Vanity Fair/Ярмарка тщеславия

CHAPTER XLVII/ГЛАВА XLVII Gaunt House/Гонт-Хаус

English	Русский
All the world knows that Lord Steyne's town palace stands in Gaunt Square, out of which Great Gaunt Street leads, whither we first conducted Rebecca, in the time of the departed Sir Pitt Crawley. Peering over the railings and through the black trees into the garden of the Square, you see a few miserable governesses with wan- faced pupils wandering round and round it, and round the dreary grass-plot in the centre of which rises the statue of Lord Gaunt, who fought at Minden, in a three-tailed wig, and otherwise habited like a Roman Emperor. Gaunt House occupies nearly a side of the Square. The remaining three sides are composed of mansions that have passed away into dowagerism--tall, dark houses, with window-frames of stone, or picked out of a lighter red. Little light seems to be behind those lean, comfortless casements now, and hospitality to have passed away from those doors as much as the laced lacqueys and link-boys of old times, who used to put out their torches in the blank iron extinguishers that still flank the lamps over the steps. Brass plates have penetrated into the square--Doctors, the Diddlesex Bank Western Branch--the English and European Reunion, &c.--it has a dreary look--nor is my Lord Steyne's palace less dreary. All I have ever seen of it is the vast wall in front, with the rustic columns at the great gate, through which an old porter peers sometimes with a fat and gloomy red face--and over the wall the garret and bedroom windows, and the chimneys, out of which there seldom comes any smoke now. For the present Lord Steyne lives at Naples, preferring the view of the Bay and Capri and Vesuvius to the dreary aspect of the wall in Gaunt Square.	Кто не знает, что городской дворец лорда Стайна помещается на Гонт-сквер, от которого идет Грейт-Гонт-стрит - та самая улица, куда мы в свое время, еще при жизни покойного сэра Питта Кроули, отвезли Ребекку. Загляните сквозь решетку, и за темными деревьями, в глубине сада, вы увидите нескольких жалких гувернанток, прогуливающихся с бледными питомцами по дорожкам вокруг унылого газона, в центре коего возвышается статуя лорда Гонта, сражавшегося при Миндене, - он в парике с тремя косичками, но в одежде римского императора. Гонт-Хаус занимает почти целиком одну сторону сквера. Остальные состоят из особняков, знававших лучшие дни, - это высокие темные дома с каменными или окрашенными в более светлые тона карнизами. За узкими, неудобными окнами царят, вероятно, потемки. Гостеприимство отошло от этих дверей, как отошли времена расшитых галуном лакеев и мальчишек-проводников, которые гасили свои факелы в железных гасильниках, до сих пор сохранившихся возле фонарей у подъезда. Ныне в сквер проникли медные дверные дощечки: "Доктор", "Западное отделение Дидлсекского банка", "Англо-Европейское общество" и т. д. Все это являет мрачное зрелище - да и дворец милорда Стайна не менее мрачен. Я видел его только снаружи - высокую ограду с грубыми колоннами у массивных ворот, в которые иногда выглядывает старый привратник с толстой и угрюмой красной физиономией, а над оградою - чердак и окна спален да трубы, из которых теперь редко вьется дым, ибо нынешний лорд Стайн живет в Неаполе, предпочитая вид залива, Капри и Везувия мрачному зрелищу ограды на Гонт-сквер.
A few score yards down New Gaunt Street, and leading into Gaunt Mews indeed, is a little modest back door, which you would not remark from that of any of the other stables. But many a little close carriage has stopped at that door, as my informant (little Tom Eaves, who knows everything, and who showed me the place) told me.	В нескольких десятках ярдов дальше по Нью-Гонт-стрит, там, куда выходят службы Гонт-Хауса, прячется маленькая скромная боковая дверь; вы едва отличите ее от дверей конюшни, но немало изящных закрытых экипажей останавливалось в былые времена у этого порога, как сообщил мне мой осведомитель, маленький Том Ивз, который все решительно знает и который показывал мне эти места.
"The Prince and Perdita have been in and out of that door, sir," he had often told me; "Marianne Clarke has entered it with the Duke of ------. It conducts to the famous petits appartements of Lord Steyne --one, sir, fitted up all in ivory and white satin, another in ebony and black velvet; there is a little banqueting-room taken from Sallust's house at Pompeii, and painted by Cosway--a little private kitchen, in which every saucepan was silver and all the spits were gold. It was there that Egalite Orleans roasted partridges on the night when he and the Marquis of Steyne won a hundred thousand from a great personage at ombre. Half of the money went to the French Revolution, half to purchase Lord Gaunt's Marquisate and Garter--and the remainder--" but it forms no part of our scheme to tell what became of the remainder, for every shilling of which, and a great deal more, little Tom Eaves, who knows everybody's affairs, is ready to account.	- В эту дверь не раз входили и выходили принц и Пердита, - докладывал он мне. - Здесь с герцогом *** бывала Марианна Кларк. Эта дверь ведет в знаменитые petits appartements {Интимные апартаменты (франц.).} лорда Стайна; одна комната там вся отделана слоновой костью и белым атласом, другая - черным деревом и черным бархатом; там есть маленькая банкетная зала, скопированная с дома Салюстия в Помпее и расписанная Козуэем, и игрушечная кухонька, где все кастрюли из серебра, а вертелы из золота. Здесь Эгалите, герцог Орлеанский, жарил куропаток в ту ночь, когда они с маркизом Стайном выиграли сто тысяч фунтов в ломбер у некоей высокопоставленной особы. Часть этих денег пошла на французскую революцию, часть - на покупку лорду Гонту титула маркиза и ордена Подвязки, а остальное... но в наши планы не входит сообщать о том, на что пошло остальное, хотя Том Ивз, который знает все чужие дела, мог бы дать нам отчет в каждом шиллинге.
Besides his town palace, the Marquis had castles and palaces in various quarters of the three kingdoms, whereof the descriptions may be found in the road-books--Castle Strongbow, with its woods, on the Shannon shore; Gaunt Castle, in Carmarthenshire, where Richard II was taken prisoner--Gauntly Hall in Yorkshire, where I have been informed there were two hundred silver teapots for the breakfasts of the guests of the house, with everything to correspond in splendour; and Stillbrook in Hampshire, which was my lord's farm, an humble place of residence, of which we all remember the wonderful furniture which was sold at my lord's demise by a late celebrated auctioneer.	Кроме этого дворца в столице, маркиз владел в различных частях трех королевств многими замками и дворцами, описание которых можно найти в путеводителях: замок Стронгбоу с лесами на берегу Шеннона; Гонт-Касл в Кармартеншире, где был взят в плен Ричард II; Гонтли-Холл в Йоркшире, где было, как мне рассказывали, двести серебряных чайников для гостей, с соответствующей великолепной сервировкой, не говоря уж о Стилбруке в Хэмпшире - ферме милорда, этой сравнительно скромной резиденции, где стояла памятная нам всем мебель, - она продавалась с аукциона после смерти милорда знаменитым, ныне тоже умершим, аукционером.
The Marchioness of Steyne was of the renowned and ancient family of the Caerlyons, Marquises of Camelot, who have preserved the old faith ever since the conversion of the venerable Druid, their first ancestor, and whose pedigree goes far beyond the date of the arrival of King Brute in these islands. Pendragon is the title of the eldest son of the house. The sons have been called Arthurs, Uthers, and Caradocs, from immemorial time. Their heads have fallen in many a loyal conspiracy. Elizabeth chopped off the head of the Arthur of her day, who had been Chamberlain to Philip and Mary, and carried letters between the Queen of Scots and her uncles the Guises. A cadet of the house was an officer of the great Duke and distinguished in the famous Saint Bartholomew conspiracy. During the whole of Mary's confinement, the house of Camelot conspired in her behalf. It was as much injured by its charges in fitting out an armament against the Spaniards, during the time of the Armada, as by the fines and confiscations levied on it by Elizabeth for harbouring of priests, obstinate recusancy, and popish misdoings. A recreant of James's time was momentarily perverted from his religion by the arguments of that great theologian, and the fortunes of the family somewhat restored by his timely weakness. But the Earl of Camelot, of the reign of Charles, returned to the old creed of his family, and they continued to fight for it, and ruin themselves for it, as long as there was a Stuart left to head or to instigate a rebellion.	Маркиза Стайн происходила из древнего и прославленного рода Керлайон, маркизов Камелот, которые сохраняли свою старую веру еще со времен обращения в христианство досточтимого друида, их предка, и род которых был известен в Англии задолго до прибытия на наши острова короля Брута. Титул старших сыновей в этом доме - Пендрагон. Сыновья с незапамятных времен носили имена Артуров, Утеров, Карадоков. Многие из них сложили головы в верноподданнических заговорах. Елизавета предала казни современного ей Артура, который был камергером Филиппа и Марии и отвозил письма шотландской королевы ее дядьям Гизам. Его младший сын был офицером великого герцога, одним из деятельных участников знаменитой Варфоломеевской ночи. Все время, пока королева Мария томилась в тюрьме, фамилия Камелот непрестанно устраивала заговоры в ее пользу. Она понесла большие имущественные потери, как снаряжая войска против испанцев во времена Армады, так и подвергаясь денежным штрафам и конфискациям по распоряжению Елизаветы - за укрывательство католических священников, за упорный нонконформизм и за папистские злодеяния. Один малодушный представитель этой семьи, живший во времена короля Иакова, отрекся было от своей веры под влиянием доводов этого великого богослова, и вследствие такого отступничества имущественное положение рода несколько восстановилось. Но уже следующий граф Камелот, живший в царствование Карла, вернулся к вере отцов, и фамилия продолжала сражаться за нее и беднеть во славу ее до тех пор, пока оставался в живых хоть один Стюарт, способный замыслить или возглавить восстание.
Lady Mary Caerlyon was brought up at a Parisian convent; the Dauphiness Marie Antoinette was her godmother. In the pride of her beauty she had been married--sold, it was said--to Lord Gaunt, then at Paris, who won vast sums from the lady's brother at some of Philip of Orleans's banquets. The Earl of Gaunt's famous duel with the Count de la Marche, of the Grey Musqueteers, was attributed by common report to the pretensions of that officer (who had been a page, and remained a favourite of the Queen) to the hand of the beautiful Lady Mary Caerlyon. She was married to Lord Gaunt while the Count lay ill of his wound, and came to dwell at Gaunt House, and to figure for a short time in the splendid Court of the Prince of Wales. Fox had toasted her. Morris and Sheridan had written songs about her. Malmesbury had made her his best bow; Walpole had pronounced her charming; Devonshire had been almost jealous of her; but she was scared by the wild pleasures and gaieties of the society into which she was flung, and after she had borne a couple of sons, shrank away into a life of devout seclusion. No wonder that my Lord Steyne, who liked pleasure and cheerfulness, was not often seen after their marriage by the side of this trembling, silent, superstitious, unhappy lady.	Леди Мэри Керлайон воспитывалась в одном из парижских монастырей, ее крестной матерью была дофина Мария-Антуанетта. В самом расцвете красоты ее выдали замуж за лорда Гонта - продали, как говорят, этому человеку, бывшему тогда в Париже и выигравшему огромные суммы у брата этой леди на банкетах Филиппа Орлеанского. Знаменитую дуэль графа Гонта с графом де ля Маршем, офицером "серых мушкетеров", молва приписывала в то время притязаниям этого офицера (бывшего пажом и оставшегося любимцем королевы) на руку красавицы леди Мэри Керлайон. Она вышла замуж за лорда Гонта, когда граф еще не оправился от полученных ранений, поселилась в Гонт-Хаусе и одно время была украшением блестящего двора принца Уэльского. Фоке провозглашал тосты в ее честь, Моррис и Шеридан воспевали ее в своих стихах; Малмсбери отвешивал ей самые изящные свои поклоны; Уолпол называл ее очаровательницей; Девоншир чуть ли не ревновал ее. Но ее пугали буйные развлечения общества, в которое она попала, и, родив двух сыновей, она замкнулась в благочестивой и уединенной жизни. Не удивительно, что лорда Стайна, любившего удовольствия и веселье, не часто видели рядом с этой трепещущей, молчаливой, суеверной и несчастной женщиной.
The before-mentioned Tom Eaves (who has no part in this history, except that he knew all the great folks in London, and the stories and mysteries of each family) had further information regarding my Lady Steyne, which may or may not be true.	Упомянутый раньше Том Ивз (который не имеет никакого отношения к нашему рассказу, за исключением того, что знает весь лондонский свет, а также историю и тайны всех знатных фамилий) сообщил мне дальнейшие сведения относительно миледи Стайн, возможно достоверные, а возможно и выдуманные.
"The humiliations," Tom used to say, "which that woman has been made to undergo, in her own house, have been frightful; Lord Steyne has made her sit down to table with women with whom I would rather die than allow Mrs. Eaves to associate--with Lady Crackenbury, with Mrs. Chippenham, with Madame de la Cruchecassee, the French secretary's wife (from every one of which ladies Tom Eaves--who would have sacrificed his wife for knowing them--was too glad to get a bow or a dinner) with the REIGNING FAVOURITE in a word. And do you suppose that that woman, of that family, who are as proud as the Bourbons, and to whom the Steynes are but lackeys, mushrooms of yesterday (for after all, they are not of the Old Gaunts, but of a minor and doubtful branch of the house); do you suppose, I say (the reader must bear in mind that it is always Tom Eaves who speaks) that the Marchioness of Steyne, the haughtiest woman in England, would bend down to her husband so submissively if there were not some cause? Pooh! I tell you there are secret reasons. I tell you that, in the emigration, the Abbe de la Marche who was here and was employed in the Quiberoon business with Puisaye and Tinteniac, was the same Colonel of Mousquetaires Gris with whom Steyne fought in the year '86--that he and the Marchioness met again--that it was after the Reverend Colonel was shot in Brittany that Lady Steyne took to those extreme practices of devotion which she carries on now; for she is closeted with her director every day--she is at service at Spanish Place, every morning, I've watched her there--that is, I've happened to be passing there--and depend on it, there's a mystery in her case. People are not so unhappy unless they have something to repent of," added Tom Eaves with a knowing wag of his head; "and depend on it, that woman would not be so submissive as she is if the Marquis had not some sword to hold over her."	- Унижения, которым подвергалась эта леди у себя в доме, - рассказывал Том, - были ужасны. Лорд Стайн заставлял ее садиться за стол с такими женщинами, что я скорее умер бы, чем позволил миссис Ивз встречаться с ними, - с леди Крекенбери, с миссис Чипинхем, с мадам де ля Крюшкассе, женой французского секретаря (от любой из этих дам Том Ивз, который с наслаждением пожертвовал бы для них собственной женой, был бы счастлив получить поклон или приглашение на обед), - одним словом, со всеми царствовавшими фаворитками. И неужели вы думаете, что эта леди из такой фамилии, не уступающей в гордости самим Бурбонам, для которой Стайны просто лакеи, выскочки (ибо это, в сущности, не старинные Гонты, а младшая, сомнительная ветвь дома), - неужели вы думаете, говорю я (читатель не должен забывать, это говорит Том Ивз), что маркиза Стайн, самая надменная женщина в Англии, так покорилась бы своему супругу, если бы на то не было особых причин? Вздор! Поверьте мне, есть тайные причины! И я скажу вот что: эмигрировавший сюда аббат де ля Марш, участвовавший в Киберонском деле вместе с Пюизе и Тентаньяком, был тот самый полковник "серых мушкетеров", с которым Стайн дрался на дуэли в восемьдесят шестом году, и вот... он снова встретился с маркизой. После того как преподобный полковник был убит в Бретани, леди Стайн предалась той набожной жизни, которую ведет до сих пор; она каждый день запирается со своим духовником и каждое утро посещает богослужение на Испанской площади. Я выследил ее там - то есть случайно встретил, - и будьте уверены, тут непременно скрывается тайна. Люди не бывают так несчастны, если им не в чем раскаиваться, - добавил Том Ивз, глубокомысленно покачивая головою, - будьте уверены, эта женщина никогда не была бы так покорна, если бы у маркиза не было меча, занесенного над ее головой.
So, if Mr. Eaves's information be correct, it is very likely that this lady, in her high station, had to submit to many a private indignity and to hide many secret griefs under a calm face. And let us, my brethren who have not our names in the Red Book, console ourselves by thinking comfortably how miserable our betters may be, and that Damocles, who sits on satin cushions and is served on gold plate, has an awful sword hanging over his head in the shape of a bailiff, or an hereditary disease, or a family secret, which peeps out every now and then from the embroidered arras in a ghastly manner, and will be sure to drop one day or the other in the right place.	Итак, если сведения мистера Ивза правильны, то этой леди, невзирая на ее высокое положение, приходилось выносить немало личных унижений и под наружным спокойствием скрывать много тайного горя. Так давайте же, братья мои, чьи имена не вписаны в Красную книгу, давайте утешаться приятной мыслью, что и те, кто поставлен выше нас, бывают несчастливы, что у Дамокла, сидящего на атласных подушках и обедающего на золоте, висит над головой грозный меч - в виде судебного пристава, наследственной болезни или фамильной тайны; этот меч, как некое привидение, то и дело выглядывает из-за вышитых занавесей и в один прекрасный день обрушится и сразит несчастного.
In comparing, too, the poor man's situation with that of the great, there is (always according to Mr. Eaves) another source of comfort for the former. You who have little or no patrimony to bequeath or to inherit, may be on good terms with your father or your son, whereas the heir of a great prince, such as my Lord Steyne, must naturally be angry at being kept out of his kingdom, and eye the occupant of it with no very agreeable glances.	И если сравнивать положение бедняка с положением знатного вельможи, то (опять-таки по словам Ивза) первый всегда найдет себе какой-то источник утешения. Поскольку вы не ждете наследства и никто не ждет его от вас, вы можете быть в наилучших отношениях с вашим отцом и сыном; а между тем наследник такого высокородного вельможи, как милорд Стайн, не может не злиться, ибо он чувствует себя в некотором роде отрешенным от власти и, следовательно, смотрит на своего соперника далеко не дружелюбным взглядом.
"Take it as a rule," this sardonic old Laves would say, "the fathers and elder sons of all great families hate each other. The Crown Prince is always in opposition to the crown or hankering after it. Shakespeare knew the world, my good sir, and when he describes Prince Hal (from whose family the Gaunts pretend to be descended, though they are no more related to John of Gaunt than you are) trying on his father's coronet, he gives you a natural description of all heirs apparent. If you were heir to a dukedom and a thousand pounds a day, do you mean to say you would not wish for possession? Pooh! And it stands to reason that every great man, having experienced this feeling towards his father, must be aware that his son entertains it towards himself; and so they can't but be suspicious and hostile.	- Считайте за правило, - говорит мистер Ивз, этот старый циник, - что все отцы и старшие сыновья знатных фамилий ненавидят друг друга. Наследный принц всегда находится в оппозиции к короне или нетерпеливо протягивает к ней руки. Шекспир знал свет, дорогой мой сэр, и когда он изображает, как принц Хел (которого семья Гонтов числит своим предком, хотя они имеют не больше отношения к Джону Гонту, чем вы)... как принц Хел примеряет отцовскую корону, он дает вам верное изображение всякого законного наследника. Если бы вы были наследником герцогства и тысячи фунтов в день, неужели вы не пожелали бы овладеть ими? Вздор! И совершенно понятно, что всякий знатный человек, испытавший эти чувства по отношению к своему отцу, отлично знает, что сын его питает те же чувства по отношению к нему самому; не удивительно, что они всегда относятся друг к другу недоверчиво и враждебно.
"Then again, as to the feeling of elder towards younger sons. My dear sir, you ought to know that every elder brother looks upon the cadets of the house as his natural enemies, who deprive him of so much ready money which ought to be his by right. I have often heard George Mac Turk, Lord Bajazet's eldest son, say that if he had his will when he came to the title, he would do what the sultans do, and clear the estate by chopping off all his younger brothers' heads at once; and so the case is, more or less, with them all. I tell you they are all Turks in their hearts. Pooh! sir, they know the world."	То же самое в отношении старшего сына к младшим. Вам должно быть как нельзя лучше известно, любезный сэр, что каждый старший брат смотрит на младших в доме как на естественных врагов, лишающих его наличных денег, которые должны по праву принадлежать ему. Я часто слышал, как Джордж Мак-Турк, старший сын лорда Баязета, говорил, что, будь его воля, он, получив титул, сделал бы то, что делают султаны: очистил бы имение, сразу отрубив головы всем младшим братьям. И все они так думают. Уверяю вас, каждый из них - турок в душе. Да, сэр, они знают свет!
And here, haply, a great man coming up, Tom Eaves's hat would drop off his head, and he would rush forward with a bow and a grin, which showed that he knew the world too--in the Tomeavesian way, that is. And having laid out every shilling of his fortune on an annuity, Tom could afford to bear no malice to his nephews and nieces, and to have no other feeling with regard to his betters but a constant and generous desire to dine with them.	В эту минуту рядом проходил какой-то знатный вельможа, - шляпа Тома Ивза слетела с его головы, и он бросился вперед с поклоном и улыбкой. Это доказывало, что и он тоже знает свет - по-своему, по том-ивзовски, конечно. Вложив все свое состояние до единого шиллинга в ежегодную ренту, Том мог без злобы относиться к своим племянникам и племянницам, а по отношению к вышестоящим не питал других чувств, кроме постоянного и бескорыстного желания у них пообедать.
Between the Marchioness and the natural and tender regard of mother for children, there was that cruel barrier placed of difference of faith. The very love which she might feel for her sons only served to render the timid and pious lady more fearful and unhappy. The gulf which separated them was fatal and impassable. She could not stretch her weak arms across it, or draw her children over to that side away from which her belief told her there was no safety. During the youth of his sons, Lord Steyne, who was a good scholar and amateur casuist, had no better sport in the evening after dinner in the country than in setting the boys' tutor, the Reverend Mr. Trail (now my Lord Bishop of Ealing) on her ladyship's director, Father Mole, over their wine, and in pitting Oxford against St. Acheul.	Между маркизой и естественным, нежным отношением матери к детям стояла суровая преграда в виде различия вероисповеданий. Самая ее любовь к сыновьям только увеличивала горе и страх этой набожной леди. Ее отделяла от детей роковая бездна. Она не могла протянуть свои слабые руки через эту бездну, не могла перетащить своих детей на тот ее край, где их, как она верила, ждало спасение. Пока сыновья еще были молоды, лорд Стайн, ученый человек и любитель казуистики, устраивал у себя в имении по вечерам, после обеда, за стаканом вина веселое развлечение, стравливая воспитателя своих сыновей, преподобного мистера Трэйла(ныне милорда епископа Илингского), с духовником миледи, отцом Молем, и напуская Оксфорд на Сент-Ашель.
He cried "Bravo, Latimer! Well said, Loyola!" alternately;	- Браво, Летимер! Хорошо сказано, Лойола! - восклицал он по очереди.
he promised Mole a bishopric if he would come over, and vowed he would use all his influence to get Trail a cardinal's hat if he would secede. Neither divine allowed himself to be conquered, and though the fond mother hoped that her youngest and favourite son would be reconciled to her church--his mother church--a sad and awful disappointment awaited the devout lady--a disappointment which seemed to be a judgement upon her for the sin of her marriage.	Он обещал сделать Моля епископом, если тот перейдет в англиканство, и клялся употребить все свое влияние, чтобы добыть Трэйлу кардинальскую шапку, если он отступит от своей веры. Но ни один из богословов не сдавался. И хотя любящая мать надеялась, что ее младший и любимый сын вернется в лоно истинной церкви, церкви его матери, - ужасное, горькое разочарование ожидало набожную леди - разочарование, которое казалось возмездием за греховность ее замужества.
My Lord Gaunt married, as every person who frequents the Peerage knows, the Lady Blanche Thistlewood, a daughter of the noble house of Bareacres, before mentioned in this veracious history. A wing of Gaunt House was assigned to this couple; for the head of the family chose to govern it, and while he reigned to reign supreme; his son and heir, however, living little at home, disagreeing with his wife, and borrowing upon post-obits such moneys as he required beyond the very moderate sums which his father was disposed to allow him. The Marquis knew every shilling of his son's debts. At his lamented demise, he was found himself to be possessor of many of his heir's bonds, purchased for their benefit, and devised by his Lordship to the children of his younger son.	Лорд Гонт женился, как известно всякому, кто вращается в обществе пэров, на леди Бланш Тислвуд, дочери благородной фамилии Бейракрсов, упоминавшихся уже в этой правдивой повести. Молодой чете было отведено одно крыло Гонт-Хауса: ибо глава дома хотел властвовать и, пока царил, - царить безраздельно. Однако его сын и наследник мало жил дома, не ладил с женой и занимал столько денег - с обязательством заплатить по получении наследства, - сколько ему было необходимо сверх тех скромных сумм, которые отец милостиво выдавал ему. Маркизу были хорошо известны все долги сына до последнего шиллинга. После его безвременной кончины оказалось, что маркиз был владельцем многих векселей своего наследника, скупленных его милостью и завещанных детям младшего сына.
As, to my Lord Gaunt's dismay, and the chuckling delight of his natural enemy and father, the Lady Gaunt had no children--the Lord George Gaunt was desired to return from Vienna, where he was engaged in waltzing and diplomacy, and to contract a matrimonial alliance with the Honourable Joan, only daughter of John Johnes, First Baron Helvellyn, and head of the firm of Jones, Brown, and Robinson, of Threadneedle Street, Bankers; from which union sprang several sons and daughters, whose doings do not appertain to this story.	К огорчению милорда Гонта и к злобной радости его естественного врага - отца, леди Гонт была бездетна; поэтому лорду Джорджу Гонту было предписано вернуться из Вены, где он был занят дипломатией и вальсами, и вступить в брачный союз с достопочтенной Джоанной, единственной дочерью Джона Джонса, только что пожалованного барона Хельвелина и главы банкирской фирмы "Джонс, Браун и Робинсон" на Треднидл-стрит. От этого союза произошли несколько сыновей и дочерей, жизнь и деяния которых не входят в нашу повесть.
The marriage at first was a happy and prosperous one. My Lord George Gaunt could not only read, but write pretty correctly. He spoke French with considerable fluency; and was one of the finest waltzers in Europe. With these talents, and his interest at home, there was little doubt that his lordship would rise to the highest dignities in his profession. The lady, his wife, felt that courts were her sphere, and her wealth enabled her to receive splendidly in those continental towns whither her husband's diplomatic duties led him. There was talk of appointing him minister, and bets were laid at the Travellers' that he would be ambassador ere long, when of a sudden, rumours arrived of the secretary's extraordinary behaviour. At a grand diplomatic dinner given by his chief, he had started up and declared that a pate de foie gras was poisoned. He went to a ball at the hotel of the Bavarian envoy, the Count de Springbock- Hohenlaufen, with his head shaved and dressed as a Capuchin friar. It was not a masked ball, as some folks wanted to persuade you.	На первых порах это был счастливый и благополучный брак. Милорд Джордж Гонт умел не только читать, но и сравнительно правильно писать. Он довольно бегло говорил по-французски и был одним из лучших танцоров Европы. Нельзя было сомневаться, что, обладая такими талантами и таким положением на родине, его милость достигнет на своем поприще высших ступеней. Миледп, его жена, чувствовала себя созданной для придворной жизни; ее средства давали ей возможность устраивать роскошные приемы в тех европейских городах, куда призывали мужа его дипломатические обязанности. Шли толки о назначении его посланником, у "Путешественников" держали даже пари, что он вскоре будет послом, когда вдруг разнесся слух о странном поведении секретаря посольства: на большом дипломатическом обеде он вдруг вскочил и заявил, что pate de foie gras {Паштет из гусиной печенки (франц.).} отравлен. Затем он явился на бал в дом баварского посланника, графа Шпрингбок-Гогенлауфена, с бритой головой и в костюме капуцина. А между тем это был отнюдь не костюмированный бал, как потом уверяли.
It was something queer, people whispered. His grandfather was so. It was in the family.	- Тут что-то неладно, - шептала молва. - С его дедом было то же самое. Это у них в семье.
His wife and family returned to this country and took up their abode at Gaunt House. Lord George gave up his post on the European continent, and was gazetted to Brazil. But people knew better; he never returned from that Brazil expedition--never died there--never lived there--never was there at all. He was nowhere; he was gone out altogether.	Его супруга и дети вернулись на родину и поселились в Гонт-Хаусе. Лорд Джордж оставил свой пост на европейском континенте и был послан, как извещала "Газета", в Бразилию. Но людей не обманешь: он никогда не возвращался из поездки в Бразилию, никогда не умирал там, никогда не жил там и даже никогда там не был. Его, в сущности, нигде не было: он исчез.
"Brazil," said one gossip to another, with a grin-- "Brazil is St. John's Wood. Rio de Janeiro is a cottage surrounded by four walls, and George Gaunt is accredited to a keeper, who has invested him with the order of the Strait-Waistcoat."	- Бразилия, - передавал с усмешкою один сплетник другому, - Бразилия - это Сен-Джонс-Вуд. Рио-де-Жанейро - это домик, окруженный высокой стеной; и Джордж Гонт аккредитован при надзирателе, который наградил его орденом Смирительной рубашки.
These are the kinds of epitaphs which men pass over one another in Vanity Fair.	Такими эпитафиями удостаивают друг друга люди на Ярмарке Тщеславия.
Twice or thrice in a week, in the earliest morning, the poor mother went for her sins and saw the poor invalid. Sometimes he laughed at her (and his laughter was more pitiful than to hear him cry); sometimes she found the brilliant dandy diplomatist of the Congress of Vienna dragging about a child's toy, or nursing the keeper's baby's doll. Sometimes he knew her and Father Mole, her director and companion; oftener he forgot her, as he had done wife, children, love, ambition, vanity. But he remembered his dinner-hour, and used to cry if his wine-and-water was not strong enough.	Два или три раза в неделю, рано утром, бедная мать, казнясь за грехи, ездила навещать беднягу. Иногда он смеялся при виде ее (и этот смех был для матери горше слез). Иногда она заставала этого блестящего денди, участника Венского конгресса, за игрой: он возил по полу деревянную лошадку или нянчил куклу маленькой дочки надзирателя. Иногда он узнавал свою мать и отца Моля, ее духовника и спутника; но чаще он забывал о ней, как забыл жену, детей, любовь, честолюбие, тщеславие. Зато он помнил час обеда и ударялся в слезы, если его вино слишком разбавляли водой.
It was the mysterious taint of the blood; the poor mother had brought it from her own ancient race. The evil had broken out once or twice in the father's family, long before Lady Steyne's sins had begun, or her fasts and tears and penances had been offered in their expiation. The pride of the race was struck down as the first-born of Pharaoh. The dark mark of fate and doom was on the threshold-- the tall old threshold surmounted by coronets and caned heraldry.	В его крови гнездилась таинственная отрава: бедная мать принесла ее из своего древнего рода. Зло это уже дважды заявляло о себе в семье ее отца, задолго до того, как леди Стайн согрешила и начала искупать свои грехи постом, слезами и молитвами. Гордость рода была сражена, подобно первенцу фараона. Темное пятно роковой гибели легло на этот порог - высокий старинный порог, осененный коронами и резными гербами.
The absent lord's children meanwhile prattled and grew on quite unconscious that the doom was over them too. First they talked of their father and devised plans against his return. Then the name of the living dead man was less frequently in their mouth--then not mentioned at all. But the stricken old grandmother trembled to think that these too were the inheritors of their father's shame as well as of his honours, and watched sickening for the day when the awful ancestral curse should come down on them.	Между тем дети отсутствующего лорда беспечно росли, не ведая, что и над ними тяготеет рок. Первое время они говорили об отце и строили планы о его возвращении. Затем имя живого мертвеца стало упоминаться все реже и, наконец, совсем забылось. Но убитая горем бабка трепетала при мысли, что эти дети унаследуют отцовский позор, так же как и его почести, и с болью ожидала того дня, когда на них обрушится ужасное проклятие предков.
This dark presentiment also haunted Lord Steyne. He tried to lay the horrid bedside ghost in Red Seas of wine and jollity, and lost sight of it sometimes in the crowd and rout of his pleasures. But it always came back to him when alone, and seemed to grow more threatening with years.	Такое же мрачное предчувствие преследовало и лорда Стайна. Он пытался утопить в Красном море вина и веселья страшный призрак, стоявший у его ложа; иногда ему удавалось ускользнуть от него в толпе, потерять его в вихре удовольствий. Но стоило лорду Стайну остаться одному, как призрак возвращался, и с каждым годом он, казалось, становился неотвязнее.
"I have taken your son," it said, "why not you? I may shut you up in a prison some day like your son George. I may tap you on the head to-morrow, and away go pleasure and honours, feasts and beauty, friends, flatterers, French cooks, fine horses and houses--in exchange for a prison, a keeper, and a straw mattress like George Gaunt's." And then my lord would defy the ghost which threatened him, for he knew of a remedy by which he could baulk his enemy.	"Я взял твоего сына, - говорил он. - Почему я не могу взять тебя? Я могу заключить тебя в тюрьму, как твоего сына Джорджа. Завтра же я могу прикоснуться к твоей голове - и тогда прощай все удовольствия и почести, пиры, красота, друзья, льстецы, французские повара, прекрасные лошади, дома, - вместо этого тебе дадут тюрьму, сторожа и соломенный тюфяк, как Джорджу Гонту". И тогда милорд бросал вызов грозившему ему призраку; ибо ему было известно средство, как обмануть врага.
So there was splendour and wealth, but no great happiness perchance, behind the tall caned portals of Gaunt House with its smoky coronets and ciphers. The feasts there were of the grandest in London, but there was not overmuch content therewith, except among the guests who sat at my lord's table. Had he not been so great a Prince very few possibly would have visited him; but in Vanity Fair the sins of very great personages are looked at indulgently. "Nous regardons a deux fois" (as the French lady said) before we condemn a person of my lord's undoubted quality. Some notorious carpers and squeamish moralists might be sulky with Lord Steyne, but they were glad enough to come when he asked them.	Итак, роскошь и великолепие царили за резными порталами Гонт-Хауса с его закоптелыми коронами и вензелями, но счастья там не было. Здесь давались самые роскошные в Лондоне пиры, но удовольствие они доставляли только гостям, сидевшим за столом милорда. Если бы он не был таким знатным вельможей, очень немногие посещали бы его, но на Ярмарке Тщеславия снисходительно смотрят на грехи великих особ. Nous regardons a deux fois {Мы еще очень и очень подумаем (франц.).} (как говорила одна француженка), прежде чем осудить такую особу, как милорд. Некоторые записные критики и придирчивые моралисты бранили лорда Стайна, но, несмотря на это, всегда рады были явиться, когда он приглашал их.
"Lord Steyne is really too bad," Lady Slingstone said, "but everybody goes, and of course I shall see that my girls come to no harm."	- Лорд Стайн просто невозможен, - говорила леди Слингстон, - но все у него бывают, и я, конечно, послежу за моими девочками, чтобы с ними там ничего не случилось.
"His lordship is a man to whom I owe much, everything in life," said the Right Reverend Doctor Trail, thinking that the Archbishop was rather shaky, and Mrs. Trail and the young ladies would as soon have missed going to church as to one of his lordship's parties.	- Я обязан его милости всем в жизни, - говорил преподобный доктор Трэйл, думая о том, что архиепископ сильно сдал; а миссис Трэйл и ее юные дочери готовы были скорее пропустить службу в церкви, чем хотя бы один из вечеров его милости.
"His morals are bad," said little Lord Southdown to his sister, who meekly expostulated, having heard terrific legends from her mamma with respect to the doings at Gaunt House; "but hang it, he's got the best dry Sillery in Europe!"	- У этого человека нет ничего святого, - говорил маленький лорд Саутдаун сестре, которая обратилась к нему с кротким увещанием, так как мать передавала ей страшные россказни о том, что творится в Гонт-Хаусе, - но у него, черт возьми, подается самое лучшее в Европе сухое силери.
And as for Sir Pitt Crawley, Bart.--Sir Pitt that pattern of decorum, Sir Pitt who had led off at missionary meetings--he never for one moment thought of not going too.	Что касается сэра Питта Кроули, баронета, то сэру Питту, этому образцу порядочности, сэру Питту, который вел миссионерские собрания, ни на минуту не приходило в голову отказываться от посещений Гонт-Хауса.
"Where you see such persons as the Bishop of Ealing and the Countess of Slingstone, you may be pretty sure, Jane," the Baronet would say, "that we cannot be wrong. The great rank and station of Lord Steyne put him in a position to command people in our station in life. The Lord Lieutenant of a County, my dear, is a respectable man. Besides, George Gaunt and I were intimate in early life; he was my junior when we were attaches at Pumpernickel together."	- Там, где встречаешься с такими особами, как епископ Илингский и графиня Слингстон, там, будьте уверены, Джейн, - говорил баронет, - не может быть задета наша честь. Высокий ранг и положение лорда Стайна дают ему право властвовать над людьми нашего положения. Лорд-наместник графства - уважаемое лицо, дорогая моя. Кроме того, мы когда-то дружили с Джорджем Гонтом; я был первым, а он вторым атташе при пумперникельском посольстве.
In a word everybody went to wait upon this great man--everybody who was asked, as you the reader (do not say nay) or I the writer hereof would go if we had an invitation.	Одним словом, все бывали у этого великого человека, - все, кого он приглашал. Точно так же и вы, читатель (не возражайте, все равно не поверю), и я, автор, отправились бы туда, если бы получили приглашение.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты