|
English |
Русский |
CHAPTER 15 |
15 |
|
'I did not start in search of Jim at once, only because I had really an appointment which I could not neglect. Then, as ill-luck would have it, in my agent's office I was fastened upon by a fellow fresh from Madagascar with a little scheme for a wonderful piece of business. It had something to do with cattle and cartridges and a Prince Ravonalo something; but the pivot of the whole affair was the stupidity of some admiral--Admiral Pierre, I think. Everything turned on that, and the chap couldn't find words strong enough to express his confidence. He had globular eyes starting out of his head with a fishy glitter, bumps on his forehead, and wore his long hair brushed back without a parting. He had a favourite phrase which he kept on repeating triumphantly, |
Я не отправился тотчас на поиски Джима потому только, что мне действительно было назначено свидание, которым я не мог пренебрегать. Затем злая судьба подстроила так, что в конторе моего агента я наткнулся на одного парня, только что вернувшегося с Мадагаскара и задумавшего какое-то удивительное предприятие. Оно имело отношение к скоту, патронам и принцу Равонало, но стержнем всего являлась тупость какого-то адмирала, - кажется, адмирала Пьера. Все вертелось вокруг этого, и парень не мог найти слова достаточно убедительные, чтобы выразить свою уверенность в успехе. У него были круглые глаза, выпученные и блестевшие, как у рыбы, и шишки на лбу; волосы, длинные, без пробора, были зачесаны назад. С торжествующим видом он повторял свою излюбленную фразу: |
|
"The minimum of risk with the maximum of profit is my motto. What?" |
- Минимум риска и максимум прибыли - вот мой девиз. А, что? |
|
He made my head ache, spoiled my tiffin, but got his own out of me all right; and as soon as I had shaken him off, I made straight for the water-side. |
Он довел меня до головной боли, испортил мне завтрак, но вытянул из меня все, что ему было нужно. Отделавшись от него, я немедленно отправился к морю. |
|
I caught sight of Jim leaning over the parapet of the quay. Three native boatmen quarrelling over five annas were making an awful row at his elbow. He didn't hear me come up, but spun round as if the slight contact of my finger had released a catch. |
На набережной я увидел Джима; он стоял, перегнувшись через парапет. Три лодочника-туземца, спорившие из-за пяти анна, страшно шумели у него под боком. Он не слышал, как я подошел, но круто повернулся, словно легкое прикосновение моего пальца вывело его из оцепенения. |
|
"I was looking," he stammered. |
- Я смотрел... - пробормотал он. |
|
I don't remember what I said, not much anyhow, but he made no difficulty in following me to the hotel. |
Не помню, что я ему сказал, - во всяком случае, мне не пришлось потратить много слов, чтобы уговорить его идти со мной в отель. |
|
'He followed me as manageable as a little child, with an obedient air, with no sort of manifestation, rather as though he had been waiting for me there to come along and carry him off. I need not have been so surprised as I was at his tractability. On all the round earth, which to some seems so big and that others affect to consider as rather smaller than a mustard-seed, he had no place where he could--what shall I say?--where he could withdraw. That's it! Withdraw--be alone with his loneliness. He walked by my side very calm, glancing here and there, and once turned his head to look after a Sidiboy fireman in a cutaway coat and yellowish trousers, whose black face had silky gleams like a lump of anthracite coal. I doubt, however, whether he saw anything, or even remained all the time aware of my companionship, because if I had not edged him to the left here, or pulled him to the right there, I believe he would have gone straight before him in any direction till stopped by a wall or some other obstacle. I steered him into my bedroom, and sat down at once to write letters. |
Он последовал за мной, податливый как маленький ребенок, послушно, отнюдь не протестуя, словно ждал, что я приду и уведу его. Мне бы не следовало так удивляться его сговорчивости. На всем земном шаре, который одним кажется таким большим, а другие считают его меньше горчичного семени, не было места, где бы он мог... как это сказать?.. где бы он мог уединиться. Вот именно! Уединиться - остаться со своим одиночеством. Он шел подле меня очень спокойный, поглядывая по сторонам, а один раз повернул голову, чтобы посмотреть на кочегара в короткой куртке и желтоватых штанах; черное лицо кочегара лоснилось и блестело, как кусок антрацита. Я сомневаюсь, однако, видел ли он что-нибудь и замечал ли мое присутствие, ибо если бы я не поворачивал его налево и не подталкивал направо, он, кажется, шел бы прямо вперед в любом направлении, пока не встала бы перед ним стена или какая-нибудь иная преграда. Я привел его в свою комнату и немедленно сел писать письма. |
|
This was the only place in the world (unless, perhaps, the Walpole Reef--but that was not so handy) where he could have it out with himself without being bothered by the rest of the universe. The damned thing--as he had expressed it--had not made him invisible, but I behaved exactly as though he were. No sooner in my chair I bent over my writing-desk like a medieval scribe, and, but for the movement of the hand holding the pen, remained anxiously quiet. I can't say I was frightened; but I certainly kept as still as if there had been something dangerous in the room, that at the first hint of a movement on my part would be provoked to pounce upon me. There was not much in the room--you know how these bedrooms are--a sort of four-poster bedstead under a mosquito-net, two or three chairs, the table I was writing at, a bare floor. A glass door opened on an upstairs verandah, and he stood with his face to it, having a hard time with all possible privacy. |
Это был единственный уголок во всем мире (если не считать рифа Уолпол, но этого местечка не было под рукой), где Джим мог остаться наедине со своими мыслями, огражденный от остальной вселенной. Проклятая история - как он выразился - не сделала его невидимым, но я вел себя так, словно для меня он был невидим. Усевшись на стул, я тотчас же склонился над письменным столом, как средневековый писец, и сидел напряженно-неподвижный; только рука моя, сжимавшая перо, скользила по бумаге. Не могу сказать, что я был испуган; но я действительно притаился, словно в комнате находилось какое-то опасное существо, которое при первом моем движении готово на меня прыгнуть. Мебели в комнате было немного - вы знаете обстановку таких спален: что-то вроде кровати на четырех столбиках под сеткой от москитов, два-три стула, стол, за которым я писал; пол не был покрыт ковром. Стеклянная дверь выходила на верхнюю веранду; Джим стоял, повернувшись к ней лицом, и в одиночестве переживал тяжелые минуты. |
|
Dusk fell; I lit a candle with the greatest economy of movement and as much prudence as though it were an illegal proceeding. There is no doubt that he had a very hard time of it, and so had I, even to the point, I must own, of wishing him to the devil, or on Walpole Reef at least. It occurred to me once or twice that, after all, Chester was, perhaps, the man to deal effectively with such a disaster. That strange idealist had found a practical use for it at once--unerringly, as it were. It was enough to make one suspect that, maybe, he really could see the true aspect of things that appeared mysterious or utterly hopeless to less imaginative persons. |
Спустились сумерки; я зажег свечу, по возможности избегая лишних движений и делая это с такой осторожностью, словно то была запретная процедура. Несомненно, ему было тяжело; скверно было и мне - скверно до такой степени, что, признаюсь, я мысленно посылал его к черту или хотя бы на риф Уолпол. Раза два мне приходило в голову, что в конце концов Честер, быть может, лучше всех сумел бы подойти к человеку, потерпевшему такое крушение. Этот странный идеалист, тотчас же и не задумываясь, нашел для него практическое применение. Могло показаться, что он и в самом деле умеет видеть подлинное существо вещей, которые человеку, не наделенному таким воображением, представляются таинственными или совершенно безнадежными. |
|
I wrote and wrote; I liquidated all the arrears of my correspondence, and then went on writing to people who had no reason whatever to expect from me a gossipy letter about nothing at all. At times I stole a sidelong glance. He was rooted to the spot, but convulsive shudders ran down his back; his shoulders would heave suddenly. He was fighting, he was fighting--mostly for his breath, as it seemed. The massive shadows, cast all one way from the straight flame of the candle, seemed possessed of gloomy consciousness; the immobility of the furniture had to my furtive eye an air of attention. I was becoming fanciful in the midst of my industrious scribbling; and though, when the scratching of my pen stopped for a moment, there was complete silence and stillness in the room, I suffered from that profound disturbance and confusion of thought which is caused by a violent and menacing uproar--of a heavy gale at sea, for instance. Some of you may know what I mean: that mingled anxiety, distress, and irritation with a sort of craven feeling creeping in--not pleasant to acknowledge, but which gives a quite special merit to one's endurance. I don't claim any merit for standing the stress of Jim's emotions; I could take refuge in the letters; I could have written to strangers if necessary. |
Я писал и писал; я написал всем, с кем поддерживал переписку, а затем стал писать людям, которые не имели ни малейшего основания ждать от меня многословного письма, посвященного пустякам. Изредка я украдкой на него поглядывал. Он стоял, как будто пригвожденный к полу, но судорожная дрожь пробегала у него по спине, а плечи тяжело поднимались. Он боролся, - но, казалось, почти все его усилия были направлены на то, чтобы ловить ртом воздух. Сгущенные тени, отбрасываемые в одну сторону прямым пламенем свечи, словно наделены были сумрачным сознанием; неподвижная мебель показалась мне настороженной. Не переставая усердно писать, я начал фантазировать; когда же на секунду перо мое приостанавливалось и в комнате воцарялась полная тишина, меня томило то смятение мыслей, какое вызывает сильный и грозный шум, - например, шторм. Кое-кто из вас поймет, быть может, что я имею в виду то смутное беспокойство, отчаяние и раздражение, тот нарастающий страх, в котором неприятно признаваться; но человек, справляющийся с такими чувствами, может похвастаться своею выносливостью. Я не вижу заслуги в том, что выдерживал напряжение эмоций Джима; я мог найти выход в писании писем; в случае необходимости я мог писать незнакомым людям. |
|
Suddenly, as I was taking up a fresh sheet of notepaper, I heard a low sound, the first sound that, since we had been shut up together, had come to my ears in the dim stillness of the room. I remained with my head down, with my hand arrested. Those who have kept vigil by a sick-bed have heard such faint sounds in the stillness of the night watches, sounds wrung from a racked body, from a weary soul. He pushed the glass door with such force that all the panes rang: he stepped out, and I held my breath, straining my ears without knowing what else I expected to hear. He was really taking too much to heart an empty formality which to Chester's rigorous criticism seemed unworthy the notice of a man who could see things as they were. An empty formality; a piece of parchment. Well, well. As to an inaccessible guano deposit, that was another story altogether. One could intelligibly break one's heart over that. |
Вдруг, доставая новый лист бумаги, я услышал слабый звук - первый, коснувшийся моего слуха в сумрачной тишине комнаты. Я застыл с опущенной головой. Те, кому приходилось бодрствовать у постели больного, слыхали такие слабые звуки в тишине ночи, - звуки, исторгнутые у истерзанного тела и истомленной души. Он толкнул стеклянную дверь с такой силой, что стекла зазвенели; он вышел на веранду, а я затаил дыхание, напрягая слух и не зная, чего, собственно, я жду. Он действительно принимал слишком близко к сердцу пустую формальность, которая строгому критику Честеру казалась недостойной внимания человека, умеющего брать вещи, как они есть. Пустая формальность: кусок пергамента! Так, так! Что же касается недосягаемого гуано, то тут совсем другое дело. Из-за этого и разумный человек может терзаться. |
|
A feeble burst of many voices mingled with the tinkle of silver and glass floated up from the dining-room below; through the open door the outer edge of the light from my candle fell on his back faintly; beyond all was black; he stood on the brink of a vast obscurity, like a lonely figure by the shore of a sombre and hopeless ocean. There was the Walpole Reef in it--to be sure--a speck in the dark void, a straw for the drowning man. My compassion for him took the shape of the thought that I wouldn't have liked his people to see him at that moment. I found it trying myself. His back was no longer shaken by his gasps; he stood straight as an arrow, faintly visible and still; and the meaning of this stillness sank to the bottom of my soul like lead into the water, and made it so heavy that for a second I wished heartily that the only course left open for me was to pay for his funeral. Even the law had done with him. |
Слабый гул голосов, смешанный со звоном серебра и посуды, поднимался снизу из столовой; тусклый свет моей свечи падал в открытую дверь на его спину. Дальше был мрак, он стоял на грани необъятной тьмы, словно одинокая фигура на берегу хмурого и безнадежного океана. Правда, был еще риф Уолпол - пятнышко в темной пустоте, соломинка для утопающего. Мое сочувствие к нему выразилось в такой мысли: не хотелось бы, чтобы его родные видели его в этот момент. Мне самому было нелегко. Дрожь, вызванная вздохами, уже не пробегала больше по его спине; он стоял прямой, как стрела, неподвижный, слабо освещенный свечой; всем существом я проник в смысл этой неподвижности, и мне стало так тяжело, что на секунду я от всего сердца пожелал одного: чтобы мне пришлось заплатить за его похороны. Даже правосудие с ним покончило. |
|
To bury him would have been such an easy kindness! It would have been so much in accordance with the wisdom of life, which consists in putting out of sight all the reminders of our folly, of our weakness, of our mortality; all that makes against our efficiency--the memory of our failures, the hints of our undying fears, the bodies of our dead friends. Perhaps he did take it too much to heart. And if so then--Chester's offer. . . . At this point I took up a fresh sheet and began to write resolutely. There was nothing but myself between him and the dark ocean. I had a sense of responsibility. If I spoke, would that motionless and suffering youth leap into the obscurity--clutch at the straw? I found out how difficult it may be sometimes to make a sound. There is a weird power in a spoken word. And why the devil not? I was asking myself persistently while I drove on with my writing. All at once, on the blank page, under the very point of the pen, the two figures of Chester and his antique partner, very distinct and complete, would dodge into view with stride and gestures, as if reproduced in the field of some optical toy. |
Похоронить его - такая легкая услуга! Это соответствовало бы житейской мудрости, которая заключается в том, чтобы устранять все напоминания о нашем безумии, нашей слабости и смертности, - все, что ослабляет нашу силу, - воспоминания о наших неудачах, призрак ночного страха, тела наших умерших друзей. Быть может, он слишком близко принимал это к сердцу. А в таком случае предложение Честера... Тут я взял новый лист бумаги и решительно стал писать. Я один стоял между ним и темным океаном. Я чувствовал, что несу на себе ответственность. Если я заговорю - не прыгнет ли этот неподвижный, страдающий юноша во мрак... чтобы ухватиться за соломинку? Мне стало ясно, как трудно иной раз бывает заговорить. Есть какая-то жуткая сила в сказанном слове... А почему бы и нет, черт возьми! Настойчиво я задавал себе этот вопрос, продолжая писать. Вдруг на белом листе бумаги, у самого кончика пера, отчетливо начали вырисовываться две фигуры - Честера и его дряхлого компаньона; ясно видел я их походку и жесты, словно они появились под стеклом какого-то оптического инструмента. |
|
I would watch them for a while. No! They were too phantasmal and extravagant to enter into any one's fate. And a word carries far--very far--deals destruction through time as the bullets go flying through space. I said nothing; and he, out there with his back to the light, as if bound and gagged by all the invisible foes of man, made no stir and made no sound.' |
Некоторое время я за ними следил. Нет! Слишком они были призрачны и нелепы, чтобы играть роль в чьей-то судьбе. А слово уводит далеко - очень далеко, несет разрушение, пронизывая время, как пуля пронизывает пространство. Я ничего не сказал, а он, повернувшись спиной к свету, стоял неподвижный и молчаливый, словно все невидимые враги человека связали его и зажали ему рот. |
