Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
Vanity Fair/Ярмарка тщеславия
CHAPTER XVIII/ГЛАВА XVIII Who Played on the Piano Captain Dobbin Bought/Кто играл на фортепьяно, которое приобрел Доббин
| English | Русский |
| Our surprised story now finds itself for a moment among very famous events and personages, and hanging on to the skirts of history. When the eagles of Napoleon Bonaparte, the Corsican upstart, were flying from Provence, where they had perched after a brief sojourn in Elba, and from steeple to steeple until they reached the towers of Notre Dame, I wonder whether the Imperial birds had any eye for a little corner of the parish of Bloomsbury, London, which you might have thought so quiet, that even the whirring and flapping of those mighty wings would pass unobserved there? | Но вот наш рассказ неожиданно попадает в круг прославленных лиц и событий и соприкасается с историей. Когда орлы Наполеона Бонапарта, выскочки-корсиканца, вылетели из Прованса, куда они спустились после короткого пребывания на острове Эльбе, и потом, перелетая с колокольни на колокольню, достигли наконец собора Парижской богоматери, то вряд ли эти царственные птицы хотя бы краешком глаза приметили крошечный приход Блумсбери в Лондоне - такой тихий и безмятежный, что вы бы подумали, будто шум и хлопание их могучих крыльев никого там не встревожили. |
| "Napoleon has landed at Cannes." Such news might create a panic at Vienna, and cause Russia to drop his cards, and take Prussia into a corner, and Talleyrand and Metternich to wag their heads together, while Prince Hardenberg, and even the present Marquis of Londonderry, were puzzled; but how was this intelligence to affect a young lady in Russell Square, before whose door the watchman sang the hours when she was asleep: who, if she strolled in the square, was guarded there by the railings and the beadle: who, if she walked ever so short a distance to buy a ribbon in Southampton Row, was followed by Black Sambo with an enormous cane: who was always cared for, dressed, put to bed, and watched over by ever so many guardian angels, with and without wages? Bon Dieu, I say, is it not hard that the fateful rush of the great Imperial struggle can't take place without affecting a poor little harmless girl of eighteen, who is occupied in billing and cooing, or working muslin collars in Russell Square? You too, kindly, homely flower!--is the great roaring war tempest coming to sweep you down, here, although cowering under the shelter of Holborn? Yes; Napoleon is flinging his last stake, and poor little Emmy Sedley's happiness forms, somehow, part of it. | "Наполеон высадился в Каннах". Это известие могло вызвать панику в Вене, спутать карты России, загнать Пруссию в угол, заставить Талейрана и Меттерниха переглянуться или озадачить князя Гарденберга и даже ныне здравствующего маркиза Лондондерри; но каким образом эта новость могла смутить покой молодой особы на Рассел-сквер, перед домом которой ночной сторож протяжно выкликал часы, когда она спала; молодой леди, которую, когда она гуляла по скверу, охраняли решетка и приходский сторож; которую, когда она выходила из дому всего лишь затем, чтобы купить ленточку на Саутгемптон-роу, сопровождал черномазый Самбо с огромною тростью; леди, о которой всегда заботились, которую одевали, укладывали в постель и оберегали многочисленные ангелы-хранители, как состоявшие, так и не состоявшие на жалованье? Bon Dieu, - скажу я, - разве не жестоко, что столкновение великих империй не может свершиться, не отразившись самым губительным образом на судьбе безобидной маленькой восемнадцатилетней девушки, воркующей или вышивающей кисейные воротнички у себя на Рассел-сквер? О нежный, простенький цветочек! Неужели грозный рев военной бури настигнет тебя здесь, хоть ты и приютился под защитою Холборна? Да, Наполеон делает свою последнюю ставку, и счастье бедной маленькой Эмми Седли каким-то образом вовлечено в общую игру. |
| In the first place, her father's fortune was swept down with that fatal news. All his speculations had of late gone wrong with the luckless old gentleman. Ventures had failed; merchants had broken; funds had risen when he calculated they would fall. What need to particularize? If success is rare and slow, everybody knows how quick and easy ruin is. Old Sedley had kept his own sad counsel. Everything seemed to go on as usual in the quiet, opulent house; the good-natured mistress pursuing, quite unsuspiciously, her bustling idleness, and daily easy avocations; the daughter absorbed still in one selfish, tender thought, and quite regardless of all the world besides, when that final crash came, under which the worthy family fell. | В первую очередь этой роковой вестью было сметено благосостояние отца Эмми. Все спекуляции злосчастного старого джентльмена за последнее время терпели неудачу. В то время смелые коммерческие начинания рушились, купцы банкротились, государственные процентные бумаги падали, когда, по расчетам старика, им следовало бы повышаться. А впрочем, стоит ли вдаваться в подробности! Если успех наблюдается редко и достигается медленно, то каждому известно, как быстро и легко происходит разорение. Старик Седли ни с кем не делился своим горем. Казалось, все шло по-старому в его мирном и богатом доме: благодушная хозяйка, ничего не подозревая, проводила время в обычной хлопотливой праздности и несложных повседневных заботах; дочь, неизменно поглощенная одной - эгоистической и нежной - мыслью, не замечала ничего в окружающем мире, пока не произошел тот окончательный крах, под тяжестью которого пала вся эта достойная семья. |
| One night Mrs. Sedley was writing cards for a party; the Osbornes had given one, and she must not be behindhand; John Sedley, who had come home very late from the City, sate silent at the chimney side, while his wife was prattling to him; Emmy had gone up to her room ailing and low-spirited. | Однажды вечером миссис Седли писала приглашения на званый вечер. Осборны уже устроили таковой у себя, и миссис Седли не могла остаться в долгу. Джон Седли, вернувшийся из Сити очень поздно, молча сидел у камина, между тем как жена его оживленно болтала; Эмми поднялась к себе наверх, чем-то удрученная, почти больная. |
| "She's not happy," the mother went on. "George Osborne neglects her. I've no patience with the airs of those people. The girls have not been in the house these three weeks; and George has been twice in town without coming. Edward Dale saw him at the Opera. Edward would marry her I'm sure: and there's Captain Dobbin who, I think, would--only I hate all army men. Such a dandy as George has become. With his military airs, indeed! We must show some folks that we're as good as they. Only give Edward Dale any encouragement, and you'll see. We must have a party, Mr. S. Why don't you speak, John? Shall I say Tuesday fortnight? Why don't you answer? Good God, John, what has happened?" | - Она несчастлива, - говорила мать, - Джордж Осборн невнимателен к ней. Меня начинает раздражать поведение этих господ. Вот уже три недели, как девицы к нам глаз не кажут, и Джордж два раза приезжал в город, а к нам не заходил - Эдвард Дейл видел его в опере. Эдвард охотно женился бы на Эмилии, я уверена, да и капитан Доббин, по-моему, тоже не прочь, но у меня, откровенно говоря, сердце не лежит к этим военным. Подумаешь, каким денди стал Джордж! И эти его военные замашки! Надо показать некоторым людям, что мы не хуже их. Только подай надежду Эдварду Дейлу - и ты увидишь! Нам следует устроить у себя вечер, мистер Седли. Что же ты молчишь, Джон? Не назначить ли, скажем, вторник, через две недели? Почему ты не отвечаешь? Боже мой, Джон, что случилось? |
| John Sedley sprang up out of his chair to meet his wife, who ran to him. He seized her in his arms, and said with a hasty voice, | Джон Седли поднялся с кресла навстречу жене, кинувшейся к нему. Он обнял ее и торопливо проговорил: |
| "We're ruined, Mary. We've got the world to begin over again, dear. It's best that you should know all, and at once." | - Мы разорены, Мэри. Нам придется начинать сызнова, дорогая. Лучше, чтобы ты узнала все сразу. |
| As he spoke, he trembled in every limb, and almost fell. He thought the news would have overpowered his wife--his wife, to whom he had never said a hard word. But it was he that was the most moved, sudden as the shock was to her. When he sank back into his seat, it was the wife that took the office of consoler. She took his trembling hand, and kissed it, and put it round her neck: she called him her John--her dear John--her old man--her kind old man; she poured out a hundred words of incoherent love and tenderness; her faithful voice and simple caresses wrought this sad heart up to an inexpressible delight and anguish, and cheered and solaced his over-burdened soul. | Произнося эти слова, он дрожал всем телом и едва держался на ногах. Он думал, что это известие сразит его жену - жену, которая за всю жизнь не слышала от него резкого слова. Но хотя удар был для нее неожиданным, миссис Седли проявила большую душевную выдержку, чем се муж. Когда он бессильно упал в кресло, жена приняла на себя обязанности утешительницы. Она взяла его дрожащую руку, покрыла ее поцелуями и обвила ею свою шею; она называла его своим Джоном - своим милым Джоном, своим старичком, своим любимым старичком; она излила на него множество бессвязных слов любви и нежности. Ее кроткий голос и простодушные ласки довели это скорбное сердце до невыразимого восторга и грусти, подбодрили и успокоили исстрадавшегося старика. |
| Only once in the course of the long night as they sate together, and poor Sedley opened his pent-up soul, and told the story of his losses and embarrassments--the treason of some of his oldest friends, the manly kindness of some, from whom he never could have expected it--in a general confession--only once did the faithful wife give way to emotion. | Только один раз на протяжении долгой ночи, которую они провели, сидя вместе, когда бедный Седли излил перед ней душу, рассказав историю своих потерь и неудач, поведав об измене некоторых стариннейших друзей и о благородной доброте других, от кого он всего меньше этого ждал, - словом, принес полную повинную, - только в од ном случае его верная жена не сумела справиться со своим волнением. |
| "My God, my God, it will break Emmy's heart," she said. | - Боже мой, боже мой, это разобьет сердце Эмми! - сказала она. |
| The father had forgotten the poor girl. She was lying, awake and unhappy, overhead. In the midst of friends, home, and kind parents, she was alone. To how many people can any one tell all? Who will be open where there is no sympathy, or has call to speak to those who never can understand? Our gentle Amelia was thus solitary. She had no confidante, so to speak, ever since she had anything to confide. She could not tell the old mother her doubts and cares; the would-be sisters seemed every day more strange to her. And she had misgivings and fears which she dared not acknowledge to herself, though she was always secretly brooding over them. | Отец забыл о бедной девочке. Она лежала наверху без сна, чувствуя себя несчастной. Дома, среди друзей и нежных родителей, она была одинока. Много ли найдется людей, которым вы, читатель, могли бы все рассказать? Как возможна откровенность там, где нет сочувствия? Кто захочет излить душу перед теми, кто его не поймет? Именно так одинока была наша кроткая Эмилия. У нее не было никакой поверенной, с тех пор как ей было что поверять. Она не могла поделиться со старухой матерью своими сомнениями и заботами; будущие же сестры с каждым днем казались ей все более чужими. А у Эмми были дурные предчувствия и опасения, в которых она не смела признаться даже себе самой, хотя втайне терзалась ими. |
| Her heart tried to persist in asserting that George Osborne was worthy and faithful to her, though she knew otherwise. How many a thing had she said, and got no echo from him. How many suspicions of selfishness and indifference had she to encounter and obstinately overcome. To whom could the poor little martyr tell these daily struggles and tortures? Her hero himself only half understood her. She did not dare to own that the man she loved was her inferior; or to feel that she had given her heart away too soon. Given once, the pure bashful maiden was too modest, too tender, too trustful, too weak, too much woman to recall it. We are Turks with the affections of our women; and have made them subscribe to our doctrine too. We let their bodies go abroad liberally enough, with smiles and ringlets and pink bonnets to disguise them instead of veils and yakmaks. But their souls must be seen by only one man, and they obey not unwillingly, and consent to remain at home as our slaves-- ministering to us and doing drudgery for us. | Ее сердце упорствовало в убеждении, что Джордж Осборн достоин ее и верен ей, хотя она чувствовала, что это не так. Сколько раз она обращалась к нему, не встречая никакого отклика! Сколько у нее было случаев заподозрить его в эгоизме и равнодушии! Но она упрямо закрывала на это глаза. Кому могла рассказать бедная маленькая мученица о своей ежедневной борьбе и пытке? Сам герой Эмми слушал ее только в пол-уха. Она не решалась признаться, что человек, которого она любит, ниже ее, или подумать, что она поторопилась отдать ему свое сердце. Чистая, стыдливая, Эмилия была слишком скромна, слишком мягка, слишком правдива, слишком слаба, слишком женщина, чтобы, раз отдав, взять его обратно. Мы обращаемся, как турки, с чувствами наших женщин, да еще требуем, чтобы они признавали за нами такое право. Мы позволяем их телам разгуливать довольно свободно, их улыбки, локончики и розовые шляпки заменяют им покрывала и чадры. Но душу их дозволено видеть только одному-единственному мужчине, а они и рады повиноваться и соглашаются сидеть дома не хуже рабынь, прислуживая нам и выполняя всю черную работу. |
| So imprisoned and tortured was this gentle little heart, when in the month of March, Anno Domini 1815, Napoleon landed at Cannes, and Louis XVIII fled, and all Europe was in alarm, and the funds fell, and old John Sedley was ruined. | В таком одиночестве и в таких мучениях пребывало это нежное сердечко, когда в марте, в лето от Рождества Христова 1815-е Наполеон высадился в Каннах. Людовик XVIII бежал, вся Европа пришла в смятение, государственные бумаги упали и старый Джон Седли разорился. |
| We are not going to follow the worthy old stockbroker through those last pangs and agonies of ruin through which he passed before his commercial demise befell. They declared him at the Stock Exchange; he was absent from his house of business: his bills were protested: his act of bankruptcy formal. The house and furniture of Russell Square were seized and sold up, and he and his family were thrust away, as we have seen, to hide their heads where they might. | Мы не последуем за достойным маклером через все те пытки и испытания, через которые проходит всякий разоряющийся делец до наступления своей коммерческой смерти. Его несостоятельность огласили на бирже; он не появлялся у себя в конторе; векселя его были опротестованы; признание банкротства оформлено. Дом и обстановка на Рассел-сквер были описаны и проданы с молотка, и старика с семьей, как мы видели, выбросили на улицу, предоставив им искать себе приюта где угодно. |
| John Sedley had not the heart to review the domestic establishment who have appeared now and anon in our pages and of whom he was now forced by poverty to take leave. The wages of those worthy people were discharged with that punctuality which men frequently show who only owe in great sums--they were sorry to leave good places--but they did not break their hearts at parting from their adored master and mistress. Amelia's maid was profuse in condolences, but went off quite resigned to better herself in a genteeler quarter of the town. Black Sambo, with the infatuation of his profession, determined on setting up a public-house. Honest old Mrs. Blenkinsop indeed, who had seen the birth of Jos and Amelia, and the wooing of John Sedley and his wife, was for staying by them without wages, having amassed a considerable sum in their service: and she accompanied the fallen people into their new and humble place of refuge, where she tended them and grumbled against them for a while. | У Джона Седли не хватило мужества произвести смотр своим слугам, которые время от времени появлялись на наших страницах, но с которыми он теперь, по бедности, вынужден был расстаться. Всей этой почтенной челяди было выплачено жалованье с той точностью, какую обычно выказывают в таких случаях люди, задолжавшие большие суммы. Слуги с сожалением покидали хорошее место, но сердце их не разрывалось от горя при расставании с обожаемыми хозяином и хозяйкой. Горничная Эмилии не скупилась на соболезнования, но ушла, успокоившись на том, что устроится лучше в каком-нибудь более аристократическом квартале города. Черномазый Самбо в ослеплении, свойственном его профессии, решил открыть питейное заведение. Честная миссис Бленкинсоп, помнившая рождение Джоза и Эмилии, да и пору жениховства Джона Седли и его жены, пожелала остаться при них без содержания, так как скопила себе на службе у почтенной семьи кругленький капиталец; и потому она последовала за своими разоренными хозяевами в их новое скромное убежище, где еще некоторое время ухаживала за ними и ворчала на них, прежде чем уйти окончательно. |
| Of all Sedley's opponents in his debates with his creditors which now ensued, and harassed the feelings of the humiliated old gentleman so severely, that in six weeks he oldened more than he had done for fifteen years before--the most determined and obstinate seemed to be John Osborne, his old friend and neighbour--John Osborne, whom he had set up in life--who was under a hundred obligations to him--and whose son was to marry Sedley's daughter. Any one of these circumstances would account for the bitterness of Osborne's opposition. | В пререканиях Седли с его кредиторами, которые начались теперь и до того истерзали униженного старика, что он за шесть недель состарился больше, чем за пятнадцать предшествовавших лет, - самым несговорчивым, самым упрямым противником оказался Джон Осборн, его старый друг и сосед, Джон Осборн, которому он помог выйти в люди, который был ему кругом обязан и сын которого должен был жениться на его дочери. Любого из этих обстоятельств было бы достаточно, чтобы объяснить жестокосердие Осборна. |
| When one man has been under very remarkable obligations to another, with whom he subsequently quarrels, a common sense of decency, as it were, makes of the former a much severer enemy than a mere stranger would be. To account for your own hard-heartedness and ingratitude in such a case, you are bound to prove the other party's crime. It is not that you are selfish, brutal, and angry at the failure of a speculation--no, no--it is that your partner has led you into it by the basest treachery and with the most sinister motives. From a mere sense of consistency, a persecutor is bound to show that the fallen man is a villain--otherwise he, the persecutor, is a wretch himself. | Когда один человек чрезвычайно обязан другому, а потом с ним ссорится, то обыкновенное чувство порядочности заставляет его больше враждовать со своим бывшим другом и благодетелем, чем если бы это было совершенно постороннее лицо. Чтобы оправдать собственное жестокосердие и неблагодарность, вы обязаны представить своею противника злодеем. Дело не в том, что вы жестоки, эгоистичны и раздражены неудачей своей спекуляции - нет, нет, - это ваш компаньон вовлек вас в нее из самого низкого вероломства и из самых злостных побуждений. Хотя бы для того, чтоб быть последовательным, гонитель обязан доказывать, что потерпевший - негодяй, иначе он, гонитель, сам окажется подлецом. |
| And as a general rule, which may make all creditors who are inclined to be severe pretty comfortable in their minds, no men embarrassed are altogether honest, very likely. They conceal something; they exaggerate chances of good luck; hide away the real state of affairs; say that things are flourishing when they are hopeless, keep a smiling face (a dreary smile it is) upon the verge of bankruptcy--are ready to lay hold of any pretext for delay or of any money, so as to stave off the inevitable ruin a few days longer. "Down with such dishonesty," says the creditor in triumph, and reviles his sinking enemy. "You fool, why do you catch at a straw?" calm good sense says to the man that is drowning. "You villain, why do you shrink from plunging into the irretrievable Gazette?" says prosperity to the poor devil battling in that black gulf. Who has not remarked the readiness with which the closest of friends and honestest of men suspect and accuse each other of cheating when they fall out on money matters? Everybody does it. Everybody is right, I suppose, and the world is a rogue. | К тому же, как общее правило (и это позволяет всем неумолимым кредиторам жить в ладу со своей совестью), человек, попавший в бедственное положение, редко бывает честен до конца, - во всяком случае, такова видимость. Банкроты всегда что-то утаивают; они преувеличивают свои шансы на удачу; они скрывают истинное положение вещей; они говорят, что их предприятие процветает, когда оно безнадежно; на краю банкротства они не перестают улыбаться (невеселая это улыбка); они готовы ухватиться за любой предлог для получения отсрочки или каких-нибудь денег, лишь бы отдалить, хотя бы на несколько дней, неизбежное разорение: "Ну и погибай, когда ты так бесчестен", - говорит кредитор, торжествуя, и на чем свет стоит ругает потерпевшего крушение. "Глупец, ну стоит ли хвататься за соломинку!" - говорит здравый смысл утопающему, "Негодяй, чего ты брыкаешься, не лучше ли примириться и упокоиться в "Газете", откуда уже нет возврата!" - говорит преуспеяние бедняге, который отчаянно барахтается в темной пучине. Кто не замечал, с какой готовностью ближайшие друзья и честнейшие люди подозревают и обвиняют друг друга в обмане, как только дело коснется денежных расчетов! Все так поступают. Мне думается, каждый из нас прав, а все остальные - мошенники. |
| Then Osborne had the intolerable sense of former benefits to goad and irritate him: these are always a cause of hostility aggravated. Finally, he had to break off the match between Sedley's daughter and his son; and as it had gone very far indeed, and as the poor girl's happiness and perhaps character were compromised, it was necessary to show the strongest reasons for the rupture, and for John Osborne to prove John Sedley to be a very bad character indeed. | Осборна, ко всему прочему, беспокоила и злила память о прежних благодеяниях старика Седли, а это всегда служит к усилению враждебности. Наконец - ему нужно было расстроить свадьбу своего сына и дочери Седли. А так как дело зашло действительно далеко и было затронуто счастье, а может быть, и репутация бедной девушки, то требовалось представить сильнейшие резоны для разрыва, и Джону Осборну нужно было доказать, что Джон Седли поистине гнусная личность. |
| At the meetings of creditors, then, he comported himself with a savageness and scorn towards Sedley, which almost succeeded in breaking the heart of that ruined bankrupt man. On George's intercourse with Amelia he put an instant veto--menacing the youth with maledictions if he broke his commands, and vilipending the poor innocent girl as the basest and most artful of vixens. One of the great conditions of anger and hatred is, that you must tell and believe lies against the hated object, in order, as we said, to be consistent. | И вот на собраниях кредиторов он держал себя с такой неприязнью и презрением по отношению к Седли, что едва не довел бедного банкрота до разрыва сердца. Он тотчас же запретил Джорджу всякое знакомство с Эмилией, угрожая сыну проклятием, если тот нарушит приказ, и всячески чернил невинную девушку, понося ее как низкую и лукавую интриганку. Как часто злоба и ненависть порождаются тем, что вам приходится клеветать на ненавистного человека и верить клевете, как мы уже говорили, единственно для того, чтобы быть последовательным. |
| When the great crash came--the announcement of ruin, and the departure from Russell Square, and the declaration that all was over between her and George--all over between her and love, her and happiness, her and faith in the world--a brutal letter from John Osborne told her in a few curt lines that her father's conduct had been of such a nature that all engagements between the families were at an end--when the final award came, it did not shock her so much as her parents, as her mother rather expected (for John Sedley himself was entirely prostrate in the ruins of his own affairs and shattered honour). Amelia took the news very palely and calmly. It was only the confirmation of the dark presages which had long gone before. It was the mere reading of the sentence--of the crime she had long ago been guilty--the crime of loving wrongly, too violently, against reason. She told no more of her thoughts now than she had before. She seemed scarcely more unhappy now when convinced all hope was over, than before when she felt but dared not confess that it was gone. So she changed from the large house to the small one without any mark or difference; remained in her little room for the most part; pined silently; and died away day by day. I do not mean to say that all females are so. My dear Miss Bullock, I do not think your heart would break in this way. You are a strong-minded young woman with proper principles. I do not venture to say that mine would; it has suffered, and, it must be confessed, survived. But there are some souls thus gently constituted, thus frail, and delicate, and tender. | Когда окончательный крах наступил, когда было возвещено о банкротстве, был покинут Рассел-сквер и заявлено, что между Эмилией и Джорджем все кончено - кончено все между нею и ее любовью, между нею и ее счастьем, между нею и ее верой в людей, - заявлено в форме грубого письма от Джона Осборна, сообщавшего в нескольких коротких строках, что в силу недостойного поведения ее отца все обязательства, связывавшие оба семейства, считаются расторгнутыми, - когда пришел этот неотвратимый приговор, он не поразил ее так сильно, как ожидали родители, вернее - мать (потому что сам Джон Седли был совершенно сражен крахом своих дел и ударом, нанесенным его чести). Эмилия приняла это известие очень спокойно и только сильно побледнела. Оно было лишь подтверждением мрачных предчувствий, уже давно появившихся у нее. Это было простое чтение приговора, вынесенного за преступление, в котором Эмилия была повинна с давних пор, - преступление, заключавшееся в том, что она полюбила неудачно, слишком горячо, вопреки рассудку. Своих мыслей она по-прежнему никому не высказывала. Едва ли она была несчастнее теперь, когда убедилась, что все со надежды рухнули, чем прежде, когда чувствовала сердцем беду, но не смела в этом признаться. Она переехала из большого дома в маленький, не замечая ничего или не ощущая никакой разницы; старалась как можно больше оставаться в своей комнатке, молча чахла и таяла день ото дня. Я не хочу сказать, что все особы женского пола таковы. Милая моя мисс Буллок, не думаю, чтобы ваше сердце от этого разбилось. Вы здравомыслящая молодая женщина, с надлежащими правилами. Не стану утверждать, что и мое сердце разбилось бы. Оно страдало, - однако, сознаюсь, все-таки выжило. Но есть души, которые так уж созданы - нежными, слабыми и хрупкими. |
| Whenever old John Sedley thought of the affair between George and Amelia, or alluded to it, it was with bitterness almost as great as Mr. Osborne himself had shown. He cursed Osborne and his family as heartless, wicked, and ungrateful. No power on earth, he swore, would induce him to marry his daughter to the son of such a villain, and he ordered Emmy to banish George from her mind, and to return all the presents and letters which she had ever had from him. | Всякий раз, когда старый Джон Седли задумывался о положении дел у Джорджа с Эмилией или заговаривал об этом, он проявлял почти такое же озлобление, как и сам мистер Осборн. Он осыпал бранью Осборна и его семью, называл их бессердечными, низкими и неблагодарными. Нет силы на земле, клялся он, которая понудила бы его выдать дочь за сына такого негодяя; он приказал Эмми изгнать Джорджа из своих помыслов и вернуть ему все подарки и письма, какие она когда-либо от него получила. |
| She promised acquiescence, and tried to obey. She put up the two or three trinkets: and, as for the letters, she drew them out of the place where she kept them; and read them over--as if she did not know them by heart already: but she could not part with them. That effort was too much for her; she placed them back in her bosom again--as you have seen a woman nurse a child that is dead. Young Amelia felt that she would die or lose her senses outright, if torn away from this last consolation. How she used to blush and lighten up when those letters came! How she used to trip away with a beating heart, so that she might read unseen! If they were cold, yet how perversely this fond little soul interpreted them into warmth. If they were short or selfish, what excuses she found for the writer! | Она обещала исполнить это и пыталась повиноваться. Собрала две-три безделушки, достала письма из шкатулки, перечла их - словно не знала наизусть, - но расстаться с ними не могла, это было выше ее сил. И она спрятала их у себя на груди - так мать баюкает умершее дитя. Юная Эмилия чувствовала, что умрет или немедленно сойдет с ума, если у нее вырвут это последнее утешение. Как, бывало, она заливалась румянцем и как зажигались у нее глаза, когда приходили эти письма! Как она убегала к себе с бьющимся сердцем, чтобы прочесть их, когда никто ее не увидит! Если они бывали холодны, то с какой настойчивостью эта маленькая влюбленная сумасбродка старалась истолковать их в противоположном смысле! Если они бывали кратки или эгоистичны, сколько она находила извинений для писавшего их! |
| It was over these few worthless papers that she brooded and brooded. She lived in her past life--every letter seemed to recall some circumstance of it. How well she remembered them all! His looks and tones, his dress, what he said and how--these relics and remembrances of dead affection were all that were left her in the world. And the business of her life, was--to watch the corpse of Love. | Над этими-то ничего не стоящими клочками бумаги она думала, думала без конца. Она переживала свою прошедшую жизнь - каждое письмо, казалось, воскрешало перед нею какое-нибудь событие прошлого. Как хорошо она помнила их все! Взгляды Джорджа, звук его голоса, его платье, что он говорил и как - эти реликвии и воспоминания об умершей любви были для Эмилии единственным, что осталось у нее на свете. Делом ее жизни стало стеречь труп Любви. |
| To death she looked with inexpressible longing. Then, she thought, I shall always be able to follow him. I am not praising her conduct or setting her up as a model for Miss Bullock to imitate. Miss B. knows how to regulate her feelings better than this poor little creature. Miss B. would never have committed herself as that imprudent Amelia had done; pledged her love irretrievably; confessed her heart away, and got back nothing--only a brittle promise which was snapt and worthless in a moment. A long engagement is a partnership which one party is free to keep or to break, but which involves all the capital of the other. | Какой желанной представлялась ей теперь смерть. "Тогда, - думала она, - я всегда буду с ним". Я не восхваляю поведения Эмилии и не собираюсь выставлять его в качестве образца для мисс Буллок. Мисс Буллок умеет управлять своими чувствами гораздо лучше, чем это бедное создание. Мисс Буллок никогда не скомпрометировала бы себя, как безрассудная Эмилия, которая отдала свою душу в бессрочный залог и отписала сердце в пожизненное владение, а взамен ничего не получила, кроме хрупкого обещания, вмиг разлетевшегося вдребезги и превратившегося в ничто. Затянувшаяся помолвка - это договор о товариществе, который одна сторона вольна выполнить или порвать, но который поглощает весь капитал другого участника. |
| Be cautious then, young ladies; be wary how you engage. Be shy of loving frankly; never tell all you feel, or (a better way still), feel very little. See the consequences of being prematurely honest and confiding, and mistrust yourselves and everybody. Get yourselves married as they do in France, where the lawyers are the bridesmaids and confidantes. At any rate, never have any feelings which may make you uncomfortable, or make any promises which you cannot at any required moment command and withdraw. That is the way to get on, and be respected, and have a virtuous character in Vanity Fair. | Поэтому будьте осторожны, молодые девицы; будьте осмотрительны, когда связываете себя обещанием. Бойтесь любить чистосердечно; никогда не высказывайте всего, что чувствуете, или (еще того лучше) старайтесь поменьше чувствовать. Помните о последствиях, к которым приводят неуместная честность и прямота; и не доверяйте ни себе самим, ни кому другому. Выходите замуж так, как это делается во Франции, где подружками невесты и ее наперсницами являются адвокаты. Во всяком случае, никогда не обнаруживайте чувств, которые могут поставить вас в тягостное положение, и не давайте никаких обещаний, которые вы в нужную минуту не могли бы взять обратно. Вот способ преуспевать, пользоваться уважением и блистать добродетелями на Ярмарке Тщеславия. |
| If Amelia could have heard the comments regarding her which were made in the circle from which her father's ruin had just driven her, she would have seen what her own crimes were, and how entirely her character was jeopardised. Such criminal imprudence Mrs. Smith never knew of; such horrid familiarities Mrs. Brown had always condemned, and the end might be a warning to HER daughters. | Если бы Эмилия могла слышать все замечания по ее адресу, исходившие из того круга, откуда разорение отца только что изгнало ее, она увидела бы, в чем заключаются ее преступления и до какой степени она рисковала своей репутацией. Подобного преступного легкомыслия миссис Смит никогда не встречала, такую ужасную фамильярность миссис Броун всегда осуждала, и да послужит этот финал предостережением для ее собственных дочерей. |
| "Captain Osborne, of course, could not marry a bankrupt's daughter," the Misses Dobbin said. "It was quite enough to have been swindled by the father. As for that little Amelia, her folly had really passed all--" | - Капитан Осборн, разумеется, не женится на дочери банкрота, - говорили обе мисс Доббин. - Достаточно того, что ее папаша их надул. Что же касается маленькой Эмилии, то ее сумасбродство положительно превосходит все... |
| "All what?" Captain Dobbin roared out. "Haven't they been engaged ever since they were children? Wasn't it as good as a marriage? Dare any soul on earth breathe a word against the sweetest, the purest, the tenderest, the most angelical of young women?" | - Что все? - взревел капитан Доббин. - Разве не были они помолвлены с самого детства? И разве это не тот же брак? Да смеет ли кто на земле произнести хоть слово против этой прекраснейшей, чистейшей, нежнейшей девушки, истинного ангела? |
| "La, William, don't be so highty-tighty with US. We're not men. We can't fight you," Miss Jane said. "We've said nothing against Miss Sedley: but that her conduct throughout was MOST IMPRUDENT, not to call it by any worse name; and that her parents are people who certainly merit their misfortunes." | - Перестань, Уильям. Ну что ты распетушился? Мы ведь не мужчины, мы с тобой драться не можем, - уговаривала его мисс Джейн. - Да и что мы, собственно, такого сказали о мисс Седли? Только что поведение ее было от начала до конца чрезвычайно неблагоразумным, чтобы не сказать больше. А родители ее, конечно, вполне заслужили свое несчастье. |
| "Hadn't you better, now that Miss Sedley is free, propose for her yourself, William?" Miss Ann asked sarcastically. "It would be a most eligible family connection. He! he!" | - А не сделать ли тебе самому предложение, Уильям, раз мисс Седли теперь свободна? - язвительно спросила мисс Энн. - Это было бы весьма подходящее родство. Ха-ха-ха! |
| "I marry her!" Dobbin said, blushing very much, and talking quick. "If you are so ready, young ladies, to chop and change, do you suppose that she is? Laugh and sneer at that angel. She can't hear it; and she's miserable and unfortunate, and deserves to be laughed at. Go on joking, Ann. You're the wit of the family, and the others like to hear it." | - Мне жениться на ней? - горячо воскликнул Доббин, багрово краснея. - Если вы, мои милые, так швыряетесь своими привязанностями, то не думайте, что она на вас похожа. Смеяться и издеваться над этим ангелом! Она ведь вас не слышит, а к тому же бедная девушка так несчастна и одинока, что вполне заслуживает насмешек. Продолжай свои шуточки, Энн! Ты у нас известная острячка, все в восторге от твоих острот. |
| "I must tell you again we're not in a barrack, William," Miss Ann remarked. | - Я должна еще раз напомнить тебе, что мы не в казарме, Уильям, - заметила мисс Энн. |
| "In a barrack, by Jove--I wish anybody in a barrack would say what you do," cried out this uproused British lion. "I should like to hear a man breathe a word against her, by Jupiter. But men don't talk in this way, Ann: it's only women, who get together and hiss, and shriek, and cackle. There, get away--don't begin to cry. I only said you were a couple of geese," Will Dobbin said, perceiving Miss Ann's pink eyes were beginning to moisten as usual. "Well, you're not geese, you're swans--anything you like, only do, do leave Miss Sedley alone." | - В казарме? Ей-богу, я очень хотел бы, чтобы кто-нибудь заговорил так в казарме, - воскликнул этот разбуженный британский лев. - Хотелось бы мне услышать, как кто-нибудь произнес бы хоть слово против нее, клянусь честью! Но мужчины не говорят таких вещей; это только женщины соберутся вместе и давай шипеть, гоготать и кудахтать. Ну, брось, Энн, не реви! Я только сказал, что вы обе гусыни, - добавил Уил Доббин, заметив, что красные глазки мисс Энн начинают, по обыкновению, увлажняться. - Ладно, вы не гусыни, вы павы, все что хотите, но только оставьте, пожалуйста, мисс Седли в покое. |
| Anything like William's infatuation about that silly little flirting, ogling thing was never known, the mamma and sisters agreed together in thinking: and they trembled lest, her engagement being off with Osborne, she should take up immediately her other admirer and Captain. In which forebodings these worthy young women no doubt judged according to the best of their experience; or rather (for as yet they had had no opportunities of marrying or of jilting) according to their own notions of right and wrong. | "Это просто неслыханно, это такое ослепление - увлечься глупенькой девочкой, ничтожной кокеткой!" - в полном согласии думали мамаша и сестры Доббина. И они трепетали, как бы Эмилия не подцепила второго своего поклонника и капитана, раз ее помолвка с Осборном расстроилась. Питая подобные опасения, эти достойные молодые девушки судили, несомненно, по собственному опыту, вернее, на основании собственных представлений о добре и зле (потому что до сей поры у них не было еще случая ни выйти замуж, ни отказать жениху). |
| "It is a mercy, Mamma, that the regiment is ordered abroad," the girls said. "THIS danger, at any rate, is spared our brother." | - Слава богу, маменька, что полку приказано выступить за границу, - говорили девицы. - Одной опасности наш братец, во всяком случае, избежал. |
| Such, indeed, was the fact; and so it is that the French Emperor comes in to perform a part in this domestic comedy of Vanity Fair which we are now playing, and which would never have been enacted without the intervention of this august mute personage. It was he that ruined the Bourbons and Mr. John Sedley. It was he whose arrival in his capital called up all France in arms to defend him there; and all Europe to oust him. While the French nation and army were swearing fidelity round the eagles in the Champ de Mars, four mighty European hosts were getting in motion for the great chasse a l'aigle; and one of these was a British army, of which two heroes of ours, Captain Dobbin and Captain Osborne, formed a portion. | Так оно действительно и было; и, таким образом, на сцене появляется французский император и принимает участие в представлении домашней комедии Ярмарки Тщеславия, которую мы сейчас разыгрываем и которая никогда не была бы исполнена без вмешательства этого августейшего статиста. Это он погубил Бурбонов и мистера Джона Седли. Это его прибытие в столицу призвало всю Францию на его защиту и всю Европу на то, чтобы выгнать его вой. В то время как французский народ и армия клялись в верности, собравшись вокруг его орлов на Марсовом поле, четыре могущественные европейские рати двинулись на великую chasse a l'aigle {Охоту на орла (франц.).}, и одной из них была британская армия, в состав которой входили два наших героя - капитан Доббин и капитан Осборн. |
| The news of Napoleon's escape and landing was received by the gallant --th with a fiery delight and enthusiasm, which everybody can understand who knows that famous corps. From the colonel to the smallest drummer in the regiment, all were filled with hope and ambition and patriotic fury; and thanked the French Emperor as for a personal kindness in coming to disturb the peace of Europe. Now was the time the --th had so long panted for, to show their comrades in arms that they could fight as well as the Peninsular veterans, and that all the pluck and valour of the --th had not been killed by the West Indies and the yellow fever. Stubble and Spooney looked to get their companies without purchase. Before the end of the campaign (which she resolved to share), Mrs. Major O'Dowd hoped to write herself Mrs. Colonel O'Dowd, C.B. Our two friends (Dobbin and Osborne) were quite as much excited as the rest: and each in his way--Mr. Dobbin very quietly, Mr. Osborne very loudly and energetically--was bent upon doing his duty, and gaining his share of honour and distinction. | Известие о бегстве Наполеона и его высадке было встречено доблестным ***полком с энтузиазмом, попятным всем, кто знает эту славную воинскую часть. Начиная с полковника и кончая самым скромным барабанщиком, все преисполнились надежд, честолюбивых стремлений и патриотической ярости и, как за личное одолжение, благодарили французского императора за то, что он явился смутить мир в Европе. Настало время, которого так долго ждал ***полк, - время показать товарищам по оружию, что он сумеет драться не хуже ветеранов испанской войны и что его доблесть и отвага не убиты Вест-Индией и желтой лихорадкой. Стабл и Спуни мечтали получить роту, не приобретая чипа покупкой. Супруга майора О'Дауда надеялась еще до окончания кампании (в которой она решила принять участие) подписываться: "жена полковника О'Дауда, кавалера ордена Бани". Оба наших друга (Доббин и Осборн) были взволнованы так же сильно, как и все прочие, и каждый по-своему - мистер Доббин очень спокойно, а мистер Осборн очень шумно и энергически - намеревался исполнить свой долг и добиться своей доли славы и отличий. |
| The agitation thrilling through the country and army in consequence of this news was so great, that private matters were little heeded: and hence probably George Osborne, just gazetted to his company, busy with preparations for the march, which must come inevitably, and panting for further promotion--was not so much affected by other incidents which would have interested him at a more quiet period. He was not, it must be confessed, very much cast down by good old Mr. Sedley's catastrophe. He tried his new uniform, which became him very handsomely, on the day when the first meeting of the creditors of the unfortunate gentleman took place. His father told him of the wicked, rascally, shameful conduct of the bankrupt, reminded him of what he had said about Amelia, and that their connection was broken off for ever; and gave him that evening a good sum of money to pay for the new clothes and epaulets in which he looked so well. Money was always useful to this free-handed young fellow, and he took it without many words. The bills were up in the Sedley house, where he had passed so many, many happy hours. He could see them as he walked from home that night (to the Old Slaughters', where he put up when in town) shining white in the moon. That comfortable home was shut, then, upon Amelia and her parents: where had they taken refuge? The thought of their ruin affected him not a little. He was very melancholy that night in the coffee-room at the Slaughters'; and drank a good deal, as his comrades remarked there. | Волнение, охватившее страну и армию в связи с этим известием, было столь велико, что на личные дела не обращали внимания. Поэтому, вероятно, Джордж Осборн, только что произведенный, как извещала "Газета", в командиры роты, занятый приготовлениями к неизобежному походу и жаждавший дальнейшего повышения по службе, был не так уж сильно затронут другими событиями, хотя во всякое другое время они не оставили бы его холодным. Признаться, он был не слишком удручен катастрофой, постигшей доброго старого мистера Седли. В тот самый день, когда состоялось первое собрание кредиторов несчастного джентльмена, Джордж примерял свой новый мундир, удивительно ему шедший. Отец рассказал ему о злостном, мошенническом и бесстыдном поведении банкрота, напомнил о том, что уже и раньше говорил об Эмилии, что их отношения порваны навсегда, и тут же подарил сыну крупную сумму денег для уплаты за новый мундир и эполеты, в которых Джордж выглядел таким красавцем. Деньги всегда нужны были этому юному расточителю, и он взял их без лишних разговоров. Особняк Седли, где Джордж провел столько счастливых часов, был весь обклеен объявлениями, и, выйдя из дому и направляясь к "Старому Слотеру" (где он останавливался, приезжая в Лондон), он увидел, как они белеют в лунном сиянии. Итак, этот уютный дом закрыл свои двери за Эмилией и ее родителями; где-то они нашли себе пристанище? Мысль об их разорении сильно опечалила молодого Осборна, Весь вечер он сидел, угрюмый и мрачный, в общей зале у Слотера и, как было замечено его товарищами, много пил. |
| Dobbin came in presently, cautioned him about the drink, which he only took, he said, because he was deuced low; but when his friend began to put to him clumsy inquiries, and asked him for news in a significant manner, Osborne declined entering into conversation with him, avowing, however, that he was devilish disturbed and unhappy. | Некоторое время спустя туда заглянул Доббин и сделал приятелю замечание, но Джордж заявил, что пьет потому, что у него скверно на душе. Когда же Доббин пустился в непрошеные намеки и спросил многозначительно, нет ли чего новенького, молодой офицер отказался разговаривать на эту тему, признавшись, впрочем, что он чертовски расстроен и несчастлив. |
| Three days afterwards, Dobbin found Osborne in his room at the barracks--his head on the table, a number of papers about, the young Captain evidently in a state of great despondency. | Три дня спустя Доббин зашел к Осборну в казарму. Молодой капитан сидел, опустив голову на стол с разбросанными на нем бумагами, явно в состоянии полнейшего уныния. |
| "She--she's sent me back some things I gave her--some damned trinkets. Look here!" | - Она... она вернула мне вещицы, которые я ей дарил... какие-то проклятые безделушки. Вот, посмотри! |
| There was a little packet directed in the well-known hand to Captain George Osborne, and some things lying about--a ring, a silver knife he had bought, as a boy, for her at a fair; a gold chain, and a locket with hair in it. | На столе лежал пакетик, надписанный хорошо знакомым почерком и адресованный капитану Джорджу Осборну, а кругом валялось несколько вещиц: кольцо, серебряный ножик, купленный Джорджем для Эмми на ярмарке, когда он был еще мальчиком, золотая цепочка и медальон с прядью волос. |
| "It's all over," said he, with a groan of sickening remorse. "Look, Will, you may read it if you like." | - Все кончено, - произнес Осборн со стоном скорбного раскаяния. - Вот, посмотри, Уил, прочти, если хочешь. |
| There was a little letter of a few lines, to which he pointed, which said: | Он указал на письмецо в несколько строк: |
| My papa has ordered me to return to you these presents, which you made in happier days to me; and I am to write to you for the last time. I think, I know you feel as much as I do the blow which has come upon us. It is I that absolve you from an engagement which is impossible in our present misery. I am sure you had no share in it, or in the cruel suspicions of Mr. Osborne, which are the hardest of all our griefs to bear. Farewell. Farewell. I pray God to strengthen me to bear this and other calamities, and to bless you always. | "Папенька приказал мне вернуть вам эти подарки, сделанные в более счастливые дни, и я пишу вам в последний раз. Я думаю - нет, я знаю, - что вы чувствуете так же больно, как и я, удар, обрушившийся на нас. Но я сама возвращаю вам слово, ввиду его невыполнимости при нашем теперешнем несчастье. Я уверена, что вы тут ни при чем и не разделяете жестоких подозрений мистера Осборна - самого горького из того, что выпало на нашу долю. Прощайте! Прощайте! Молю бога, чтобы он дал мне силы перенести эту невзгоду, как и все другие, и благословлять вас всегда. |
| A. | Э. |
| I shall often play upon the piano--your piano. It was like you to send it. | Я буду часто играть на фортепьяно - на вашем фортепьяно. Это так похоже на вас - прислать его мне". |
| Dobbin was very soft-hearted. The sight of women and children in pain always used to melt him. The idea of Amelia broken-hearted and lonely tore that good-natured soul with anguish. And he broke out into an emotion, which anybody who likes may consider unmanly. He swore that Amelia was an angel, to which Osborne said aye with all his heart. He, too, had been reviewing the history of their lives-- and had seen her from her childhood to her present age, so sweet, so innocent, so charmingly simple, and artlessly fond and tender. | У Доббина было на редкость доброе сердце. Вид страдающих детей и женщин всегда его расстраивал. Мысль об Эмилии, одинокой и тоскующей, терзала его безмерно. И он пришел в волнение, которое всякий, кому угодно, волен счесть недостойным мужчины. Он поклялся, что Эмилия ангел, с чем от всего сердца согласился Осборн. Джордж снова переживал всю историю их жизней, - он вновь видел перед собой Эмилию от раннего ее детства до последних дней, такую прекрасную, такую невинную, такую очаровательно простодушную, безыскусственно влюбленную и нежную. |
| What a pang it was to lose all that: to have had it and not prized it! A thousand homely scenes and recollections crowded on him--in which he always saw her good and beautiful. And for himself, he blushed with remorse and shame, as the remembrance of his own selfishness and indifference contrasted with that perfect purity. For a while, glory, war, everything was forgotten, and the pair of friends talked about her only. | Какое несчастье потерять все это; иметь - и не сохранить! Тысячи милых сердцу воспоминаний и видений толпой нахлынули на него - и всегда он видел ее доброй и прекрасной. И Джордж краснел от раскаяния и стыда, ибо воспоминания о собственном эгоизме и холодности были особенно мучительны рядом с этой совершенной чистотой. На время и слава и война - все было позабыто, и оба друга говорили только об Эмилии. |
| "Where are they?" Osborne asked, after a long talk, and a long pause--and, in truth, with no little shame at thinking that he had taken no steps to follow her. "Where are they? There's no address to the note." | - Где они? - после долгой беседы и продолжительного молчания спросил Осборн, по правде сказать, немало удрученный мыслью, что он не предпринял ничего, чтобы узнать, куда Эмилия переехала. - Где они? В записке нет адреса. |
| Dobbin knew. He had not merely sent the piano; but had written a note to Mrs. Sedley, and asked permission to come and see her--and he had seen her, and Amelia too, yesterday, before he came down to Chatham; and, what is more, he had brought that farewell letter and packet which had so moved them. | Доббин знал. Он не только отослал фортепьяно, но и отправил миссис Седли письмо, испрашивая позволения навестить ее. И накануне, перед тем как отправиться в Чатем, он видел миссис Седли, а также и Эмилию; больше того: это Доббин привез с собой прощальное письмо Эмилии и пакетик, которые так растрогали его и Джорджа. |
| The good-natured fellow had found Mrs. Sedley only too willing to receive him, and greatly agitated by the arrival of the piano, which, as she conjectured, MUST have come from George, and was a signal of amity on his part. Captain Dobbin did not correct this error of the worthy lady, but listened to all her story of complaints and misfortunes with great sympathy--condoled with her losses and privations, and agreed in reprehending the cruel conduct of Mr. Osborne towards his first benefactor. When she had eased her overflowing bosom somewhat, and poured forth many of her sorrows, he had the courage to ask actually to see Amelia, who was above in her room as usual, and whom her mother led trembling downstairs. | Добряк убедился, что миссис Седли страшно рада его приходу и очень взволнована прибытием фортепьяно, которое, по ее догадкам, было прислано Джорджем в знак его дружеского расположения. Капитан Доббин не стал разуверять почтенную даму; выслушав с большим сочувствием ее жалобную повесть, он вместе с ней скорбел о их потерях и лишениях и порицал жестокую неблагодарность мистера Осборна по отношению к своему бывшему благодетелю. Когда же она несколько облегчила переполненную душу и излила все свои горести, Доббин набрался смелости и попросил разрешения повидаться с Эмилией, которая, как всегда, сидела у себя наверху. Мать привела ее вниз, трепещущую от волнения. |
| Her appearance was so ghastly, and her look of despair so pathetic, that honest William Dobbin was frightened as he beheld it; and read the most fatal forebodings in that pale fixed face. After sitting in his company a minute or two, she put the packet into his hand, and said, | Вид у нее был такой истомленный, а взгляд выражал такое красноречивое отчаяние, что честный Уильям Доббин испугался; на бледном застывшем личике девушки он прочел самые зловещие предзнаменования. Просидев минуту-другую в обществе капитана, Эмилия сунула ему в руку пакетик со словами: |
| "Take this to Captain Osborne, if you please, and--and I hope he's quite well--and it was very kind of you to come and see us--and we like our new house very much. And I--I think I'll go upstairs, Mamma, for I'm not very strong." | - Передайте, пожалуйста, это капитану Осборну и... и... надеюсь, он здоров... и очень мило с вашей стороны, что вы зашли нас проведать... нам очень нравится наш новый дом! А я... я, пожалуй, пойду к себе, маменька, мне нездоровится. |
| And with this, and a curtsey and a smile, the poor child went her way. The mother, as she led her up, cast back looks of anguish towards Dobbin. The good fellow wanted no such appeal. He loved her himself too fondly for that. Inexpressible grief, and pity, and terror pursued him, and he came away as if he was a criminal after seeing her. | С этими словами бедная девочка присела перед капитаном, улыбнулась и побрела к себе. Мать, уводя ее наверх, бросала через плечо на Доббина тревожные взгляды. Но добряк не нуждался в таком призыве. Он и сам горячо любил Эмилию. Невыразимая печаль, жалость и страх овладели им, и он удалился, чувствуя себя преступником. |
| When Osborne heard that his friend had found her, he made hot and anxious inquiries regarding the poor child. How was she? How did she look? What did she say? His comrade took his hand, and looked him in the face. | Услышав, что его друг разыскал Эмилию, Осборн начал горячо и нетерпеливо расспрашивать о бедной девочке. Как она поживает? Что она говорила? Какой у нее вид? Товарищ взял его за руку и взглянул ему в лицо. |
| "George, she's dying," William Dobbin said--and could speak no more. | - Джордж, она умирает! - сказал Уильям Доббин и больше не в силах был вымолвить ни слова. |
| There was a buxom Irish servant-girl, who performed all the duties of the little house where the Sedley family had found refuge: and this girl had in vain, on many previous days, striven to give Amelia aid or consolation. Emmy was much too sad to answer, or even to be aware of the attempts the other was making in her favour. | В домике, где семейство Седли нашло себе пристанище, сложила прислугой жизнерадостная девушка-ирландка. Не раз в течение этих дней веселая толстушка пыталась отвлечь внимание Эмилии от грустных мыслей и развеселить ее, но тщетно: Эмми была слишком удручена и не только не отвечала, но даже не замечала ее ласковых попыток. |
| Four hours after the talk between Dobbin and Osborne, this servant- maid came into Amelia's room, where she sate as usual, brooding silently over her letters--her little treasures. The girl, smiling, and looking arch and happy, made many trials to attract poor Emmy's attention, who, however, took no heed of her. | Четыре часа спустя после беседы Доббина и Осборна добродушная девушка вбежала в комнату Эмилии, где та сидела, по обыкновению, одна и размышляла над письмами - своими маленькими сокровищами. Войдя с лукавым и радостным видом, служанка всячески старалась привлечь внимание Эмилии, но та не поднимала головы. |
| "Miss Emmy," said the girl. | - Мисс Эмми! - окликнула наконец служанка. |
| "I'm coming," Emmy said, not looking round. | - Иду, - отвечала Эмми, не оглядываясь. |
| "There's a message," the maid went on. "There's something-- somebody--sure, here's a new letter for you--don't be reading them old ones any more." | - Вас спрашивают, - продолжала служанка. - Тут что-то... тут кто-то... словом, вот вам новое письмо... не читайте больше тех... старых. |
| And she gave her a letter, which Emmy took, and read. | И она подала ей письмо, которое Эмми взяла и стала читать. |
| "I must see you," the letter said. "Dearest Emmy--dearest love-- dearest wife, come to me." | "Я должен тебя видеть, - было написано в нем. - Милая моя Эмми, любовь моя... дорогая моя суженая, приди ко мне". |
| George and her mother were outside, waiting until she had read the letter. | Джордж и мать Эмми стояли за дверью и ждали, когда она прочтет письмо. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
