|
English |
Русский |
CHAPTER 30 |
30 |
|
'He told me further that he didn't know what made him hang on--but of course we may guess. He sympathised deeply with the defenceless girl, at the mercy of that "mean, cowardly scoundrel." It appears Cornelius led her an awful life, stopping only short of actual ill-usage, for which he had not the pluck, I suppose. He insisted upon her calling him father-- |
По его словам, он не знал, что помогло ему выдержать, - но, конечно мы можем догадываться. Он глубоко сочувствовал беззащитной девушке, находившейся во власти этого "низкого, трусливого негодяя". Видимо, Корнелиус обращался с ней ужасно, воздерживаясь только от побоев, - для этого, полагаю, ему не хватало храбрости. Он настаивал на том, чтобы она называла его отцом... |
|
"and with respect, too--with respect," he would scream, shaking a little yellow fist in her face. "I am a respectable man, and what are you? Tell me--what are you? You think I am going to bring up somebody else's child and not be treated with respect? You ought to be glad I let you. Come--say Yes, father. . . . No? . . . You wait a bit." |
- И с уважением... с уважением... - визжал он, потрясая перед ее носом маленьким желтым кулачком. - Я человек, пользующийся уважением, а ты кто такая? Говори, кто ты такая? Думаешь, я собираюсь воспитывать чужого ребенка и не видеть к себе уважения? Должна радоваться, что я тебе позволяю называть меня отцом. Ну, говори: "Да, отец"... Не хочешь?.. Подожди же!.. |
|
Thereupon he would begin to abuse the dead woman, till the girl would run off with her hands to her head. He pursued her, dashing in and out and round the house and amongst the sheds, would drive her into some corner, where she would fall on her knees stopping her ears, and then he would stand at a distance and declaim filthy denunciations at her back for half an hour at a stretch. |
Тут он начинал осыпать ругательствами покойницу, пока девушка не убегала, схватившись за голову. Он преследовал ее, бегая вокруг дома и между сараями, загонял ее в какой-нибудь угол, а она падала на колени, затыкая себе уши; тогда он останавливался на некотором расстоянии и в течение получаса сквернословил. |
|
"Your mother was a devil, a deceitful devil--and you too are a devil," he would shriek in a final outburst, pick up a bit of dry earth or a handful of mud (there was plenty of mud around the house), and fling it into her hair. |
- Твоя мать была чертовка, хитрая чертовка, - и ты тоже чертовка! - взвизгивал он наконец и, захватив пригоршню земли или грязи (грязи вокруг дома было в изобилии), швырял ей в голову. |
|
Sometimes, though, she would hold out full of scorn, confronting him in silence, her face sombre and contracted, and only now and then uttering a word or two that would make the other jump and writhe with the sting. Jim told me these scenes were terrible. It was indeed a strange thing to come upon in a wilderness. The endlessness of such a subtly cruel situation was appalling--if you think of it. |
Но иногда она, исполненная презрения, выдерживала до конца и стояла перед ним молча, с мрачным искаженным лицом, и лишь изредка произносила одно-два слова, от которых тот подпрыгивал и корчился, как ужаленный. Джим говорил мне, что эти сцены были ужасны. В самом деле, странная картина для лесной глуши. Если подумать, безвыходность этого тяжелого положения покажется устрашающей. |
|
The respectable Cornelius (Inchi 'Nelyus the Malays called him, with a grimace that meant many things) was a much-disappointed man. I don't know what he had expected would be done for him in consideration of his marriage; but evidently the liberty to steal, and embezzle, and appropriate to himself for many years and in any way that suited him best, the goods of Stein's Trading Company (Stein kept the supply up unfalteringly as long as he could get his skippers to take it there) did not seem to him a fair equivalent for the sacrifice of his honourable name. Jim would have enjoyed exceedingly thrashing Cornelius within an inch of his life; on the other hand, the scenes were of so painful a character, so abominable, that his impulse would be to get out of earshot, in order to spare the girl's feelings. They left her agitated, speechless, clutching her bosom now and then with a stony, desperate face, and then Jim would lounge up and say unhappily, |
Почтенный Корнелиус (Инчи Нелиус, как называли его с многозначительной гримасой малайцы) был глубоко разочарованным человеком. Не знаю, каких выгод он ждал от своей женитьбы, но, видимо, свобода воровать, расточать и присваивать себе в течение многих лет и любым способом товары торговой фирмы Штейна (Штейн неутомимо пополнял склады, пока ему удавалось уговорить своих шкиперов доставлять туда запасы) казалась ему недостаточной наградой за то, что он пожертвовал своим честным именем. Джим с величайшим удовольствием избил бы Корнелиуса до полусмерти; с другой стороны, эти сцены были столь тягостны и отвратительны, что ему хотелось уйти подальше, чтобы ничего не слышать и пощадить чувства девушки. Когда Корнелиус затихал, она, дрожащая, безмолвная, с окаменевшим скорбным лицом, прижимала руки к груди, а Джим подходил и с жалким видом бормотал: |
|
"Now--come--really--what's the use--you must try to eat a bit," |
- Ну, послушайте... право же... что толку... вы бы попытались немножко поесть... |
|
or give some such mark of sympathy. Cornelius would keep on slinking through the doorways, across the verandah and back again, as mute as a fish, and with malevolent, mistrustful, underhand glances. |
Или проявлял свое сочувствие как-нибудь иначе. Корнелиус выползал из двери, шнырял по веранде, немой как рыба, украдкой бросая злобные, недоверчивые взгляды. |
|
"I can stop his game," Jim said to her once. "Just say the word." |
- Я могу положить этому конец, - сказал ей однажды Джим. - Скажите только слово. |
|
And do you know what she answered? She said--Jim told me impressively--that if she had not been sure he was intensely wretched himself, she would have found the courage to kill him with her own hands. |
А знаете, что она ему ответила? Она сказала, - Джим сообщил мне об этом очень внушительно, - что у нее хватило бы храбрости убить его собственноручно, не будь она уверена в том, что он сам глубоко несчастен. |
|
"Just fancy that! The poor devil of a girl, almost a child, being driven to talk like that," he exclaimed in horror. |
- Подумайте только! Бедную девушку, почти ребенка, довели до того, что она говорит такие слова! - в ужасе воскликнул он. |
|
It seemed impossible to save her not only from that mean rascal but even from herself! It wasn't that he pitied her so much, he affirmed; it was more than pity; it was as if he had something on his conscience, while that life went on. To leave the house would have appeared a base desertion. He had understood at last that there was nothing to expect from a longer stay, neither accounts nor money, nor truth of any sort, but he stayed on, exasperating Cornelius to the verge, I won't say of insanity, but almost of courage. |
Невозможным казалось спасти ее не только от этого гнусного негодяя, но даже от нее самой. Не то чтобы он так сильно ее жалел, утверждал Джим; это было сильнее жалости, словно что-то грузом лежало на его совести, пока она вела такую жизнь. Покинуть дом казалось ему низким дезертирством. Он понял наконец, что ждать ему нечего - он не добьется ни счетов, ни денег, ни какой бы то ни было правды, - но продолжал жить в доме и довел Корнелиуса если не до безумия, то чуть ли не до вспышки храбрости. |
|
Meantime he felt all sorts of dangers gathering obscurely about him. Doramin had sent over twice a trusty servant to tell him seriously that he could do nothing for his safety unless he would recross the river again and live amongst the Bugis as at first. People of every condition used to call, often in the dead of night, in order to disclose to him plots for his assassination. He was to be poisoned. He was to be stabbed in the bath-house. Arrangements were being made to have him shot from a boat on the river. Each of these informants professed himself to be his very good friend. It was enough--he told me--to spoil a fellow's rest for ever. Something of the kind was extremely possible--nay, probable--but the lying warnings gave him only the sense of deadly scheming going on all around him, on all sides, in the dark. Nothing more calculated to shake the best of nerve. |
Между тем он чувствовал, как со всех сторон надвигается на него неведомая опасность. Дорамин дважды посылал к нему верного слугу, серьезно предупреждая, что ничего не может для него сделать, если он не переправится снова через реку и не поселится, как раньше, среди буги. Стали приходить люди, люди самые разнообразные, - часто во мраке ночи, - чтобы открыть ему заговоры на его жизнь. Решено его отравить. Он будет заколот в бане. Сделаны приготовления к тому, чтобы пристрелить его с лодки на реке. Каждый из этих доносчиков называл себя верным его другом. Этого было достаточно, - говорил мне Джим, - чтобы навеки лишить человека покоя. Кое-что было не только возможно, но и весьма вероятно, однако лживые предостережения пробудили в нем только такое чувство, будто все окружающие со всех сторон строят во мраке козни. Ничто не могло воздействовать сильнее на самую здоровую нервную систему. |
|
Finally, one night, Cornelius himself, with a great apparatus of alarm and secrecy, unfolded in solemn wheedling tones a little plan wherein for one hundred dollars--or even for eighty; let's say eighty--he, Cornelius, would procure a trustworthy man to smuggle Jim out of the river, all safe. There was nothing else for it now--if Jim cared a pin for his life. What's eighty dollars? A trifle. An insignificant sum. While he, Cornelius, who had to remain behind, was absolutely courting death by this proof of devotion to Mr. Stein's young friend. The sight of his abject grimacing was--Jim told me--very hard to bear: he clutched at his hair, beat his breast, rocked himself to and fro with his hands pressed to his stomach, and actually pretended to shed tears. |
Наконец как-то ночью сам Корнелиус, с видом встревоженным и таинственным, развернул торжественным, заискивающим тоном маленький план: за сто долларов или даже за восемьдесят, - скажем, за восемьдесят, - он, Корнелиус, раздобудет надежного человека, который доставит Джима в целости и сохранности к устью реки. Ничего больше не остается делать - если Джим хоть сколько-нибудь ценит свою жизнь. Что такое восемьдесят долларов? Пустяк! Ничтожная сумма! Тогда как он, Корнелиус, вынужденный остаться, несомненно рискует жизнью, чтобы доказать свою преданность молодому другу мистера Штейна. Трудно было вынести, сказал мне Джим, его отвратительное кривлянье: он рвал на себе волосы, бил себя в грудь, раскачивался из стороны в сторону, прижимая руки к животу и делая вид, будто плачет. |
|
"Your blood be on your own head," he squeaked at last, and rushed out. |
- Да падет ваша кровь на вашу голову, - взвизгнул он наконец и выбежал из комнаты. |
|
It is a curious question how far Cornelius was sincere in that performance. Jim confessed to me that he did not sleep a wink after the fellow had gone. He lay on his back on a thin mat spread over the bamboo flooring, trying idly to make out the bare rafters, and listening to the rustlings in the torn thatch. A star suddenly twinkled through a hole in the roof. His brain was in a whirl; but, nevertheless, it was on that very night that he matured his plan for overcoming Sherif Ali. It had been the thought of all the moments he could spare from the hopeless investigation into Stein's affairs, but the notion--he says--came to him then all at once. He could see, as it were, the guns mounted on the top of the hill. He got very hot and excited lying there; sleep was out of the question more than ever. He jumped up, and went out barefooted on the verandah. Walking silently, he came upon the girl, motionless against the wall, as if on the watch. In his then state of mind it did not surprise him to see her up, nor yet to hear her ask in an anxious whisper where Cornelius could be. |
Любопытно знать, до какой степени Корнелиус был искренен. Джим признался мне, что ни на секунду не мог заснуть после того, как ушел этот парень. Он лежал на тонкой циновке, покрывавшей бамбуковый пол, пытаясь разглядеть стропила и лениво прислушиваясь к шорохам в дырявой тростниковой крыше. Звезда мигнула сквозь дыру. В его мозгу был какой-то вихрь - одна мысль сменяла другую; и тем не менее в ту самую ночь созрел его план, как одержать верх над шерифом Али. Мысль об этом не оставляла его в те свободные минуты, какие он мог урвать, будучи занят безнадежным расследованием дел Штейна, но в ту ночь он вдруг ясно представил себе все. Он видел даже пушки, поднятые на вершину холма. Он лежал, разгоряченный и взволнованный; о сне нечего было и думать. Вскочив, он босиком вышел на веранду. И там, бесшумно шагая, наткнулся на девушку, неподвижно стоявшую у стены, словно на страже. В том состоянии, в каком он тогда находился, его нисколько не удивило, что она бодрствует; не удивил и вопрос, заданный тревожным шепотом, - где мог быть Корнелиус? |
|
He simply said he did not know. She moaned a little, and peered into the campong. Everything was very quiet. He was possessed by his new idea, and so full of it that he could not help telling the girl all about it at once. She listened, clapped her hands lightly, whispered softly her admiration, but was evidently on the alert all the time. It seems he had been used to make a confidant of her all along--and that she on her part could and did give him a lot of useful hints as to Patusan affairs there is no doubt. He assured me more than once that he had never found himself the worse for her advice. At any rate, he was proceeding to explain his plan fully to her there and then, when she pressed his arm once, and vanished from his side. Then Cornelius appeared from somewhere, and, perceiving Jim, ducked sideways, as though he had been shot at, and afterwards stood very still in the dusk. At last he came forward prudently, like a suspicious cat. |
Он ответил просто, что не знает. Она тихонько простонала и заглянула в кампонг. Все было тихо. Он был до такой степени поглощен своим новым замыслом, что не мог удержаться и тут же рассказал ей обо всем. Она выслушала, тихонько захлопала в ладоши и шепотом выразила свое восхищение, но, видимо, все время была настороже. Кажется, он привык обращаться к ней, как к своей поверенной, а она, со своей стороны, несомненно давала ему полезные указания относительно положения дел в Патюзане. Он не раз уверял меня, что ее советы всегда ему помогали. Как бы то ни было, но он приступил к детальному разъяснению своего плана, как вдруг она стиснула ему руку и скрылась. Откуда-то появился Корнелиус и, заметив Джима, пошатнулся, словно в него выстрелили, а потом неподвижно застыл в полумраке. Наконец он осторожно шагнул вперед, как недоверчивый кот. |
|
"There were some fishermen there--with fish," he said in a shaky voice. "To sell fish--you understand." . . . |
- Тут проходили рыбаки с рыбой, - сказал он дрожащим голосом. - Продавали, знаете ли, рыбу... |
|
It must have been then two o'clock in the morning--a likely time for anybody to hawk fish about! |
Было, должно быть, два часа ночи - самое подходящее время, чтобы торговать рыбой! |
|
'Jim, however, let the statement pass, and did not give it a single thought. Other matters occupied his mind, and besides he had neither seen nor heard anything. He contented himself by saying, "Oh!" absently, got a drink of water out of a pitcher standing there, and leaving Cornelius a prey to some inexplicable emotion--that made him embrace with both arms the worm-eaten rail of the verandah as if his legs had failed--went in again and lay down on his mat to think. By-and-by he heard stealthy footsteps. They stopped. A voice whispered tremulously through the wall, |
Джим, однако, пропустил это замечание мимо ушей и ни на секунду не задумался. Другие мысли его занимали, а кроме того, он ничего не видел и не слышал. Он удовольствовался тем, что рассеянно сказал: "О!" - выпил воды из стоявшего там кувшина и покинул Корнелиуса, который был охвачен необъяснимым волнением: парень обеими руками обхватил подточенные червями перила веранды, словно ноги у него подкашивались. Джим снова вошел в дом, лег на свою циновку и стал думать. Вскоре он услышал крадущиеся шаги. Потом все стихло. Чей-то дрожащий голос шепотом спросил через стену. |
|
"Are you asleep?" |
- Вы спите? |
|
"No! What is it?" he answered briskly, and there was an abrupt movement outside, and then all was still, as if the whisperer had been startled. Extremely annoyed at this, Jim came out impetuously, and Cornelius with a faint shriek fled along the verandah as far as the steps, where he hung on to the broken banister. Very puzzled, Jim called out to him from the distance to know what the devil he meant. |
- Нет! Что такое? - бодро отозвался он; слышно было, как кто-то отскочил, словно в испуге, и снова стало тихо. Джим, очень раздраженный, стремительно выскочил из комнаты, а Корнелиус, слабо взвизгнув, побежал вдоль веранды и у ступеней уцепился за сломанные перила. Сбитый с толку Джим издали его окликнул, чтобы узнать, что ему, черт подери, нужно. |
|
"Have you given your consideration to what I spoke to you about?" asked Cornelius, pronouncing the words with difficulty, like a man in the cold fit of a fever. |
- Вы поразмыслили о том, что я вам говорил? - спросил Корнелиус, с трудом выговаривая слова, как человек, охваченный лихорадочным ознобом. |
|
"No!" shouted Jim in a passion. "I have not, and I don't intend to. I am going to live here, in Patusan." |
- Нет! - гневно крикнул Джим. - Я об этом не думал и думать не собираюсь. Я буду жить здесь, в Патюзане. |
|
"You shall d-d-die h-h-here," answered Cornelius, still shaking violently, and in a sort of expiring voice. |
- В-вы з-з-здесь у-м-м-м-рете, - ответил Корнелиус, все еще дрожа и каким-то угасающим голосом. |
|
The whole performance was so absurd and provoking that Jim didn't know whether he ought to be amused or angry. |
Вся эта сцена была до того нелепа и возмутительна, что Джим не знал - смеяться ему или злиться. |
|
"Not till I have seen you tucked away, you bet," he called out, exasperated yet ready to laugh. Half seriously (being excited with his own thoughts, you know) he went on shouting, "Nothing can touch me! You can do your damnedest." |
- Не раньше, чем вас похоронят, можете быть уверены! - крикнул он раздраженно, но готовый вот-вот расхохотаться. Возбужденный своими мыслями, он продолжал кричать: - Ничто не может меня коснуться. Делайте, что хотите. |
|
Somehow the shadowy Cornelius far off there seemed to be the hateful embodiment of all the annoyances and difficulties he had found in his path. He let himself go--his nerves had been over-wrought for days--and called him many pretty names,--swindler, liar, sorry rascal: in fact, carried on in an extraordinary way. He admits he passed all bounds, that he was quite beside himself--defied all Patusan to scare him away--declared he would make them all dance to his own tune yet, and so on, in a menacing, boasting strain. Perfectly bombastic and ridiculous, he said. His ears burned at the bare recollection. Must have been off his chump in some way. . . . The girl, who was sitting with us, nodded her little head at me quickly, frowned faintly, and said, |
Почему-то темная фигура Корнелиуса там, вдали, показалась ему ненавистным воплощением всех затруднений и неприятностей, встретившихся на его пути. Он перестал сдерживаться - нервы его уже много дней были натянуты - и осыпал Корнелиуса ласкательными именами: негодяй, лжец, жалкий мошенник, - словом, держал себя необычно. Джим признает, что преступил все границы, был вне себя, бросал вызов всему Патюзану - пусть попробуют его запугать. Он заявил, что все они еще попляшут под его дудку, и продолжал в таком же тоне, с угрозами и похвальбой. В высшей степени напыщенно и смешно, сказал он. Уши его покраснели при одном воспоминании. Он словно с цепи сорвался... Девушка, сидевшая с нами, быстро кивнула мне головой, чуточку нахмурилась и с детской серьезностью сказала: |
|
"I heard him," |
- Я его слышала. |
|
with child-like solemnity. He laughed and blushed. What stopped him at last, he said, was the silence, the complete deathlike silence, of the indistinct figure far over there, that seemed to hang collapsed, doubled over the rail in a weird immobility. He came to his senses, and ceasing suddenly, wondered greatly at himself. He watched for a while. Not a stir, not a sound. |
Он засмеялся и покраснел. Остановило его, наконец, молчание, глубокое страшное молчание неясной фигуры там, вдали, которая скорчившись повисла на перилах и застыла в жуткой неподвижности. Джим опомнился и вдруг замолчал, дивясь самому себе. С минуту он прислушивался. Ни шороха, ни звука. |
|
"Exactly as if the chap had died while I had been making all that noise," he said. |
- Словно парень умер, пока я так орал, - сказал он. |
|
He was so ashamed of himself that he went indoors in a hurry without another word, and flung himself down again. The row seemed to have done him good though, because he went to sleep for the rest of the night like a baby. Hadn't slept like that for weeks. |
Сильно пристыженный, он, не говоря ни слова, поспешил войти в дом и снова бросился на циновку. Эта вспышка, кажется, пошла ему на пользу: остаток ночи он спал, как младенец. Много недель он так крепко не спал. |
|
"But _I_ didn't sleep," struck in the girl, one elbow on the table and nursing her cheek. "I watched." |
- Но я не спала, - вставила девушка, подперев рукой щеку. - Я сторожила. |
|
Her big eyes flashed, rolling a little, and then she fixed them on my face intently.' |
Ее большие глаза вспыхнули, потом она впилась в мое лицо. |
