|
English |
Русский |
CHAPTER 37 |
37 |
|
'It all begins with a remarkable exploit of a man called Brown, who stole with complete success a Spanish schooner out of a small bay near Zamboanga. Till I discovered the fellow my information was incomplete, but most unexpectedly I did come upon him a few hours before he gave up his arrogant ghost. Fortunately he was willing and able to talk between the choking fits of asthma, and his racked body writhed with malicious exultation at the bare thought of Jim. He exulted thus at the idea that he had "paid out the stuck-up beggar after all." He gloated over his action. I had to bear the sunken glare of his fierce crow-footed eyes if I wanted to know; and so I bore it, reflecting how much certain forms of evil are akin to madness, derived from intense egoism, inflamed by resistance, tearing the soul to pieces, and giving factitious vigour to the body. The story also reveals unsuspected depths of cunning in the wretched Cornelius, whose abject and intense hate acts like a subtle inspiration, pointing out an unerring way towards revenge. |
Все это начинается с замечательного подвига человека по фамилии Браун, который ловко украл испанскую шхуну в маленьком заливе близ Замбоанга. Пока я не наткнулся на этого парня, сведения мои были неполны, но самым неожиданным образом я нашел его за несколько часов до того, как он испустил свой высокомерный дух. К счастью, он хотел и в силах был говорить между приступами астмы, и его исхудавшее тело корчилось от злобной радости при одном воспоминании о Джиме. Его приводила в восторг мысль, что он "расплатился в конце концов с этим гордецом". Он упивался своим поступком. Я должен был, если хотел узнать подробности, выносить блеск его ввалившихся жестоких глаз, окруженных морщинками. Итак, я это выносил, размышляя о том, сколь родственны некоторые виды зла безумию, рожденному великим эгоизмом, подстрекаемому сопротивлением, раздирающему душу и дающему телу обманчивую силу. Здесь раскрывается также и удивительная хитрость Корнелиуса, который, руководствуясь своей низкой и напряженной ненавистью, сыграл роль искусного вдохновителя, направившего мщение по верному пути. |
|
'"I could see directly I set my eyes on him what sort of a fool he was," gasped the dying Brown. "He a man! Hell! He was a hollow sham. As if he couldn't have said straight out, 'Hands off my plunder!' blast him! That would have been like a man! Rot his superior soul! He had me there--but he hadn't devil enough in him to make an end of me. Not he! A thing like that letting me off as if I wasn't worth a kick! . . ." |
- Я сразу мог сказать, как только на него посмотрел, что это за болван, - задыхаясь, говорил умирающий Браун. - И это мужчина! Жалкий обманщик! Словно он не мог прямо сказать: "Руки прочь от моей добычи!" Вот как поступил бы мужчина! Черт бы побрал его душу! Я был в его руках, но у него не хватило перцу меня прикончить. Даже не подумал. Он отпустил меня, словно я не достоин пинка. |
|
Brown struggled desperately for breath. . . . |
Браун отчаянно ловил ртом воздух. |
|
"Fraud. . . . Letting me off. . . . And so I did make an end of him after all. . . ." |
- ...Плут... Отпустил меня... Вот я и покончил с ним... |
|
He choked again. . . . |
Он снова задохнулся. |
|
"I expect this thing'll kill me, but I shall die easy now. You . . . you here . . . I don't know your name--I would give you a five-pound note if--if I had it--for the news--or my name's not Brown. . . ." He grinned horribly. . . . "Gentleman Brown." |
- ...Кажется, эта штука меня убьет, но теперь я умру спокойно. Вы... вы слышите... не знаю вашего имени... Я бы дал вам пять фунтов, если б они у меня были, за такие новости, - или мое имя не Браун... - Он отвратительно усмехнулся. - Джентльмен Браун. |
|
'He said all these things in profound gasps, staring at me with his yellow eyes out of a long, ravaged, brown face; he jerked his left arm; a pepper-and-salt matted beard hung almost into his lap; a dirty ragged blanket covered his legs. I had found him out in Bankok through that busybody Schomberg, the hotel-keeper, who had, confidentially, directed me where to look. It appears that a sort of loafing, fuddled vagabond--a white man living amongst the natives with a Siamese woman--had considered it a great privilege to give a shelter to the last days of the famous Gentleman Brown. While he was talking to me in the wretched hovel, and, as it were, fighting for every minute of his life, the Siamese woman, with big bare legs and a stupid coarse face, sat in a dark corner chewing betel stolidly. Now and then she would get up for the purpose of shooing a chicken away from the door. The whole hut shook when she walked. An ugly yellow child, naked and pot-bellied like a little heathen god, stood at the foot of the couch, finger in mouth, lost in a profound and calm contemplation of the dying man. |
Все это он говорил, задыхаясь, тараща на меня свои желтые глаза; лицо у него было длинное, изможденное, коричневое; он размахивал левой рукой, спутанная борода с проседью спускалась чуть ли не до колен; ноги были закрыты грязным рваным одеялом. Я разыскал его в Бангкоке благодаря этому хлопотуну Шомбергу, содержателю отеля, который конфиденциально указал мне, где его искать. Видно, какой-то бродяга-пропойца, - белый человек, живший с сиамской женщиной среди туземцев, - счел великой честью дать приют умирающему знаменитому джентльмену Брауну. Пока он со мной разговаривал в жалкой лачуге, сражаясь за каждую минуту жизни, сиамская женщина с большими голыми ногами и грубоватым лицом сидела в темном углу и тупо жевала бетель. Изредка она вставала, чтобы прогнать от двери кур. Вся хижина сотрясалась, когда она двигалась. Некрасивый желтый ребенок, голый, с большим животом, похожий на маленького языческого божка, стоял в ногах кровати и, засунув палец в рот, спокойно созерцал умирающего. |
|
'He talked feverishly; but in the middle of a word, perhaps, an invisible hand would take him by the throat, and he would look at me dumbly with an expression of doubt and anguish. He seemed to fear that I would get tired of waiting and go away, leaving him with his tale untold, with his exultation unexpressed. He died during the night, I believe, but by that time I had nothing more to learn. |
Он говорил лихорадочно; но иногда невидимая рука словно схватывала его за горло, и он смотрел на меня безмолвно, с тревогой и недоверием. Казалось, он боялся, что мне надоест ждать и я уйду, а его рассказ останется незаконченным и восторга своего он так и не выразит. Он умер, кажется, в ту же ночь, но я узнал от него все, что нужно. |
|
'So much as to Brown, for the present. |
Но пока хватит о Брауне. |
|
'Eight months before this, coming into Samarang, I went as usual to see Stein. On the garden side of the house a Malay on the verandah greeted me shyly, and I remembered that I had seen him in Patusan, in Jim's house, amongst other Bugis men who used to come in the evening to talk interminably over their war reminiscences and to discuss State affairs. Jim had pointed him out to me once as a respectable petty trader owning a small seagoing native craft, who had showed himself "one of the best at the taking of the stockade." I was not very surprised to see him, since any Patusan trader venturing as far as Samarang would naturally find his way to Stein's house. I returned his greeting and passed on. At the door of Stein's room I came upon another Malay in whom I recognised Tamb' Itam. |
За восемь месяцев до этого, приехав в Самаранг, я, по обыкновению, пошел навестить Штейна. На веранде, выходящей в сад, меня робко приветствовал малаец, и я вспомнил, что видел его в Патюзане, в доме Джима, среди прочих буги, которые обычно приходили по вечерам, без конца вспоминали свои ночные подвиги и обсуждали государственные дела. Джим однажды указал мне на него, как на пользующегося уважением торговца, владеющего маленьким мореходным туземным судном, который "отличился при взятии крепости". Увидав его, я не особенно удивился, так как всякий торговец Патюзана, добирающийся до Самаранга, естественно находил дорогу к дому Штейна. Я ответил на его приветствие и вошел в дом. У двери в кабинет Штейна я наткнулся на другого малайца и узнал в нем Тамб Итама. |
|
'I asked him at once what he was doing there; it occurred to me that Jim might have come on a visit. I own I was pleased and excited at the thought. Tamb' Itam looked as if he did not know what to say. |
Я тотчас же спросил его, что он здесь делает. Мне пришло в голову, не приехал ли Джим в гости, и признаюсь, эта мысль очень меня обрадовала и взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, будто не знал, что сказать. |
|
"Is Tuan Jim inside?" I asked impatiently. |
- Тюан Джим в кабинете? - нетерпеливо спросил я. |
|
"No," he mumbled, hanging his head for a moment, and then with sudden earnestness, "He would not fight. He would not fight," he repeated twice. |
- Нет, - пробормотал он, понурив голову, и вдруг два раза очень серьезно проговорил: - Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться. |
|
As he seemed unable to say anything else, I pushed him aside and went in. |
Так как он, казалось, не в силах был сказать еще что-нибудь, я отстранил его и вошел. |
|
'Stein, tall and stooping, stood alone in the middle of the room between the rows of butterfly cases. |
Штейн, высокий и сутулый, стоял один посреди комнаты, между рядами ящиков с бабочками. |
|
"Ach! is it you, my friend?" he said sadly, peering through his glasses. |
- Ах, это вы, мой друг! - сказал он, грустно взглянув на меня сквозь очки. |
|
A drab sack-coat of alpaca hung, unbuttoned, down to his knees. He had a Panama hat on his head, and there were deep furrows on his pale cheeks. |
Темное пальто из альпага, незастегнутое, спускалось до колен. На голове его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки. |
|
"What's the matter now?" I asked nervously. "There's Tamb' Itam there. . . ." |
- Что случилось? - нервно спросил я. - Тамб Итам здесь... |
|
"Come and see the girl. Come and see the girl. She is here," he said, with a half-hearted show of activity. |
- Пойдите повидайтесь с девушкой. Повидайтесь с девушкой. Она здесь, - сказал он, засуетившись. |
|
I tried to detain him, but with gentle obstinacy he would take no notice of my eager questions. |
Я попытался его удержать, но с мягким упорством он не обращал ни малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы. |
|
"She is here, she is here," he repeated, in great perturbation. "They came here two days ago. An old man like me, a stranger--sehen Sie--cannot do much. . . . Come this way. . . . Young hearts are unforgiving. . . ." |
- Она здесь, она здесь, - повторял он в смущении. - Они приехали два дня назад. Такой старик, как я, чужой человек - sehen sie [видите ли (нем.)] - мало что может сделать... Проходите сюда... Молодые сердца не умеют прощать... |
|
I could see he was in utmost distress. . . . |
Я видел, что он глубоко огорчен. |
|
"The strength of life in them, the cruel strength of life. . . ." He mumbled, leading me round the house; I followed him, lost in dismal and angry conjectures. At the door of the drawing-room he barred my way. |
- ...сила жизни в них, жестокая сила жизни... - бормотал он, показывая мне дорогу; я следовал за ним, унылый и раздосадованный, теряясь в догадках. У дверей гостиной он остановил меня. |
|
"He loved her very much," he said interrogatively, and I only nodded, feeling so bitterly disappointed that I would not trust myself to speak. |
- Он очень любил ее, - сказал он полувопросительно, а я только кивнул, чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить. |
|
"Very frightful," he murmured. "She can't understand me. I am only a strange old man. Perhaps you . . . she knows you. Talk to her. We can't leave it like this. Tell her to forgive him. It was very frightful." |
- Как ужасна - пролепетал он. - Она не может меня понять. Я - только незнакомый ей старик. Быть может, вы... Вас она знает. Поговорите с ней. Мы не можем оставить это так. Скажите ей, чтобы она его простила. Это ужасно. |
|
"No doubt," I said, exasperated at being in the dark; "but have you forgiven him?" |
- Несомненно, - сказал я, раздраженный тем, что должен бродить в потемках, - но вы-то ему простили? |
|
He looked at me queerly. |
Он как-то странно посмотрел на меня. |
|
"You shall hear," he said, and opening the door, absolutely pushed me in. |
- Сейчас услышите, - ответил он и, раскрыв дверь, буквально втолкнул меня в комнату. |
|
'You know Stein's big house and the two immense reception-rooms, uninhabited and uninhabitable, clean, full of solitude and of shining things that look as if never beheld by the eye of man? They are cool on the hottest days, and you enter them as you would a scrubbed cave underground. I passed through one, and in the other I saw the girl sitting at the end of a big mahogany table, on which she rested her head, the face hidden in her arms. The waxed floor reflected her dimly as though it had been a sheet of frozen water. The rattan screens were down, and through the strange greenish gloom made by the foliage of the trees outside a strong wind blew in gusts, swaying the long draperies of windows and doorways. Her white figure seemed shaped in snow; the pendent crystals of a great chandelier clicked above her head like glittering icicles. She looked up and watched my approach. I was chilled as if these vast apartments had been the cold abode of despair. |
Вы знаете большой дом Штейна и две огромные приемные - нежилые и непригодные для жилья, чистые, уединенные, полные блестящих вещей, на которых, казалось, никогда не останавливался взгляд человека? В самые жаркие дни там прохладно, и вы входите туда, словно в подземную пещеру. Я прошел через первую приемную, а во второй увидел девушку, сидевшую за большим столом красного дерева, голову она опустила на стол, а лицо закрыла руками. Навощенный пол, будто полоса льда, тускло ее отражал. Тростниковые жалюзи были спущены, и сумеречный свет в комнате казался зеленоватым от листвы деревьев снаружи; сильный ветер налетал порывами, колебля длинные драпри у окон и дверей. Ее белая фигура была словно вылеплена из снега, свисающие подвески большой люстры позвякивали над ее головой, как блестящие льдинки. Она подняла голову и следила за моим приближением. Меня знобило, словно эти большие комнаты были холодным приютом отчаяния. |
|
'She recognised me at once, and as soon as I had stopped, looking down at her: |
Она сразу меня узнала; как только я подошел к ней, она спокойно сказала: |
|
"He has left me," she said quietly; "you always leave us--for your own ends." |
- Он меня оставил. Вы всегда нас оставляете - во имя своих целей. |
|
Her face was set. All the heat of life seemed withdrawn within some inaccessible spot in her breast. |
Лицо ее осунулось; казалось, вся сила жизни сосредоточилась в каком-то недоступном уголке ее сердца. |
|
"It would have been easy to die with him," she went on, and made a slight weary gesture as if giving up the incomprehensible. "He would not! It was like a blindness--and yet it was I who was speaking to him; it was I who stood before his eyes; it was at me that he looked all the time! Ah! you are hard, treacherous, without truth, without compassion. What makes you so wicked? Or is it that you are all mad?" |
- Умереть с ним было бы легко, - продолжала она и сделала усталый жест, словно отстраняя непонятное. - Он не захотел! Как будто спустилась на него слепота... а ведь это я с ним говорила, я перед ним стояла, на меня он все время смотрел! Ах, вы жестоки, вероломны, нет у вас чести, нет состраданья! Что делает вас такими злыми? Или, быть может, вы все безумны? |
|
'I took her hand; it did not respond, and when I dropped it, it hung down to the floor. That indifference, more awful than tears, cries, and reproaches, seemed to defy time and consolation. You felt that nothing you could say would reach the seat of the still and benumbing pain. |
Я взял ее руку, не ответившую на пожатие; а когда я ее выпустил, рука беспомощно повисла. Это равнодушие, более жуткое, чем слезы, крики и упреки, казалось, бросало вызов времени и утешению. Вы чувствовали: что бы вы ни сказали, ваши слова не коснутся немой и тихой скорби. |
|
'Stein had said, "You shall hear." I did hear. I heard it all, listening with amazement, with awe, to the tones of her inflexible weariness. She could not grasp the real sense of what she was telling me, and her resentment filled me with pity for her--for him too. I stood rooted to the spot after she had finished. Leaning on her arm, she stared with hard eyes, and the wind passed in gusts, the crystals kept on clicking in the greenish gloom. She went on whispering to herself: |
Штейн сказал: "Вы услышите" - и я услышал. С изумлением, с ужасом прислушивался я к ее монотонному, усталому голосу. Она не могла схватить подлинный смысл того, что говорила, ее злоба исполнила меня жалости к ней... и к нему. Я стоял, словно пригвожденный к полу, когда она замолчала. Опираясь на руку, она смотрела прямо перед собой тяжелым взглядом; врывался ветер, подвески люстры по-прежнему звенели в зеленоватом полумраке. Она шептала как будто самой себе: |
|
"And yet he was looking at me! He could see my face, hear my voice, hear my grief! When I used to sit at his feet, with my cheek against his knee and his hand on my head, the curse of cruelty and madness was already within him, waiting for the day. The day came! . . . and before the sun had set he could not see me any more--he was made blind and deaf and without pity, as you all are. He shall have no tears from me. Never, never. Not one tear. I will not! He went away from me as if I had been worse than death. He fled as if driven by some accursed thing he had heard or seen in his sleep. . . ." |
- А ведь он смотрел на меня! Он мог видеть мое лицо, слышать мой голос, слышать мою скорбь! Когда я, бывало, сидела у его ног, прижавшись щекой к его колену, а его рука лежала на моей голове - жестокость и безумие уже были в нем, дожидаясь дня. День настал! Солнце еще не зашло, а он уже мог меня не видеть, - стал слеп, и глух, и безжалостен, как все вы. Он не дождется моих слез. Никогда, никогда! Ни одной слезинки я не хочу. Он ушел от меня, словно для него я была хуже, чем смерть. Он бежал, словно его гнало какое-то проклятие, услышанное во сне... |
|
'Her steady eyes seemed to strain after the shape of a man torn out of her arms by the strength of a dream. She made no sign to my silent bow. I was glad to escape. |
Ее остановившиеся глаза, казалось, искали образ человека, которого сила мечты вырвала из ее объятий. Она не ответила на мой молчаливый поклон. Я рад был уйти. |
|
'I saw her once again, the same afternoon. On leaving her I had gone in search of Stein, whom I could not find indoors; and I wandered out, pursued by distressful thoughts, into the gardens, those famous gardens of Stein, in which you can find every plant and tree of tropical lowlands. I followed the course of the canalised stream, and sat for a long time on a shaded bench near the ornamental pond, where some waterfowl with clipped wings were diving and splashing noisily. The branches of casuarina trees behind me swayed lightly, incessantly, reminding me of the soughing of fir trees at home. |
В тот же день я еще раз ее увидел. Расставшись с ней, я пошел разыскивать Штейна, которого в доме не оказалось; преследуемый унылыми мыслями, я вышел в сад - знаменитые сады Штейна, где вы можете найти любое растение и дерево тропических низин. Я пошел по течению ручья и долго сидел на скамье в тени, близ красивого пруда, где какие-то водяные птицы с подрезанными крыльями шумно ныряли и плескались. Ветви деревьев казуарина за моей спиной слегка покачивались, напоминая мне шум сосен на родине. |
|
'This mournful and restless sound was a fit accompaniment to my meditations. She had said he had been driven away from her by a dream,--and there was no answer one could make her--there seemed to be no forgiveness for such a transgression. And yet is not mankind itself, pushing on its blind way, driven by a dream of its greatness and its power upon the dark paths of excessive cruelty and of excessive devotion? And what is the pursuit of truth, after all? |
Этот грустный и тревожный звук был подходящим аккомпанементом к моим размышлениям. Она сказала, что его увела от нее мечта, - и нечего было ей ответить: казалось, нет прощения такой провинности. И, однако, разве само человечество не повинуется слепо мечте о своем величии и могуществе, - мечте, которая гонит его на темные тропы великой жестокости и великой преданности? А что есть в конце концов погоня за истиной? |
|
'When I rose to get back to the house I caught sight of Stein's drab coat through a gap in the foliage, and very soon at a turn of the path I came upon him walking with the girl. Her little hand rested on his forearm, and under the broad, flat rim of his Panama hat he bent over her, grey-haired, paternal, with compassionate and chivalrous deference. I stood aside, but they stopped, facing me. His gaze was bent on the ground at his feet; the girl, erect and slight on his arm, stared sombrely beyond my shoulder with black, clear, motionless eyes. |
Когда я встал, чтобы идти назад к дому, я заметил в просвете между деревьями темное пальто Штейна и очень скоро за поворотом тропинки наткнулся на него, гуляющего с девушкой. Ее маленькая ручка легко покоилась на его руке. На нем была широкополая панама; он склонился над девушкой, седовласый, с отеческим видом, с сочувственным и рыцарским почтением. Я отошел в сторону, но они остановились передо мной. Он смотрел в землю; девушка, стройная и легкая, глядела куда-то мимо меня черными, ясными, остановившимися глазами. |
|
"Schrecklich," he murmured. "Terrible! Terrible! What can one do?" |
- Schrecklich, - прошептал он. - Ужасно! Ужасно! Что тут можно поделать? |
|
He seemed to be appealing to me, but her youth, the length of the days suspended over her head, appealed to me more; and suddenly, even as I realised that nothing could be said, I found myself pleading his cause for her sake. |
Казалось, он взывал ко мне, но еще сильнее взывали ко мне ее молодость, долгие дни, ждавшие ее впереди; и вдруг, сознавая, что ничего сказать нельзя, я ради нее произнес речь в защиту его. |
|
"You must forgive him," I concluded, and my own voice seemed to me muffled, lost in un irresponsive deaf immensity. |
- Вы должны его простить, - закончил я, и мой голос показался мне придушенным, затерянным в безответном глухом пространстве. |
|
"We all want to be forgiven," I added after a while. |
- Все мы нуждаемся в прощении, - добавил я через секунду. |
|
'"What have I done?" she asked with her lips only. |
- Что я сделала? - спросила она почти беззвучно. |
|
'"You always mistrusted him," I said. |
- Вы всегда ему не доверяли, - сказал я. |
|
'"He was like the others," she pronounced slowly. |
- Он был такой же, как и другие, - медленно проговорила она. |
|
'"Not like the others," I protested, but she continued evenly, without any feeling-- |
- Нет, не такой, - возразил я; но она продолжала ровным бесчувственным голосом: |
|
'"He was false." |
- Он был лжив. |
|
And suddenly Stein broke in. |
И вдруг вмешался Штейн: |
|
"No! no! no! My poor child! . . ." |
- Нет, нет, нет! Бедное мое дитя... |
|
He patted her hand lying passively on his sleeve. |
Он погладил ее руку, пассивно лежавшую на его рукаве. |
|
"No! no! Not false! True! True! True!" |
- Нет, нет! Не лжив! Честен! Честен! Честен! |
|
He tried to look into her stony face. |
Он старался заглянуть в ее окаменевшее лицо. |
|
"You don't understand. Ach! Why you do not understand? . . . Terrible," he said to me. "Some day she _shall_ understand." |
- Вы не понимаете... Ах, почему вы не понимаете?.. Ужасно! - сказал он мне. - Когда-нибудь она поймет. |
|
'"Will you explain?" I asked, looking hard at him. They moved on. |
- Вы ей объясните? - спросил я, в упор на него глядя. Они пошли дальше. |
|
'I watched them. Her gown trailed on the path, her black hair fell loose. She walked upright and light by the side of the tall man, whose long shapeless coat hung in perpendicular folds from the stooping shoulders, whose feet moved slowly. They disappeared beyond that spinney (you may remember) where sixteen different kinds of bamboo grow together, all distinguishable to the learned eye. For my part, I was fascinated by the exquisite grace and beauty of that fluted grove, crowned with pointed leaves and feathery heads, the lightness, the vigour, the charm as distinct as a voice of that unperplexed luxuriating life. I remember staying to look at it for a long time, as one would linger within reach of a consoling whisper. The sky was pearly grey. It was one of those overcast days so rare in the tropics, in which memories crowd upon one, memories of other shores, of other faces. |
Я следил за ними. Подол ее платья волочился по тропинке, черные волосы были распущены. Она шла прямая и легкая подле высокого, медленно шагавшего старика; длинное бесформенное пальто Штейна прямыми складками спускалось с его сутулых плеч к ногам. Они скрылись из виду за той рощей (быть может, вы помните), где растут шестнадцать разновидностей бамбука, в которых разбираются знатоки. А я был зачарован безукоризненным изяществом и красотой этой певучей рощи, увенчанной остроконечными листьями и перистыми кронами; меня приводила в восторг эта легкость и мощь, напоминающие голос безмятежной торжествующей жизни. Помню, я долго смотрел на нее и медлил уйти, как человек, прислушивающийся к успокоительному шепоту. Небо было жемчужно-серое. То был один из тех пасмурных дней, таких редких на тропиках, когда надвигаются воспоминания об иных берегах, иных лицах. |
|
'I drove back to town the same afternoon, taking with me Tamb' Itam and the other Malay, in whose seagoing craft they had escaped in the bewilderment, fear, and gloom of the disaster. The shock of it seemed to have changed their natures. It had turned her passion into stone, and it made the surly taciturn Tamb' Itam almost loquacious. His surliness, too, was subdued into puzzled humility, as though he had seen the failure of a potent charm in a supreme moment. The Bugis trader, a shy hesitating man, was very clear in the little he had to say. Both were evidently over-awed by a sense of deep inexpressible wonder, by the touch of an inscrutable mystery.' |
В тот же день я вернулся в город, захватив с собой Тамб Итама и другого малайца, на мореходном судне которого они в недоумении и страхе бежали от мрачной катастрофы. Потрясение как будто коренным образом их изменило. Ее страсть оно обратило в камень, а угрюмого, молчаливого Тамб Итама сделало чуть ли не болтливым. Угрюмость его сменилась недоуменным смирением, словно он видел, как в минуту опасности могущественный амулет оказался бессильным. Торговец буги, робкий, нерешительный, очень толково изложил то немногое, что знал. Оба были, видимо, подавлены чувством глубокого удивления перед неисповедимой тайной". |
|
There with Marlow's signature the letter proper ended. The privileged reader screwed up his lamp, and solitary above the billowy roofs of the town, like a lighthouse-keeper above the sea, he turned to the pages of the story. |
Этими словами и подписью Марлоу кончалось письмо. Тот, кому посчастливилось прочесть письмо, прибавил света в лампе и, одинокий над волнистыми крышами города, словно смотритель маяка над морем, обратился к страницам рассказа. |
