Краткая коллекция текстов на французском языке
Victor Hugo/Виктор Гюго
Quatre-vingt-treize/93 год
DEUXIEME PARTIE. A PARIS/Часть вторая. В Париже
LIVRE PREMIER CIMOURDAIN./Книга первая. Симурдэн
I. LES RUES DE PARIS DANS CE TEMPS-LA/I. Улицы Парижа тех времен
| France | Русский |
| Tout était effrayant et personne n'était effrayé. La ténébreuse loi des suspects, qui est le crime de Merlin de Douai, faisait la guillotine visible au-dessus de toutes les têtes. Un procureur, nommé Séran, dénoncé, attendait qu'on vînt l'arrêter, en robe de chambre et en pantoufles, et en jouant de la flûte à sa fenêtre. Personne ne semblait avoir le temps. Tout le monde se hâtait. Pas un chapeau qui n'eût une cocarde. Les femmes disaient : Nous sommes jolies sous le bonnet rouge. Paris semblait plein d'un déménagement. Les marchands de bric-à-brac étaient encombrés de couronnes, de mitres, de sceptres en bois doré et de fleurs de lys, défroques des maisons royales ; c'était la démolition de la monarchie qui passait. On voyait chez les fripiers des chapes et des rochets à vendre au décroche-moi-ça. | Все было страшно, но никто не ведал страха. Зловещий "закон о подозрительных", который останется на совести Мерлена из Дуэ, вздымал над каждой головой зримый призрак гильотины. Некто Сэран, прокурор, узнав, что на него поступил донос, сидел в ожидании ареста у окна в халате и ночных туфлях и играл на флейте. Всем было недосуг. Все торопились. На каждой шляпе красовалась кокарда. Женщины говорили: "Нам к лицу красный колпак". Казалось, весь Париж переезжал с квартиры на квартиру. Лавчонки старьевщиков уже не вмещали корон, митр, позолоченных деревянных скипетров и геральдических лилий -- всякого старья из королевских дворцов. Отжившая свой век монархия шла на слом. Ветошники бойко торговали церковным облачением. |
| Aux Porcherons et chez Ramponneau, des hommes affublés de surplis et d'étoles, montés sur des ânes caparaçonnés de chasubles, se faisaient verser le vin du cabaret dans les ciboires des cathédrales. Rue Saint-Jacques, des paveurs, pieds nus, arrêtaient la brouette d'un colporteur qui offrait des chaussures à vendre, se cotisaient et achetaient quinze paires de souliers qu'ils envoyaient à la Convention pour nos soldats. Les bustes de Franklin, de Rousseau, de Brutus, et il faut ajouter de Marat, abondaient ; au-dessous d'un de ces bustes de Marat, rue Cloche-Perce, était accroché sous verre, dans un cadre de bois noir, un réquisitoire contre Malouet, avec faits à l'appui et ces deux lignes en marge : " Ces détails m'ont été donnés par la maîtresse de Sylvain Bailly, bonne patriote qui a des bontés pour moi. - Signé : MARAT. " | У Поршерона и Рампоно люди, наряженные в стихари и епитрахили, важно восседая на ослах, покрытых вместо чепраков ризами, протягивали разливавшим вино кабатчикам священные дароносицы. На улице Сен-Жак босоногие каменщики властным жестом останавливали тачку разносчика, торговавшего обувью, покупали вскладчину пятнадцать пар сапог и тут же отправляли в Конвент в дар нашим воинам. На каждом шагу красовались бюсты Франклина, Руссо, Брута и Марата; под одним из бюстов Марата на улице Клош-Перс была прибита в застекленной черной рамке обвинительная речь против Малуэ с полным перечнем улик и припиской сбоку: "Все эти подробности сообщены мне любовницей Сильвэна Байи -- доброй патриоткой, не раз доказывавшей мне свое сердечное расположение. На подлинном подпись: "Марат". |
| Sur la place du Palais-Royal, l'inscription de la fontaine : Quantos effundit in usus ! était cachée par deux grandes toiles peintes à la détrempe, représentant l'une, Cahier de Gerville dénonçant à l'Assemblée nationale le signe de ralliement des " chiffonnistes " d'Arles ; l'autre, Louis XVI ramené de Varennes dans son carrosse royal, et sous ce carrosse une planche liée par des cordes portant à ses deux bouts deux grenadiers, la bayonnette au fusil. | На площади Пале-Рояль прежняя надпись на фонтане: "Quantos effundit in usus!" [Многим на пользу бьет его струя! (лат.)] -- исчезла под двумя огромными полотнищами -- на одном был изображен темперой Кайе де Жервилль, открывающий Национальному собранию пароль арльских "тряпичников", а на другом -- Людовик XVI, возвращающийся под конвоем из Варенна; снизу к королевской карете была привязана длинная доска, и по обеим выступающим ее концам стояли два гренадера с ружьями наперевес. |
| Peu de grandes boutiques étaient ouvertes ; des merceries et des bimbeloteries roulantes circulaient traînées par des femmes, éclairées par des chandelles, les suifs fondant sur les marchandises ; des boutiques en plein vent étaient tenues par des ex-religieuses en perruque blonde ; telle ravaudeuse, raccommodant des bas dans une échoppe, était une comtesse ; telle couturière était une marquise ; madame de Boufflers habitait un grenier d'où elle voyait son hôtel. Des crieurs couraient, offrant les " papiers-nouvelles ". On appelait écrouelleux ceux qui cachaient leur menton dans leur cravate. Les chanteurs ambulants pullulaient. La foule huait Pitou, le chansonnier royaliste, vaillant d'ailleurs, car il fut emprisonné vingt-deux fois et fut traduit devant le tribunal révolutionnaire pour s'être frappé le bas des reins en prononçant le mot civisme ; voyant sa tête en danger, il s'écria : Mais c'est le contraire de ma tête qui est coupable ! ce qui fit rire les juges et le sauva. | Большинство лавок не торговало; женщины развозили по улицам тележки с галантерейными товарами и разной мелочью; вечерами торговля шла при свечах, и оплывающее сало падало на разложенные сокровища; на улицах, под открытым небом, держали ларьки бывшие монахини в светлых париках; штопальщицей чулок, устроившейся в углу темной лавчонки, оказывалась графиня, портниха оказывалась маркизой; госпожа де Буфле перебралась на чердак, откуда могла любоваться своим собственным особняком. С криком сновали мальчишки, предлагая прохожим "листки со свежими известиями". Тех, кто щеголял в высоких галстуках, обзывали "зобастыми". Весь город кишел бродячими певцами. Толпа улюлюкала вслед песеннику-роялисту Питу, человеку, впрочем, мужественному, ибо его сажали за решетку двадцать два раза и, наконец, предали революционному суду за то, что, произнося слова "гражданские добродетели", он щелкнул себя по мягкому месту; видя, что ему грозит гильотина, Питу воскликнул: "Уж если рубить мне что-нибудь, так не голову! Она-то здесь ни при чем", -- и, рассмешив судей, спас свою жизнь. |
| Ce Pitou raillait la mode des noms grecs et latins ; sa chanson favorite était sur un savetier qu'il appelait Cujus, et dont il appelait la femme Cujusdam. On faisait des rondes de carmagnole ; on ne disait pas le cavalier et la dame, on disait " le citoyen et la citoyenne ". On dansait dans les cloîtres en ruine, avec des lampions sur l'autel, à la voûte deux bâtons en croix portant quatre chandelles, et des tombes sous la danse. - On portait des vestes bleu de tyran. On avait des épingles de chemise " au bonnet de la liberté " faites de pierres blanches, bleues et rouges. La rue de Richelieu se nommait rue de la Loi ; le faubourg Saint-Antoine se nommait le faubourg de Gloire ; il y avait sur la place de la Bastille une statue de la Nature. On se montrait certains passants connus, Chatelet, Didier, Nicolas et Garnier-Delaunay, qui veillaient à la porte du menuisier Duplay ; Voullant, qui ne manquait pas un jour de guillotine et suivait les charretées de condamnés, et qui appelait cela " aller à la messe rouge " ; Montflabert, juré révolutionnaire et marquis, lequel se faisait appeler Dix-Août. | Этот самый Питу высмеивал моду на греческие и латинские имена; охотнее прочих он распевал песенку о некоем сапожнике, который именовал себя Цезарем, а супругу свою Цесаркой. На улицах плясали карманьолу; никто не называл даму дамой, а кавалера -- кавалером, говорили просто "гражданка" и "гражданин". В разоренных монастырях устраивали танцы; украсив алтарь лампионами, плясали под сенью двух палок, сбитых крестом, с четырьмя свечами по концам и лихо пристукивали каблуками по могильным плитам. В моде были синие камзолы "а ля тиран". В галстук втыкали булавку, известную под названием "Колпак Свободы", в которой последовательно перемежались белые, синие и красные камешки. Улицу Ришелье переименовали в улицу Закона, предместье Сент-Антуан -- в предместье Славы; на площади Бастилии водрузили статую Природы. Любимцами уличных зевак были в ту пору Шатле, Дидье, Никола и Гарнье-Делонэ, дежурившие у дверей дома столяра Дюпле, и Вуллан, который не пропускал ни одной казни и провожал каждую телегу, везущую осужденных на смерть, вплоть до самой гильотины, называя свои прогулки посещением "красной обедни"; известностью пользовался также Монфлабер, маркиз и революционный присяжный, который требовал, чтобы его называли "Десятое августа". |
| On regardait défiler les élèves de l'Ecole militaire, qualifiés par les décrets de la Convention " aspirants à l'école de Mars ", et par le peuple " pages de Robespierre ". On lisait les proclamations de Fréron, dénonçant les suspects du crime de " négotiantisme ". Les " muscadins ", ameutés aux portes des mairies, raillaient les mariages civils, s'attroupaient au passage de l'épousée et de l'époux, et disaient : " mariés municipaliter ". Aux Invalides les statues des saints et des rois étaient coiffées du bonnet phrygien. On jouait aux cartes sur la borne des carrefours ; les jeux de cartes étaient, eux aussi, en pleine révolution ; les rois étaient remplacés par les génies, les dames par les libertés, les valets par les égalités, et les as par les lois. On labourait les jardins publics ; la charrue travaillait aux Tuileries. A tout cela était mêlée, surtout dans les partis vaincus, on ne sait quelle hautaine lassitude de vivre ; un homme écrivait à Fouquier-Tinville : " Ayez la bonté de me délivrer de la vie. Voici mon adresse. " | Прохожие любовались на маршировавших по улицам учеников Военной школы, переименованных декретом Конвента в "воспитанников школы Марса", а народной молвой в "робеспьеровых пажей". Зачитывались прокламациями Фрерона, разоблачавшего заподозренных в негоциантизме, то есть в спекуляции. Мюскадены торчали у дверей мэрии, высмеивая церемонию гражданского брака, они улюлюканием встречали молодоженов и кричали им вслед: "Муниципальные супруги". В Доме инвалидов на статуи святых и королей нацепили фригийские колпаки. На каждом перекрестке картежники дулись в карты, но и в игральную колоду ворвался вихрь революции: королей заменили "гениями", дам -- "свободами", валетов -- "равенствами", а тузов -- "законами". Перепахивали публичные парки: в Тюильри пустили плуг. При всем том, особенно у приверженцев побежденных партий, чувствовалось какое-то презрительное утомление жизнью. Фукье-Тенвиль получил от кого-то следующее письмо: "...Будьте любезны, освободите меня от бремени жизни. Адрес свой при сем прилагаю". |
| Champcenetz était arrêté pour s'être écrié en plein Palais-Royal : " A quand la révolution de Turquie ? Je voudrais voir la république à la Porte. " Partout des journaux. Des garçons perruquiers crêpaient en public des perruques de femmes, pendant que le patron lisait à haute voix le Moniteur ; d'autres commentaient au milieu des groupes, avec force gestes, le journal Entendons-nous, de Dubois-Crancé, ou la Trompette du Père Bellerose. Quelquefois les barbiers étaient en même temps charcutiers ; et l'on voyait des jambons et des andouilles pendre à côté d'une poupée coiffée de cheveux d'or. Des marchands vendaient sur la voie publique " des vins d'émigrés " ; un marchand affichait des vins de cinquante-deux espèces ; d'autres brocantaient des pendules en lyre et des sophas à la duchesse ; un perruquier avait pour enseigne ceci : " je rase le clergé, je peigne la noblesse, j'accommode le tiers-état. " | Шансене был арестован за то, что крикнул на весь Пале-Рояль: "А когда начнется революция в Порте? Хорошо бы республику турнуть в Турцию!" И повсюду газеты. Пока подмастерья цирюльника на глазах зрителей завивали дамские парики, хозяин читал им вслух "Монитер", а рядом, разбившись на кучки, люди слушали и, взволнованно размахивая руками, комментировали статьи из газеты "Согласие", издаваемой Дюбуа-Крансэ, или из "Трубача дядюшки Бельроза". Нередко цирюльники совмещали свое ремесло с торговлей колбасами, и рядом с манекенами в золотых локонах в окне выставлялись окорока и связки сосисок. Торговцы предлагали на площадях "эмигрантские вина"; один даже хвалился в объявлении, что у него имеются вина "пятидесяти двух марок"; другие пускали в продажу часы в форме лиры и кушетки "а ля дюшесе"; один брадобрей намалевал на своей вывеске: "Брею духовенство, стригу дворянство, прихорашиваю третье сословие". |
| On allait se faire tirer les cartes par Martin, au n° 173 de la rue d'Anjou, ci-devant Dauphine. Le pain manquait, le charbon manquait, le savon manquait ; on voyait passer des bandes de vaches laitières arrivant des provinces. A la Vallée, l'agneau se vendait quinze francs la livre. Une affiche de la Commune assignait à chaque bouche une livre de viande par décade. | Охотно посещали гадальщика Мартена, проживавшего в доме No 173 по улице Анжу, бывшей Дофиновой. Хлеба нехватало, угля нехватало, мыла нехватало; по улицам гнали целые гурты молочных коров, закупленных в провинции. В Балле фунт баранины стоил пятнадцать франков. Объявление Коммуны гласило, что каждый едок получает на декаду фунт мяса. |
| On faisait queue aux portes des marchands ; une de ces queues est restée légendaire, elle allait de la porte d'un épicier de la rue du Petit-Carreau jusqu'au milieu de la rue Montorgueil. Faire queue, cela s'appelait " tenir la ficelle ", à cause d'une longue corde que prenaient dans leur main, l'un derrière l'autre, ceux qui étaient à la file. Les femmes dans cette misère étaient vaillantes et douces. Elles passaient les nuits à attendre leur tour d'entrer chez le boulanger. Les expédients réussissaient à la révolution ; elle soulevait cette vaste détresse avec deux moyens périlleux, l'assignat et le maximum ; l'assignat était le levier, le maximum était le point d'appui. Cet empirisme sauva la France. L'ennemi, aussi bien l'ennemi de Coblentz que l'ennemi de Londres, agiotait sur l'assignat. Des filles allaient et venaient, offrant de l'eau de lavande, des jarretières et des cadenettes, et faisant l'agio ; il y avait les agioteurs du Perron de la rue Vivienne, en souliers crottés, en cheveux gras, en bonnet à poil à queue de renard, et les mayolets de la rue de Valois en bottes cirées, le cure-dents à la bouche, le chapeau velu sur la tête, tutoyés par les filles. Le peuple leur faisait la chasse, ainsi qu'aux voleurs, que les royalistes appelaient " citoyens actifs ". Du reste, très peu de vols. Un dénûment farouche, une probité stoique. Les va-nu-pieds et les meurt-de-faim passaient, les yeux gravement baissés, devant les devantures des bijoutiers du Palais-Egalité. | У лавок выстраивались очереди; одна из них прославилась своей невиданной протяженностью -- начиналась она у дверей бакалейщика на улице Пти-Карро и тянулась до середины улицы Монторгейль. Стоять в очереди называлось тогда "держать веревочку", так как каждый, стоя в затылок переднему, держался правой рукой за длинную веревку. Женщины среди этих бед и лишений вели себя мужественно и кротко. Целые ночи дежурили они у булочной, дожидаясь своей очереди войти в лавку. Крайние меры удавались революции; она стремилась вытащить страну из нищеты двумя рискованными средствами: с помощью ассигнатов и максимума; ассигнаты служили рычагом, а максимум -- точкой опоры. Этот здравый подход и спас Францию. Враг -- враг из Кобленца, в той же мере, что и враг из Лондона, устраивал ажиотаж с ассигнатами. Развязные девицы, бродя по улицам, для вида предлагали прохожим лавандовую воду, подвязки и фальшивые косы, а на самом деле вели из-под полы финансовые операции; торговали ассигнатами и темные личности с улицы Вивьен в стоптанных башмаках, прикрывавшие свои сальные космы меховыми шапками, увенчанными лисьим хвостом, а также и менялы с улицы Валуа, щеголявшие в начищенных до блеска сапогах, с зубочисткой в зубах, в плюшевых шляпах, видимо близкие приятели уличных девиц, ибо те обращались к ним на "ты". Народ преследовал их, как и воров, которых роялисты ехидно называли "сверхактивными гражданами". Впрочем, воровство стало явлением редким. Среди жесточайших лишений царила стоическая честность. Оборванцы, живые скелеты, проходили, сурово потупив глаза, мимо сверкающих витрин ювелиров в Пале-Эгалитэ. |
| Dans une visite domiciliaire que fit la section Antoine chez Beaumarchais, une femme cueillit dans le jardin une fleur ; le peuple la souffleta. Le bois coûtait quatre cents francs, argent, la corde ; on voyait dans les rues des gens scier leur bois de lit ; l'hiver, les fontaines étaient gelées ; l'eau coûtait vingt sous la voie ; tout le monde se faisait porteur d'eau. Le louis d'or valait trois mille neuf cent cinquante francs. Une course en fiacre coûtait six cents francs. Après une journée de fiacre on entendait ce dialogue : -- Cocher, combien vous dois-je ? -- Six mille livres. Une marchande d'herbe vendait pour vingt mille francs par jour. Un mendiant disait : Par charité, secourez-moi ! il me manque deux cent trente livres pour payer mes souliers. A l'entrée des ponts, on voyait des colosses sculptés et peints par David que Mercier insultait : Enormes polichinelles de bois, disait-il. Ces colosses figuraient le fédéralisme et la coalition terrassés. Aucune défaillance dans ce peuple. La sombre joie d'en avoir fini avec les trônes. | Во время обыска у Бомарше, проводившегося секцией Антуан, какая-то женщина сорвала в саду цветок; ей надавали пощечин. Вязанка дров стоила четыреста франков серебром, и нередко можно было видеть на улице, как какой-нибудь гражданин распиливал на топливо собственную кровать; зимой все фонтаны замерзли; за два ведра воды просили двадцать су; все парижане стали водоносами. Луидор стоил три тысячи девятьсот пятьдесят франков. Поездка на фиакре обходилась в шестьсот франков за один конец. Нередко седок, нанимавший экипаж на целый день, к вечеру спрашивал кучера: "Сколько с меня?" -- "Шесть тысяч ливров". Торговка-зеленщица выручала за день двадцать тысяч франков. Нищий, протягивая руку за милостыней, канючил: "Подайте, люди добрые, совсем обносился, двести тридцать ливров нехватает, чтобы башмаки купить!" У мостов высились вырезанные из дерева колоссы, разрисованные Давидом, которых Мерсье презрительно именовал: "Деревянные петрушки". Фигуры эти долженствовали изображать поверженные в прах Федерализм и Коалицию. Ни малейших признаков упадка духа в народе. И угрюмая радость от того, что раз навсегда свергнуты троны. |
| Les volontaires affluaient, offrant leurs poitrines. Chaque rue donnait un bataillon. Les drapeaux des districts allaient et venaient, chacun avec sa devise. Sur le drapeau du district des Capucins on lisait : Nul ne nous fera la barbe. Sur un autre : Plus de noblesse que dans le coeur. Sur tous les murs, des affiches, grandes, petites, blanches, jaunes, vertes, rouges, imprimées, manuscrites, où on lisait ce cri : Vive la République ! Les petits enfants bégayaient Ca ira. | Лавиной шли добровольцы, предлагавшие родине свою жизнь. Каждая улица выставляла батальон. Над головой проплывали знамена округов, на каждом был начертан свой девиз. На знамени округа Капуцинов значилось: "Нас голыми руками не возьмешь!" На другом: "Благородным должно быть лишь сердце!" На всех стенах афиши и объявления -- большие, маленькие, белые, желтые, зеленые, красные, отпечатанные в типографии и написанные от руки -- провозглашали: "Да здравствует Республика!" Крохотные ребятишки лепетали: "Ca ira". |
| Ces petits enfants, c'était l'immense avenir. | В этих ребятишках жило неизмеримо огромное будущее. |
| Plus tard, à la ville tragique succéda la ville cynique ; les rues de Paris ont eu deux aspects révolutionnaires très distincts, avant et après le 9 thermidor ; le Paris de Saint-Just fit place au Paris de Tallien ; et, ce sont là les continuelles antithèses de Dieu, immédiatement après le Sinai, la Courtille apparut. | Позже на смену трагическому городу пришел город циничный: парижские улицы в годы революции являли собой два совершенно различных облика: один -- до, другой -- после 9 термидора; Париж Сен-Жюста сменился Парижем Тальена; такова извечная антитеза Творца: Синай и вслед за ним -- Золотой телец. |
| Un accès de folie publique, cela se voit. Cela s'était déjà vu quatre-vingts ans auparavant. On sort de Louis XIV comme on sort de Robespierre, avec un grand besoin de respirer ; de là la Régence qui ouvre le siècle et le Directoire qui le termine. Deux saturnales après deux terrorismes. La France prend la clef des champs, hors du cloître puritain comme hors du cloître monarchique, avec une joie de nation échappée. | Повальное безумие не такая уж редкость. Нечто подобное было еще за восемьдесят лет до описываемых событий. После Людовика XIV, как и после Робеспьера, захотелось вздохнуть полной грудью; вот почему век начался Регентством и закончился Директорией. Тогда и теперь -- террор, сменившийся разгулом. Когда Франция вырвалась на волю из пуританского затворничества, как прежде из затворничества монархии, ею овладела радость спасшейся от гибели нации. |
| Après le 9 thermidor, Paris fut gai, d'une gaieté égarée. Une joie malsaine déborda. A la frénésie de mourir succéda la frénésie de vivre, et la grandeur s'éclipsa. On eut un Trimalcion qui s'appela Grimod de la Reynière ; on eut l'Almanach des Gourmands. On dîna au bruit des fanfares dans les entre-sols du Palais-Royal, avec des orchestres de femmes battant du tambour et sonnant de la trompette ; " le rigaudinier ", l'archet au poing, régna ; on soupa " à l'orientale " chez Méot, au milieu des cassolettes pleines de parfums. Le peintre Boze peignait ses filles, innocentes et charmantes têtes de seize ans, " en guillotinées ", c'est-à-dire décolletées avec des chemises rouges. Aux danses violentes dans les églises en ruine succédèrent les bals de Ruggieri, de Luquet, de Wenzel, de Mauduit, de la Montansier ; aux graves citoyennes qui faisaient de la charpie succédèrent les sultanes, les sauvages, les nymphes ; aux pieds nus des soldats couverts de sang, de boue et de poussière succédèrent les pieds nus des femmes ornés de diamants ; en même temps que l'impudeur, l'improbité reparut ; il y eut en haut les fournisseurs et en bas " la petite pègre " ; | После 9 термидора Париж веселился, но каким-то исступленным весельем. Его охватило тлетворное ликование. Готовность отдать свою жизнь сменилась бешеной жаждой жить любой ценой, и величье померкло. В Париже появился свой Тримальхион в лице Гримо де ла Реньера; увидел свет "Альманах гурманов". Вошли в моду обеды на антресолях Пале-Рояля под бравурные звуки оркестра, где женщины-музыканты били в барабаны и трубили в трубы; смычок скрипача управлял движением толпы; в ресторации Мео ужинали "по-восточному" среди курильниц с благовониями. Живописец Боз написал двух своих шестнадцатилетних дочек -- двух невинных, чарующих красоток -- в "гильотинном" уборе, то есть в красных рубашечках с обнаженными шейками. Миновало время неистовых плясок в разоренных церквах; на смену им пришли балы у Руджиери, Люке, Венцеля, Модюи и госпожи Монтанзье; на смену гражданкам, степенно щипавшим корпию, пришли маскарадные султанши, дикарки, нимфы; на смену солдатам с босыми ногами, покрытыми кровью, грязью и пылью, пришли красотки с голыми ножками, покрытыми бриллиантами; одновременно с распутством вернулось бесчестье всякого рода: наверху орудовали поставщики, а внизу -- мелкие воришки. |
| un fourmillement de filous emplit Paris, et chacun dut veiller sur son " luc ", c'est-à-dire sur son portefeuille : un des passe-temps était d'aller voir, place du Palais-de-Justice, les voleuses au tabouret ; on était obligé de leur lier les jupes ; à la sortie des théâtres, des gamins offraient des cabriolets en disant : Citoyen et citoyenne, il y a place pour deux ; on ne criait plus le Vieux Cordelier et l'Ami du peuple, on criait la Lettre de Polichinelle et la Pétition des Galopins ; le marquis de Sade présidait la section des Piques, place Vendôme. La réaction était joviale et féroce : les Dragons de la Liberté de 92 renaissaient sous le nom de Chevaliers du Poignard. En même temps surgit sur les tréteaux ce type, Jocrisse. On eut les " merveilleuses ", et au delà des merveilleuses les " inconcevables " ; on jura par sa paole victimée et par sa paole verte ; on recula de Mirabeau jusqu'à Bobèche. C'est ainsi que Paris va et vient ; il est l'énorme pendule de la civilisation ; il touche tour à tour un pôle et l'autre, les Thermopyles et Gomorrhe. Après 93, la Révolution traversa une occultation singulière, le siècle sembla oublier de finir ce qu'il avait commencé, on ne sait quelle orgie s'interposa, prit le premier plan, fit reculer au second l'effrayante apocalypse, voila la vision démesurée, et éclata de rire après l'épouvante ; la tragédie disparut dans la parodie, et au fond de l'horizon une fumée de carnaval effaça vaguement Méduse. | Париж наводнили жулики всех рангов, и рекомендовалось зорко следить за своим бумажником; любимым развлечением парижан было ходить на заседания окружного суда -- смотреть воровок, которых сажали на высокие табуреты, связав им из соображений скромности юбки; выходившим из театров "гражданам" и "гражданкам" мальчишки предлагали занять места в кабриолете "на двоих"; газетчики уже не выкрикивали "Старый Кордельер" и "Друг народа", а бойко торговали "Письмами Полишинеля" и "Петицией сорванцов"; в секции Пик на Вандомской площади председательствовал маркиз де Сад. Реакция веселилась и свирепствовала; "Драгуны свободы" 92 года возродились под кличкой "Рыцари кинжала". На подмостках появился простофиля -- Жокрис. "Несравненные" и "ослепительные" щеголяли последними модами. Вместо "честного слова" говорили: "даю суово жегтвы", или клялись в непристойных выражениях. От Мирабо сползли к Бобешу. Таков Париж, вся жизнь его -- приливы и отливы; он гигантский маятник цивилизации, который касается то одного полюса, то другого, -- и широта его размаха от Фермопил до Гоморры. После 93 года революция прошла через какое-то странное затмение; казалось, век забыл завершить то, что начал. Оргия вмешалась в его ход и вылезла на передний план, оттеснив апокалиптические ужасы, заслонив гигантскую панораму минувших лет, и, натерпевшись страха, хохотала напропалую; трагедия превратилась в пародию, и лик Медузы, еще видневшийся на горизонте, затянуло дымом карнавальных факелов. |
| Mais en 93, où nous sommes, les rues de Paris avaient encore tout l'aspect grandiose et farouche des commencements. Elles avaient leurs orateurs, Varlet qui promenait une baraque roulante du haut de laquelle il haranguait les passants, leurs héros, dont un s'appelait " le capitaine des bâtons ferrés ", leurs favoris, Guffroy, l'auteur du pamphlet Rougiff. Quelques-unes de ces popularités étaient malfaisantes ; d'autres étaient saines. Une entre toutes était honnête et fatale : c'était celle de Cimourdain. | Но в описываемое нами время, в 93 году, парижские улицы хранили величественный и суровый облик начальной поры. У парижан были свои уличные ораторы, как, например, Варле, который разъезжал по всему городу в фургоне и держал оттуда речи перед толпой; были свои герои, одного из которых прозвали "капитаном молодцов с железным посохом"; были свои любимцы, как, например, Гюффруа, автор памфлета "Рюжиф". Одни из этих знаменитостей сеяли зло, другие очищали души. И среди них был некто, проживший роковую и поистине славную жизнь, -- Симурдэн. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
