Краткая коллекция текстов на немецком языке

Г. Гейне. Путешествие из Мюнхена в Геную

Kapitel XXV/ГЛАВА XXV

Deutsch Русский

Auf dem Platze La Bra spaziert, sobald es dunkel wird, die schöne Welt von Verona, oder sitzt dort auf kleinen Stühlchen vor den Kaffeebuden, und schlürft Sorbett und Abendkühle und Musik. Da läßt sich gut sitzen, das träumende Herz wiegt sich auf süßen Tönen und erklingt im Widerhall. Manchmal, wie schlaftrunken, taumelt es auf wenn die Trompeten erschallen und es stimmt ein mit vollem Orchester. Dann ist der Geist wieder sonnig ermuntert, großblumige Gefühle und Erinnerungen mit tiefen schwarzen Augen blühen hervor, und drüber hin ziehen die Gedanken, wie Wolkenzüge, stolz und langsam und ewig. Когда стемнеет, высший свет Вероны прогуливается по площади Ла-Бра или восседает там на маленьких стульчиках перед кофейнями, наслаждаясь шербетом, вечерней прохладой и музыкой. Там хорошо посидеть; мечтательное сердце убаюкивается сладостными звуками и само звучит им в лад. Порою, когда загремят трубы, оно внезапно очнется от упоительной дремоты и вторит всему оркестру. Солнечная бодрость пронизывает душу, пышным цветом распускаются чувства и воспоминания, раскрывая глубокие черные глаза, и поверх всего, точно облака, проплывают мысли, гордые, медлительные, вечные.

Ich wandelte noch bis spät nach Mitternacht durch die Straßen Veronas, die allmählich menschenleer wurden und wunderbar widerhallten. Im halben Mondlicht dämmerten die Gebäude und ihre Bildwerke, und bleich und schmerzhaft sah mich an manch marmornes Gesicht. Ich eilte schnell den Grabmälern der Scaliger vorüber; denn mir schien, als wolle Can Grande, artig wie er immer gegen Dichter war, von seinem Rosse herabsteigen und mich als Wegweiser begleiten. "Bleib du nur sitzen", rief ich ihm zu, "ich bedarf deiner nicht, mein Herz ist der beste Cicerone und erzählt mir überall die Geschichten, die in den Häusern passiert sind, und bis auf Namen und Jahrzahl erzählt es sie treu genug." Я бродил далеко за полночь по улицам Вероны, постепенно пустевшим и удивительно гулким. При свете полумесяца обрисовывались здания с их статуями, и мраморные лики, бледные и скорбные, порой бросали на меня взгляд. Я торопливо прошел мимо гробниц Скалигеров: мне показалось, что Кангранде, со свойственною ему по отношению к поэтам любезностью, хочет сойти с коня и сопровождать меня. "Оставайся, сиди, -- крикнул я ему, -- мне не нужно тебя, мое сердце -- лучший чичероне, и оно повсюду рассказывает мне об историях, случившихся в домах, рассказывает точно, во всех подробностях, вплоть до имен и годов!"

Als ich an den römischen Triumphbogen kam, huschte eben ein schwarzer Mönch hindurch, und fernher erscholl ein deutsch brummendes "Wer da?" "Gut Freund!" greinte ein vergnügter Diskant. Когда я подошел к римской Триумфальной арке, оттуда выскользнул черный монах, и вдалеке раздалось ворчливое немецкое: "Кто идет ?" -- "Свои", -- пропищал чей-то самодовольный дискант.

Welchem Weibe aber gehörte die Stimme, die mir so süß unheimlich in die Seele drang, als ich über die Scala Mazzanti stieg? Es war Gesang wie aus der Brust einer sterbenden Nachtigall, todzärtlich, und wie hülferufend an den steinernen Häusern widerhallend. Auf dieser Stelle hat Antonio della Scala seinen Bruder Bartolomeo umgebracht, als dieser eben zur Geliebten gehen wollte. Mein Herz sagte mir, sie säße noch immer in ihrer Kammer, und erwarte den Geliebten, und sänge nur, um ihre ahnende Angst zu überstimmen. Aber bald schienen mir Lied und Stimme so wohlbekannt, ich hatte diese seidnen, schaurigen, verblutenden Töne schon früher gehört, sie umstrickten mich wie weiche flehende Erinnerungen, und - "O du dummes Herz", sprach ich zu mir selber, "kennst du denn nicht mehr das Lied vom kranken Mohrenkönig, das die tote Maria so oft gesungen? Und die Stimme selbst - kennst du denn nicht mehr die Stimme der toten Maria?" Но какой женщине принадлежал голос, так зловеще и сладостно проникший мне в душу, когда я поднимался по Scala Mazzanti? Словно песня рвалась из груди умирающего соловья, полная предсмертной нежности и как бы молящая о помощи; каменные дома своим эхом повторили ее. На этом месте Антонио делла Скала убил своего брата Бартоломее, когда тот шел к возлюбленной. Сердце говорило мне, что она все еще сидит в своей комнате, ждет возлюбленного и поет, лишь бы заглушить страшное предчувствие. Но вскоре песня и голос показались мне такими знакомыми; я уже и прежде слышал эти бархатные, страстные, истекающие кровью звуки; они охватили меня, словно нежные, полные мольбы воспоминания. "Глупое сердце, -- сказал я сам себе, -- разве ты не знаешь песню о больном мавританском короле, которую так часто пела покойная Мария? А самый голос -- разве ты забыл голос покойной Марии?"

Die langen Töne verfolgten mich durch alle Straßen, bis zum Gasthof Due Torre, bis ins Schlafgemach, bis in den Traum - Und da sah ich wieder mein süßes gestorbenes Leben schön und regungslos liegen, die alte Wachfrau entfernte sich wieder mit rätselhaftem Seitenblick, die Nachtviole duftete, ich küßte wieder die lieblichen Lippen, und die holde Leiche erhob sich langsam, um mir den Gegenkuß zu bieten. Протяжные звуки преследовали меня по всем улицам вплоть до гостиницы "Due Torre"1, вплоть до моей спальни, вплоть до сновидений, -- и я опять увидел мою бесценную усопшую, увидел ее прекрасной и недвижной; сторожившая гроб старуха опять удалилась, искоса бросив загадочный взгляд; ночная фиалка благоухала; я опять поцеловал милые уста, и дорогая покойница медленно поднялась, чтобы возвратить мне поцелуй.

Wüßte ich nur wer das Licht ausgelöscht hat.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Грамматический справочник | Тексты

Deutsch	Русский
Auf dem Platze La Bra spaziert, sobald es dunkel wird, die schöne Welt von Verona, oder sitzt dort auf kleinen Stühlchen vor den Kaffeebuden, und schlürft Sorbett und Abendkühle und Musik. Da läßt sich gut sitzen, das träumende Herz wiegt sich auf süßen Tönen und erklingt im Widerhall. Manchmal, wie schlaftrunken, taumelt es auf wenn die Trompeten erschallen und es stimmt ein mit vollem Orchester. Dann ist der Geist wieder sonnig ermuntert, großblumige Gefühle und Erinnerungen mit tiefen schwarzen Augen blühen hervor, und drüber hin ziehen die Gedanken, wie Wolkenzüge, stolz und langsam und ewig.	Когда стемнеет, высший свет Вероны прогуливается по площади Ла-Бра или восседает там на маленьких стульчиках перед кофейнями, наслаждаясь шербетом, вечерней прохладой и музыкой. Там хорошо посидеть; мечтательное сердце убаюкивается сладостными звуками и само звучит им в лад. Порою, когда загремят трубы, оно внезапно очнется от упоительной дремоты и вторит всему оркестру. Солнечная бодрость пронизывает душу, пышным цветом распускаются чувства и воспоминания, раскрывая глубокие черные глаза, и поверх всего, точно облака, проплывают мысли, гордые, медлительные, вечные.
Ich wandelte noch bis spät nach Mitternacht durch die Straßen Veronas, die allmählich menschenleer wurden und wunderbar widerhallten. Im halben Mondlicht dämmerten die Gebäude und ihre Bildwerke, und bleich und schmerzhaft sah mich an manch marmornes Gesicht. Ich eilte schnell den Grabmälern der Scaliger vorüber; denn mir schien, als wolle Can Grande, artig wie er immer gegen Dichter war, von seinem Rosse herabsteigen und mich als Wegweiser begleiten. "Bleib du nur sitzen", rief ich ihm zu, "ich bedarf deiner nicht, mein Herz ist der beste Cicerone und erzählt mir überall die Geschichten, die in den Häusern passiert sind, und bis auf Namen und Jahrzahl erzählt es sie treu genug."	Я бродил далеко за полночь по улицам Вероны, постепенно пустевшим и удивительно гулким. При свете полумесяца обрисовывались здания с их статуями, и мраморные лики, бледные и скорбные, порой бросали на меня взгляд. Я торопливо прошел мимо гробниц Скалигеров: мне показалось, что Кангранде, со свойственною ему по отношению к поэтам любезностью, хочет сойти с коня и сопровождать меня. "Оставайся, сиди, -- крикнул я ему, -- мне не нужно тебя, мое сердце -- лучший чичероне, и оно повсюду рассказывает мне об историях, случившихся в домах, рассказывает точно, во всех подробностях, вплоть до имен и годов!"
Als ich an den römischen Triumphbogen kam, huschte eben ein schwarzer Mönch hindurch, und fernher erscholl ein deutsch brummendes "Wer da?" "Gut Freund!" greinte ein vergnügter Diskant.	Когда я подошел к римской Триумфальной арке, оттуда выскользнул черный монах, и вдалеке раздалось ворчливое немецкое: "Кто идет ?" -- "Свои", -- пропищал чей-то самодовольный дискант.
Welchem Weibe aber gehörte die Stimme, die mir so süß unheimlich in die Seele drang, als ich über die Scala Mazzanti stieg? Es war Gesang wie aus der Brust einer sterbenden Nachtigall, todzärtlich, und wie hülferufend an den steinernen Häusern widerhallend. Auf dieser Stelle hat Antonio della Scala seinen Bruder Bartolomeo umgebracht, als dieser eben zur Geliebten gehen wollte. Mein Herz sagte mir, sie säße noch immer in ihrer Kammer, und erwarte den Geliebten, und sänge nur, um ihre ahnende Angst zu überstimmen. Aber bald schienen mir Lied und Stimme so wohlbekannt, ich hatte diese seidnen, schaurigen, verblutenden Töne schon früher gehört, sie umstrickten mich wie weiche flehende Erinnerungen, und - "O du dummes Herz", sprach ich zu mir selber, "kennst du denn nicht mehr das Lied vom kranken Mohrenkönig, das die tote Maria so oft gesungen? Und die Stimme selbst - kennst du denn nicht mehr die Stimme der toten Maria?"	Но какой женщине принадлежал голос, так зловеще и сладостно проникший мне в душу, когда я поднимался по Scala Mazzanti? Словно песня рвалась из груди умирающего соловья, полная предсмертной нежности и как бы молящая о помощи; каменные дома своим эхом повторили ее. На этом месте Антонио делла Скала убил своего брата Бартоломее, когда тот шел к возлюбленной. Сердце говорило мне, что она все еще сидит в своей комнате, ждет возлюбленного и поет, лишь бы заглушить страшное предчувствие. Но вскоре песня и голос показались мне такими знакомыми; я уже и прежде слышал эти бархатные, страстные, истекающие кровью звуки; они охватили меня, словно нежные, полные мольбы воспоминания. "Глупое сердце, -- сказал я сам себе, -- разве ты не знаешь песню о больном мавританском короле, которую так часто пела покойная Мария? А самый голос -- разве ты забыл голос покойной Марии?"
Die langen Töne verfolgten mich durch alle Straßen, bis zum Gasthof Due Torre, bis ins Schlafgemach, bis in den Traum - Und da sah ich wieder mein süßes gestorbenes Leben schön und regungslos liegen, die alte Wachfrau entfernte sich wieder mit rätselhaftem Seitenblick, die Nachtviole duftete, ich küßte wieder die lieblichen Lippen, und die holde Leiche erhob sich langsam, um mir den Gegenkuß zu bieten.	Протяжные звуки преследовали меня по всем улицам вплоть до гостиницы "Due Torre"1, вплоть до моей спальни, вплоть до сновидений, -- и я опять увидел мою бесценную усопшую, увидел ее прекрасной и недвижной; сторожившая гроб старуха опять удалилась, искоса бросив загадочный взгляд; ночная фиалка благоухала; я опять поцеловал милые уста, и дорогая покойница медленно поднялась, чтобы возвратить мне поцелуй.
Wüßte ich nur wer das Licht ausgelöscht hat.