The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра

Часть II

CHAPTER IX. I MAKE THE CAMPAIGN OF 1704./Глава IX Я участвую в кампании 1701 года

English	Русский
Mr. Esmond rode up to London then, where, if the Dowager had been angry at the abrupt leave of absence he took, she was mightily pleased at his speedy return.	Итак, мистер Эсмонд воротился в Лондон, и если его внезапная и самовольная отлучка рассердила вдовствующую виконтессу, то столь быстрое возвращение обрадовало ее и заставило забыть свой гнев.
He went immediately and paid his court to his new general, General Lumley, who received him graciously, having known his father, and also, he was pleased to say, having had the very best accounts of Mr. Esmond from the officer whose aide-de-camp he had been at Vigo. During this winter Mr. Esmond was gazetted to a lieutenancy in Brigadier Webb's regiment of Fusileers, then with their colonel in Flanders; but being now attached to the suite of Mr. Lumley, Esmond did not join his own regiment until more than a year afterwards, and after his return from the campaign of Blenheim, which was fought the next year. The campaign began very early, our troops marching out of their quarters before the winter was almost over, and investing the city of Bonn, on the Rhine, under the Duke's command. His Grace joined the army in deep grief of mind, with crape on his sleeve, and his household in mourning; and the very same packet which brought the Commander-in-Chief over, brought letters to the forces which preceded him, and one from his dear mistress to Esmond, which interested him not a little.	Прибыв на место, он тотчас отправился представляться своему новому начальнику, генералу Лэмли, который принял его весьма любезно, ибо знавал его отца, кроме того, - как ему угодно было заметить, - слыхал самые лестные отзывы о мистере Эсмонде от генерала, адъютантом которого тот состоял во время экспедиции в Виго. Этой зимой мистер Эсмонд был официально зачислен поручиком в стрелковый полк бригадного генерала Уэбба, в те время находившийся вместе со своим командиром во Фландрии; но, состоя в личной свите генерала Лэмли, Эсмонд присоединился к своему полку лишь год спустя, после битвы при Бленгейме, завершившей кампанию 1704 года. Поход начался очень рано; наши войска выступили еще до окончания зимы и под командою самого терцета осадили город Бонн на Рейне. Его светлость прибыл в армию удрученный горем, с траурной повязкой на рукаве в знак постигшего его дом несчастья, и тот самый пакетбот, который привез генералиссимуса, доставил опередившим его войскам почту, среди которой было и письмо к Эсмонду от его дорогой госпожи, содержавшее немало интересных для него известий.
The young Marquis of Blandford, his Grace's son, who had been entered in King's College in Cambridge, (whither my Lord Viscount had also gone, to Trinity, with Mr. Tusher as his governor,) had been seized with small-pox, and was dead at sixteen years of age, and so poor Frank's schemes for his sister's advancement were over, and that innocent childish passion nipped in the birth.	Юный маркиз Блэндфорд, сын его светлости, учившийся в Королевском колледже в Кембридже (куда не так давно отправился и милорд виконт с мистером Тэшером в качестве наставника, но только не в Королевский, а в колледж св. Троицы), заболел оспой и скончался, имея шестнадцать лет от роду; таков был конец невинной юношеской страсти, разрушивший все честолюбивые замыслы бедного Фрэнка о будущем его сестры.
Esmond's mistress would have had him return, at least her letters hinted as much; but in the presence of the enemy this was impossible, and our young man took his humble share in the siege, which need not be described here, and had the good luck to escape without a wound of any sort, and to drink his general's health after the surrender. He was in constant military duty this year, and did not think of asking for a leave of absence, as one or two of his less fortunate friends did, who were cast away in that tremendous storm which happened towards the close of November, that "which of late o'er pale Britannia past" (as Mr. Addison sang of it), and in which scores of our greatest ships and 15,000 of our seamen went down.	Госпоже Эсмонд хотелось, чтобы он вернулся, - так, по крайней мере, можно было понять из ее писем; однако близость неприятеля делала это невозможным, и наш молодой джентльмен, приняв посильное участие в осаде, которую здесь нет надобности описывать, остался, по счастью, цел и невредим и после сдачи города пил вместе с другими за здоровье своего генерала. Почти весь этот год он провел в боях и ни разу не испрашивал отпуска, благодаря чему, впрочем, избегнул участи двоих или троих менее счастливых приятелей, потерпевших крушение во время страшной бури, разразившейся в последних числах ноября, той самой, что "на бледную Британию сошла" (как о том пел мистер Аддисон) и потопила десятки лучших наших кораблей и пятнадцать тысяч моряков.
They said that our Duke was quite heart-broken by the calamity which had befallen his family; but his enemies found that he could subdue them, as well as master his grief. Successful as had been this great General's operations in the past year, they were far enhanced by the splendor of his victory in the ensuing campaign. His Grace the Captain-General went to England after Bonn, and our army fell back into Holland, where, in April 1704, his Grace again found the troops, embarking from Harwich and landing at Maesland Sluys: thence his Grace came immediately to the Hague, where he received the foreign ministers, general officers, and other people of quality. The greatest honors were paid to his Grace everywhere-- at the Hague, Utrecht, Ruremonde, and Maestricht; the civil authorities coming to meet his coaches: salvos of cannon saluting him, canopies of state being erected for him where he stopped, and feasts prepared for the numerous gentlemen following in his suite.	Говорили, что герцога весьма тяжело поразил удар, обрушившийся на его семью; однако врагам его пришлось убедиться, что он одинаково хорошо умеет справляться и с ними и с собственным горем. Как ни успешны были действия великого полководца в минувшем году, победы новой кампании затмили их блеск. Его светлость генералиссимус после Бонна воротился в Англию, армия же отступила в Голландию, и герцог снова присоединился к ней в апреле 1704 года, сев на корабль в Гарвиче и высадившись в Маасланд-Слюис; вслед за тем его светлость без промедления отправился в Гаагу, где принимал иностранных послов, представителей местной власти и иных сановных особ. Повсюду - в Гааге, Утрехте, Рурмонде и Маастрихте - его светлости оказывались величайшие почести; гражданские власти выходили навстречу его поезду, в честь его палили из пушек, повсюду воздвигали почетные арки, а для джентльменов, составлявших его многочисленную свиту, задавали роскошные пиры. Между Льежем и Маастрихтом его светлость сделал смотр войскам Генеральных штатов, а затем и английским, стоявшим под командой генерала Черчилля близ Буа-ле-Дюк.
His Grace reviewed the troops of the States-General between Liege and Maestricht, and afterwards the English forces, under the command of General Churchill, near Bois-le-Duc. Every preparation was made for a long march; and the army heard, with no small elation, that it was the Commander-in-Chief's intention to carry the war out of the Low Countries, and to march on the Mozelle. Before leaving our camp at Maestricht, we heard that the French, under the Marshal Villeroy, were also bound towards the Mozelle.	Меж тем делались приготовления к долгому походу; в армии прошел слух, встреченный общим ликованием, что генералиссимус намерен вынести войну за пределы Нидерландов и идти по направлению к Мозелю. Еще до выступления из Маастрихта мы узнали, что туда же идут французы под командою маршала Виллеруа.
Towards the end of May, the army reached Coblentz; and next day, his Grace, and the generals accompanying him, went to visit the Elector of Treves at his Castle of Ehrenbreitstein, the horse and dragoons passing the Rhine whilst the Duke was entertained at a grand feast by the Elector. All as yet was novelty, festivity, and splendor--a brilliant march of a great and glorious army through a friendly country, and sure through some of the most beautiful scenes of nature which I ever witnessed.	В конце мая армия достигла Кобленца; назавтра же его светлость, вместе с генералами свиты, посетил курфюрста Трирского в его замке Эренбрейтштейн; и в то время как герцог пировал на празднестве, данном в его честь курфюрстом, драгуны и конница переправились через Рейн. Покуда во всем этом еще было много новизны, праздничности и блеска; великая и славная армия триумфально шествовала по дружественной стране, к тому же красотами природы превосходившей все, когда-либо мною виденное.
The foot and artillery, following after the horse as quick as possible, crossed the Rhine under Ehrenbreitstein, and so to Castel, over against Mayntz, in which city his Grace, his generals, and his retinue were received at the landing-place by the Elector's coaches, carried to his Highness's palace amidst the thunder of cannon, and then once more magnificently entertained. Gidlingen, in Bavaria, was appointed as the general rendezvous of the army, and thither, by different routes, the whole forces of English, Dutch, Danes, and German auxiliaries took their way. The foot and artillery under General Churchill passed the Neckar, at Heidelberg; and Esmond had an opportunity of seeing that city and palace, once so famous and beautiful (though shattered and battered by the French, under Turenne, in the late war), where his grandsire had served the beautiful and unfortunate Electress-Palatine, the first King Charles's sister.	Пехота и артиллерия, стараясь не отставать от конницы, также перешли Рейн у Эренбрейтштейна и через Майнц направились к Кастелю; здесь его светлость с генералами и всею свитой были встречены на берегу каретами курфюрста и под пушечные салюты доставлены во дворец его высочества, где их ожидал еще более блистательный прием. Местом сбора армии назначен был Гидлинген в Баварии, и туда различными путями следовали английские, голландские и датские войска, а также их немецкие союзники. Пехота и артиллерия, под командою генерала Черчилля, перешли Неккар у Гейдельберга, и Эсмонду удалось повидать этот город и знаменитый замок (все еще красивый, несмотря на разрушения, произведенные французами во время последней войны), который напомнил ему о его предке, верой и правдой служившем здесь прекрасной и несчастной пфальцграфине, сестре первого короля Карла.
At Mindelsheim, the famous Prince of Savoy came to visit our commander, all of us crowding eagerly to get a sight of that brilliant and intrepid warrior; and our troops were drawn up in battalia before the Prince, who was pleased to express his admiration of this noble English army. At length we came in sight of the enemy between Dillingen and Lawingen, the Brentz lying between the two armies. The Elector, judging that Donauwort would be the point of his Grace's attack, sent a strong detachment of his best troops to Count Darcos, who was posted at Schellenberg, near that place, where great intrenchments were thrown up, and thousands of pioneers employed to strengthen the position.	В Миндельсгейме нашего командира посетил знаменитый принц Савойский, и все мы собрались, чтобы увидеть этого блестящего и неустрашимого воина; принц объехал наши полки, выстроенные в боевом порядке, и выразил свое восхищение доблестной английской армией. Наконец между Диллингеном и Лавингеном мы впервые завидели неприятеля, отдаленного от нас лишь водами Брентца. Курфюрст Баварский, полагая, что его светлость направит свой первый удар на Донауверт, послал лучшие свои войска на соединение с графом Даркосом, стоявшим близ названного города у подножия Шелленберга, где спешно возводились укрепления и тысячи саперов были заняты рытьем траншей.
On the 2nd of July his Grace stormed the post, with what success on our part need scarce be told. His Grace advanced with six thousand foot, English and Dutch, thirty squadrons, and three regiments of Imperial Cuirassiers, the Duke crossing the river at the head of the cavalry. Although our troops made the attack with unparalleled courage and fury--rushing up to the very guns of the enemy, and being slaughtered before their works--we were driven back many times, and should not have carried them, but that the Imperialists came up under the Prince of Baden, when the enemy could make no head against us: we pursued them into the trenches, making a terrible slaughter there, and into the very Danube, where a great part of his troops, following the example of their generals, Count Darcos and the Elector himself, tried to save themselves by swimming. Our army entered Donauwort, which the Bavarians evacuated; and where 'twas said the Elector purposed to have given us a warm reception, by burning us in our beds; the cellars of the houses, when we took possession of them, being found stuffed with straw.	Второго июля его светлость начал штурм; о том, как успешно закончился он для нас, нет надобности распространяться. Его светлость двинул в бой шесть тысяч пехотинцев, английских и голландских, тридцать эскадронов конницы и три полка имперских кирасир; сам герцог переправился через реку во главе кавалерии. Паши войска шли на приступ с невиданным пылом и отвагой, многие добегали до орудий противника и падали сраженными у самого бруствера, однако победа далась нам нелегко, и, быть может, мы и вовсе не одержали бы ее, если б на подмогу не явился принц Баденский с имперскими частями после этого неприятель уже не мог устоять против нас; мы ворвались в его траншеи, устроили там страшное побоище и потом гнали его до самого Дуная, где многие солдаты пытались спастись вплавь, следуя примеру своих военачальников, графа Даркоса и самого курфюрста. Наши войска победоносно вступили в оставленный баварцами Донауверт; там, по слухам, курфюрст намеревался оказать нам истинно горячий прием, сжегши нас заживо во время сна; и в самом деле, погреба в домах, когда мы захватили город, оказались набиты соломой.
But though the links were there, the link-boys had run away. The townsmen saved their houses, and our General took possession of the enemy's ammunition in the arsenals, his stores, and magazines. Five days afterwards a great "Te Deum" was sung in Prince Lewis's army, and a solemn day of thanksgiving held in our own; the Prince of Savoy's compliments coming to his Grace the Captain-General during the day's religious ceremony, and concluding, as it were, with an Amen.	Но хотя факелы были налицо, факельщики все убежали. Таким образом, горожане сохранили свои дома, а наш генерал захватил все боевое снаряжение неприятеля, найденное в его арсеналах, складах и хранилищах. Пять дней спустя в полках принца Людвига торжественно пропели "Te Deum" {Тебя Бога (хвалим) (лат.).}, а в наших отслужили благодарственный молебен; и поздравления, полученные в этот самый день его светлостью генералиссимусом от принца Савойского, явились как бы возгласом "аминь", завершившим религиозную церемонию.
And now, having seen a great military march through a friendly country; the pomps and festivities of more than one German court; the severe struggle of a hotly contested battle, and the triumph of victory, Mr. Esmond beheld another part of military duty: our troops entering the enemy's territory, and putting all around them to fire and sword; burning farms, wasted fields, shrieking women, slaughtered sons and fathers, and drunken soldiery, cursing and carousing in the midst of tears, terror, and murder. Why does the stately Muse of History, that delights in describing the valor of heroes and the grandeur of conquest, leave out these scenes, so brutal, mean, and degrading, that yet form by far the greater part of the drama of war? You, gentlemen of England, who live at home at ease, and compliment yourselves in the songs of triumph with which our chieftains are bepraised--you pretty maidens, that come tumbling down the stairs when the fife and drum call you, and huzzah for the British Grenadiers--do you take account that these items go to make up the amount of the triumph you admire, and form part of the duties of the heroes you fondle?	А затем, после величественного шествия войск по дружественной стране, после бесчисленных, празднеств и пиров при дворах немецких князей, после жестоких и упорных битв и, наконец, торжества победы наши войска ступили на неприятельскую землю, передавая: все кругом огню и мечу, и тут мистеру Эсмонду пришлось узнать и другую сторону войны: горящие усадьбы, опустошенные поля, вопли женщин над трупами отцов и сыновей и пьяный разгул солдатни среди слез, насилия и смерти. Отчего ж горделивая Муза истории, с восторгом описывая доблесть героев и. величие побед, пропускает все эти картины, столь жестокие, грубые, позорные и, однако же, занимающие куда более места в трагедии войны? Вы, английские джентльмены, мирно сидящие у своего очага, теша свою гордость песнями, сложенными но славу наших военачальников, вы, юные красотки, торопливо сбегающие по лестнице на призывный звук барабана и трубы, чтоб радостными кликами приветствовать британских гренадеров, знаете ли вы все, из чего слагается победа, которую вы празднуете, и слава героев, которым вы воздаете хвалу?
Our chief, whom England and all Europe, saving only the Frenchmen, worshipped almost, had this of the godlike in him, that he was impassible before victory, before danger, before defeat. Before the greatest obstacle or the most trivial ceremony; before a hundred thousand men drawn in battalia, or a peasant slaughtered at the door of his burning hovel; before a carouse of drunken German lords, or a monarch's court or a cottage table, where his plans were laid, or an enemy's battery, vomiting flame and death, and strewing corpses round about him;--he was always cold, calm, resolute, like fate. He performed a treason or a court-bow, he told a falsehood as black as Styx, as easily as he paid a compliment or spoke about the weather. He took a mistress, and left her; he betrayed his benefactor, and supported him, or would have murdered him, with the same calmness always, and having no more remorse than Clotho when she weaves the thread, or Lachesis when she cuts it. In the hour of battle I have heard the Prince of Savoy's officers say, the Prince became possessed with a sort of warlike fury; his eyes lighted up; he rushed hither and thither, raging; he shrieked curses and encouragement, yelling and harking his bloody war-dogs on, and himself always at the first of the hunt.	У нашего великого полководца, которого едва ли не боготворила Англия да и вся почти Европа, исключая французов, била одна истинно богоподобная черта: ни победы, ни поражения, ни опасноста не могли смутить его хладнокровия. Перед величайшим препятствием или пустяковой помехой, перед сотней тысяч воинов в боевом строю или крестьянином, убитым на пороге своей пылающей хижины, среди сборища пьяных немецких князьков, при королевском дворе, за дощатым столом, заваленным военными картами, и в виду неприятельской батареи, изрыгающей пламя и смерть, усеивая трупами землю вокруг, - он всегда оставался спокоен, холоден и непреклонен, как судьба. Изменить для него было все равно, что отвесить церемонный поклон; ложь, черная, как воды Стикса, сходила с его уст столь же легко, как комплимент или замечание о погоде. Он мог завести любовницу и покинуть ее, мог предать своего благодетеля или отблагодарить его - а при случае и заколоть - все с тем же безмятежным спокойствием и при этом не более испытывая муки совести, нежели Клото, когда она прядет свою нить, или Лахезис, когда она перерезает ее. От офицеров принца Савойского я слыхал, что в час битвы принц словно становился одержим каким-то боевым неистовством; глаза его загорались, он бешено метался из стороны в сторону, сыпал проклятиями вперемежку с поощрительными выкриками, точно науськивая кровавых псов войны, и сам всегда находился во главе охоты.
Our duke was as calm at the mouth of the cannon as at the door of a drawing-room. Perhaps he could not have been the great man he was, had he had a heart either for love or hatred, or pity or fear, or regret or remorse. He achieved the highest deed of daring, or deepest calculation of thought, as he performed the very meanest action of which a man is capable; told a lie, or cheated a fond woman, or robbed a poor beggar of a halfpenny, with a like awful serenity and equal capacity of the highest and lowest acts of our nature.	Наш же герцог у жерла пушки был всегда так же спокоен, как в дверях гостиной. Быть может, он не стал бы таким великим мужем, если б его сердце знало любовь или ненависть, страх или жалость, упрек или раскаяние. Он столько же был способен на величайший подвиг храбрости или хитроумнейший расчет, сколько и на гнуснейшую подлость, он мог с одинаковой устрашающей невозмутимостью солгать, обмануть любящую женщину или отнять полпенни у нищего, и ему были равно доступны и самые возвышенные и самые низкие проявления человеческой природы.
His qualities were pretty well known in the army, where there were parties of all politics, and of plenty of shrewdness and wit; but there existed such a perfect confidence in him, as the first captain of the world, and such a faith and admiration in his prodigious genius and fortune, that the very men whom he notoriously cheated of their pay, the chiefs whom he used and injured--(for he used all men, great and small, that came near him, as his instruments alike, and took something of theirs, either some quality or some property--the blood of a soldier, it might be, or a jewelled hat, or a hundred thousand crowns from a king, or a portion out of a starving sentinel's three-farthings; or (when he was young) a kiss from a woman, and the gold chain off her neck, taking all he could from woman or man, and having, as I have said, this of the godlike in him, that he could see a hero perish or a sparrow fall, with the same amount of sympathy for either. Not that he had no tears; he could always order up this reserve at the proper moment to battle; he could draw upon tears or smiles alike, and whenever need was for using this cheap coin.	Все эти его свойства были отлично известны в армии, где встречались люди различных политических взглядов и притом обладавшие немалым умом и проницательностью; но он внушал такое доверие к себе как к первому полководцу мира, такой восторг и веру в свой гений и свою звезду, что те самые солдаты, которых он заведомо обсчитывал при выдаче жалованья, те самые офицеры, которых он всячески оскорблял и использовал в своих интересах (ибо он умел использовать каждого от мала до велика, кто только ни встречался на его пути, и у каждого находил, что взять - кровь солдата, или шляпу дворянина с дорогим украшением, или сто тысяч крон из королевской казны, или два из трех фартингов, составляющих содержание полуголодного стрелка, или - в молодые годы - поцелуй у женщины, и заодно и золотую цепочку с ее шеи, от каждой и каждого стремясь урвать что только можно; и при этом, как я уже сказал, сохранял божественную способность с одинаковым равнодушием созерцать гибель героя и падение воробья с крыши. Не то чтобы он не умел плакать; в нужную минуту он всегда мог двинуть в бой и этот резерв; у него наготове были и слезы и улыбки, на случай, если представится надобность в мелкой разменной монете.
He would cringe to a shoeblack, as he would flatter a minister or a monarch; be haughty, be humble, threaten, repent, weep, grasp your hand, (or stab you whenever he saw occasion)--but yet those of the army, who knew him best and had suffered most from him, admired him most of all: and as he rode along the lines to battle or galloped up in the nick of time to a battalion reeling from before the enemy's charge or shot, the fainting men and officers got new courage as they saw the splendid calm of his face, and felt that his will made them irresistible.	Он готов был прислуживаться к чистильщику сапог, как и льстить министру или государю; умел быть надменным и смиренным, мог грозить, каяться, плакать, с чувством жать вам руку или, в удобную минуту, вонзить вам нож в спину), - те самые из его людей, которые лучше всех его знали и больше всех терпели от него, восхищались им больше других, и когда он гарцевал перед рядами, идущими в бой, или в самый решительный миг выносился навстречу батальону, дрогнувшему под напором врага, солдаты и офицеры вновь обретали мужество, видя великолепное спокойствие его черт, и в его воле черпали неотразимую силу.
After the great victory of Blenheim the enthusiasm of the army for the Duke, even of his bitterest personal enemies in it, amounted to a sort of rage--nay, the very officers who cursed him in their hearts were among the most frantic to cheer him. Who could refuse his meed of admiration to such a victory and such a victor? Not he who writes: a man may profess to be ever so much a philosopher; but he who fought on that day must feel a thrill of pride as he recalls it.	После великой победы при Бленгейме преклонение перед герцогом всей армии, не исключая его злейших недругов, дошло до подлинного неистовства - более того, те самые офицеры, которые в глубине души проклинали его, особенно громко выражали свой восторг. Да и кто отказал бы в похвале такой победе и такому победителю? Уж только не автор этих строк; можно мнить себя философом, но тот, кто сражался в этот памятный день, всегда будет вспоминать о нем не иначе, как с волнением и гордостью.
The French right was posted near to the village of Blenheim, on the Danube, where the Marshal Tallard's quarters were; their line extending through, it may be a league and a half, before Lutzingen and up to a woody hill, round the base of which, and acting against the Prince of Savoy, were forty of his squadrons.	Правый фланг французов находился у самого Дуная, близ деревни Бленгейм, в которой помещалась штаб-квартира маршала Таллара; расположение его войск тянулось примерно лиги на полторы и, минуя Лютцинген, доходило до лесистого склона, у подножия которого сосредоточено было не менее сорока эскадронов, действовавших против принца Савойского.
Here was a village that the Frenchmen had burned, the wood being, in fact, a better shelter and easier of guard than any village.	Там еще недавно была деревушка, но французы сожгли ее дотла, так как лес представлял собою укрытие более надежное и более легко обороняемое.
Before these two villages and the French lines ran a little stream, not more than two foot broad, through a marsh (that was mostly dried up from the heats of the weather), and this stream was the only separation between the two armies--ours coming up and ranging themselves in line of battle before the French, at six o'clock in the morning; so that our line was quite visible to theirs; and the whole of this great plain was black and swarming with troops for hours before the cannonading began.	Перед этими двумя деревнями и линией французских позиций, пересекая болото, наполовину высохшее от жары, протекал небольшой ручей, не более двух футов шириною; и этот ручей остался единственной преградой между обеими армиями к шести часам утра, когда наши войска подошли и расположились в боевом порядке напротив французов, так что с их позиций отлично видны были наши; и задолго до первого залпа широкая равнина уже казалась черной от кишевших на ней войск.
On one side and the other this cannonading lasted many hours. The French guns being in position in front of their line, and doing severe damage among our horse especially, and on our right wing of Imperialists under the Prince of Savoy, who could neither advance his artillery nor his lines, the ground before him being cut up by ditches, morasses, and very difficult of passage for the guns.	Пальба из пушек, как наших, так и неприятельских, продолжалась много часов. У французов батареи были расположены впереди пехоты, и действие их наносило значительный урон нашим частям, в особенности коннице и правому флангу, занятому имперскими полками под командою принца Савойского, который не мог двинуть вперед ни пехоту, ни артиллерию, так как местность перед ним была изрезана рвами и болотами, весьма затруднявшими передвижение пушек.
It was past mid-day when the attack began on our left, where Lord Cutts commanded, the bravest and most beloved officer in the English army. And now, as if to make his experience in war complete, our young aide-de-camp having seen two great armies facing each other in line of battle, and had the honor of riding with orders from one end to other of the line, came in for a not uncommon accompaniment of military glory, and was knocked on the head, along with many hundred of brave fellows, almost at the very commencement of this famous day of Blenheim.	Было уже за полдень, когда мы начали наступление; первыми пошли в атаку войска левого фланга, где командовал лорд Кате, самый отважный и самый популярный офицер английской армии. На долю нашего молодого адъютанта выпала честь объезжать с приказами линию фронта, наблюдая величественное зрелище двух славных армий, в боевом порядке выстроенных друг против друга; и словно для полноты приобретенного им воинского опыта, он удостоился отличия, нередко сопутствующего боевой славе; наряду со многими сотнями храбрецов он в самом начале славного сражения при Бленгейме был выведен из строя.
A little after noon, the disposition for attack being completed with much delay and difficulty, and under a severe fire from the enemy's guns, that were better posted and more numerous than ours, a body of English and Hessians, with Major-General Wilkes commanding at the extreme left of our line, marched upon Blenheim, advancing with great gallantry, the Major-General on foot, with his officers, at the head of the column, and marching, with his hat off, intrepidly in the face of the enemy, who was pouring in a tremendous fire from his guns and musketry, to which our people were instructed not to reply, except with pike and bayonet when they reached the French palisades. To these Wilkes walked intrepidly, and struck the woodwork with his sword before our people charged it. He was shot down at the instant, with his colonel, major, and several officers; and our troops cheering and huzzaing, and coming on, as they did, with immense resolution and gallantry, were nevertheless stopped by the murderous fire from behind the enemy's defences, and then attacked in flank by a furious charge of French horse which swept out of Blenheim, and cut down our men in great numbers. Three fierce and desperate assaults of our foot were made and repulsed by the enemy; so that our columns of foot were quite shattered, and fell back, scrambling over the little rivulet, which we had crossed so resolutely an hour before, and pursued by the French cavalry, slaughtering us and cutting us down.	В первом часу дня закончилась перегруппировка войск для атаки, совершенная с немалыми трудностями и промедлением, под свирепым огнем неприятельских орудий, более многочисленных и занимавших более выгодную позицию, нежели наши; и соединенный корпус англичан и гессенцев, показывая пример храбрости, двинулся на Бленгейм во главе с командующим нашим крайним левым флангом, генерал-майором Уилксом; этот доблестный командир шел впереди вместе со своими офицерами, бесстрашно обнажив голову на виду у неприятеля, поливавшего смельчаков сильнейшим орудийным и ружейным огнем, на который нашим запрещено было отвечать иначе, как копьями и штыками, лишь после того, как они достигнут французских палисадов. Туда и направил шаг бесстрашный Уилкс и вонзил шпагу в доски палисада, прежде чем подоспели остальные. Вражеская пуля уложила его на месте, равно как и полковника, майора и еще нескольких из сопровождавших его офицеров; наши солдаты с возгласами "ура" ринулись на приступ, но, несмотря на всю их отвагу и решительность, смертоносный огонь противника заставил их остановиться, а в это же время с фланга, из Бленгейма, ударил на них отряд французской конницы, нанося жестокий урон нашим рядам. Три яростных и отчаянных попытки штурма предприняла наша пехота, и все три были отбиты неприятелем; и в конце концов наши полки были смяты и отступили в беспорядке к тому самому ручью, который час тому назад мы так решительно и бодро переходили, а французская кавалерия преследовала отступавших, продолжая колоть и рубить.
And now the conquerors were met by a furious charge of English horse under Esmond's general, General Lumley, behind whose squadrons the flying foot found refuge, and formed again, whilst Lumley drove back the French horse, charging up to the village of Blenheim and the palisades where Wilkes, and many hundred more gallant Englishmen, lay in slaughtered heaps. Beyond this moment, and of this famous victory, Mr. Esmond knows nothing; for a shot brought down his horse and our young gentleman on it, who fell crushed and stunned under the animal, and came to his senses he knows not how long after, only to lose them again from pain and loss of blood. A dim sense, as of people groaning round about him, a wild incoherent thought or two for her who occupied so much of his heart now, and that here his career, and his hopes, and misfortunes were ended, he remembers in the course of these hours.	Но здесь на победителя ударила с бешеной силой английская конница во главе с Эсмондовым начальником, генералом Лэмли, и под защитою ее эскадронов обращенная в бегство пехота сумела оправиться и привести в порядок расстроенные ряды; Лэмли же тем временем, отбросив назад французскую конницу, устремился прямо к деревне Бленгейм и палисадам укрепления, где среди груды мертвых тел лежали Уилкс и сотни других отважных англичан. Но о том, что было далее, о славной пашей победе, мистер Эсмонд не знал ничего, ибо его лошадь, сраженная пулей, рухнула вместе с всадником, придавив его своей тяжестью, и он впал в беспамятство, от которого очнулся на какое-то мгновение лишь для того, чтобы снова лишиться чувств от сильной боли и потери крови. Смутно помнятся ему лишь чьи-то стоны, сквозь забытье доносившиеся до него, да промелькнувшая мысль о той, которая так много места занимала в его сердце, и о том, что наступил конец его земному поприщу, его надеждам и его несчастьям.
When he woke up, it was with a pang of extreme pain, his breastplate was taken off, his servant was holding his head up, the good and faithful lad of Hampshire* was blubbering over his master, whom he found and had thought dead, and a surgeon was probing a wound in the shoulder, which he must have got at the same moment when his horse was shot and fell over him. The battle was over at this end of the field, by this time: the village was in possession of the English, its brave defenders prisoners, or fled, or drowned, many of them, in the neighboring waters of Donau. But for honest Lockwood's faithful search after his master, there had no doubt been an end of Esmond here, and of this his story. The marauders were out riffling the bodies as they lay on the field, and Jack had brained one of these gentry with the club-end of his musket, who had eased Esmond of his hat and periwig, his purse, and fine silver-mounted pistols which the Dowager gave him, and was fumbling in his pockets for further treasure, when Jack Lockwood came up and put an end to the scoundrel's triumph.	Пришел он в себя от нестерпимой боли: грудь его была обнажена, слуга поддерживал ему голову, добрый и преданный гэмпширский товарищ в слезах склонялся над своим господином, которого он считал мертвым, а полковой врач зондировал рану в плече, полученную, должно быть, в тот самый миг, когда подстреленная лошадь увлекла в своем падении всадника. Сражение в этой стороне уже кончилось; деревня была занята англичанами, храбрые ее защитники - кто в плену, кто бежал, а многие утонули в ближних водах Дуная. Если бы не усердие верного Локвуда, Эсмонду - а с ним и этой повести - пришел бы тут конец. Мародеры уже рыскали по полю в поисках добычи, и Джек прикладом мушкета размозжил голову одному из этих молодцов, который успел стащить с Эсмонда парик и шляпу, отцепить от пояса кошелек и пару выложенных серебром пистолетов, подарок вдовствующей виконтессы, и уже шарил в его карманах, когда Локвуд своим неожиданным появлением помешал грабителю докончить дело.
* My mistress, before I went this campaign, sent me John Lockwood out of Walcote, who hath ever since remained with me.--H. E.	{Перед тем как мне отправиться в этот поход, моя госпожа прислала ко мне Джона Локвуда, который с тех пор никогда со мною не расставался. - Г. Э.}
Hospitals for our wounded were established at Blenheim, and here for several weeks Esmond lay in very great danger of his life; the wound was not very great from which he suffered, and the ball extracted by the surgeon on the spot where our young gentleman received it; but a fever set in next day, as he was lying in hospital, and that almost carried him away. Jack Lockwood said he talked in the wildest manner during his delirium; that he called himself the Marquis of Esmond, and seizing one of the surgeon's assistants who came to dress his wounds, swore that he was Madam Beatrix, and that he would make her a duchess if she would but say yes. He was passing the days in these crazy fancies, and vana somnia, whilst the army was singing "Te Deum" for the victory, and those famous festivities were taking place at which our Duke, now made a Prince of the Empire, was entertained by the King of the Romans and his nobility. His Grace went home by Berlin and Hanover, and Esmond lost the festivities which took place at those cities, and which his general shared in company of the other general officers who travelled with our great captain. When he could move, it was by the Duke of Wurtemberg's city of Stuttgard that he made his way homewards, revisiting Heidelberg again, whence he went to Manheim, and hence had a tedious but easy water journey down the river of Rhine, which he had thought a delightful and beautiful voyage indeed, but that his heart was longing for home, and something far more beautiful and delightful.	Лазареты для наших раненых устроены были в Бленгейме, и здесь Эсмонд пролежал несколько недель, находясь между жизнью и смертью; рана, полученная им, была не так глубока, и врачу на месте удалось извлечь пулю; но на следующий день, уже в лазарете, открылась у него горячка, едва не унесшая нашего молодого джентльмена в могилу. Джек Локвуд рассказывал, что в бреду он произносил престранные речи: называл себя маркизом Эсмондом и, схватив за руки лекарского помощника, пришедшего перевязать его рану, утверждал, что это госпожа Беатриса и что он сделает ее герцогиней, если только она скажет "да". Так проходили его дни среди безумных видений и vana somnia {Пустые сновидения (лат.).}, а между тем вся армия пела "Те Deum" в честь одержанной победы, и наш герцог, получивший титул имперского принца, пировал на роскошных празднествах, заданных в его честь римским королем и его дворянами. Его светлость воротился домой через Берлин и Ганновер, и Эсмонд пропустил все состоявшиеся в этих городах пиры, непременным участником которых бил и его генерал, в числе прочих офицеров сопровождавший нашего великого полководца. Когда же Эсмонд получил возможность передвигаться, он выбрал путь через город герцога Вюртембергского, Штутгарт, вновь посетил Гейдельберг, затем направился в Маннгейм и закончил скучным, но неутомительным плаванием по Рейну, в котором, без сомнения, нашел бы много радостного и прекрасного, если бы не томился всем сердцем о доме, где его ждало нечто несравненно более прекрасное и радостное.
As bright and welcome as the eyes almost of his mistress shone the lights of Harwich, as the packet came in from Holland. It was not many hours ere he, Esmond, was in London, of that you may be sure, and received with open arms by the old Dowager of Chelsey, who vowed, in her jargon of French and English, that he had the air noble, that his pallor embellished him, that he was an Amadis and deserved a Gloriana; and oh! flames and darts! what was his joy at hearing that his mistress was come into waiting, and was now with her Majesty at Kensington! Although Mr. Esmond had told Jack Lockwood to get horses and they would ride for Winchester that night, when he heard this news he countermanded the horses at once; his business lay no longer in Hants; all his hope and desire lay within a couple of miles of him in Kensington Park wall. Poor Harry had never looked in the glass before so eagerly to see whether he had the bel air, and his paleness really did become him; he never took such pains about the curl of his periwig, and the taste of his embroidery and point-lace, as now, before Mr. Amadis presented himself to Madam Gloriana. Was the fire of the French lines half so murderous as the killing glances from her ladyship's eyes? Oh! darts and raptures, how beautiful were they!	Яркими и приветливыми, почти как глаза его владычицы, показались ему огни Гарвича, когда голландский пакетбот бросил якорь у берегов Англии. Не теряя ни минуты, как вы легко можете себе представить, Эсмонд поспешил в Лондон, где вдовствующая виконтесса встретила его с распростертыми объятиями, уверяя на своем обычном англо-французском наречии, что он приобрел истинный air noble, что бледность ему к лицу, что он Амадис и достоин Глорианы, и - о, громы и молнии! - какова же была его радость, когда он услышал, что владычица его уже вступила в исполнение своих обязанностей при дворе и вместе с ее величеством находится в Кенсингтоне! Мистер Эсмонд приказал было уже Джеку Локвуду достать лошадей, чтобы нынче же вечером ехать в Винчестер, но, услышав эту новость, он тотчас же отменил свое распоряжение; ему более нечего было делать в Хэмпшире; все, чего он желал и к чему стремился, находилось теперь за стеною Кенсингтон-парка, в двух-трех милях пути. Никогда еще бедный Гарри так усердно не гляделся в зеркало, словно желая воочию убедиться в своем bel air и узнать, точно ли идет к нему бледность; никогда еще не уделял столько заботы завивке парика и выбору кружев и вышивок, как нынче, когда господин Амадис готовился предстать перед госпожой Глорианой. Мог ли огонь французских батарей сравниться смертоубийственною силой с разящим взглядом очей ее милости? О, громы небесные, до чего прекрасны были эти очи!
And as, before the blazing sun of morning, the moon fades away in the sky almost invisible, Esmond thought, with a blush perhaps, of another sweet pale face, sad and faint, and fading out of sight, with its sweet fond gaze of affection; such a last look it seemed to cast as Eurydice might have given, yearning after her lover, when Fate and Pluto summoned her, and she passed away into the shades.	И подобно тому, как перед ослепительными лучами утреннего солнца меркнет луна, теряясь в прозрачном небе, так другое прекрасное лицо, о котором Эсмонд вспоминал, быть может, невольно краснея, словно расплывалось в тумане, печальное и бледное, устремив на него взор, исполненный ласки; так, должно быть, смотрела на возлюбленного Эвридика, когда, повинуясь зову рока и Плутона, удалялась в царство теней.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты