Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
Vanity Fair/Ярмарка тщеславия
CHAPTER LIX/ГЛАВА LIX The Old Piano/Старое фортепьяно
| English | Русский |
| The Major's visit left old John Sedley in a great state of agitation and excitement. His daughter could not induce him to settle down to his customary occupations or amusements that night. He passed the evening fumbling amongst his boxes and desks, untying his papers with trembling hands, and sorting and arranging them against Jos's arrival. He had them in the greatest order--his tapes and his files, his receipts, and his letters with lawyers and correspondents; the documents relative to the wine project (which failed from a most unaccountable accident, after commencing with the most splendid prospects), the coal project (which only a want of capital prevented from becoming the most successful scheme ever put before the public), the patent saw-mills and sawdust consolidation project, &c., &c. All night, until a very late hour, he passed in the preparation of these documents, trembling about from one room to another, with a quivering candle and shaky hands. | Визит майора поверг старого Джона Седли в сильнейшее волнение. В тот вечер дочери не удалось усадить старика эа обычные занятия. Он все рылся в своих ящиках и коробках, развязывая дрожащими руками пачки бумаг, сортируя и раскладывая их к приезду Джоза. Они хранились у него в величайшем порядке: перевязанные и подшитые счета, переписка с поверенными и агентами, бумаги, относящиеся к Винному проекту (который не удался из-за какой-то необъяснимой случайности, хотя поначалу сулил блестящие перспективы); к Угольному проекту (только недостаток капиталов помешал ему стать одним из самых удачных предприятий, когда-либо предлагавшихся публике); к проекту Патентованной лесопилки с использованием древесных опилок и так далее, и так далее. Весь долгий вечер он провел в подготовке этих документов, бродя неверными шагами из одной комнаты в другую с оплывающей свечой в дрожащей руке. |
| Here's the wine papers, here's the sawdust, here's the coals; here's my letters to Calcutta and Madras, and replies from Major Dobbin, C.B., and Mr. Joseph Sedley to the same. "He shall find no irregularity about ME, Emmy," the old gentleman said. | - Вот винные бумаги, вот древесные опилки, вот угольные дела; вот мои письма в Калькутту и Мадрас и ответы на них майора Доббина, кавалера ордена Бани, и мистера Джозефа Седли. У меня, Эмми, он не найдет никакого беспорядка! - говорил старик. |
| Emmy smiled. | Эмми улыбнулась. |
| "I don't think Jos will care about seeing those papers, Papa," she said. | - Я не думаю, чтобы Джозу захотелось рассматривать эти бумаги, папа, - сказала она. |
| "You don't know anything about business, my dear," answered the sire, shaking his head with an important air. And it must be confessed that on this point Emmy was very ignorant, and that is a pity some people are so knowing. | - Ты, моя милая, ничего не понимаешь в делах! - отвечал ее родитель, с важным видом покачивая головой. Надо сознаться, что в этом отношении Эмми и вправду была полнейшей невеждой; и очень жаль, что зато некоторые другие люди бывают слишком хорошо осведомлены. |
| All these twopenny documents arranged on a side table, old Sedley covered them carefully over with a clean bandanna handkerchief (one out of Major Dobbin's lot) and enjoined the maid and landlady of the house, in the most solemn way, not to disturb those papers, which were arranged for the arrival of Mr. Joseph Sedley the next morning, | Разложив все свои никчемные бумажки на столе, старик Седли аккуратно покрыл их чистым пестрым платком (одним из подарков майора Доббина) и строго наказал горничной и хозяйке не трогать этих бумаг, приготовленных к утру, к приезду мистера Джозефа Седли. |
| "Mr. Joseph Sedley of the Honourable East India Company's Bengal Civil Service." | - ...Мистера Джозефа Седли - чиновника бенгальской службы досточтимой Ост-Индской компании! |
| Amelia found him up very early the next morning, more eager, more hectic, and more shaky than ever. | На следующий день Эмилия застала отца на ногах с самого раннего утра, - он был еще слабее и еще больше возбужден, чем накануне. |
| "I didn't sleep much, Emmy, my dear," he said. "I was thinking of my poor Bessy. I wish she was alive, to ride in Jos's carriage once again. She kept her own and became it very well." | - Я плохо спал, дорогая моя Эмми! - сказал он. - Все думал о бедной моей Мэри. Ах, если бы она была жива, могла бы опять покататься в экипаже Джоза! У нее был свой собственный, и она была в нем очень хороша! |
| And his eyes filled with tears, which trickled down his furrowed old face. Amelia wiped them away, and smilingly kissed him, and tied the old man's neckcloth in a smart bow, and put his brooch into his best shirt frill, in which, in his Sunday suit of mourning, he sat from six o'clock in the morning awaiting the arrival of his son. | И слезы выступили у него на глазах и заструились по морщинистому старческому лицу. Эмилия отерла их, с улыбкой поцеловала отца, завязала ему шейный платок нарядным бантом и вколола красивую булавку в жабо его лучшей рубашки. В этой рубашке и праздничной траурной паре старик и сидел с шести часов утра в ожидании приезда сына. |
| There are some splendid tailors' shops in the High Street of Southampton, in the fine plate-glass windows of which hang gorgeous waistcoats of all sorts, of silk and velvet, and gold and crimson, and pictures of the last new fashions, in which those wonderful gentlemen with quizzing glasses, and holding on to little boys with the exceeding large eyes and curly hair, ogle ladies in riding habits prancing by the Statue of Achilles at Apsley House. Jos, although provided with some of the most splendid vests that Calcutta could furnish, thought he could not go to town until he was supplied with one or two of these garments, and selected a crimson satin, embroidered with gold butterflies, and a black and red velvet tartan with white stripes and a rolling collar, with which, and a rich blue satin stock and a gold pin, consisting of a five-barred gate with a horseman in pink enamel jumping over it, he thought he might make his entry into London with some dignity. For Jos's former shyness and blundering blushing timidity had given way to a more candid and courageous self-assertion of his worth. | На главной улице Саутгемптона есть несколько великолепных портновских мастерских, где в прекрасных зеркальных витринах висят всевозможные роскошные жилеты - шелковые и бархатные, золотые и пунцовые, и выставлены модные картинки, на которых изумительные джентльмены с моноклями ведут за руку кудрявых маленьких мальчиков с непомерно большими глазами и подмигивают дамам в амазонках, скачущим на конях мимо статуи Ахиллеса у Эпсли-Хауса. Хотя Джоз и запасся несколькими роскошными жилетами - лучшими, какие можно было найти в Калькутте, - однако он решил, что для столицы этого мало, и потому выбрал себе еще два: малиновый атласный, вышитый золотыми бабочками, и черно-красный из бархатного тартана с белыми полосками и отложным воротником. Прибавив к ним еще и пышный атласный синий галстук с золотой булавкой, изображавшей барьер о пяти перекладинах, через который прыгал всадник из розовой эмали, Джоз счел, что теперь он может совершить свой въезд в Лондон с известным достоинством. Прежняя застенчивость Джоза, заставлявшая его вечно краснеть и заикаться, уступила место более откровенному и смелому утверждению своей значительности. |
| "I don't care about owning it," Waterloo Sedley would say to his friends, "I am a dressy man"; | - Скажу без обиняков, - говаривал герой Ватерлоо своим друзьям, - люблю хорошо одеваться. |
| and though rather uneasy if the ladies looked at him at the Government House balls, and though he blushed and turned away alarmed under their glances, it was chiefly from a dread lest they should make love to him that he avoided them, being averse to marriage altogether. But there was no such swell in Calcutta as Waterloo Sedley, I have heard say, and he had the handsomest turn- out, gave the best bachelor dinners, and had the finest plate in the whole place. | И хотя он чувствовал себя неловко, когда дамы рассматривали его на балах в губернаторском доме, и краснел и смущенно отворачивался под их взорами, однако он избегал женщин, главным образом, из боязни, как бы они не стали объясняться ему в любви, - ибо он питал отвращение к браку. Но я слышал, что во всей Калькутте не встречалось другого такого франта, как Седли Ватерлооский: у него был самый красивый выезд, он устраивал самые лучшие холостые обеды и обладал самым роскошным серебром во всем городе. |
| To make these waistcoats for a man of his size and dignity took at least a day, part of which he employed in hiring a servant to wait upon him and his native and in instructing the agent who cleared his baggage, his boxes, his books, which he never read, his chests of mangoes, chutney, and curry-powders, his shawls for presents to people whom he didn't know as yet, and the rest of his Persicos apparatus. | Чтобы сшить жилеты для человека такого роста и сложения, понадобится целый день, и часть этого времени Джоз употребил на наем слуги для обслуживания как себя, так и своего туземца и на отдачу распоряжений агенту, получавшему в таможне его багаж: сундуки, книги, которых Джоз не читал, ящики с манго, индийскими пикулями и порошками карри, шали, предназначенные для подарка дамам, с которыми он еще не был знаком, и весь прочий его persicos apparatus {Персидская роскошь (лат.).}. |
| At length, he drove leisurely to London on the third day and in the new waistcoat, the native, with chattering teeth, shuddering in a shawl on the box by the side of the new European servant; Jos puffing his pipe at intervals within and looking so majestic that the little boys cried Hooray, and many people thought he must be a Governor-General. HE, I promise, did not decline the obsequious invitation of the landlords to alight and refresh himself in the neat country towns. Having partaken of a copious breakfast, with fish, and rice, and hard eggs, at Southampton, he had so far rallied at Winchester as to think a glass of sherry necessary. At Alton he stepped out of the carriage at his servant's request and imbibed some of the ale for which the place is famous. At Farnham he stopped to view the Bishop's Castle and to partake of a light dinner of stewed eels, veal cutlets, and French beans, with a bottle of claret. He was cold over Bagshot Heath, where the native chattered more and more, and Jos Sahib took some brandy-and-water; in fact, when he drove into town he was as full of wine, beer, meat, pickles, cherry-brandy, and tobacco as the steward's cabin of a steam-packet. It was evening when his carriage thundered up to the little door in Brompton, whither the affectionate fellow drove first, and before hieing to the apartments secured for him by Mr. Dobbin at the Slaughters'. | Наконец на третий день он двинулся не спеша в Лондон - в новом жилете. Дрожащий туземец, стуча зубами, кутался в платок, сидя на козлах рядом с новым слугой-европейцем; Джоз попыхивал трубкой в карете и выглядел столь величественно, что мальчишки кричали ему "ура", и многие считали, что он, должно быть, генерал-губернатор. Могу заверить вас: проезжая чистенькие провинциальные городки, он-то не отклонял угодливых приглашений содержателей гостиниц выйти из экипажа и подкрепиться. Обильно позавтракав в Саутгемптоне рыбой, рисом и крутыми яйцами, он к Винчестеру так отдохнул, что стал подумывать о стакане доброго хереса. В Олтоне он, по совету слуги, вылез из экипажа и влил в себя некоторое количество эля, которым славится это место. В Фарнеме он остановился, чтобы посмотреть на епископский замок и скушать легкий обед, состоявший из тушеных угрей, телячьих котлет с фасолью и бутылки красного вина. Он промерз, проезжая Богшотским нагорьем, где его туземец дрожал больше прежнего, а потому Джоз-саиб выпил несколько глотков коньяка. В результате при въезде в Лондон Джоз был так же наполнен вином, пивом, мясом, пикулями, вишневкой и табаком, как каюта буфетчика на пароходе. Был уже вечер, когда его карета с грохотом подкатила к скромной двери в Бромптоне, куда этот отзывчивый человек направился прежде всего, даже не заехав в номер, который мистер Доббин снял для него у Слотера. |
| All the faces in the street were in the windows; the little maidservant flew to the wicket-gate; the Mesdames Clapp looked out from the casement of the ornamented kitchen; Emmy, in a great flutter, was in the passage among the hats and coats; and old Sedley in the parlour inside, shaking all over. Jos descended from the post-chaise and down the creaking swaying steps in awful state, supported by the new valet from Southampton and the shuddering native, whose brown face was now livid with cold and of the colour of a turkey's gizzard. He created an immense sensation in the passage presently, where Mrs. and Miss Clapp, coming perhaps to listen at the parlour door, found Loll Jewab shaking upon the hall- bench under the coats, moaning in a strange piteous way, and showing his yellow eyeballs and white teeth. | Во всех окнах на улице показались лица; маленькая служанка побежала к калитке. Мать и дочь Клеп выглянули из оконца парадной кухни; Эмми в волнении металась в коридоре среди шляп и плащей, а старик Седли сидел в гостиной, дрожа всем телом. Джоз вышел из кареты, величественно спустившись по скрипучим ступеням откинутой подножки, поддерживаемый под руки новым лакеем из Саутгемптона и дрожащим туземцем, коричневое лицо которого посинело от холода, приняв цвет индюшьего зоба. Он произвел сенсацию в передней, куда явились миссис и мисс Клен, - вероятно, для того, чтобы послушать у дверей гостиной, - и где они нашли Лола Джеваба, трясущегося от холода под грудой верхнего платья, - он странно и жалобно стонал, показывая свои желтые белки и белые зубы. |
| For, you see, we have adroitly shut the door upon the meeting between Jos and the old father and the poor little gentle sister inside. The old man was very much affected; so, of course, was his daughter; nor was Jos without feeling. In that long absence of ten years, the most selfish will think about home and early ties. Distance sanctifies both. Long brooding over those lost pleasures exaggerates their charm and sweetness. Jos was unaffectedly glad to see and shake the hand of his father, between whom and himself there had been a coolness--glad to see his little sister, whom he remembered so pretty and smiling, and pained at the alteration which time, grief, and misfortune had made in the shattered old man. Emmy had come out to the door in her black clothes and whispered to him of her mother's death, and not to speak of it to their father. There was no need of this caution, for the elder Sedley himself began immediately to speak of the event, and prattled about it, and wept over it plenteously. It shocked the Indian not a little and made him think of himself less than the poor fellow was accustomed to do. | Как видите, мы ловко закрыли дверь за Джозом, его стариком отцом и бедной кроткой сестричкой и утаили от вас их встречу. Старик был сильно взволнован; так же, конечно, волновалась и его дочь, да и у Джоза сердце было не каменное. За долгое десятилетнее отсутствие самый себялюбивый человек задумается о доме и родственных узах. Расстояние освящает и то и другое. От многолетних размышлений утраченные радости кажутся слаще. Джоз был непритворно рад увидеть отца и пожать ему руку, - хотя в прошлом отношения между ними не отличались теплотой, - рад был и свиданию с сестрой, которую помнил такой хорошенькой и веселой, и посетовал на перемену, произведенную временем, горем и несчастьями в сломленном жизнью старике. Эмми, в черном платье, встретила его у дверей и шепнула ему о смерти их матери, предупреждая, чтобы он не упоминал об этом в разговоре с отцом. Это было ненужное предупреждение, потому что старший Седли сам сейчас же заговорил о печальном событии, без умолку твердил о нем и горько плакал. Это сильно потрясло нашего индийца и заставило его меньше обычного думать о себе. |
| The result of the interview must have been very satisfactory, for when Jos had reascended his post-chaise and had driven away to his hotel, Emmy embraced her father tenderly, appealing to him with an air of triumph, and asking the old man whether she did not always say that her brother had a good heart? | Результаты свидания, вероятно, были очень отрадны, потому что, когда Джоз вновь уселся в карету и направился к себе в гостиницу, Эмми нежно обняла отца и с торжеством спросила, не говорила ли она всегда, что у брата доброе сердце? |
| Indeed, Joseph Sedley, affected by the humble position in which he found his relations, and in the expansiveness and overflowing of heart occasioned by the first meeting, declared that they should never suffer want or discomfort any more, that he was at home for some time at any rate, during which his house and everything he had should be theirs: and that Amelia would look very pretty at the head of his table--until she would accept one of her own. | И действительно, Джозеф Седли, тронутый жалким положением, в котором он застал родных, и расчувствовавшись под впечатлением первой встречи, заявил, что они никогда больше не будут терпеть нужды, что он, Джоз, во всяком случае, проведет некоторое время в Англии, в течение которого его дом и все, что у него есть, к их услугам, и что Эмилия будет очень мила в качестве хозяйки за его столом... пока не устроит себе собственного дома. |
| She shook her head sadly and had, as usual, recourse to the waterworks. She knew what he meant. She and her young confidante, Miss Mary, had talked over the matter most fully, the very night of the Major's visit, beyond which time the impetuous Polly could not refrain from talking of the discovery which she had made, and describing the start and tremor of joy by which Major Dobbin betrayed himself when Mr. Binny passed with his bride and the Major learned that he had no longer a rival to fear. | Эмилия печально покачала головой и, по обыкновению, залилась слезами. Она поняла, что хотел сказать брат. Со своей юной наперсницей, мисс Мэри, они вдоволь наговорились на эту тему в тот самый вечер, когда их посетил майор. Пылкая Мэри не вытерпела и тогда же рассказала о сделанном ею открытии и описала удивление и радостный трепет, которыми майор Доббин выдал себя, когда мимо прошел мистер Бинни с женою и майор узнал, что ему не приходится больше опасаться соперника. |
| "Didn't you see how he shook all over when you asked if he was married and he said, 'Who told you those lies?' Oh, M'am," Polly said, "he never kept his eyes off you, and I'm sure he's grown grey athinking of you." | - Разве вы не заметили, как он весь вздрогнул, когда вы спросили, не женился ли он, и при этом сказал: "Кто передал вам эти выдумки?" Ах, сударыня, - говорила Мэри, - ведь он с вас ни на минуту глаз не спускал, он, наверно, и поседел-то потому, что все о вас думал! |
| But Amelia, looking up at her bed, over which hung the portraits of her husband and son, told her young protegee never, never, to speak on that subject again; that Major Dobbin had been her husband's dearest friend and her own and George's most kind and affectionate guardian; that she loved him as a brother--but that a woman who had been married to such an angel as that, and she pointed to the wall, could never think of any other union. Poor Polly sighed: she thought what she should do if young Mr. Tomkins, at the surgery, who always looked at her so at church, and who, by those mere aggressive glances had put her timorous little heart into such a flutter that she was ready to surrender at once,--what she should do if he were to die? She knew he was consumptive, his cheeks were so red and he was so uncommon thin in the waist. | Но Эмилия, взглянув на стену, где над кроватью висели портреты ее мужа и сына, попросила свою юную protegee никогда, никогда больше не упоминать об этом. Майор Доббин был самым близким другом ее мужа. Как добрый, преданный опекун, он заботится о ней самой и о Джорджи. Она любит его, как брата, но женщина, бывшая замужем за таким ангелом, - она указала на стену, - не может и помышлять ни о каком другом союзе. Бедняжка Мэри вздохнула: что ей делать, если молодой мистер Томкинс из соседней больницы, - он всегда так смотрит на нее в церкви, и ее робкое сердечко, повергнутое в смущение одними этими взглядами, уже готово сдаться, - что ей делать, если он умрет? Ведь он чахоточный, это все знают: щеки у него такие румяные, а сам худой как щепка... |
| Not that Emmy, being made aware of the honest Major's passion, rebuffed him in any way, or felt displeased with him. Such an attachment from so true and loyal a gentleman could make no woman angry. Desdemona was not angry with Cassio, though there is very little doubt she saw the Lieutenant's partiality for her (and I for my part believe that many more things took place in that sad affair than the worthy Moorish officer ever knew of); why, Miranda was even very kind to Caliban, and we may be pretty sure for the same reason. Not that she would encourage him in the least--the poor uncouth monster--of course not. No more would Emmy by any means encourage her admirer, the Major. She would give him that friendly regard, which so much excellence and fidelity merited; she would treat him with perfect cordiality and frankness until he made his proposals, and THEN it would be time enough for her to speak and to put an end to hopes which never could be realized. | Нельзя сказать, чтобы Эмилия, осведомленная о страсти честного майора, оказала ему хоть сколько-нибудь холодный прием или была им недовольна. Подобная привязанность со стороны такого верного и порядочного джентльмена не может рассердить женщину. Дездемона не сердилась на Кассио, хотя весьма сомнительно, чтобы она не замечала нежного расположения лейтенанта (что касается меня, то я уверен, что в этой грустной истории были кое-какие подробности, о которых не подозревал достойный мавр). Даже Миранда была очень ласкова с Калибаном, и, наверное, по тем же самым причинам. Правда, она ничуть его не поощряла - бедного неуклюжего урода, - конечно, нет! Точно так же не хотела поощрять своего поклонника-майора и Эмми. Она готова оказывать ему дружеское уважение, какого заслуживают его высокие качества и верность; она готова держаться с ним приветливо и просто, пока он не попробует с ней объясниться. А тогда еще будет время поговорить с ним и положить конец несбыточным надеждам. |
| She slept, therefore, very soundly that evening, after the conversation with Miss Polly, and was more than ordinarily happy, in spite of Jos's delaying. "I am glad he is not going to marry that Miss O'Dowd," she thought. "Colonel O'Dowd never could have a sister fit for such an accomplished man as Major William." | Поэтому она отлично проспала ту ночь после беседы с мисс Мэри и наутро чувствовала себя веселее, чем обычно, несмотря на то, что Джоз запаздывал. "Я рада, что он не собирается жениться на этой мисс О'Дауд, - думала она. - У полковника О'Дауда не может быть сестры, достойной такого прекрасного человека, как майор Уильям". |
| Who was there amongst her little circle who would make him a good wife? Not Miss Binny, she was too old and ill-tempered; Miss Osborne? too old too. Little Polly was too young. Mrs. Osborne could not find anybody to suit the Major before she went to sleep. | Кто же среди небольшого круга ее знакомых годится ему в жены? Мисс Бинни? Нет, она слишком стара и у нее скверный характер. Мисс Осборн? Тоже стара. Маленькая Мэри чересчур молода... Миссис Осборн так и уснула, не подыскав для майора подходящей жены. |
| However, when the postman made his appearance, the little party were put out of suspense by the receipt of a letter from Jos to his sister, who announced that he felt a little fatigued after his voyage, and should not be able to move on that day, but that he would leave Southampton early the next morning and be with his father and mother at evening. Amelia, as she read out the letter to her father, paused over the latter word; her brother, it was clear, did not know what had happened in the family. Nor could he, for the fact is that, though the Major rightly suspected that his travelling companion never would be got into motion in so short a space as twenty-four hours, and would find some excuse for delaying, yet Dobbin had not written to Jos to inform him of the calamity which had befallen the Sedley family, being occupied in talking with Amelia until long after post-hour. | Однако в положенное время явился почтальон и рассеял все сомнения: он принес Эмилии письмо, в котором Джоз извещал ее, что чувствует себя немного усталым после путешествия и потому не в состоянии выехать в тот же день, но на следующий день выедет из Саутгемптона рано утром и к вечеру будет у отца с матерью. Эмилия, читавшая это письмо отцу, запнулась на последнем слове. Брат, очевидно, не знал о событии, происшедшем у них в семье. Да и не мог знать. Дело в том, что, хотя майор справедливо подозревал, что его спутник не двинется с места за такой короткий срок, как двадцать четыре часа, а найдет какой-нибудь предлог для задержки, он все же не написал Джозу и не известил его о несчастип, постигшем семейство Седли: он заговорился с Эмилией и пропустил час отправления почты. |
| The same morning brought Major Dobbin a letter to the Slaughters' Coffee-house from his friend at Southampton, begging dear Dob to excuse Jos for being in a rage when awakened the day before (he had a confounded headache, and was just in his first sleep), and entreating Dob to engage comfortable rooms at the Slaughters' for Mr. Sedley and his servants. The Major had become necessary to Jos during the voyage. He was attached to him, and hung upon him. The other passengers were away to London. Young Ricketts and little Chaffers went away on the coach that day--Ricketts on the box, and taking the reins from Botley; the Doctor was off to his family at Portsea; Bragg gone to town to his co-partners; and the first mate busy in the unloading of the Ramchunder. Mr. Joe was very lonely at Southampton, and got the landlord of the George to take a glass of wine with him that day, at the very hour at which Major Dobbin was seated at the table of his father, Sir William, where his sister found out (for it was impossible for the Major to tell fibs) that he had been to see Mrs. George Osborne. | В то же утро и майор Доббин в гостинице Слотера получил письмо от своего друга из Саутгемптона: Джоз просил дорогого Доба извинить его за то, что он так рассердился накануне, когда его разбудили (у него отчаянно болела голова, и он только что уснул), и поручал Добу заказать удобные комнаты у Слотера для мистера Седли и его слуг. За время путешествия майор стал Джозу необходим. Он привязался к нему и не отставал от него. Все другие пассажиры уехали в Лондон. Юный Рахите и маленький Чефферс отбыли с почтовой каретой в тот же день, причем Рахите сел на козлы и отобрал у кучера вожжи; доктор отправился к своему семейству в Портси; Брэг поехал в Лондон к своим компаньонам, а первый помощник занялся разгрузкой "Ремчандера". Мистер Джоз почувствовал себя очень одиноким в Саутгемптоне и пригласил хозяина гостиницы "Джордж" разделить с ним стакан вина. В этот же самый час майор Доббин обедал у своего отца, сэра Уильяма, и сестра успела выведать у него (майор совершенно не умел лгать), что он уже побывал у миссис Джордж Осборн. |
| Jos was so comfortably situated in St. Martin's Lane, he could enjoy his hookah there with such perfect ease, and could swagger down to the theatres, when minded, so agreeably, that, perhaps, he would have remained altogether at the Slaughters' had not his friend, the Major, been at his elbow. That gentleman would not let the Bengalee rest until he had executed his promise of having a home for Amelia and his father. Jos was a soft fellow in anybody's hands, Dobbin most active in anybody's concerns but his own; the civilian was, therefore, an easy victim to the guileless arts of this good-natured diplomatist and was ready to do, to purchase, hire, or relinquish whatever his friend thought fit. Loll Jewab, of whom the boys about St. Martin's Lane used to make cruel fun whenever he showed his dusky countenance in the street, was sent back to Calcutta in the Lady Kicklebury East Indiaman, in which Sir William Dobbin had a share, having previously taught Jos's European the art of preparing curries, pilaus, and pipes. It was a matter of great delight and occupation to Jos to superintend the building of a smart chariot which he and the Major ordered in the neighbouring Long Acre: and a pair of handsome horses were jobbed, with which Jos drove about in state in the park, or to call upon his Indian friends. Amelia was not seldom by his side on these excursions, when also Major Dobbin would be seen in the back seat of the carriage. At other times old Sedley and his daughter took advantage of it, and Miss Clapp, who frequently accompanied her friend, had great pleasure in being recognized as she sat in the carriage, dressed in the famous yellow shawl, by the young gentleman at the surgery, whose face might commonly be seen over the window-blinds as she passed. | Джоз с таким комфортом устроился на Сент-Мартинс-лейн, так спокойно наслаждался там своим кальяном и, когда приходила охота, так беззаботно отправлялся оттуда в театр, что он, вероятно, и совсем остался бы у Слотера, если бы возле него не было его друга майора. Этот джентльмен ни за что не хотел оставить бенгальца в покое, пока тот не выполнит своего обещания создать домашний очаг для Эмилии и отца. Джоз был человек покладистый, а Доббин умел проявлять чудеса энергии в чьих угодно интересах, кроме своих собственных. Поэтому наш чиновник без труда поддался на нехитрые уловки этого добряка и дипломата и был готов сделать, купить, нанять или бросить все, что его приятель сочтет нужным. Лол Джеваб, над которым мальчишки с Сент-Мартинс-лейн жестоко потешались, когда его черная физиономия показывалась на улице, был отправлен обратно в Калькутту на корабле "Леди Киклбери", совладельцем которого был сэр Уильям Доббин. Перед отъездом он обучил европейского слугу Джоза искусству приготовления карри, пилавов и кальяна. Джоз с большим интересом наблюдал за сооружением изящного экипажа, который они с майором заказали тут же поблизости, на улице Лонг-Экр. Была нанята и пара красивых лошадей, на которых Джоз катался по Парку во всем параде или навещал своих индийских приятелей, Во время таких прогулок рядом с ним нередко сидела Эмилия, а на скамеечке экипажа можно было увидеть и майора Доббина. Иногда коляской пользовался старый Седли с дочерью; и мисс Клеи, частенько сопровождавшая свою приятельницу, испытывала огромное удовольствие, если ее, восседающую в экипаже и облаченную в знаменитую желтую шаль, узнавал юный джентльмен из больницы, лицо которого обычно виднелось за оконными шторами, когда девица проезжала мимо. |
| Shortly after Jos's first appearance at Brompton, a dismal scene, indeed, took place at that humble cottage at which the Sedleys had passed the last ten years of their life. Jos's carriage (the temporary one, not the chariot under construction) arrived one day and carried off old Sedley and his daughter--to return no more. The tears that were shed by the landlady and the landlady's daughter at that event were as genuine tears of sorrow as any that have been outpoured in the course of this history. In their long acquaintanceship and intimacy they could not recall a harsh word that had been uttered by Amelia She had been all sweetness and kindness, always thankful, always gentle, even when Mrs. Clapp lost her own temper and pressed for the rent. When the kind creature was going away for good and all, the landlady reproached herself bitterly for ever having used a rough expression to her--how she wept, as they stuck up with wafers on the window, a paper notifying that the little rooms so long occupied were to let! They never would have such lodgers again, that was quite clear. After-life proved the truth of this melancholy prophecy, and Mrs. Clapp revenged herself for the deterioration of mankind by levying the most savage contributions upon the tea-caddies and legs of mutton of her locataires. Most of them scolded and grumbled; some of them did not pay; none of them stayed. The landlady might well regret those old, old friends, who had left her. | Вскоре после первого появления Джоза в Бромптоне грустная сцена произошла в том скромном домике, где Седли провели последние десять лет своей жизни. Однажды туда прибыл экипаж Джоза (временный, а не та коляска, которая еще сооружалась) и увез старого Седли с дочерью, - увез навсегда. Слезы, пролитые при этом событии хозяйкой дома и хозяйской дочерью, были, вероятно, самыми искренними из всех, что лились на протяжении нашей повести. За все время их долгого знакомства обе хозяйки не слышали от Эмилии ни единого грубого слова. Она была олицетворением ласковости и доброты, всегда благодарная, всегда милая, даже когда миссис Клеп выходила из себя и настойчиво требовала платы за квартиру. Теперь, когда миссис Осборн готовилась уехать навсегда, хозяйка горько упрекала себя за каждое резкое слово. А как она плакала, наклеивая облатками на окно объявление, извещавшее о сдачи внаем комнаток, которые так долго были заняты! Никогда уже у них не будет таких жильцов! Это скорбное пророчество сбылось, и миссис Клеп мстила за падение нравов, взимая со своих locataires {Жильцов (франц.).} свирепые контрибуции за подачу чая и баранины. Большинство жильцов бранилось и ворчало, некоторые из них не платили за квартиру; никто не заживался долго. Хозяйка имела все основания оплакивать старых друзей, которые покинули ее. |
| As for Miss Mary, her sorrow at Amelia's departure was such as I shall not attempt to depict. From childhood upwards she had been with her daily and had attached herself so passionately to that dear good lady that when the grand barouche came to carry her off into splendour, she fainted in the arms of her friend, who was indeed scarcely less affected than the good-natured girl. Amelia loved her like a daughter. During eleven years the girl had been her constant friend and associate. The separation was a very painful one indeed to her. But it was of course arranged that Mary was to come and stay often at the grand new house whither Mrs. Osborne was going, and where Mary was sure she would never be so happy as she had been in their humble cot, as Miss Clapp called it, in the language of the novels which she loved. | Что же касается мисс Мэри, то ее горе при отъезде Эмилии я просто не берусь описать. С самого детства она виделась с Эмилией ежедневно и так страстно привязалась к этой милой, хорошей женщине, что при виде поместительной коляски, которая должна была увезти Эмилию к роскоши и довольству, мисс Клеп лишилась чувств в объятиях своего друга, а сама Эмилия разволновалась едва ли не меньше этой славной девочки. Она любила ее, как родную дочь. На протяжении одиннадцати лет девочка была ее неизменным другом. Разлука с ней очень огорчала Эмилию. Но, конечно, было решено, что Мэри будет часто гостить в большом новом доме, куда уезжала миссис Осборн и где, по уверению Мэри, она никогда не будет так счастлива, как была в их смиренной хижине, - так мисс Клеп называла родительский дом на языке своих любимых романов. |
| Let us hope she was wrong in her judgement. Poor Emmy's days of happiness had been very few in that humble cot. A gloomy Fate had oppressed her there. She never liked to come back to the house after she had left it, or to face the landlady who had tyrannized over her when ill-humoured and unpaid, or when pleased had treated her with a coarse familiarity scarcely less odious. Her servility and fulsome compliments when Emmy was in prosperity were not more to that lady's liking. She cast about notes of admiration all over the new house, extolling every article of furniture or ornament; she fingered Mrs. Osborne's dresses and calculated their price. Nothing could be too good for that sweet lady, she vowed and protested. But in the vulgar sycophant who now paid court to her, Emmy always remembered the coarse tyrant who had made her miserable many a time, to whom she had been forced to put up petitions for time, when the rent was overdue; who cried out at her extravagance if she bought delicacies for her ailing mother or father; who had seen her humble and trampled upon her. | Будем надеяться, что она ошибалась. Счастливых дней в этой смиренной хижине у бедной Эмми было очень мало, Суровая судьба угнетала ее там. Эмилии никогда уж не хотелось возвращаться в этот дом и видеть хозяйку, которая тиранила ее, когда бывала в дурном настроении или не получала денег за квартиру, а в хорошие дни держалась с грубой фамильярностью, едва ли менее противной. Теперь, когда счастье снова улыбнулось Эмми, угодливость и притворные комплименты прежней хозяйки тоже были ей не по душе. Миссис Клеп ахала от восторга в каждой комнате нового дома, превознося до небес каждый предмет обстановки, каждое украшение; она ощупывала платья миссис Осборн и высчитывала их стоимость, она клялась и божилась, что такой прелестной леди к лицу любая роскошь. Но в этой пошлой лицемерке, теперь угодничающей перед нею, Эмми по-прежнему видела грубую тиранку, которая много раз унижала ее и которую ей приходилось умолять повременить с квартирной платой, которая ругала ее за расточительность, если Эмилия покупала какие-нибудь лакомства для немощных отца с матерью, которая видела ее унижение и попирала ее ногами. |
| Nobody ever heard of these griefs, which had been part of our poor little woman's lot in life. She kept them secret from her father, whose improvidence was the cause of much of her misery. She had to bear all the blame of his misdoings, and indeed was so utterly gentle and humble as to be made by nature for a victim. | Никто никогда не слышал об этих огорчениях, выпавших на долю бедной маленькой женщины. Она держала их в тайне от своего отца, безрассудство которого было причиной многих ее бедствий. Ей приходилось выносить все попреки за его ошибки, и она была до того кротка и смиренна, словно сама природа предназначила ей роль жертвы. |
| I hope she is not to suffer much more of that hard usage. And, as in all griefs there is said to be some consolation, I may mention that poor Mary, when left at her friend's departure in a hysterical condition, was placed under the medical treatment of the young fellow from the surgery, under whose care she rallied after a short period. Emmy, when she went away from Brompton, endowed Mary with every article of furniture that the house contained, only taking away her pictures (the two pictures over the bed) and her piano-- that little old piano which had now passed into a plaintive jingling old age, but which she loved for reasons of her own. She was a child when first she played on it, and her parents gave it her. It had been given to her again since, as the reader may remember, when her father's house was gone to ruin and the instrument was recovered out of the wreck. | Я надеюсь, что Эмилии не придется больше страдать от грубого обращения. А поскольку, как говорят, можно найти утешение в любом горе, я тут же упомяну, что бедная Мэри, которая после отъезда своего друга совсем расхворалась от слез, поступила на попечение того самого молодого человека из больницы и благодаря его заботам вскоре поправилась. Покидая Бромптон, Эмми подарила Мэри всю обстановку своей квартиры, увезя с собой только портреты (те два портрета, что висели у нее над кроватью) и фортепьяно - то самое маленькое фортепьяно, которое теперь достигло преклонного возраста и жалобно дребезжало, но которое Эмилия любила по причинам, известным ей одной. Она была ребенком, когда впервые играла на нем, - ей подарили его родители. Оно вторично было подарено ей, как, наверное, помнит читатель, когда отцовский дом рассыпался в прах и инструмент был извлечен из обломков этого крушения. |
| Major Dobbin was exceedingly pleased when, as he was superintending the arrangements of Jos's new house--which the Major insisted should be very handsome and comfortable--the cart arrived from Brompton, bringing the trunks and bandboxes of the emigrants from that village, and with them the old piano. Amelia would have it up in her sitting-room, a neat little apartment on the second floor, adjoining her father's chamber, and where the old gentleman sat commonly of evenings. | Майор Доббин, наблюдавший за устройством дома для Джоза и старавшийся, чтобы новое помещение было красиво и удобно, страшно обрадовался, когда из Бромптона прибыл фургон с чемоданами и баулами переселенцев и в нем оказалось также и старое фортепьяно. Эмилия захотела поставить его наверху в своей гостиной, миленькой комнатке, примыкавшей к отцовской спальне, - старый Седли сидел в этой гостиной по вечерам. |
| When the men appeared then bearing this old music-box, and Amelia gave orders that it should be placed in the chamber aforesaid, Dobbin was quite elated. | Когда носильщики стали перетаскивать старый музыкальный ящик и Эмилия распорядилась поставить его в вышеупомянутую комнату, Доббин пришел в полный восторг. |
| "I'm glad you've kept it," he said in a very sentimental manner. "I was afraid you didn't care about it." | - Я рад, что вы его сохранили, - сказал он прочувствованным голосом. - Я боялся, что вы к нему равнодушны. |
| "I value it more than anything I have in the world," said Amelia. | - Я ценю его выше всего, что у меня есть на свете, - отвечала Эмилия. |
| "Do you, Amelia?" cried the Major. | - Правда, Эмилия? - воскликнул майор Доббин. |
| The fact was, as he had bought it himself, though he never said anything about it, it never entered into his head to suppose that Emmy should think anybody else was the purchaser, and as a matter of course he fancied that she knew the gift came from him. | Дело в том, что так как он сам его купил, хотя никогда не говорил об этом, то ему и в голову не приходило, что Эмми может подумать о каком-либо ином покупателе. Доббин воображал, что Эмилии известно, кто сделал ей этот подарок. |
| "Do you, Amelia?" he said; and the question, the great question of all, was trembling on his lips, when Emmy replied-- | - Правда, Эмилия? - сказал он, и вопрос, самый важный из всех вопросов, уже готов был сорваться с его уст, когда Эмми ответила: |
| "Can I do otherwise?--did not he give it me?" | - Да может ли быть иначе? Разве это не его подарок! |
| "I did not know," said poor old Dob, and his countenance fell. | - Я не знал, - промолвил бедный старый Доб, и лицо его омрачилось. |
| Emmy did not note the circumstance at the time, nor take immediate heed of the very dismal expression which honest Dobbin's countenance assumed, but she thought of it afterwards. And then it struck her, with inexpressible pain and mortification too, that it was William who was the giver of the piano, and not George, as she had fancied. It was not George's gift; the only one which she had received from her lover, as she thought--the thing she had cherished beyond all others--her dearest relic and prize. She had spoken to it about George; played his favourite airs upon it; sat for long evening hours, touching, to the best of her simple art, melancholy harmonies on the keys, and weeping over them in silence. It was not George's relic. It was valueless now. The next time that old Sedley asked her to play, she said it was shockingly out of tune, that she had a headache, that she couldn't play. | Эмми в то время не заметила этого обстоятельства; не обратила она внимания и на то, как опечалился честный Доббин. Но потом она призадумалась. И тут у нее внезапно явилась мысль, причинившая ей невыносимую боль и страдание. Это Уильям подарил ей фортепьяно, а не Джордж, как она воображала! Это не был подарок Джорджа, единственный, который она думала, что получила от своего жениха и который ценила превыше всего, - самая драгоценная ее реликвия и сокровище. Она рассказывала ему о Джордже, играла на нем самые любимые пьесы мужа, просиживала за ним вечерние часы, по мере своих скромных сил и умения извлекая из его клавиш меланхоличные аккорды, и плакала над ним в тишине. И вот оказывается, что это не память о Джордже. Инструмент утратил для нее всякую цену. В первый же раз, когда старик Седли попросил дочь поиграть, она сказала, что фортепьяно отчаянно расстроено, что у нее болит голова, что вообще она не может играть. |
| Then, according to her custom, she rebuked herself for her pettishness and ingratitude and determined to make a reparation to honest William for the slight she had not expressed to him, but had felt for his piano. A few days afterwards, as they were seated in the drawing-room, where Jos had fallen asleep with great comfort after dinner, Amelia said with rather a faltering voice to Major Dobbin-- | Затем, по своему обыкновению, она стала упрекать себя за взбалмошность и неблагодарность и решила вознаградить честного Уильяма за ту обиду, которую она хотя и не высказала ему, но нанесла его фортепьяно. Несколько дней спустя, когда она сидела в гостиной, где Джоз с большим комфортом спал после обеда, Эмилия произнесла дрогнувшим голосом, обращаясь к майору Доббину: |
| "I have to beg your pardon for something." | - Мне нужно попросить у вас прощения за одну вещь. |
| "About what?" said he. | - За что? - спросил тот. |
| "About--about that little square piano. I never thanked you for it when you gave it me, many, many years ago, before I was married. I thought somebody else had given it. Thank you, William." | - За это... за маленькое фортепьяно. Я не поблагодарила вас, когда вы мне его подарили... много, много лет тому назад, когда я еще не была замужем. Я думала, что мне его подарил кто-то другой. Спасибо, Уильям. |
| She held out her hand, but the poor little woman's heart was bleeding; and as for her eyes, of course they were at their work. | Она протянула ему руку, но сердце у бедняжки обливалось кровью, а что касается глаз, то они, конечно, принялись за обычную свою работу. |
| But William could hold no more. | Но Уильям не мог больше выдержать. |
| "Amelia, Amelia," he said, "I did buy it for you. I loved you then as I do now. I must tell you. I think I loved you from the first minute that I saw you, when George brought me to your house, to show me the Amelia whom he was engaged to. You were but a girl, in white, with large ringlets; you came down singing--do you remember?--and we went to Vauxhall. Since then I have thought of but one woman in the world, and that was you. I think there is no hour in the day has passed for twelve years that I haven't thought of you. I came to tell you this before I went to India, but you did not care, and I hadn't the heart to speak. You did not care whether I stayed or went." | - Эмилия, Эмилия! - воскликнул он. - Да, это я купил его для вас! Я любил вас тогда, как люблю и теперь. Я должен все сказать вам. Мне кажется, я полюбил вас с первого взгляда, с той минуты, когда Джордж привез меня к вам в дом, чтобы показать мне Эмилию, с которой он был помолвлен. Вы были еще девочкой, в белом платье, с густыми локонами; вы сбежали к нам вниз, напевая, - вы помните? - и мы поехали в Воксхолл. С тех пор я мечтал только об одной женщине в мире - и это были вы! Мне кажется, не было ни единого часа за все минувшие двенадцать лет, чтобы я не думал о вас. Я приезжал к вам перед отъездом в Индию, чтобы сказать об этом, но вы были так равнодушны, а у меня не хватило смелости заговорить. Вам было все равно, останусь я или уеду. |
| "I was very ungrateful," Amelia said. | - Я была очень неблагодарной, - сказала Эмилия. |
| "No, only indifferent," Dobbin continued desperately. "I have nothing to make a woman to be otherwise. I know what you are feeling now. You are hurt in your heart at the discovery about the piano, and that it came from me and not from George. I forgot, or I should never have spoken of it so. It is for me to ask your pardon for being a fool for a moment, and thinking that years of constancy and devotion might have pleaded with you." | - Нет, только безразличной! - продолжал Доббин с отчаянием. - Во мне нет ничего, что могло бы вызвать у женщины интерес ко мне. Я знаю, что вы чувствуете сейчас. Вас страшно огорчило это открытие насчет фортепьяно; вам больно, что оно было подарено мною, а не Джорджем. Я забыл об этом, иначе никогда бы не заговорил. Это я должен просить у вас прощения за то, что на мгновение, как глупец, вообразил, что годы постоянства и преданности могли склонить вас в мою пользу. |
| "It is you who are cruel now," Amelia said with some spirit. "George is my husband, here and in heaven. How could I love any other but him? I am his now as when you first saw me, dear William. It was he who told me how good and generous you were, and who taught me to love you as a brother. Have you not been everything to me and my boy? Our dearest, truest, kindest friend and protector? Had you come a few months sooner perhaps you might have spared me that--that dreadful parting. Oh, it nearly killed me, William--but you didn't come, though I wished and prayed for you to come, and they took him too away from me. Isn't he a noble boy, William? Be his friend still and mine"-- | - Это вы сейчас жестоки! - горячо возразила Эмилия. - Джордж - мой супруг и здесь и на небесах. Могу ли я любить кого-нибудь другого? Я по-прежнему принадлежу ему, как и в те дни, когда вы впервые увидели меня, дорогой Уильям. Это он рассказал мне, какой вы добрый и благородный, и научил меня любить вас, как брата. И разве вы не были всем для меня и для моего мальчика? Нашим самым дорогим, самым верным, самым добрым другом и защитником? Если бы вы вернулись в Англию на несколько месяцев раньше, вы, может быть, избавили бы меня от этой... от этой страшной разлуки. О, она едва не убила меня, Уильям! Но вы не приезжали, хотя я желала этого и молилась о вашем приезде, и мальчика тоже отняли у меня... А разве он не чудесный ребенок, Уильям? Будьте же по-прежнему его другом и моим... |
| and here her voice broke, and she hid her face on his shoulder. | Тут ее голос оборвался, и она спрятала лицо на плече у Доббина. |
| The Major folded his arms round her, holding her to him as if she was a child, and kissed her head. | Майор обнял Эмилию, прижал ее к себе, как ребенка, и поцеловал в лоб. |
| "I will not change, dear Amelia," he said. "I ask for no more than your love. I think I would not have it otherwise. Only let me stay near you and see you often." | - Я не изменюсь, дорогая Эмилия, - сказал он. - Я не прошу ни о чем, кроме вашей любви. Пусть все останется так, как было. Только позвольте мне быть около вас и видеть вас часто. |
| "Yes, often," Amelia said. | - Да, часто, - сказала Эмилия. |
| And so William was at liberty to look and long--as the poor boy at school who has no money may sigh after the contents of the tart-woman's tray. | И вот Уильяму было предоставлено смотреть и томиться, - так бедный школьник, у которого нет денег, вздыхает, глядя на лоток пирожницы. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
