|
English |
Русский |
CHAPTER 27 |
27 |
|
'Already the legend had gifted him with supernatural powers. Yes, it was said, there had been many ropes cunningly disposed, and a strange contrivance that turned by the efforts of many men, and each gun went up tearing slowly through the bushes, like a wild pig rooting its way in the undergrowth, but . . . and the wisest shook their heads. There was something occult in all this, no doubt; for what is the strength of ropes and of men's arms? There is a rebellious soul in things which must be overcome by powerful charms and incantations. Thus old Sura--a very respectable householder of Patusan--with whom I had a quiet chat one evening. However, Sura was a professional sorcerer also, who attended all the rice sowings and reapings for miles around for the purpose of subduing the stubborn souls of things. This occupation he seemed to think a most arduous one, and perhaps the souls of things are more stubborn than the souls of men. As to the simple folk of outlying villages, they believed and said (as the most natural thing in the world) that Jim had carried the guns up the hill on his back--two at a time. |
Легенда уже наделила его сверхъестественной силой. Да, - так гласила она, - были хитро натянуты веревки и воздвигнуто странное сооружение, которое приводилось в движение усилиями многих людей, и каждая пушка медленно поднималась, раздвигая кусты, словно дикая свинья, пробивающая себе путь сквозь заросли, но... и тут мудрейшие покачивали головами. Несомненно, во всем этом было что-то таинственное: ибо что такое - сила веревок и рук человеческих? Мятежная душа заключена в вещах, и нужно ее преодолеть могущественными чарами и заклинаниями. Так рассуждал старый Сура, пользующийся уважением житель Патюзана, с которым я как-то вечером вел тихую беседу. Однако Сура был также профессиональным колдуном, которого призывали туземцы, жившие на расстоянии многих миль, чтобы он присутствовал при посеве и сборе риса и укрощал строптивую душу вещей. Это занятие он, казалось, считал очень трудным, и, быть может, души вещей более строптивы, чем души человеческие. Что же касается простолюдинов из близлежащих деревень - они верили и говорили, словно то была самая естественная вещь на свете, что Джим на своей спине втащил пушки на холм - по две за раз. |
|
'This would make Jim stamp his foot in vexation and exclaim with an exasperated little laugh, |
Это заставляло Джима гневно топать ногами и раздраженно восклицать со смешком: |
|
"What can you do with such silly beggars? They will sit up half the night talking bally rot, and the greater the lie the more they seem to like it." |
- Что поделаешь с таким дурачьем? Они готовы просидеть полночи, болтая всякий вздор; и чем нелепее выдумка, тем больше она им как будто нравится. |
|
You could trace the subtle influence of his surroundings in this irritation. It was part of his captivity. The earnestness of his denials was amusing, and at last I said, |
В этом раздражении вы можете подметить тонкое влияние окружавшей его обстановки. То был один из признаков его пленения. Он опровергал легенду с такой забавной серьезностью, что под конец я сказал: |
|
"My dear fellow, you don't suppose _I_ believe this." |
- Дорогой мой, ведь вы же не допускаете, что я этому верю? |
|
He looked at me quite startled. |
Он посмотрел на меня с удивлением. |
|
"Well, no! I suppose not," he said, and burst into a Homeric peal of laughter. "Well, anyhow the guns were there, and went off all together at sunrise. Jove! You should have seen the splinters fly," he cried. |
- Ну конечно, не допускаю, - сказал он и разразился гомерическим хохотом. - Как бы то ни было, а пушки очутились там, и залп был сделан на восходе солнца. Эх, если б вы видели, как полетели щепки! - воскликнул он. |
|
By his side Dain Waris, listening with a quiet smile, dropped his eyelids and shuffled his feet a little. |
Даин Уорис, сидевший подле него и слушавший со спокойной улыбкой, опустил глаза и пошевельнул ногой. |
|
It appears that the success in mounting the guns had given Jim's people such a feeling of confidence that he ventured to leave the battery under charge of two elderly Bugis who had seen some fighting in their day, and went to join Dain Waris and the storming party who were concealed in the ravine. In the small hours they began creeping up, and when two-thirds of the way up, lay in the wet grass waiting for the appearance of the sun, which was the agreed signal. He told me with what impatient anguishing emotion he watched the swift coming of the dawn; how, heated with the work and the climbing, he felt the cold dew chilling his very bones; how afraid he was he would begin to shiver and shake like a leaf before the time came for the advance. |
Видимо, когда пушки были подняты, успех вселил в людей Джима такую уверенность, что он рискнул оставить батарею на попечение двух пожилых буги, видавших на своем веку сражения, а сам присоединился к Даину Уорису и штурмовому отряду, скрывавшимся в ущелье. Перед рассветом они поползли наверх и, сделав две трети пути, залегли в сырой траве, ожидая восхода солнца, служившего условным сигналом. Он рассказал мне, с какой нетерпеливой тревогой следил за быстро надвигающимся рассветом; как, разгоряченный работой и восхождением, он чувствовал, что стынет от холодной росы; как он боялся, что начнет дрожать и трястись, как лист, раньше чем пробьет час наступления. |
|
"It was the slowest half-hour in my life," he declared. |
- То были самые долгие тридцать минут во всей моей жизни, - объявил он. |
|
Gradually the silent stockade came out on the sky above him. Men scattered all down the slope were crouching amongst the dark stones and dripping bushes. Dain Waris was lying flattened by his side. |
Постепенно на фоне неба стал вырисовываться над ним частокол. Люди, рассыпавшиеся по склону, прятались за темными камнями и мокрыми от росы кустами. Даин Уорис лежал, распластавшись на земле, подле него. |
|
"We looked at each other," Jim said, resting a gentle hand on his friend's shoulder. "He smiled at me as cheery as you please, and I dared not stir my lips for fear I would break out into a shivering fit. 'Pon my word, it's true! I had been streaming with perspiration when we took cover--so you may imagine . . ." |
- Мы переглянулись, - сказал Джим, ласково опуская руку на плечо своего друга. - Он, как ни в чем не бывало, весело улыбнулся мне, а я не смел разжать губы, боясь, как бы меня не охватила дрожь. Честное слово, это правда! Я обливался потом, когда мы карабкались по холму, так что вы можете себе представить... |
|
He declared, and I believe him, that he had no fears as to the result. He was only anxious as to his ability to repress these shivers. He didn't bother about the result. He was bound to get to the top of that hill and stay there, whatever might happen. There could be no going back for him. Those people had trusted him implicitly. Him alone! His bare word. . . . |
Он сказал, - и я ему верю, - что никаких опасений за исход кампании у него не было. Он беспокоился только, удастся ли ему сдержать дрожь. Исход его не тревожил. Он должен был добраться до вершины этого холма и остаться там, что бы ни случилось. Отступления для него быть не могло. Эти люди слепо ему доверились. Ему! Одному его слову... |
|
'I remember how, at this point, he paused |
Помню, как он приумолк и посмотрел на меня. |
|
"As far as he knew, they never had an occasion to regret it yet," he said. "Never. He hoped to God they never would. Meantime--worse luck!--they had got into the habit of taking his word for anything and everything. I could have no idea! Why, only the other day an old fool he had never seen in his life came from some village miles away to find out if he should divorce his wife. Fact. Solemn word. That's the sort of thing. . . He wouldn't have believed it. Would I? Squatted on the verandah chewing betel-nut, sighing and spitting all over the place for more than an hour, and as glum as an undertaker before he came out with that dashed conundrum. That's the kind of thing that isn't so funny as it looks. What was a fellow to say?--Good wife?--Yes. Good wife--old though. Started a confounded long story about some brass pots. Been living together for fifteen years--twenty years--could not tell. A long, long time. Good wife. Beat her a little--not much--just a little, when she was young. Had to--for the sake of his honour. Suddenly in her old age she goes and lends three brass pots to her sister's son's wife, and begins to abuse him every day in a loud voice. His enemies jeered at him; his face was utterly blackened. Pots totally lost. Awfully cut up about it. Impossible to fathom a story like that; told him to go home, and promised to come along myself and settle it all. It's all very well to grin, but it was the dashedest nuisance! A day's journey through the forest, another day lost in coaxing a lot of silly villagers to get at the rights of the affair. There was the making of a sanguinary shindy in the thing. Every bally idiot took sides with one family or the other, and one half of the village was ready to go for the other half with anything that came |
Насколько ему известно, сказал он, у них еще не было случая пожалеть об этом. Не было. И он от всей души надеется, что такого случая никогда не будет. А пока что - ему не везет! Они привыкли со всякими затруднениями идти к нему. Мне бы и в голову не пришло... Как, да ведь только на днях какой-то старый дуралей, которого он никогда в глаза не видел, пришел из деревни, находящейся за много миль отсюда, спросить, разводиться ли ему с женой. Факт! Честное слово! Вот как обстоят дела... Он бы этому не поверил. А я бы поверил? Старик уселся на веранде, поджав под себя ноги, жует бетель, вздыхает и плюется; просидел больше часу, мрачный, как гробовщик, пока он, Джим, бился над этой проклятой задачей. Это совсем не так забавно, как кажется. Что было ему сказать? Хорошая жена? Да. Жена хорошая, хотя старая; и пошел рассказывать бесконечную историю о каких-то медных горшках. Жили вместе пятнадцать лет... двадцать лет... не может сказать точно. Долго, очень долго. Жена хорошая. Бил ее помаленьку - не сильно - немного поколачивал, когда она была молода. Должен был бить, чтобы поддержать свой престиж. Вдруг на старости лет она идет и отдает три медных горшка жене сына своей сестры и начинает каждый день ругать его во всю глотку. Враги его скалят зубы; лицо у него совсем почернело. Горшков нет как нет. Ужасно это на него подействовало. Невозможно разобраться в такой истории. Отослал его домой и обещал прийти и уладить дело. Вам хорошо смеяться, но возня была препротивная. Целый день пришлось пробираться через лес, а следующий день ушел на улещивание дураков, чтобы добраться до сути дела. Дело могло дойти до кровопролития. Каждый идиот стал на сторону той или другой семьи, и половина деревни готова была вступить в рукопашный бой с другой половиной. |
|
Honour bright! No joke! . . . Instead of attending to their bally crops.handy.with his eyes fixed upon me. |
- Честное слово, я не шучу!.. И это вместо того, чтобы заниматься своими посевами. |
|
Got him the infernal pots back of course--and pacified all hands. No trouble to settle it. Of course not. Could settle the deadliest quarrel in the country by crooking his little finger. The trouble was to get at the truth of anything. Was not sure to this day whether he had been fair to all parties. It worried him. And the talk! Jove! There didn't seem to be any head or tail to it. Rather storm a twenty-foot-high old stockade any day. Much! Child's play to that other job. Wouldn't take so long either. Well, yes; a funny set out, upon the whole--the fool looked old enough to be his grandfather. But from another point of view it was no joke. His word decided everything--ever since the smashing of Sherif Ali. An awful responsibility," he repeated. "No, really--joking apart, had it been three lives instead of three rotten brass pots it would have been the same. . . ." |
Он раздобыл ему, конечно, эти проклятые горшки и всех утихомирил. Это было совсем не трудно. Мог положить конец смертельной вражде - стоило только пошевельнуть мизинцем. Беда в том, что трудно добраться до правды. И по сей день он не уверен, со всеми ли поступил справедливо. Это его беспокоило. А разговоры! Нельзя было разобрать, где начало, где конец. Легче взять штурмом двадцатифутовый частокол. Куда легче! Детская забава по сравнению с этим делом. И времени меньше уйдет. Ну да! В общем, конечно, забавное зрелище - старик ему в деды годится. Но если посмотреть с другой точки зрения, то дело не шуточное. Его слово решает все - с тех пор как разбит шериф Али. Ужасная ответственность, повторил он. Нет, право же, - шутки в сторону, - если бы речь шла не о трех медных горшках, а о трех жизнях, было бы то же самое. |
|
'Thus he illustrated the moral effect of his victory in war. It was in truth immense. It had led him from strife to peace, and through death into the innermost life of the people; but the gloom of the land spread out under the sunshine preserved its appearance of inscrutable, of secular repose. The sound of his fresh young voice--it's extraordinary how very few signs of wear he showed--floated lightly, and passed away over the unchanged face of the forests like the sound of the big guns on that cold dewy morning when he had no other concern on earth but the proper control of the chills in his body. |
Так иллюстрировал Джим моральный эффект своей военной победы. Эффект был поистине велик. Он привел его от войны к миру, и через смерть - в сокровенную жизнь народа; но мрак страны, раскинувшейся под сияющим солнцем, по-прежнему казался непроницаемым, окутанным вековым Покоем. Его свежий молодой голос - удивительно, как мало сказывались на нем годы - легко плыл в воздухе и несся над неизменным ликом лесов, так же как грохот больших пушек в то холодное росистое утро, когда Джим заботился лишь о том, чтобы сдержать дрожь. |
|
With the first slant of sun-rays along these immovable tree-tops the summit of one hill wreathed itself, with heavy reports, in white clouds of smoke, and the other burst into an amazing noise of yells, war-cries, shouts of anger, of surprise, of dismay. Jim and Dain Waris were the first to lay their hands on the stakes. The popular story has it that Jim with a touch of one finger had thrown down the gate. He was, of course, anxious to disclaim this achievement. |
Когда первые косые лучи солнца ударили в неподвижные верхушки деревьев, вершина одного холма огласилась тяжелыми залпами и окуталась белыми облаками дыма, а на другом холме раздались удивленные возгласы, боевой клич, вопли гнева, изумления, ужаса. Джим и Дайн Уорис первые добежали до кольев. Легенда гласит, что Джим одним пальцем повалил ворота. Он, конечно, с беспокойством отрицал этот подвиг. |
|
The whole stockade--he would insist on explaining to you--was a poor affair (Sherif Ali trusted mainly to the inaccessible position); and, anyway, the thing had been already knocked to pieces and only hung together by a miracle. He put his shoulder to it like a little fool and went in head over heels. Jove! If it hadn't been for Dain Waris, a pock-marked tattooed vagabond would have pinned him with his spear to a baulk of timber like one of Stein's beetles. The third man in, it seems, had been Tamb' Itam, Jim's own servant. |
Весь частокол - настойчиво объяснял он - представлял собою жалкое укрепление: шериф Али полагался главным образом на неприступную позицию. Кроме того, заграждение было во многих местах уже пробито и держалось только чудом. Джим налег на него, как дурак, плечом и, перекувырнувшись через голову, упал во дворе. Если бы не Даин Уорис, рябой татуированный дикарь пригвоздил бы его копьем к бревну, как Штейн пришпиливает своих жуков. Третий человек, ворвавшийся во двор, был, кажется, Тамб Итам, слуга Джима. |
|
This was a Malay from the north, a stranger who had wandered into Patusan, and had been forcibly detained by Rajah Allang as paddler of one of the state boats. He had made a bolt of it at the first opportunity, and finding a precarious refuge (but very little to eat) amongst the Bugis settlers, had attached himself to Jim's person. His complexion was very dark, his face flat, his eyes prominent and injected with bile. There was something excessive, almost fanatical, in his devotion to his "white lord." He was inseparable from Jim like a morose shadow. On state occasions he would tread on his master's heels, one hand on the haft of his kriss, keeping the common people at a distance by his truculent brooding glances. Jim had made him the headman of his establishment, and all Patusan respected and courted him as a person of much influence. At the taking of the stockade he had distinguished himself greatly by the methodical ferocity of his fighting. The storming party had come on so quick--Jim said--that notwithstanding the panic of the garrison, there was a "hot five minutes hand-to-hand inside that stockade, till some bally ass set fire to the shelters of boughs and dry grass, and we all had to clear out for dear life." |
Этот малаец с севера, чужестранец, случайно забрел в Патюзан и был насильно задержан раджей Аллангом и назначен гребцом одной из принадлежащих государству лодок. Оттуда он удрал при первом удобном случае и, найдя ненадежный приют и очень мало еды у поселенцев буги, стал служить Джиму. Лицо у него было очень темное и плоское, глаза выпуклые и налитые желчью. Что-то неукротимое, чуть ли не фанатическое было в его преданности "белому господину". Он не разлучался с Джимом, словно мрачная его тень. Во время официальных приемов он следовал за ним по пятам, держа руки на рукоятке криса и угрюмыми свирепыми взглядами не подпуская народ. Джим сделал его своим управителем, и весь Патюзан его уважал и ухаживал за ним, как за особой очень влиятельной. При взятии крепости он отличился, сражаясь с методической яростью. По словам Джима, штурмовой отряд налетел так быстро, что, несмотря на панику, овладевшую гарнизоном, "в течение пяти минут шел во дворе жаркий бой врукопашную, пока какой-то болван не поджег навесы из листьев и сена, и все мы должны были убраться". |
|
'The rout, it seems, had been complete. Doramin, waiting immovably in his chair on the hillside, with the smoke of the guns spreading slowly above his big head, received the news with a deep grunt. When informed that his son was safe and leading the pursuit, he, without another sound, made a mighty effort to rise; his attendants hurried to his help, and, held up reverently, he shuffled with great dignity into a bit of shade, where he laid himself down to sleep, covered entirely with a piece of white sheeting. |
Враг, видимо, был разбит наголову. Дорамин, неподвижно сидевший в кресле на склоне холма, под дымом пушек, медленно расплывавшимся над его большой головой, встретил эту весть глухим ворчанием. Узнав, что сын его невредим и преследует неприятеля, он, не говоря ни слова, попытался встать; слуги поспешили к нему на помощь: почтительно поддерживаемый под руки, он с величайшим достоинством удалился в тенистое местечко, где улегся спать, с головы до ног закрытый куском белого полотна. |
|
In Patusan the excitement was intense. Jim told me that from the hill, turning his back on the stockade with its embers, black ashes, and half-consumed corpses, he could see time after time the open spaces between the houses on both sides of the stream fill suddenly with a seething rush of people and get empty in a moment. His ears caught feebly from below the tremendous din of gongs and drums; the wild shouts of the crowd reached him in bursts of faint roaring. A lot of streamers made a flutter as of little white, red, yellow birds amongst the brown ridges of roofs. |
Патюзан был охвачен страшным возбуждением. Джим говорил мне, что с холма, поворачиваясь спиной к тлеющему частоколу, черной золе и полуобгоревшим трупам, он видел, как время от времени на открытые площадки между домами по обоим берегам реки, суетясь, выбегали люди и через секунду снова скрывались. Снизу слабо доносился оглушительный грохот гонгов и барабанов. Бесчисленные флаги развевались, словно маленькие белые, красные и желтые птицы над коричневыми коньками крыш. |
|
"You must have enjoyed it," I murmured, feeling the stir of sympathetic emotion. |
- Должно быть, вы были в восторге, - прошептал я, заражаясь его волнением. |
|
'"It was . . . it was immense! Immense!" he cried aloud, flinging his arms open. |
- Это было... это было грандиозно! Грандиозно! - громко воскликнул он, широко раскинув руки. |
|
The sudden movement startled me as though I had seen him bare the secrets of his breast to the sunshine, to the brooding forests, to the steely sea. Below us the town reposed in easy curves upon the banks of a stream whose current seemed to sleep. |
Этот неожиданный жест меня испугал, словно я увидел, как он открывает тайны своего сердца сиянию солнца, хмурым лесам, стальному морю. Внизу город отдыхал на извилистых берегах словно задремавшей реки. |
|
"Immense!" he repeated for a third time, speaking in a whisper, for himself alone. |
- Грандиозно! - повторил он в третий раз, обращаясь шепотом к самому себе. |
|
'Immense! No doubt it was immense; the seal of success upon his words, the conquered ground for the soles of his feet, the blind trust of men, the belief in himself snatched from the fire, the solitude of his achievement. All this, as I've warned you, gets dwarfed in the telling. I can't with mere words convey to you the impression of his total and utter isolation. I know, of course, he was in every sense alone of his kind there, but the unsuspected qualities of his nature had brought him in such close touch with his surroundings that this isolation seemed only the effect of his power. His loneliness added to his stature. There was nothing within sight to compare him with, as though he had been one of those exceptional men who can be only measured by the greatness of their fame; and his fame, remember, was the greatest thing around for many a day's journey. You would have to paddle, pole, or track a long weary way through the jungle before you passed beyond the reach of its voice. Its voice was not the trumpeting of the disreputable goddess we all know--not blatant--not brazen. It took its tone from the stillness and gloom of the land without a past, where his word was the one truth of every passing day. It shared something of the nature of that silence through which it accompanied you into unexplored depths, heard continuously by your side, penetrating, far-reaching--tinged with wonder and mystery on the lips of whispering men.' |
Грандиозно! Действительно, это было грандиозно - успех, увенчавший его слова, завоеванная земля, по которой он ступал, слепое доверие людей, вера в самого себя, вырванная из огня, его подвиг. Все это, как я вас предупреждал, умаляется в рассказе. Я не могу передать вам словами впечатление полного его одиночества. Знаю, конечно, что там он был один, оторванный от себе подобных, но скрытые в нем силы заставили его так близко соприкоснуться с окружающей жизнью, что это одиночество казалось лишь следствием его могущества. И одиночеством подчеркивалось его величие. Не было никого, с кем бы его сравнить, словно он - один из тех исключительных людей, о которых можно судить лишь по величию их славы; а слава его, не забудьте, гремела на много миль вокруг. Вам пришлось бы грести, продвигать лодку баграми или проделать долгий, трудный путь, пробиваясь сквозь джунгли, чтобы уйти от ее голоса. Этот голос не был трубным гласом той порочной богини, которую все мы знаем, - не был дерзким и бесстыдным. Он был окрашен тишиной и мраком страны без прошлого, где слово его было единственной правдой каждого преходящего дня. В нем было что-то от того молчания, какое сопровождало вас в неизведанную глубь страны; он непрерывно звучал подле вас, всепроникающий и настойчивый, - срывался с уст шепчущих людей, исполненный удивления и тайны. |
