The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра

CHAPTER VII. I AM LEFT AT CASTLEWOOD AN ORPHAN, AND FIND MOST KIND PROTECTORS THERE./Глава VII Я остаюсь в Каслвуде одиноким сиротой и встречаю добрых покровителей

English	Русский
During the stay of the soldiers in Castlewood, honest Dick the Scholar was the constant companion of the lonely little orphan lad Harry Esmond: and they read together, and they played bowls together, and when the other troopers or their officers, who were free-spoken over their cups, (as was the way of that day, when neither men nor women were over-nice,) talked unbecomingly of their amours and gallantries before the child, Dick, who very likely was setting the whole company laughing, would stop their jokes with a maxima debetur pueris reverentia, and once offered to lug out against another trooper called Hulking Tom, who wanted to ask Harry Esmond a ribald question.	Во время пребывания в Каслвуде гвардейского отряда бравый капрал Дик оставался неразлучным товарищем одинокого, всеми забытого мальчика; они вместе читали, вместе играли в шары, а если другие солдаты или офицеры, которым вино развязывало язык, пускались при юном Эсмонде в откровенные разговоры о своих любовных успехах и похождениях (что было в обычае в те времена, когда ни мужчины, ни женщины не отличались чрезмерною скромностью), Дик, прежде сам охотно смешивший всю компанию, спешил положить конец этим шуткам, помня, что maxima debetur pue ris reverentia {К мальчикам нужно вниманье великое (лат.).}, и однажды едва не отдубасил солдата по прозвищу "Том Увалень", которому вдруг вздумалось задать Гарри какой-то непристойный вопрос.
Also, Dick seeing that the child had, as he said, a sensibility above his years, and a great and praiseworthy discretion, confided to Harry his love for a vintner's daughter, near to the Tollyard, Westminster, whom Dick addressed as Saccharissa in many verses of his composition, and without whom he said it would be impossible that he could continue to live. He vowed this a thousand times in a day, though Harry smiled to see the love-lorn swain had his health and appetite as well as the most heart-whole trooper in the regiment: and he swore Harry to secrecy too, which vow the lad religiously kept, until he found that officers and privates were all taken into Dick's confidence, and had the benefit of his verses. And it must be owned likewise that, while Dick was sighing after Saccharissa in London, he had consolations in the country; for there came a wench out of Castlewood village who had washed his linen, and who cried sadly when she heard he was gone: and without paying her bill too, which Harry Esmond took upon himself to discharge by giving the girl a silver pocket-piece, which Scholar Dick had presented to him, when, with many embraces and prayers for his prosperity, Dick parted from him, the garrison of Castlewood being ordered away.	Кроме того, Дик, найдя, что мальчик не по летам отзывчив, а также отличается удивительной скромностью и сдержанностью, поведал ему о своей любви к дочери виноторговца из Вестминстера, которую, под именем Сахариссы, Дик воспел во многих стихах собственного сочинения и без которой, по его словам, не мыслжл далее жить. В этом он клялся не менее тысячи раз на дню, - хотя Гарри с улыбкой замечая, что жертва несчастной любви здоровьем и аппетитом не уступает самому бесчувственному солдату в отряде, - и заставил Гарри дать обет молчания, который тот свято соблюдая, пока не открыл, что среди однополчан Дика не было ни одного, кому он не поверил бы своей тайны и не читал бы своих стихов. И справедливость требует признать, что, не переставая вздыхать о Лондоне и Сахариссе, Дик находил и в сельской тишине кое-какие утешения, ибо из деревни Каслвуд приходила в замок девушка, которая стирала ему белье, покуда он жил там, и горько плакала, узнав, что он уехал, к тому же не заплатив ей по счету; впрочем, последнее зло Гаррж Эсмонд поспешил исправить, отдав девушке серебряную монету, подаренную ему Ученым Диком, когда отряд получил приказ покинуть Каслвуд и друзья, после многих объятий и пожеланий счастья, расстались.
Dick the Scholar said he would never forget his young friend, nor indeed did he: and Harry was sorry when the kind soldiers vacated Castlewood, looking forward with no small anxiety (for care and solitude had made him thoughtful beyond his years) to his fate when the new lord and lady of the house came to live there. He had lived to be past twelve years old now; and had never had a friend, save this wild trooper, perhaps, and Father Holt; and had a fond and affectionate heart, tender to weakness, that would fain attach itself to somebody, and did not seem at rest until it had found a friend who would take charge of it.	Ученый Дик сказал при этом, что никогда не забудет своего юного друга; и он сдержал свое слово. Гарри с грустью проводил добрых солдат и, оставшись в опустелом Каслвуде, с немалой тревогой (ибо заботы и одиночество сделали его чувствительным не по годам) ожидал приезда новых лорда и леди и тех перемен, которые это событие внесет в его судьбу. Он уже больше двенадцати лет прожил на свете и за все эти годы знал только двух друзей: бесшабашного капрала да еще патера Холта; он был наделен от природы горячим и нежным сердцем, которое жаждало привязаться к кому-нибудь и, казалось, не знало покоя, пока не находило друга, который бы его приветил.
The instinct which led Henry Esmond to admire and love the gracious person, the fair apparition of whose beauty and kindness had so moved him when he first beheld her, became soon a devoted affection and passion of gratitude, which entirely filled his young heart, that as yet, except in the case of dear Father Holt, had had very little kindness for which to be thankful. O Dea certe, thought he, remembering the lines out of the AEneas which Mr. Holt had taught him. There seemed, as the boy thought, in every look or gesture of this fair creature, an angelical softness and bright pity--in motion or repose she seemed gracious alike; the tone of her voice, though she uttered words ever so trivial, gave him a pleasure that amounted almost to anguish. It cannot be called love, that a lad of twelve years of age, little more than a menial, felt for an exalted lady, his mistress: but it was worship. To catch her glance, to divine her errand and run on it before she had spoken it; to watch, follow, adore her; became the business of his life. Meanwhile, as is the way often, his idol had idols of her own, and never thought of or suspected the admiration of her little pigmy adorer.	Безотчетное влечение, побудившее Генри Эсмонда восторженно преклониться перед прелестной женщиной, чья ласковость и красота так тронули его, когда она светлым видением предстала перед ним впервые, перешло вскоре в глубокую привязанность и страстное чувство благодарности, переполнившее сердце мальчика, не избалованного лаской, - если не считать доброго патера Холта. О, dea certe, думал, он, вспоминая строчки из "Энеиды", которую читал ему мистер Холт. Каждый взгляд, каждое движение этого прекрасного существа казались мальчику исполненными ангельской кротости и лучезарной доброты - она была одинаково хороша и в движении и в покое; звук ее голоса, даже когда она произносила самые обыденные слова, доставлял ему наслаждение почти болезненное. Нельзя назвать любовью это чувство, которое двенадцатилетний ребенок, почти слуга в доме, испытывал к своей госпоже; пожалуй, лучше всего будет сказать, что он боготворил ее. Ловить ее взгляд, угадывать ее желания и бросаться исполнять их, раньше чем они высказаны, глядеть на нее, следовать за нею, обожать ее стало назначением всей его жизни. А между тем, как нередко бывает, кумир имел своих кумиров и даже не подозревал о чувствах своего незаметного маленького поклонника.
My lady had on her side her three idols: first and foremost, Jove and supreme ruler, was her lord, Harry's patron, the good Viscount of Castlewood. All wishes of his were laws with her. If he had a headache, she was ill. If he frowned, she trembled. If he joked, she smiled and was charmed. If he went a-hunting, she was always at the window to see him ride away, her little son crowing on her arm, or on the watch till his return. She made dishes for his dinner: spiced wine for him: made the toast for his tankard at breakfast: hushed the house when he slept in his chair, and watched for a look when he woke. If my lord was not a little proud of his beauty, my lady adored it. She clung to his arm as he paced the terrace, her two fair little hands clasped round his great one; her eyes were never tired of looking in his face and wondering at its perfection. Her little son was his son, and had his father's look and curly brown hair. Her daughter Beatrix was his daughter, and had his eyes--were there ever such beautiful eyes in the world? All the house was arranged so as to bring him ease and give him pleasure. She liked the small gentry round about to come and pay him court, never caring for admiration for herself; those who wanted to be well with the lady must admire him. Not regarding her dress, she would wear a gown to rags, because he had once liked it: and, if he brought her a brooch or a ribbon, would prefer it to all the most costly articles of her wardrobe.	У миледи было три кумира: первым и главным из всех, верховным божеством, Юпитером, был ее супруг, покровитель Гарри, добрый виконт Каслвуд. Каждое его желание было для нее законом. Когда у него болела голова, ее трясла лихорадка. Когда он хмурился, она трепетала. Когда он шутил, она улыбалась и таяла от восторга. Когда он отправлялся на охоту, она садилась у окна с малюткой сыном, который весело щебетал у нее на коленях, и смотрела ему вслед или стерегла его возвращение. Она стряпала для него лакомые блюда; приправляла пряностями вино; поджаривала хлеб к завтраку; следила за тем, чтобы в доме было тихо, когда он засыпал в своем кресле, и ловила его первый взгляд, когда он просыпался. Если сам милорд немало гордился своей красотой, то миледи превозносила ее до небес. Когда он прогуливался по парку, она шла с ним рядом, повиснув у него на локте, своими маленькими белыми ручками сжимая его большую руку; глаза ее никогда не уста- вали глядеть на него и удивляться совершенству его черт. Ее малютка сын был его сыном, и у него был взгляд отца и его вьющиеся каштановые волосы. Ее дочь Беатриса была его дочерью, у нее были его глаза - есть ли в мире другие, равные им по красоте? Все в доме делалось для его довольства и покоя. Она любила, когда мелкопоместная знать со всей округи съезжалась к нему на поклон, сама же ни от кого не требовала восхищения; кто хотел быть хорош с миледи, должен был восхищаться ее супругом. Равнодушная к нарядам, она могла до дыр доносить какое-нибудь платье лишь потому, что однажды он похвалил его; и какую-нибудь ленточку или брошь, подаренную им, предпочитала самым дорогим своим украшениям.
My lord went to London every year for six weeks, and the family being too poor to appear at Court with any figure, he went alone. It was not until he was out of sight that her face showed any sorrow: and what a joy when he came back! What preparation before his return! The fond creature had his arm-chair at the chimney- side--delighting to put the children in it, and look at them there. Nobody took his place at the table; but his silver tankard stood there as when my lord was present.	Каждый год милорд шесть недель проводили Лондоне; недостаток средств не позволял всей семье появляться при дворе с приличествующей пышностью, и поэтому он отправлялся туда один. Лишь когда его карета скрывалась из виду, тень печали омрачала лицо миледи; зато какая была радость, когда он возвращался! Сколько приготовлений к его приезду! Любящая жена даже в его отсутствие не позволяла отодвигать его кресло от огня, и для нее не было большей радости, чем усадить в это кресло обоих детей и любоваться ими. За столом никто не садился на его место, но ко всякой трапезе ставился на стол его серебряный кубок, как и в те дни, когда милорд бывал дома.
A pretty sight it was to see, during my lord's absence, or on those many mornings when sleep or headache kept him a-bed, this fair young lady of Castlewood, her little daughter at her knee, and her domestics gathered round her, reading the Morning Prayer of the English Church. Esmond long remembered how she looked and spoke, kneeling reverently before the sacred book, the sun shining upon her golden hair until it made a halo round about her. A dozen of the servants of the house kneeled in a line opposite their mistress; for a while Harry Esmond kept apart from these mysteries, but Doctor Tusher showing him that the prayers read were those of the Church of all ages, and the boy's own inclination prompting him to be always as near as he might to his mistress, and to think all things she did right, from listening to the prayers in the ante- chamber, he came presently to kneel down with the rest of the household in the parlor; and before a couple of years my lady had made a thorough convert. Indeed, the boy loved his catechiser so much that he would have subscribed to anything she bade him, and was never tired of listening to her fond discourse and simple comments upon the book, which she read to him in a voice of which it was difficult to resist the sweet persuasion and tender appealing kindness. This friendly controversy, and the intimacy which it occasioned, bound the lad more fondly than ever to his mistress. The happiest period of all his life was this; and the young mother, with her daughter and son, and the orphan lad whom she protected, read and worked and played, and were children together. If the lady looked forward--as what fond woman does not?--towards the future, she had no plans from which Harry Esmond was left out; and a thousand and a thousand times, in his passionate and impetuous way, he vowed that no power should separate him from his mistress; and only asked for some chance to happen by which he might show his fidelity to her. Now, at the close of his life, as he sits and recalls in tranquillity the happy and busy scenes of it, he can think, not ungratefully, that he has been faithful to that early vow. Such a life is so simple that years may be chronicled in a few lines. But few men's life-voyages are destined to be all prosperous; and this calm of which we are speaking was soon to come to an end.	Во время отсутствия милорда и в те нередкие утра, когда сон или головная боль удерживали его в постели, прекрасная молодая леди Каслвуд собирала в зале всех слуг и домочадцев и, опустившись рядом с дочерью на колени, читала утреннюю молитву; и что за прелестное это было зрелище! Эсмонду надолго запомнился ее облик и голос, когда она стояла так, благоговейно преклонив колени перед священной книгой, и солнце, падая на золотистые волосы, окружало ее голову сиянием. Слуги, человек десять или двенадцать, стояли на коленях против своей госпожи. Гарри Эсмонд первое время не принимал участия в этих молебствиях и лишь слушал из-за двери, но доктор Тэшер объяснил ему, что молитвы, которые тут читаются, освящены церковью, единой для всех веков, и так как мальчик постоянно стремился быть как можно ближе к своей госпоже и готов был считать правильным все, что она ни делала, то в конце концов он стал вместе с другими преклонять колени по утрам; и не прошло и двух лет, как миледи окончательно завершила его обращение. В самом деле, мальчик так горячо любил свою наставницу, что на все пошел бы по ее приказу, и никогда не уставал слушать ее ласковую речь и бесхитростные пояснения к тексту, который она читала ему голосом, столь проникновенным и исполненным такой нежной и подкупающей кротости, что против него трудно было устоять. Эти дружеские споры и близость, которую они за собой влекли, заставили мальчика еще нежнее привязаться к своей госпоже. То была самая счастливая пора его жизни. Молодая мать, сама становясь ребенком, читала, училась и играла вместе с дочерью и сыном и вместе с сиротой, которого она взяла под свое покровительство. Строя планы будущего - а какая любящая женщина этого не делает? - она никогда не забывала Гарри Эсмонда; а он, в свою очередь, со всей страстностью и порывистостью, свойственными его природе, тысячи раз клялся, что никакая сила не разлучит его с милой госпожей, и лишь мечтал о каком-нибудь случае, который помог бы ему доказать свою преданность. Сейчас, на закате жизни, припоминая те хлопотливые и радостные дни, он не без чувства благодарности думает о том, что сдержал свой юношеский обет. Подобная жизнь столь несложна, что ее летопись за долгие годы уместилась бы в нескольких строках, но редки те люди, которым предначертано в покое и благоденствии пройти весь свой жизненный путь, и тихому счастью, о котором мы только что говорили, должен был вскоре наступить конец.
As Esmond grew, and observed for himself, he found of necessity much to read and think of outside that fond circle of kinsfolk who had admitted him to join hand with them. He read more books than they cared to study with him; was alone in the midst of them many a time, and passed nights over labors, futile perhaps, but in which they could not join him. His dear mistress divined his thoughts with her usual jealous watchfulness of affection: began to forebode a time when he would escape from his home-nest; and, at his eager protestations to the contrary, would only sigh and shake her head. Before those fatal decrees in life are executed, there are always secret previsions and warning omens. When everything yet seems calm, we are aware that the storm is coming. Ere the happy days were over, two at least of that home-party felt that they were drawing to a close; and were uneasy, and on the look-out for the cloud which was to obscure their calm.	По мере того как Эсмонд становился старше и наблюдательнее, в нем естественным образом росло желание читать и думать о многом, что выходило за пределы интересов семейного круга, куда великодушные родичи приняли его как своего. Он читал не только те книги, которые им угодно было давать ему; не раз в их обществе чувствовал себя одиноким и целые ночи проводил в занятиях, быть может, бесплодных, но таких, которых они не могли разделить с ним. Его милая госпожа, всегда ревниво настороженная в своих привязанностях, угадывала его мысли: она стала поговаривать о том, что близок час, когда он захочет покинуть домашний уют; и на все его пылкие возражения лишь, вздыхая, покачивала головой. Когда в жизни должно свершиться роковое веление судьбы, этому всегда предшествуют тайные предчувствия и вещие предзнаменования. Еще все тихо в природе, а мы уже знаем, что надвигается гроза. Ничто еще не омрачало радости тех дней, а из обитателей каслвудского дома, по крайней мере, двое чувствовали уже, что счастью близится конец, и с тревогой ждали появления тучи, которая должна была смутить их покой.
'Twas easy for Harry to see, however much his lady persisted in obedience and admiration for her husband, that my lord tired of his quiet life, and grew weary, and then testy, at those gentle bonds with which his wife would have held him. As they say the Grand Lama of Thibet is very much fatigued by his character of divinity, and yawns on his altar as his bonzes kneel and worship him, many a home-god grows heartily sick of the reverence with which his family-devotees pursue him, and sighs for freedom and for his old life, and to be off the pedestal on which his dependants would have him sit for ever, whilst they adore him, and ply him with flowers, and hymns, and incense, and flattery;--so, after a few years of his marriage my honest Lord Castlewood began to tire; all the high- flown raptures and devotional ceremonies with which his wife, his chief priestess, treated him, first sent him to sleep, and then drove him out of doors; for the truth must be told, that my lord was a jolly gentleman, with very little of the august or divine in his nature, though his fond wife persisted in revering it--and, besides, he had to pay a penalty for this love, which persons of his disposition seldom like to defray: and, in a word, if he had a loving wife, had a very jealous and exacting one. Then he wearied of this jealousy; then he broke away from it; then came, no doubt, complaints and recriminations; then, perhaps, promises of amendment not fulfilled; then upbraidings not the more pleasant because they were silent, and only sad looks and tearful eyes conveyed them.	От Гарри не могло укрыться, что, как ни старалась миледи угождать своему супругу, как ни восхищалась им, милорду скоро прискучила эта мирная жизнь, и нежные узы, которыми хотела бы связать его жена, стали тяготить его, а под конец и раздражать. Подобно тому, как Великий Лама, до смерти устав изображать божество, зевает в своем храме, принимая почести, воздаваемые ему бонзами, не один семейный божок, пресытившись назойливым поклонением домашних, вздыхает о прежней свободной жизни и был бы радехонек сойти с пьедестала, который воздвигли ему домочадцы в надежде, что он вечно будет сидеть на нем, принимая их служение, окруженный цветами, гимнами, фимиамом и лестью. Так, после нескольких лет брачной жизни, заскучал и добрый лорд Каслвуд; превыспренние восторги и истинно божеские почести, которыми окружала его главная жрица - жена, сперва стали навевать на него сон, а затем и гнать его из дому, ибо должно сознаться, что милорд был любитель повеселиться и в натуре его было весьма мало царственного или божественного, сколько бы ни упорствовала в своем благоговении его любящая супруга; а кроме прочего, за эту любовь он должен был платить монетой, которой лица подобного склада не очень склонны расплачиваться; короче сказать, если милорд мог похвалиться самой любящей из жен, то в то же время она была и самой ревнивой и требовательной. И вот милорд стал тяготиться этой ревностью; затем он преступил ее запреты; затем, без сомнения, пошли жалобы и взаимные упреки, затем, быть может, обещания исправиться, которые остались невыполненными, затем укоры, не менее горькие оттого, что они были безмолвны, и лишь грустные взгляды и слезы на глазах выдавали их.
Then, perhaps, the pair reached that other stage which is not uncommon in married life, when the woman perceives that the god of the honeymoon is a god no more; only a mortal like the rest of us-- and so she looks into her heart, and lo! vacuae sedes et inania arcana. And now, supposing our lady to have a fine genius and a brilliant wit of her own, and the magic spell and infatuation removed from her which had led her to worship as a god a very ordinary mortal--and what follows? They live together, and they dine together, and they say "my dear" and "my love" as heretofore; but the man is himself, and the woman herself: that dream of love is over as everything else is over in life; as flowers and fury, and griefs and pleasures, are over.	Затем, должно быть, супруги вступили в ту полосу супружеской жизни, не слишком редкую, когда женщине становится ясно, что бог ее медового месяца - уже не бог вовсе, но лишь простой смертный, такой же, как и мы с вами, - она заглядывает в свое сердце, и что же: vacuae sedes et inania arcana {Обитель пуста, и в святилище нет ничего (лат.).}. A если она от природы наделена самобытным умом и недюжинной проницательностью и к тому же освободилась ныне от наваждения и колдовских чар, которые заставляли ее в простом смертном видеть бога, - что может быть дальше? Они живут вместе, вместе обедают, по-прежнему зовут друг друга "милый" и "душенька", но муж остается сам по себе, и жена - сама по себе; мечта любви прошла, как все проходит в этой жизни, как проходит ведро и ненастье, горе и радость.
Very likely the Lady Castlewood had ceased to adore her husband herself long before she got off her knees, or would allow her household to discontinue worshipping him. To do him justice, my lord never exacted this subservience: he laughed and joked and drank his bottle, and swore when he was angry, much too familiarly for any one pretending to sublimity; and did his best to destroy the ceremonial with which his wife chose to surround him. And it required no great conceit on young Esmond's part to see that his own brains were better than his patron's, who, indeed, never assumed any airs of superiority over the lad, or over any dependant of his, save when he was displeased, in which case he would express his mind in oaths very freely; and who, on the contrary, perhaps, spoiled "Parson Harry," as he called young Esmond, by constantly praising his parts and admiring his boyish stock of learning.	Весьма возможно, что леди Каслвуд перестала боготворить своего мужа еще задолго до того, как поднялась с колен и решилась освободить домашних от служения созданному ею культу. Справедливость требует признать, что милорд никогда не искал этих почестей, он смеялся, шутил, пил вино; когда бывал в сердцах, бранился, чересчур уж непринужденно для того, кто мнит себя высшим существом, и делал все, чтобы разрушить дух богопочитания, которым жене угодно было окружить его. И юный Эсмонд, не греша чрезмерным самомнением, мог убедиться, что умом превосходит своего покровителя, который, впрочем, никогда не относился к мальчику свысока, как и ни к кому иному из своих домочадцев, только разве, будучи чем-либо недоволен, выражал свой гнев бранью, порой довольно безудержной; и который, напротив, даже портил "пастора Гарри", как он звал юного Эсмонда, постоянно превознося его достоинства и удивляясь его учености.
It may seem ungracious in one who has received a hundred favors from his patron to speak in any but a reverential manner of his elders; but the present writer has had descendants of his own, whom he has brought up with as little as possible of the servility at present exacted by parents from children (under which mask of duty there often lurks indifference, contempt, or rebellion): and as he would have his grandsons believe or represent him to be not an inch taller than Nature has made him: so, with regard to his past acquaintances, he would speak without anger, but with truth, as far as he knows it, neither extenuating nor setting down aught in malice.	Можно счесть неблагодарным человека, который, столько добра видев от своего покровителя, решается говорить о старших иначе, как в самом почтительном тоне; но у автора этих строк есть теперь свое потомство, воспитанное им в духе, чуждом тому рабскому повиновению, которым, по нынешним понятиям, дети обязаны родителям и которое под личиною долга зачастую скрывает равнодушие, презрение или возмущение; и, не желая показаться внукам ни на дюйм выше того, каким его создала природа, он постарается говорить о своих былых знакомцах без гнева, но со всей справедливостью, насколько он сам может судить, ничего не преуменьшая и ничего по злобе не преувеличивая.
So long, then, as the world moved according to Lord Castlewood's wishes, he was good-humored enough; of a temper naturally sprightly and easy, liking to joke, especially with his inferiors, and charmed to receive the tribute of their laughter. All exercises of the body he could perform to perfection--shooting at a mark and flying, breaking horses, riding at the ring, pitching the quoit, playing at all games with great skill.	Итак, покуда в мире все шло согласно желаниям лорда Каслвуда, он не терял своего благодушия и, будучи от природы легкого и веселого нрава, любил пошутить, особенно с низшими, и радовался, собирая с них дань смеха. Всеми искусствами, где требовалась телесная ловкость и сила, владел он в совершенстве: без промаха стрелял, бил птицу на лету, объезжал лошадей, скакал на скорость, метал кольцо, мастерски играл во всевозможные игры.
And not only did he do these things well, but he thought he did them to perfection; hence he was often tricked about horses, which he pretended to know better than any jockey; was made to play at ball and billiards by sharpers who took his money, and came back from London wofully poorer each time than he went, as the state of his affairs testified when the sudden accident came by which his career was brought to an end.	Его умение во всем этом и впрямь было велико, но сам он полагал его непревзойденным, а потому не раз попадал впросак при покупке лошадей, считая, что знает в них толк лучше любого жокея; пускался играть в кегли или на бильярде с мошенниками, которые очищали его карманы; и из всякого путешествия в Лондон возвращался много беднее, чем был при отъезде, как то выяснилось из состояния его дел, когда внезапное несчастье положило конец его жизненному пути.
He was fond of the parade of dress, and passed as many hours daily at his toilette as an elderly coquette. A tenth part of his day was spent in the brushing of his teeth and the oiling of his hair, which was curling and brown, and which he did not like to conceal under a periwig, such as almost everybody of that time wore. (We have the liberty of our hair back now, but powder and pomatum along with it. When, I wonder, will these monstrous poll-taxes of our age be withdrawn, and men allowed to carry their colors, black, red, or gray, as Nature made them?) And as he liked her to be well dressed, his lady spared no pains in that matter to please him; indeed, she would dress her head or cut it off if he had bidden her.	Он был большой охотник наряжаться и не меньше часов уделял ежедневно своему туалету, чем какая-нибудь перезрелая кокетка. Десятая часть дня уходила у него на чистку зубов, помажение вьющихся каштановых волос, которые, вопреки моде того времени, он не любил прятать под париком (сейчас нашим волосам возвращена свобода, но зато вошли в употребление помада и пудра. Когда же наконец будет отменен этот чудовищный поголовный налог нашего века и люди получат право сохранять тот цвет волос, которым их наградила природа: черный, рыжий или седой?); и так как ему нравилось, когда и его супруга была хорошо одета, миледи не щадила усилий, чтобы угодить ему; впрочем, она согласилась бы не только сделать любую прическу, но и вовсе отрубить себе голову, если б он ее попросил об этом.
It was a wonder to young Esmond, serving as page to my lord and lady, to hear, day after day, to such company as came, the same boisterous stories told by my lord, at which his lady never failed to smile or hold down her head, and Doctor Tusher to burst out laughing at the proper point, or cry, "Fie, my lord, remember my cloth!" but with such a faint show of resistance, that it only provoked my lord further. Lord Castlewood's stories rose by degrees, and became stronger after the ale at dinner and the bottle afterwards; my lady always taking flight after the very first glass to Church and King, and leaving the gentlemen to drink the rest of the toasts by themselves.	Юному Эсмонду, прислуживавшему их милостям в качестве пажа, приходилось изо дня в день, кто бы ни приезжал в замок, слышать одни и те же шумные рассказы милорда, внимая которым миледи никогда не забывала улыбнуться или потупить взор, а доктор Тэшер - разразиться в нужную минуту хохотом или воскликнуть: "Помилуйте, милорд, вспомните мой сан!" - но таким тоном, что этот слабый протест лишь подзадоривал милорда. Рассказы лорда Каслвуда крепчали постепенно и становились особенно забористыми к концу обеда - с элем между блюдами и бутылочкой на закуску, причем миледи после первого же бокала за церковь и короля спешила спастись бегством, предоставляя джентльменам провозглашать остальные тосты без нее.
And, as Harry Esmond was her page, he also was called from duty at this time. "My lord has lived in the army and with soldiers," she would say to the lad, "amongst whom great license is allowed. You have had a different nurture, and I trust these things will change as you grow older; not that any fault attaches to my lord, who is one of the best and most religious men in this kingdom." And very likely she believed so. 'Tis strange what a man may do, and a woman yet think him an angel.	И так как Гарри Эсмонд был ее пажом, то и его обязанности за столом на этом кончались. "Милорд долго пробыл в армии, среди солдат, - часто говорила она мальчику, - а там вольности в обычае. Вы же получили совсем иное воспитание; и я надеюсь, к тому времени, как вы станете взрослым, все это изменится; но не подумайте, что я сколько-нибудь виню милорда, - ведь он один из самых добродетельных и благочестивых людей во всем королевстве". И весьма возможно, что она в самом деле верила в то, что говорила. Как подумаешь, чего толькой иной раз не натворит мужчина, а женщина все продолжает считать его ангелом!
And as Esmond has taken truth for his motto, it must be owned, even with regard to that other angel, his mistress, that she had a fault of character which flawed her perfections. With the other sex perfectly tolerant and kindly, of her own she was invariably jealous; and a proof that she had this vice is, that though she would acknowledge a thousand faults that she had not, to this which she had she could never be got to own. But if there came a woman with even a semblance of beauty to Castlewood, she was so sure to find out some wrong in her, that my lord, laughing in his jolly way, would often joke with her concerning her foible. Comely servant-maids might come for hire, but none were taken at Castlewood.	И так как Эсмонд сделал истину своим девизом, должно признать здесь, что и у его ангела, его любимой госпожи, был недостаток, темным пятном омрачавший ее совершенства. Кроткая и неизменно снисходительная к другому полу, она была до крайности ревнива к своему, и наилучшим доказательством наличия у нее этого порока служит то, что, охотно приписывая себе тысячу недостатков, вовсе ей не свойственных, в этом одном она никогда не соглашалась признаться. Между тем если появлялась в Каслвуде женщина хотя бы со слабыми признаками красоты, можно было заранее быть уверенным, что она отыщет в ней какой-нибудь недостаток, и не раз милорд, раскатисто смеясь, по своему обыкновению, поддразнивал ее этой слабостью. Хорошеньким служанкам, ищущим места, незачем было наведываться в Каслвуд.
The housekeeper was old; my lady's own waiting-woman squinted, and was marked with the small-pox; the housemaids and scullion were ordinary country wenches, to whom Lady Castlewood was kind, as her nature made her to everybody almost; but as soon as ever she had to do with a pretty woman, she was cold, retiring, and haughty. The country ladies found this fault in her; and though the men all admired her, their wives and daughters complained of her coldness and aims, and said that Castlewood was pleasanter in Lady Jezebel's time (as the dowager was called) than at present. Some few were of my mistress's side. Old Lady Blenkinsop Jointure, who had been at court in King James the First's time, always took her side; and so did old Mistress Crookshank, Bishop Crookshank's daughter, of Hexton, who, with some more of their like, pronounced my lady an angel: but the pretty women were not of this mind; and the opinion of the country was that my lord was tied to his wife's apron-strings, and that she ruled over him.	Домоправительница была старуха; камеристка миледи - рябая от оспы и косая на один глаз; судомойка и горничные - простые деревенские девки, и леди Каслвуд была добра к ним, как и ко всем вообще кругом; но стоило ей увидеть перед собой хорошенькую женщину, как она становилась холодной, замкнутой и надменной. Окрестные леди знали за ней этот недостаток; и хотя все мужчины восхищались ею, их жены и дочери жаловались на ее холодность и высокомерие и находили, что во времена леди Иезавель (так называли вдовствующую виконтессу) в Каслвуде было веселее, чем теперь. Лишь немногие из них держали сторону миледи. Старая леди Бленкинсоп, которая бывала при дворе во времена короля Иакова Первого, всегда становилась на ее защиту, равно как и старая миссис Крукшенк, дочь епископа Крукшенка из Хекстона; обе они и еще несколько им подобных в один голос провозгласили миледи сущим ангелом; но красивые женщины не разделяли этого взгляда, общее же мнение округи было таково, что милорд под башмаком у своей жены.
The second fight which Harry Esmond had, was at fourteen years of age, with Bryan Hawkshaw, Sir John Hawkshaw's son, of Bramblebrook, who, advancing this opinion, that my lady was jealous and henpecked my lord, put Harry in such a fury, that Harry fell on him and with such rage, that the other boy, who was two years older and by far bigger than he, had by far the worst of the assault, until it was interrupted by Doctor Tusher walking out of the dinner-room.	Когда Гарри Эсмонду было четырнадцать лет, он подрался во второй раз в своей жизни; его противник, Брайан Хокшоу, сын сэра Джона Хокшоу из Брэмблбрука, высказал мнение, что миледи ревнива и тиранит своего супруга, и тем вызвал неистовый гнев Гарри, который тут же набросился на него с такой яростью, что его противнику, хоть он и был двумя годами старше и головою выше Эсмонда, худо бы пришлось, если б доктор Тэшер, выйдя из столовой, не прервал потасовки.
Bryan Hawkshaw got up bleeding at the nose, having, indeed, been surprised, as many a stronger man might have been, by the fury of the assault upon him.	Брайан Хокшоу поднялся на ноги, пытаясь унять лившуюся из носа кровь; он был ошеломлен неожиданной яростью этого нападения, пред которым, впрочем, не устоял бы и более сильный человек.
"You little bastard beggar!" he said, "I'll murder you for this!"	- Ах ты, нищий ублюдок, - сказал он. - Я тебя убью за это!
And indeed he was big enough.	И при его росте он мог бы это сделать.
"Bastard or not," said the other, grinding his teeth, "I have a couple of swords, and if you like to meet me, as a man, on the terrace to-night--"	- Ублюдок я или не ублюдок, - возразил тот, скрежеща зубами, - у меня найдется пара шпаг, и если вы желаете, как мужчина, встретиться со мной сегодня вечером в парке...
And here the Doctor coming up, the colloquy of the young champions ended. Very likely, big as he was, Hawkshaw did not care to continue a fight with such a ferocious opponent as this had been.	Но тут вмешательство доктора положило конец беседе юных рыцарей. Весьма вероятно, что, несмотря на свой рост, Хокшоу не слишком стремился продолжать бой со столь яростным противником.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты