very likely, while my lady sits and thinks about her boy that is at the war." As Esmond embraced his young pupil now, 'twas with the feeling of quite religious thankfulness and an almost paternal pleasure that he beheld him. | Когда песня окончилась, Эсмонд вошел в комнату и застал там целую компанию, среди которой оказалось немало знакомых ему джентльменов; здесь же за бутылкою вина сидел юный лорд, без кирасы, в расстегнутом жилете, с пылающим лицом, с рассыпавшимися по плечам длинными светлыми волосами, самый молодой, самый веселый и самый красивый из всех. Едва завидел он Эсмонда, как тотчас же бросил свой стакан, подбежал к старому другу, обнял его и крепко расцеловал. У того голос дрожал от радости, когда он приветствовал юношу; только что, стоя во дворе, освещенном яркими лучами луны, он думал: "Великий боже! Какие сцены убийства и насилия разыгрываются сейчас в какой-нибудь миле отсюда; сколько сотен и тысяч встречали ныне смерть лицом к лицу, а здесь эти дети поют и веселятся за чашей вина; и та же самая луна, что взошла над страшным полем боя, светит, верно, и в Уолкоте, где моя госпожа сидит и думает о своем мальчике, ушедшем на войну". И, заключив в объятия своего юного питомца, Эсмонд взирал на него с почти отеческой радостью и с чувством глубокой благодарности к богу. |
| Round his neck was a star with a striped ribbon, that was made of small brilliants and might be worth a hundred crowns. | На шее у юноши, на полосатой ленте, висела звезда из мелких бриллиантов, которой цена была не менее сотни крон. |
| "Look," says he, "won't that be a pretty present for mother?" | - Взгляни, - сказал он, - верно, славный будет подарок для матушки? |
| "Who gave you the Order?" says Harry, saluting the gentleman: "did you win it in battle?" | - Кто же дал тебе этот орден? - спросил Гарри, поклонившись прочим джентльменам. - Или ты добыл его в бою? |
| "I won it," cried the other, "with my sword and my spear. There was a mousquetaire that had it round his neck--such a big mousquetaire, as big as General Webb. I called out to him to surrender, and that I'd give him quarter: he called me a petit polisson and fired his pistol at me, and then sent it at my head with a curse. I rode at him, sir, drove my sword right under his arm-hole, and broke it in the rascal's body. I found a purse in his holster with sixty-five Louis in it, and a bundle of love- letters, and a flask of Hungary-water. Vive la guerre! there are the ten pieces you lent me. I should like to have a fight every day;" and he pulled at his little moustache and bade a servant bring a supper to Captain Esmond. | - Я добыл его своей шпагой и копьем! - вскричал молодой лорд. - Он висел на шее у одного мушкетера, огромный такой был мушкетер, чуть не с генерала Уэбба ростом. Я крикнул ему: "Сдавайся!" - и пообещал пощадить его; он назвал меня petit polisson {Плутишка (франц.).} и выстрелил в меня из пистолета, а потом выругался и швырнул пистолет мне в голову. Тогда я подскакал к нему, сэр, и вонзил шпагу прямо под мышку негодяю, так что клинок сломался, войдя в его тело. У него в кобуре я нашел кошелек с шестьюдесятью луидорами, связку любовных писем и флягу с венгерским. Vive la guerre! {Да здравствует война! (франц.).} Вот тебе десять монет, которыми ты меня ссудил. Хорошо, если бы сражения бывали каждый день! - Он подкрутил свои крохотные усики и приказал слуге подать капитану Эсмонду ужин. |
| Harry fell to with a very good appetite; he had tasted nothing since twenty hours ago, at early dawn. Master Grandson, who read this, do you look for the history of battles and sieges? Go, find them in the proper books; this is only the story of your grandfather and his family. Far more pleasant to him than the victory, though for that too he may say meminisse juvat, it was to find that the day was over, and his dear young Castlewood was unhurt. | Гарри с отменным аппетитом принялся за еду; у него ничего во рту не было целых двадцать часов, с утренней зари. Внук мой, читатель этих строк, не ищете ли вы в них, сударь, историю битв и осад? Если так, обратитесь к другим, более подходящим книгам; эта же есть лишь повесть о жизни вашего деда и его семьи. А для него куда радостней, чем весть о победе, - хоть и о ней он теперь может сказать: meminisse juvat {Вспоминать радостно (лат.).}, - было сознание, что бой окончен и юный Каслвуд остался невредим. |
| And would you, sirrah, wish to know how it was that a sedate Captain of Foot, a studious and rather solitary bachelor of eight or nine and twenty years of age, who did not care very much for the jollities which his comrades engaged in, and was never known to lose his heart in any garrison-town--should you wish to know why such a man had so prodigious a tenderness, and tended so fondly a boy of eighteen, wait, my good friend, until thou art in love with thy schoolfellow's sister, and then see how mighty tender thou wilt be towards him. | А если вам, молодой джентльмен, угодно узнать, отчего это степенный холостой пехотный капитан двадцати восьми или девяти лет от роду, любитель книг и нелюдим, всегда чуждавшийся забав и утех своих однополчан и ни разу не терявший сердца в каком-либо гарнизонном городке, - если вам угодно узнать, как могло случиться, что подобного склада человек столько пылкой нежности и ласковых забот уделял восемнадцатилетнему юнцу, повремени, дружок мой, покуда ты влюбишься в сестру твоего школьного товарища, и тогда увидишь, какой нежностью ты вдруг воспылаешь к нему самому. |
| Esmond's general and his Grace the Prince-Duke were notoriously at variance, and the former's friendship was in nowise likely to advance any man's promotion of whose services Webb spoke well; but rather likely to injure him, so the army said, in the favor of the greater man. However, Mr. Esmond had the good fortune to be mentioned very advantageously by Major-General Webb in his report after the action; and the major of his regiment and two of the captains having been killed upon the day of Ramillies, Esmond, who was second of the lieutenants, got his company, and had the honor of serving as Captain Esmond in the next campaign. | Известно было, что командир Эсмонда и его светлость принц-герцог не в ладах меж собой; и тот, кто пользовался дружеским расположением Уэбба, едва ли мог рассчитывать, что одобрительный отзыв последнего о его заслугах будет способствовать его повышению; скорее напротив, по общему мнению, это могло повредить молодому офицеру в глазах старшего начальника. Однако же мистер Эсмонд удостоился весьма лестного упоминания в письме, которым генерал-лейтенант Уэбб доносил об исходе сражения; а так как майор его полка и два капитана пали при Рамильи, Эсмонд, в ту пору еще поручик, был произведен в капитаны, и следующий поход имел счастье проделать, уже командуя ротой. |
| My lord went home in the winter, but Esmond was afraid to follow him. His dear mistress wrote him letters more than once, thanking him, as mothers know how to thank, for his care and protection of her boy, extolling Esmond's own merits with a great deal more praise than they deserved; for he did his duty no better than any other officer; and speaking sometimes, though gently and cautiously, of Beatrix. News came from home of at least half a dozen grand matches that the beautiful maid of honor was about to make. She was engaged to an earl, our gentleman of St. James's said, and then jilted him for a duke, who, in his turn, had drawn off. Earl or duke it might be who should win this Helen, Esmond knew she would never bestow herself on a poor captain. Her conduct, it was clear, was little satisfactory to her mother, who scarcely mentioned her, or else the kind lady thought it was best to say nothing, and leave time to work out its cure. At any rate, Harry was best away from the fatal object which always wrought him so much mischief; and so he never asked for leave to go home, but remained with his regiment that was garrisoned in Brussels, which city fell into our hands when the victory of Ramillies drove the French out of Flanders. | Зимою милорд отправился на родину, но Эсмонд не решался ехать вместе с ним. От своей дорогой госпожи он не раз получал письма, в которых она благодарила его, как только матери умеют благодарить, за заботы и попечение об ее мальчике и превозносила до небес боевые заслуги Эсмонда, который лишь исполнял свой долг, как и всякий другой офицер; в этих же письмах упоминалось порой, хоть очень сдержанно и осторожно, и о Беатрисе. Молва приносила вести по меньшей мере о полдюжине блестящих партий, представлявшихся прекрасной фрейлине. Она была обручена с неким графом, рассказывали джентльмены из придворных кругов, но отказала ему ради герцога, который, однако, сам подал в отставку. Но графу ли, герцогу ли суждено было стать обладателем этой Елены, - одно Эсмонд знал твердо: женою бедного капитана она никогда не согласится стать. Мать о ней почти не писала, из чего можно было заключить, что ей не по душе подобное поведение, а может быть, добрая леди почитала за благо молчать и предоставить всеисцеляющему времени сделать свое дело. Так или иначе, для Гарри лучше всего было находиться вдали от предмета злосчастной любви, причинившей ему столько горя; а потому он не стал испрашивать отпуска и оставался со своим полком, расквартированным в Брюсселе, который перешел в наши руки, после того, как поражение при Рамилья изгнало французов за пределы Фландрии. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
