Quentin Durward/Квентин Дорвард

CHAPTER XXII: THE REVELLERS

english	Русский
Cade. -- Where's Dick, the butcher of Ashford? Dick. -- Here, sir. Cade. -- They fell before thee like sheep and oxen, and thou behavedst thyself as if thou hadst been in thine own slaughter house. SECOND PART OF KING HENRY V.	Кэд. Где Дик, мясник из Эшфорда? Дик. Здесь, сэр. Кэд. Они падали перед тобой, как Бараны и быки; а ты работал, точно у Себя на бойне."Король Генрих VI", ч. II
There could hardly exist a more strange and horrible change than had taken place in the castle hall of Schonwaldt since Quentin had partaken of the noontide meal there, and it was indeed one which painted, in the extremity of their dreadful features, the miseries of war -- more especially when waged by those most relentless of all agents, the mercenary soldiers of a barbarous age -- men who, by habit and profession, had become familiarized with all that was cruel and bloody in the art of war, while they were devoid alike of patriotism and of the romantic spirit of chivalry.	Трудно себе представить, какие ужасные изменения произошли в большом зале Шонвальдского замка, где еще так недавно обедал Квентин. Теперь этот зал поистине представлял собой картину войны со всеми ее ужасами, притом войны, которая велась самыми свирепыми из воинов -- наемными солдатами варварского века, людьми, в силу своей профессии свыкшимися со всеми жестокостями беспощадной, кровавой битвы и не имеющими ни капли патриотизма или романтического духа рыцарства.
Instead of the orderly, decent, and somewhat formal meal, at which civil and ecclesiastical officers had, a few hours before, sat mingled in the same apartment, where a light jest could only be uttered in a whisper, and where, even amid superfluity of feasting and of wine, there reigned a decorum which almost amounted to hypocrisy, there was now such a scene of wild and roaring debauchery as Satan himself, had he taken the chair as founder of the feast, could scarcely have improved.	В той самой комнате, где несколько часов назад сидели за чинным, даже, пожалуй, немного официальным обедом духовные и светские лица, где даже шутка произносилась вполголоса и, при всем изобилии яств и вин, царил почти благоговейный порядок, теперь происходил такой дикий, неистовый разгул, что сам сатана, если бы он председательствовал на этом пиру, вряд ли мог бы сгустить его краски.
At the head of the table sat, in the Bishop's throne and state, which had been hastily brought thither from his great council chamber, the redoubted Boar of Ardennes himself, well deserving that dreaded name in which he affected to delight, and which he did as much as he could think of to deserve.	На верхнем конце стола, на троне епископа, спешно принесенном из зала совета, восседал сам грозный Арденнский Вепрь, человек, вполне заслуживший это прозвище, которым он гордился и которое всеми силами старался оправдать.
His head was unhelmeted, but he wore the rest of his ponderous and bright armour, which indeed he rarely laid aside. Over his shoulders hung a strong surcoat, made of the dressed skin of a huge wild boar, the hoofs being of solid silver and the tusks of the same. The skin of the head was so arranged, that, drawn over the casque, when the Baron was armed, or over his bare head in the fashion of a hood, as he often affected when the helmet was laid aside, and as he now wore it, the effect was that of a grinning, ghastly monster, and yet the countenance which it overshadowed scarce required such horrors to improve those which were natural to its ordinary expression.	Он сидел с непокрытой головой, но в полном, тяжелом и блестящем, вооружении, с которым редко расставался. На плечах у него был накинут плащ из громадной кабаньей шкуры с литыми серебряными копытами и клыками. Кожа с головы животного была выделана таким образом, что, накинутая в виде капюшона на шлем или непокрытую голову человека, как, например, теперь, придавала ему сходство со страшным чудовищем, оскалившим зубы. Впрочем, Арденнский Вепрь не нуждался в этом диком украшении, чтобы походить на чудовище, -- так ужасно само по себе было его лицо.
The upper part of De la Marck's face, as Nature had formed it, almost gave the lie to his character, for though his hair, when uncovered, resembled the rude and wild bristles of the hood he had drawn over it, yet an open, high, and manly forehead, broad ruddy cheeks, large, sparkling, light coloured eyes, and a nose which looked like the beak of the eagle, promised something valiant and generous. But the effect of these more favourable traits was entirely overpowered by his habits of violence and insolence, which, joined to debauchery and intemperance, had stamped upon the features a character inconsistent with the rough gallantry which they would otherwise have exhibited. The former had, from habitual indulgence, swollen the muscles of the cheeks and those around the eyes, in particular the latter; evil practices and habits had dimmed the eyes themselves, reddened the part of them that should have been white, and given the whole face a hideous likeness of the monster which it was the terrible Baron's pleasure to resemble. But from an odd sort of contradiction, De la March, while he assumed in other respects the appearance of the Wild Boar, and even seemed pleased with the name, yet endeavoured, by the length and growth of his beard, to conceal the circumstance that had originally procured him that denomination. This was an unusual thickness and projection of the mouth and upper jaw, which, with the huge projecting side teeth, gave that resemblance to the bestial creation, which, joined to the delight that De la Marck had in hunting the forest so called, originally procured for him the name of the Boar of Ardennes. The beard, broad, grisly, and uncombed, neither concealed the natural horrors of the countenance, nor dignified its brutal expression.	Верхняя часть лица де ла Марка противоречила его характеру, ибо хотя его жесткие косматые волосы напоминали щетину того животного, чьей шкурой он был прикрыт, зато высокий, открытый лоб, широкие скулы, большие блестящие светлые глаза и орлиный нос говорили о мужестве и великодушных порывах. Но и эти сравнительно благообразные черты были изуродованы распутством, пьянством и беспрестанными вспышками бешенства, наложившими на его лицо отпечаток, совершенно не соответствовавший тому грубому благородству, которое оно могло бы выражать. Щеки, а еще сильнее веки его припухли, а глаза потускнели и налились кровью, что придавало его лицу сходство со зверем, на которого страшный барон так желал походить. Но по какому-то странному противоречию де ла Марк, старавшийся всеми средствами придать себе как можно больше сходства с диким вепрем и так гордившийся своим именем, в то же время всячески скрывал уродство, бывшее первоначальной причиной этого прозвища, для чего отпускал себе бороду. Уродство это заключалось в непомерно толстых губах и сильно развитой, выдающейся верхней челюсти с выступающими вперед зубами, напоминавшими клыки. Вот эта-то особенность лица, придававшая де ла Марку поразительное сходство с диким вепрем, и страсть его к охоте (он охотился всегда в Арденнском лесу) были причиной того, что его прозвали Диким Арденнским Вепрем. Огромная всклокоченная борода нисколько не скрывала его недостатка и не только не смягчала, но делала еще более свирепым выражение его лица.
The soldiers and officers sat around the table, intermixed with the men of Liege, some of them of the very lowest description, among whom Nikkel Blok the butcher, placed near De la Marck himself, was distinguished by his tucked up sleeves, which displayed arms smeared to the elbows with blood, as was the cleaver which lay on the table before him. The soldiers wore, most of them, their beards long and grisly, in imitation of their leader, had their hair plaited and turned upwards, in the manner that ought best improve the natural ferocity of their appearance, and intoxicated, as many of them seemed to be, partly with the sense of triumph, and partly with the long libations of wine which they had been quaffing, presented a spectacle at once hideous and disgusting. The language which they held, and the songs which they sang, without even pretending to pay each other the compliment of listening, were so full of license and blasphemy, that Quentin blessed God that the extremity of the noise prevented them from being intelligible to his companion.	Его солдаты и начальники сидели за столом вперемежку с льежскими горожанами, среди которых было много людей самого низкого разбора. Особенно выделялся мясник Никкель Блок, поместившийся рядом с самим де ла Марком; он сидел с засученными по локоть рукавами и с руками, забрызганными кровью, а перед ним на столе лежал его огромный окровавленный нож. У большинства солдат, в подражание их вождю, были отпущены бороды, а заплетенные в косички, откинутые назад волосы придавали еще больше свирепости их и без того жестоким лицам. Опьяненные отчасти своим успехом, отчасти обильными возлияниями, они представляли поистине страшное и отталкивающее зрелище. Их разговоры и песни, которые они орали во все горло, не слушая друг друга, были полны таких непристойностей и кощунства, что Квентин от души порадовался царившему в зале шуму, благодаря которому его спутница не могла расслышать и понять отдельных слов.
It only remains to say of the better class of burghers who were associated with William de la Marck's soldiers in this fearful revel that the wan faces and anxious mien of the greater part showed that they either disliked their entertainment, or feared their companions, while some of lower education, or a nature more brutal, saw only in the excesses of the soldier a gallant bearing, which they would willingly imitate, and the tone of which they endeavoured to catch so far as was possible, and stimulated themselves to the task, by swallowing immense draughts of wine and schwarzbier [black beer] -- indulging a vice 'which at all times was too common in the Low Countries.	Следует, однако, заметить, что у большинства льежских бюргеров, пировавших с солдатами де ла Марка, были бледные, испуганные лица, говорившие о том, что и эта пирушка и собутыльники были им совсем не по душе; впрочем, немало было и таких, которые, то ли по недостатку воспитания, то ли потому, что были грубей от природы, видели в этом диком разгуле лишь доказательство молодецкой отваги и старались всячески подражать солдатам, вливая в себя огромными чарами вино и schwarz bier [Черное пиво (нем ).], пристрастие к которому было в Нидерландах обычным пороком во все времена.
The preparations for the feast had been as disorderly as the quality of the company. The whole of the Bishop's plate -- nay, even that belonging to the service of the Church -- for the Boar of Ardennes regarded not the imputation of sacrilege -- was mingled with black jacks, or huge tankards made of leather, and drinking horns of the most ordinary description.	На столе царил такой же беспорядок, как и среди разношерстной пирующей компании. Рядом с изящной серебряной посудой епископа и священными сосудами (де ла Марк мало заботился о том, что его могли обвинить в святотатстве) стояли простые глиняные и оловянные кружки, роговые и кожаные кубки и другие дешевые сосуды.
One circumstance of horror remains to be added and accounted for, and we willingly leave the rest of the scene to the imagination of the reader. Amidst the wild license assumed by the soldiers of De la Marck, one who was excluded from the table (a lanzknecht, remarkable for his courage and for his daring behaviour during the storm of the evening), had impudently snatched up a large silver goblet, and carried it off declaring it should atone for his loss of the share of the feast. The leader laughed till his sides shook at a jest so congenial to the character of the company, but when another, less renowned, it would seem, for audacity in battle, ventured on using the same freedom, De la Marck instantly put a check to a jocular practice, which would soon have cleared his table of all the more valuable decorations.	Здесь мы должны описать еще одну ужасную подробность этого пира и затем предоставим воображению читателя дополнить картину. Один из грубых, распущенных солдат де ла Марка, не найдя себе места за столом (это был ландскнехт, проявивший в тот вечер особенную храбрость при взятии замка), дерзко завладел большим серебряным кубком, заявив, что хочет этим вознаградить себя за то, что не может принять участие в общем веселье. Эта смелая выходка, характерная для поведения солдат де ла Марка, так рассмешила их вождя, что он долго трясся от хохота; но, когда другой солдат, не отличавшийся особой храбростью в бою, осмелился было повторить то же, де ла Марк мгновенно положил конец шутке, которая иначе вскоре привела бы к тому, что его стол был бы очищен от всего, что было на нем ценного.
"Ho! by the spirit of the thunder!" he exclaimed, "those who dare not be men when they face the enemy, must not pretend to be thieves among their friends. What! thou frontless dastard, thou -- thou who didst wait for opened gate and lowered bridge, when Conrade Horst forced his way over moat and wall, must thou be malapert? -- Knit him up to the stanchions of the hall window! -- He shall beat time with his feet, while we drink a cup to his safe passage to the devil."	-- Ого! Гром и молния! -- воскликнул он. -- Тот, кто не осмеливается быть мужчиной перед лицом врага, не имеет права позволять себе дерзости с товарищами! Как, бесстыдный нахал, не ты ли, чтобы войти в замок, ждал, пока откроют ворота и спустят мосты, в то время как Конрад Хорст прокладывал себе путь через стены и рвы! А теперь ты смеешь ему подражать!.. Прицепить его к оконной решетке, и пусть отбивает такт ногами, пока мы будем пить за благополучное путешествие его души к дьяволу!
The doom was scarce sooner pronounced than accomplished, and in a moment the wretch wrestled out his last agonies, suspended from the iron bars. His body still hung there when Quentin and the others entered the hall, and, intercepting the pale moonbeam, threw on the castle floor an uncertain shadow, which dubiously, yet fearfully, intimated the nature of the substance that produced it.	В тот же миг приговор был приведен в исполнение: не прошло и минуты, как несчастный уже болтался в петле и корчился в предсмертных судорогах. Когда Квентин и его спутники вошли в зал, труп еще висел на окне, освещенный светом месяца, и отбрасывал на пол тень, хотя и бледную, но достаточно четкую, чтобы понять, какой страшный предмет она обрисовывала.
When the Syndic Pavillon was announced from mouth to mouth in this tumultuous meeting, he endeavoured to assume, in right of his authority and influence, an air of importance and equality, which a glance at the fearful object at the window, and at the wild scene around him, rendered it very difficult for him to sustain, notwithstanding the exhortations of Peter, who whispered in his ear with some perturbation,	Когда имя синдика Павийона стало переходить из уст в уста на этом шумном сборище, он сделал отчаянное усилие, чтобы придать себе вид спокойного достоинства, подобающий его сану и положению; но одного взгляда на то, что творилось вокруг него, и в особенности на страшный предмет за окном, было достаточно, чтобы лишить его мужества, несмотря на подбадривание Петера, с волнением шептавшего ему на ухо:
"Up heart, master, or we are but gone men!"	-- Смелей, смелей, хозяин, не то мы пропали!
The Syndic maintained his dignity, however, as well as he could, in a short address, in which he complimented the company upon the great victory gained by the soldiers of De la Marck and the good citizens of Liege.	Впрочем, синдику все же удалось взять себя в руки, и он, стараясь сохранить достоинство, обратился к присутствующим с краткой речью и поздравил как солдат де ла Марка, так и добрых льежских горожан с их общей победой.
"Ay," answered De la Marck, sarcastically, "we have brought down the game at last, quoth my lady's brach to the wolf hound. But ho! Sir Burgomaster, you come like Mars, with Beauty by your side. Who is this fair one? -- Unveil, unveil -- no woman calls her beauty her own tonight."	-- Ну да, конечно, "мы вместе затравили зверя", как сказала болонка волкодаву! -- промолвил насмешливо де ла Марк. -- Но что я вижу, сеньор бургомистр! Вы точно Марс, являетесь к нам с красавицей! Кто эта прелестная незнакомка? Долой, долой покрывало! Нынче ночью ни одна женщина не смеет считать собственностью свою красоту!
"It is my daughter, noble leader," answered Pavillon, "and I am to pray your forgiveness for her wearing a veil. She has a vow for that effect to the Three Blessed Kings."	-- Это моя дочь, благородный вождь, -- ответил Павийон, -- и я как милости прошу для нее вашего разрешения не поднимать покрывала. Таков обет, который она дала блаженной памяти Трем Царям.
"I will absolve her of it presently," said De la Marck, "for here, with one stroke of a cleaver, will I consecrate myself Bishop of Liege, and I trust one living bishop is worth three dead kings."	-- Я сниму с нее этот обет, -- сказал де ла Марк. -- Одним ударом ножа я посвящу себя в епископы Льежа, а один живой епископ стоит, надеюсь, трех мертвых царей.
There was a shuddering and murmur among the guests, for the community of Liege, and even some of the rude soldiers, reverenced the Kings of Cologne, as they were commonly called, though they respected nothing else.	Присутствующие заволновались; послышался ропот, ибо не только граждане Льежа, но даже многие из солдат самого де ла Марка, не признававшие ничего святого, все-таки чтили Трех Кельнских Царей, как их обыкновенно называли.
"Nay, I mean no treason against their defunct majesties," said De la Marck, "only Bishop I am determined to be. A prince both secular and ecclesiastical, having power to bind and loose, will best suit a band of reprobates such as you, to whom no one else would give absolution. -- But come hither, noble Burgomaster -- sit beside me, when you shall see me make a vacancy for my own preferment. -- Bring in our predecessor in the holy seat."	-- Впрочем, я не хотел оскорбить своими словами блаженной памяти трех святых, -- сказал де ла Марк, -- но я решил стать епископом и хочу, чтобы все это знали. Государь, соединяющий в своих руках власть светскую и духовную -- власть карать и миловать, -- что может быть удобнее для такой шайки разбойников, как вы? Кто другой решится дать вам отпущение грехов?.. Но что же вы стоите, благородный бургомистр? Подойдите поближе, сядьте возле меня -- я сейчас покажу вам, как я умею освобождать нужные мне места... Привести сюда нашего предшественника -- епископа!
A bustle took place in the hall, while Pavillon, excusing himself from the proffered seat of honour, placed himself near the bottom of the table, his followers keeping close behind him, not unlike a flock of sheep which, when a stranger dog is in presence, may be sometimes seen to assemble in the rear of an old bell wether, who is, from office and authority, judged by them to have rather more courage than themselves. Near the spot sat a very handsome lad, a natural son, as was said, of the ferocious De la Marck, and towards whom he sometimes showed affection, and even tenderness. The mother of the boy, a beautiful concubine, had perished by a blow dealt her by the ferocious leader in a fit of drunkenness or jealousy, and her fate had caused her tyrant as much remorse as he was capable of feeling. His attachment to the surviving orphan might be partly owing to these circumstances. Quentin, who had learned this point of the leader's character from the old priest, planted himself as close as he could to the youth in question, determined to make him, in some way or other, either a hostage or a protector, should other means of safety fail them.	В зале началось движение. Воспользовавшись этим, Павийон поблагодарил де ла Марка за оказанную ему честь и поместился подальше от него, на нижнем конце стола. Вся свита синдика последовала за ним по пятам, как стадо баранов, которое, завидев чужую собаку, теснится к своему вожаку, считая его опытнее и смелее себя. На том же конце стола, где они поместились, сказал красивый юноша, почти мальчик -- как говорили, побочный сын де ла Марка, которого он любил и к которому относился подчас даже с нежностью. Мать этого мальчика, красавица, возлюбленная де ла Марка, пала от его руки; он убил ее в припадке пьяной злобы или ревности и оплакивал ее смерть, насколько такой изверг способен что-либо оплакивать. Быть может, это и было причиной его привязанности к сыну. Квентин, знавший все эти подробности от старика настоятеля, сел насколько мог ближе к юноше, решив, что он может пригодиться ему либо как защитник, либо как заложник, если все другие пути к спасению будут отрезаны.
While all stood in a kind of suspense, waiting the event of the orders which the tyrant had issued, one of Pavillon's followers whispered Peter,	В то время как все застыли, напряженно ожидая исполнения приказания де ла Марка, один из спутников Павийона шепнул Петеру:
"Did not our master call that wench his daughter? -- Why, it cannot be our Trudchen. This strapping lass is taller by two inches,	-- Кажется, хозяин сказал, что эта красотка -- его дочка? Но это совсем не наша Трудхен! Трудхен будет дюйма на два пониже, притом же эта -- черноволосая.
and there is a black lock of hair peeps forth yonder from under her veil. By Saint Michael of the Marketplace, you might as well call a black bullock's hide a white heifer's!	Видишь, вон из-под ее покрывала выглядывает прядка волос. Клянусь святым Михаилом с нашей рыночной площади, это все равно что назвать черную кожу белой кожей теленка!
"Hush! hush!" said Peter, with some presence of mind. "What if our 'master hath a mind to steal a piece of doe venison out of the Bishop's parks here, without our good dame's knowledge? And is it for thee or me to be a spy on him?"	-- Потише, потише! Тебе что за дело, если хозяину взбрело в голову поживиться дичинкой епископа без ведома нашей хозяйки? Не нам с тобой шпионить за ним, -- довольно удачно нашелся Петер.
"That will not I," answered the other, "though I would not have thought of his turning deer stealer at his years. Sapperment -- what a shy fairy it is! See how she crouches down on yonder seat, behind folks' backs, to escape the gaze of the Marckers. -- But hold, hold, what are they about to do with the poor old Bishop?"	-- Разумеется, нет, братец, -- ответил тот, -- только я никогда бы не подумал, что он, в его годы, способен пускаться на такие дела... Черт возьми, однако, какая пугливая козочка! Вишь, как прячется за чужие спины, чтоб ее не сглазили солдаты... Но постой, что это они собираются делать с бедным старым епископом?
As he spoke, the Bishop of Liege, Louis of Bourbon, was dragged into the hall of his own palace by the brutal soldiery. The dishevelled state of his hair, beard, and attire bore witness to the ill treatment he had already received, and some of his sacerdotal robes, hastily flung over him, appeared to have been put on in scorn and ridicule of his quality and character. By good fortune, as Quentin was compelled to think it, the Countess Isabelle, whose feelings at seeing her protector in such an extremity might have betrayed her own secret and compromised her safety, was so situated as neither to hear nor see what was about to take place, and Durward sedulously interposed his own person before her, so as to keep her from observing alike and from observation.	В эту минуту солдаты де ла Марка втащили Льежского епископа, Людовика Бурбона, в зал его собственного дворца. Его растерзанный вид, всклокоченные волосы и борода красноречиво говорили о том, как они с ним обращались; в насмешку над его высоким духовным саном на него было наскоро накинуто епископское облачение. По счастью, как подумал Квентин, графиня Изабелла сидела так, что не могла видеть происходившей сцены; увидев своего доброго покровителя в таком ужасном положении, она бы, пожалуй, невольно выдала себя и погубила все дело. И молодой человек поспешил стать перед ней таким образом, чтоб совсем загородить от нее происходившее и защитить ее от посторонних взглядов.
The scene which followed was short and fearful. When the unhappy Prelate was brought before the footstool of the savage leader, although in former life only remarkable for his easy and good natured temper, he showed in this extremity a sense of his dignity and noble blood, well becoming the high race from which he was descended. His look was composed and undismayed, his gesture, when the rude hands which dragged him forward were unloosed, was noble, and at the same time resigned, somewhat between the bearing of a feudal noble and of a Christian martyr and so much was even De la Marck himself staggered by the firm demeanour of his prisoner and recollection of the early benefits he had received from him, that he seemed irresolute, cast down his eyes, and it was not until he had emptied a large goblet of wine, that, resuming his haughty insolence of look and manner, he thus addressed his unfortunate captive.	Последовавшая сцена была коротка и ужасна. Когда несчастного прелата подтащили к ногам свирепого вождя, старик, всю жизнь отличавшийся добрым и мягким характером, в эту страшную минуту выказал мужество и достоинство, присущие тому высокому роду, из которого он происходил. Взгляд его был спокоен и решителен; осанка и движения, когда наконец грубые руки солдат выпустили его, были исполнены величия венценосца и кротости христианского мученика. Сам де ла Марк был поражен твердостью своего пленника и, вспомнив о благодеяниях, оказанных ему этим человеком, на минуту смутился и потупил глаза, но, осушив залпом большой кубок вина, он снова с дерзким высокомерием взглянул на несчастного епископа.
"Louis of Bourbon," said the truculent soldier, drawing hard his breath, clenching 'his hands, setting his teeth, and using the other mechanical actions to rouse up and sustain his native ferocity of temper, "I sought your friendship, and you rejected mine. What would you now give that it had been otherwise? -- Nikkel, be ready."	-- Людовик Бурбон, -- так начал свою речь свирепый воин, сжимая кулаки, стискивая зубы и тяжело переводя дух, -- я предлагал тебе мою дружбу, но ты отверг ее. Чего бы ты не дал теперь, чтоб все было иначе!.. Никкель, приготовься.
The butcher rose, seized his weapon, and stealing round behind De la Marck's chair, stood with it uplifted in his bare and sinewy hands.	Мясник поднялся с места, взял свой топор и, обойдя де ла Марка сзади, стал подле него со своим страшным оружием в поднятой мускулистой руке.
"Look at that man, Louis of Bourbon," said De la Marck again, -- "What terms wilt thou now offer, to escape this dangerous hour?"	-- Взгляни на этого человека, Людовик Бурбон, -- продолжал де ла Марк, -- и скажи, какие условия ты можешь нам предложить, чтобы спастись в этот грозный час.
The Bishop cast a melancholy but unshaken look upon the grisly satellite, who seemed prepared to execute the will of the tyrant, and then he said with firmness,	Епископ поднял грустный, но бесстрашный взгляд на грязного слугу, готового исполнить волю тирана, и с твердостью ответил:
"Hear me, William de la Marck, and good men all, if there be any here who deserve that name, hear the only terms I can offer to this ruffian.	-- Выслушай меня, Гийом де ла Марк, и вы все, добрые люди, если здесь найдется хоть один человек, достойный назваться этим именем,
"William de la Marck, thou hast stirred up to sedition an imperial city -- hast assaulted and taken the palace of a Prince of the Holy German Empire -- slain his people -- plundered his goods -- maltreated his person, for this thou art liable to the Ban of the Empire [to put a prince under the ban of the empire was to divest him of his dignities, and to interdict all intercourse and all offices of humanity with the offender] -- hast deserved to be declared outlawed and fugitive, landless and rightless. Thou hast done more than all this. More than mere human laws hast thou broken, more than mere human vengeance hast thou deserved. Thou hast broken into the sanctuary of the Lord -- laid violent hands upon a Father of the Church -- defiled the house of God with blood and rapine, like a sacrilegious robber --"	-- выслушайте, какие условия я могу предложить этому негодяю. Гийом де ла Марк, ты поднял мятеж в имперском городе, ты силой захватил замок князя Священной Германской империи, перебил его слуг, разграбил его имущество, оскорбил его священную особу. За это ты подлежишь имперскому суду и заслуживаешь быть объявленным вне закона и стать изгнанником, лишенным всех прав состояния. Но ты сделал не только это -- ты сделал больше. Ты преступил не только законы человеческие, за что заслуживаешь человеческой казни, -- ты преступил законы божеские: ты вломился в храм господень, наложил руки на служителя церкви, осквернил святилище кровью и грабежом, ты совершил святотатство...
"Hast thou yet done?" said De la Marck, fiercely interrupting him, and stamping with his foot.	-- Кончил ли ты? -- в бешенстве перебил его де ла Марк, топнув ногой.
"No," answered the Prelate, "for I have not yet told thee the terms which you demanded to hear from me."	-- Нет, -- ответил прелат, -- я еще не сказал тебе условий, которых ты требовал от меня.
"Go on," said De la Marck, "and let the terms please me better than the preface, or woe to thy gray head!"	-- Так продолжай, -- сказал де ла Марк, -- да смотри, чтобы конец понравился мне больше начала, не то горе твоей седой голове!
And flinging himself back in his seat, he grinded his teeth till the foam flew from his lips, as from the tusks of the savage animal whose name and spoils he wore.	-- И он откинулся на спинку кресла, заскрежетав зубами, особенно сильно напоминая в эту минуту дикого зверя, чье имя он носил.
"Such are thy crimes," resumed the Bishop, with calm determination, "now hear the terms, which, as a merciful Prince and a Christian Prelate, setting aside all personal offence, forgiving each peculiar injury, I condescend to offer. Fling down thy heading staff -- renounce thy command -- unbind thy prisoners -- restore thy spoil -- distribute what else thou hast of goods, to relieve those whom thou hast made orphans and widows -- array thyself in sackcloth and ashes -- take a palmer's staff in thy hand, and go barefooted on pilgrimage to Rome, and we will ourselves be intercessors for thee with the Imperial Chamber at Ratisbon for thy life, With our Holy Father the Pope for thy miserable soul."	-- Я перечислил твои преступления, -- продолжал епископ со спокойной решимостью, -- теперь выслушай условия, которые я как милосердный государь, как христианин и духовный отец, забывая все личные обиды и прощая все оскорбления, могу тебе предложить. Брось свой предводительский жезл, распусти войско, освободи пленных, возврати награбленную добычу, раздай свое имущество тем, кого ты сделал сиротами и вдовами, надень на себя власяницу, посыпь голову пеплом, возьми в руку посох и босой ступай в Рим... Мы же со своей стороны обещаем тебе лично ходатайствовать перед Ратисбонским имперским сеймом за твою жизнь и перед нашим святым отцом папой за твою грешную душу!
While Louis of Bourbon proposed these terms, in a tone as decided as if he still occupied his episcopal throne, and as if the usurper kneeled a suppliant at his feet, the tyrant slowly raised himself in his chair, the amazement with which he was at first filled giving way gradually to rage, until, as the Bishop ceased, he looked to Nikkel Blok, and raised his finger, without speaking a word. The ruffian struck as if he had been doing his office in the common shambles, and the murdered Bishop sunk, without a groan, at the foot of his own episcopal throne. The Liegeois, who were not prepared for so horrible a catastrophe, and who had expected to hear the conference end in some terms of accommodation, started up unanimously, with cries of execration, mingled with shouts of vengeance.	В то время как Людовик Бурбон произносил свою речь таким повелительным тоном, словно это он сидел на епископском троне, а у его ног валялся преступник, на коленях вымаливающий прощение, де ла Марк, изумление которого мало-помалу уступало место бешенству, медленно приподнимался в своем кресле, и, когда епископ умолк, он только взглянул на Никкеля Блока и молча поднял указательный палец. В тот же миг разбойник нанес удар, как будто на бойне, и епископ без стона, без крика упал мертвый к подножию собственного трона. Льежские горожане, совершенно не подготовленные к такой ужасной развязке и ожидавшие, напротив, что переговоры окончатся мирным соглашением, вскочили со своих мест, как один человек, с громкими криками ужаса и негодования.
[In assigning the present date to the murder of the Bishop of Liege, Louis de Bourbon, history has been violated. It is true that the Bishop was made prisoner by the insurgents of that city. It is also true that the report of the insurrection came to Charles with a rumour that the Bishop was slain, which excited his indignation against Louis, who was then in his power. But these things happened in 1468, and the Bishop's murder did not take place till 1482. In the months of August and September of that year, William de la Marck, called the Wild Boar of Ardennes, entered into a conspiracy with the discontented citizens of Liege against their Bishop, Louis of Bourbon, being aided with considerable sums of money by the King of France.	нет соответствия
By this means, and the assistance of many murderers and banditti, who thronged to him as to a leader befitting them, De la Marck assembled a body of troops, whom he dressed in scarlet as a uniform, with a boar's head on the left sleeve. With this little army he approached the city of Liege. Upon this the citizens, who were engaged in the conspiracy, came to their Bishop, and, offering to stand by him to the death, exhorted him to march out against these robbers. The Bishop, therefore, put himself at the head of a few troops of his own, trusting to the assistance of the people of Liege. But so soon as they came in sight of the enemy, the citizens, as before agreed, fled from the Bishop's banner, and he was left with his own handful of adherents. At this moment De la Marck charged at the head of his banditti with the expected success. The Bishop was brought before the profligate Knight, who first cut him over the face, then murdered him with his own hand, and caused his body to be exposed naked in the great square of Liege before Saint Lambert's Cathedral. S.]	нет соответствия
But William de la Marck, raising his tremendous voice above the tumult,	Но громовой голос де ла Марка покрыл весь этот шум.
and shaking his clenched hand and extended arm, shouted aloud, "How now, ye porkers of Liege! ye wallowers in the mud of the Maes! -- do ye dare to mate yourselves with the Wild Boar of Ardennes? -- Up, ye Boar's brood!" (an expression by which he himself, and others, often designated his soldiers) "let these Flemish hogs see your tusks!"	-- Молчать, вы, льежские свиньи! -- крикнул он грозно, потрясая кулаком. -- Как вы смеете восставать против Дикого Арденнского Вепря! Вам только впору валяться в грязи Мааса! Эй вы, кабанье отродье (кличка, которой он сам и многие другие часто называли его солдат), покажите-ка ваши клыки этим фламандским свиньям!
Every one of his followers started up at the command, and mingled as they were among their late allies, prepared too for such a surprisal, each had, in an instant, his next neighbour by the collar, while his right hand brandished a broad dagger that glimmered against lamplight and moonshine. Every arm was uplifted, but no one struck, for the victims were too much surprised for resistance, 'and it was probably the object of De la Marck only to impose terror on his civic confederates.	В один миг все солдаты де ла Марка были на ногах; а так как они сидели вперемежку со своими недавними союзниками, быть может предвидя возможность такого случая, то каждый схватил за шиворот своего ближайшего соседа, и все обнажили кинжалы, ярко сверкнувшие при свете месяца и факелов. Оружие было занесено, но никто не наносил удара -- может быть, потому, что жертвы были слишком поражены, чтобы защищаться, а может быть, и потому, что де ла Марк и не собирался проливать кровь и хотел только попугать своих миролюбивых союзников.
But the courage of Quentin Durward, prompt and alert in resolution beyond his years, and stimulated at the moment by all that could add energy to his natural shrewdness and resolution, gave a new turn to the scene. Imitating the action of the followers of De la Marck, he sprang on Carl Eberson, the son of their leader, and mastering him with ease, held his dirk at the boy's throat, while he exclaimed,	Но тут мужество Квентина Дорварда, решительного и смелого не по летам и вдобавок побуждаемого в эту минуту чувством, которое придает человеку силу и отвагу, дало совершенно неожиданный поворот всему делу. По примеру солдат де ла Марка Квентин, в свою очередь, бросился на сына Дикого Вепря -- Карла Эберсона и, легко одолев его, приставил к его горлу кинжал с громким криком:
"Is that your game? then here I play my part."	-- Так вот какую игру вы затеяли! Тогда и я буду играть!
"Hold! hold!" exclaimed De la Marck, "it is a jest -- a jest. -- Think you I would injure my good friends and allies of the city of Liege! -- Soldiers, unloose your holds, sit down, take away the carrion" (giving the Bishop's corpse a thrust with his foot) "which hath caused this strife among friends, and let us drown unkindness in a fresh carouse."	-- Стой! Стой! -- закричал де ла Марк. -- Это шутка.., я пошутил! Неужели вы думаете, что я могу обидеть моих добрых друзей и союзников -- льежских граждан! Прочь руки, ребята, и по местам!.. Да убрать отсюда эту падаль, чуть было не вызвавшую ссору между друзьями, -- добавил он, толкнув ногой тело епископа. -- Выпьем за примирение и зальем вином воспоминание о глупой размолвке!
All unloosened their holds, and the citizens and the soldiers stood gazing on each other, as if they scarce knew whether they were friends or foes. Quentin Durward took advantage of the moment.	Приказание было тотчас исполнено, но горожане и солдаты все еще стояли, нерешительно поглядывая друг на друга, словно сомневались, друзья они или враги. Квентин Дорвард поспешил воспользоваться этой минутой.
"Hear me," he said, "William de la Marck, and you, burghers and citizens of Liege -- and do you, young sir, stand still" (for the boy Carl was attempting to escape from his grip) - "no harm shall befall you unless another of these sharp jests shall pass around."	-- Выслушайте меня вы, Гийом де ла Марк, и вы, граждане Льежа! -- сказал он. -- А вы, молодой человек, стойте смирно, -- добавил Квентин, обращаясь к юноше, сделавшему было попытку вырваться из его рук. -- Я не причиню вам вреда, пока не услышу какой-нибудь новой неуместной шутки!
"Who art thou, in the fiend's name," said the astonished De la Marck, "who art come to hold terms and take hostages from us in our own lair -- from us, who exact pledges from others, but yield them to no one?"	-- Да сам-то ты кто такой, черт тебя побери, -- воскликнул изумленный де ла Марк, -- что осмеливаешься ставить условия и брать заложников в присутствии того, кто сам веем приказывает и никому не уступает?
"I am a servant of King Louis of France," said Quentin, boldly, "an Archer of his Scottish Guard, as my language and dress may partly tell you. I am here to behold and to report your proceedings, and I see with wonder that they are those of heathens, rather than Christians -- of madmen, rather than men possessed of reason. The hosts of Charles of Burgundy will be instantly in motion against you all, and if you wish assistance from France, you must conduct yourself in a different manner.	-- Я слуга Людовика, короля французского, -- ответил смело Квентин, -- стрелок его шотландской гвардии, как вы могли догадаться по моему говору и костюму. Я прислан сюда, чтобы наблюдать и донести обо всем, что здесь происходит, королю, и, к удивлению, вижу, что вы поступаете скорее как язычники, чем как христиане; как безумные, а не как люди в здравом уме. Войско Карла Бургундского не замедлит выступить против вас, и, если вы рассчитываете на поддержку Франции, вы должны вести себя иначе.
"For you, men of Liege, I advise your instant return to your own city, and if there is any obstruction offered to your departure, I denounce those by whom it is so offered, foes to my master, his Most Gracious Majesty of France."	А вам, граждане Льежа, мой совет разойтись по домам. Того же, кто станет препятствовать вашему свободному выходу из Шонвальда, я объявлю врагом моего государя, его величества милостивого короля Франции!
"France and Liege! France and Liege!" cried the followers of Pavillon, and several other citizens whose courage began to rise at the bold language held by Quentin.	-- Франция и Льеж! Франция и Льеж! -- закричали спутники Павийона, и крик этот подхватили многие другие горожане, которые снова воспрянули духом благодаря смелой речи Квентина.
"France and Liege, and long live the gallant Archer! We will live and die with him!"	-- Франция и Льеж! Да здравствует храбрый стрелок! Мы будем жить и умрем вместе с ним!
William de la Marck's eyes sparkled, and he grasped his dagger as if about to launch it at the heart of the audacious speaker, but glancing his eye around, he read something in the looks of his soldiers which even he was obliged to respect. Many of them were Frenchmen, and all of them knew the private support which William had received, both in men and in money, from that kingdom, nay, some of them were rather startled at the violent and sacrilegious action which had been just committed. The name of Charles of Burgundy, a person likely to resent to the utmost the deeds of that night, had an alarming sound, and the extreme impolicy of at once quarrelling with the Liegeois and provoking the Monarch of France, made an appalling impression on their minds, confused as their intellects were. De la Marck, in short, saw he would not be supported, even by his own band, in any farther act of immediate violence, and relaxing the terrors of his brow and eye, declared that he had not the least design against his good friends of Liege, all of whom were at liberty to depart from Schonwaldt at their pleasure, although he had hoped they would revel one night with him, at least, in honour of their victory. He added, with more calmness than he commonly used, that he would be ready to enter into negotiation concerning the partition of spoil, and the arrangement of measures for their mutual defence, either the next day, or as soon after as they would. Meantime he trusted that the Scottish gentleman would honour his feast by remaining all night at Schonwaldt.	Глаза де ла Марка сверкнули, а рука сжала кинжал, как будто он хотел метнуть его в сердце смелого оратора; но, оглянувшись кругом, он прочел во взглядах своих солдат нечто такое, перед чем даже он должен был отступить. Многие из них были французы, и все они знали о поддержке людьми и деньгами, которую получал их начальник от французского короля; к тому же многие были возмущены совершенным на их глазах святотатственным убийством. Имя Карла Бургундского, который, как все знали, придет в сильнейшее негодование, услышав о происшествиях этой ночи, прозвучало для них страшной угрозой, а неосторожность де ла Марка, чуть было не поссорившегося со своими союзниками и вдобавок готового возбудить недовольство французского короля, так их встревожила, что с них даже хмель соскочил. Одним словом, взглянув вокруг, де ла Марк убедился, что если бы в настоящую минуту он решился на новое насилие, то не встретил бы поддержки даже со стороны своих солдат; поэтому, стараясь придать своему лицу и голосу более мягкое выражение, он заявил, что если и обидел своих друзей, льежских горожан, то сделал это без всякого умысла, и что, разумеется, они вольны выйти из Шонвальда, когда им вздумается, хотя он надеется, что они не откажутся от участия в празднестве в честь общей победы. К этому он добавил (с не свойственной ему сдержанностью), что он готов хоть завтра вступить в переговоры о дележе добычи и принятии мер для общей обороны. "Надеюсь, -- закончил он свою речь, -- что господин шотландец, во всяком случае, не откажется принять участие в нашей пирушке в Шонвальде".
The young Scot returned his thanks, but said his motions must be determined by those of Pavillon, to whom he was directed particularly to attach himself, but that, unquestionably, he would attend him on his next return to the quarters of the valiant William de la Marck.	Поблагодарив за оказанную ему честь, молодой шотландец заявил, что его решение зависит от господина Павийона, к которому, собственно, и направил его французский король, но что, разумеется, он воспользуется случаем посетить де ла Марка в первый же раз, как господин синдик отправится в его лагерь.
"If you depend on my motions," said Pavillon, hastily and aloud, "you are likely to quit Schonwaldt without an instant's delay -- and, if you do not come back to Schonwaldt, save in my company, you are not likely to see it again in a hurry."	-- Если ваше решение, как вы говорите, зависит от меня, -- поспешил во всеуслышание заявить почтенный синдик, -- вам придется немедленно оставить Шонвальд, а если вы намерены вернуться в этот замок не иначе, как в моем обществе, то вряд ли вы его скоро увидите.
This last part of the sentence the honest citizen muttered to himself, afraid of the consequences of giving audible vent 'to feelings which, nevertheless, he was unable altogether to suppress.	Последнюю часть фразы честный горожанин пробормотал вполголоса, боясь последствий, которые могли навлечь на него эти слова, если бы они были услышаны, но все-таки не в силах промолчать.
"Keep close about me, my brisk Kurschner [a worker in fur] lads." he said to his bodyguard, "and we will get as fast as we can out of this den of thieves."	-- Держитесь поближе ко мне, мои молодцы, храбрые кожевники, -- обратился он к своей страже, -- и мы постараемся как можно скорее выбраться из этого разбойничьего вертепа.
Most of the better classes of the Liegeois seemed to entertain similar opinions with the Syndic, and there had been scarce so much joy amongst them at the obtaining possession of Schonwaldt as now seemed to arise from the prospect of getting safe out of it. They were suffered to leave the castle without opposition of any kind, and glad was Quentin when he turned his back on those formidable walls.	Большинство граждан Льежа, по-видимому, вполне разделяло мнение своего синдика, и вряд ли они так искренне радовались тогда, когда с торжеством входили в Шонвальдский замок, как теперь, когда надеялись выбраться из него подобру-поздорову. Они вышли из замка без всякой помехи, и радости Квентина не было пределов, когда наконец грозные стены Шонвальда остались позади.
For the first time since they had entered that dreadful hall, Quentin ventured to ask the young Countess how she did.	В первый раз с той минуты, как они вошли в страшный зал, Квентин решился спросить графиню, как она себя чувствует.
"Well, well," she answered, in feverish haste, "excellently well -- do not stop to ask a question, let us not lose an instant in words. -- Let us fly -- let us fly!"	-- Хорошо, хорошо! -- с лихорадочной поспешностью ответила она. -- Но, ради бога, не останавливайтесь, не спрашивайте!.. Не будем терять времени на разговоры... Бежим, бежим!
She endeavoured to mend her pace as she spoke, but with so little success that she must have fallen from exhaustion had not Durward supported her. With the tenderness of a mother, when she conveys her infant out of danger, the young Scot raised his precious charge in his arms, and while she encircled his neck with one arm, lost to every other thought save the desire of escaping, he would not have wished one of the risks of the night unencountered, since such had been the conclusion.	Она хотела ускорить шаг, но, если бы Дорвард не поддержал ее, она упала бы от изнеможения. С нежностью матери, спасающей своего ребенка, молодой шотландец поднял на руки драгоценную ношу, и в ту минуту, когда рука испуганной Изабеллы, забывшей обо всем, кроме желания спастись, обвилась вокруг его шеи, он подумал, что не согласился бы избежать ни одной из тех опасностей, которым подвергался в эту ночь, если такова была награда.
The honest Burgomaster was, in his turn, supported and dragged forward by his faithful counsellor Peter, and another of his clerks, and thus, in breathless haste, they reached the banks of the river, encountering many strolling bands of citizens, who were eager to know the event of the siege, and the truth of certain rumours already afloat that the conquerors had quarrelled among themselves.	Почтенного бургомистра, в свою очередь, поддерживали и тащили под руки его верный советчик Петер и еще другой из его молодцов. Так, задыхаясь от быстрого бега, они добрались до берега реки, встречая по дороге толпы горожан, горевших нетерпением узнать подробности осады и удостовериться, насколько справедливы были уже успевшие распространиться слухи о том, будто победители перессорились между собой.
Evading their curiosity as they best could, the exertions of Peter and some of his companions at length procured a boat for the use of the company, and with it an opportunity of enjoying some repose, equally welcome to Isabelle, who continued to lie almost motionless in the arms of her deliverer, and to the worthy Burgomaster, who, after delivering a broken string of thanks to Durward, whose mind was at the time too much occupied to answer him, began a long harangue, which he addressed to Peter, upon his own courage and benevolence, and the dangers to which these virtues had exposed him, on this and other occasions.	Наскоро отвечая им, чтобы удовлетворить их любопытство, беглецы стараниями Петера и нескольких его товарищей достали наконец лодку и таким образом получили возможность хоть немного отдохнуть, что было необходимо не только Изабелле, все еще лежавшей почти без чувств на руках своего избавителя, но и почтенному бургомистру, который, поблагодарив в нескольких прерывистых словах Дорварда, слишком занятого своими мыслями, чтобы отвечать, завел, обращаясь к Петеру, длинную речь о своем мужестве и великодушии, а также и об опасностях, которым он постоянно подвергал себя из-за своих добродетелей.
"Peter, Peter," he said, resuming the complaint of the preceding evening, "if I had not had a bold heart, I would never have stood out against paying the burghers twentieths, when every other living soul was willing to pay the same. -- Ay, and then a less stout heart had not seduced me into that other battle of Saint Tron, where a Hainault man at arms thrust me into a muddy ditch with his lance, which neither heart nor hand that I had could help me out of till the battle was over. -- Ay, and then, Peter, this very night my courage seduced me, moreover, into too strait a corselet, which would have been the death of me, but for the aid of this gallant young gentleman, whose trade is fighting, whereof I wish him heartily joy. And then for my tenderness of heart, Peter, it has made a poor man of me, that is, it would have made a poor man of me, if I had not been tolerably well to pass in this wicked world -- and Heaven knows what trouble it is likely to bring on me yet, with ladies, countesses, and keeping of secrets, which, for aught I know, may cost me half my fortune, and my neck into the bargain!"	-- Ах, Петер, Петер, -- говорил жалобным голосом честный бюргер, -- если бы не мое горячее сердце, разве бы я затеял этот спор о десятине, которую все мои сограждане платят беспрекословно? Если бы не мое храброе сердце, разве бы я попал в эту битву при Сен-Троне, когда какой-то солдат столкнул меня копьем в грязный ров, откуда, несмотря на все мои усилия, я не мог выбраться до самого конца сражения? Да и сегодня, Петер, что, как не моя храбрость, заставила меня надеть эту тесную броню, в которой я бы непременно задохся, если б меня не спас этот молодой человек, умеющий так прекрасно драться и кому я от всей души желаю успеха... А уж моя доброта, Петер, положительно сделала меня нищим.., то есть.., я хотел сказать.., могла бы сделать нищим, если б я не стоял так крепко на ногах, и одному богу известно, сколько еще бед она на меня навлечет со всеми этими дамами, графинями и их тайнами! Мне сдается, Петер, что это может стоить половины моего состояния, да еще головы в придачу!
Quentin could remain no longer silent, but assured him that whatever danger or damage he should incur on the part of the young lady now under his protection should be thankfully acknowledged, and, as far as was possible, repaid.	Тут Квентин не мог больше молчать и, обратившись к почтенному синдику, поспешил его уверить, что молодая дама, которая находится под его покровительством, непременно отблагодарит и вознаградит его за все понесенные им из-за нее убытки и хлопоты.
"I thank you, young Master Squire Archer, I thank you," answered the citizen of Liege "but who was it told you that I desired any repayment at your hand for doing the duty of an honest man? I only regretted that it might cost me so and so, and I hope I may have leave to say so much to my lieutenant, without either grudging my loss or my peril."	-- Очень вам благодарен, господин стрелок, очень вам благодарен! -- ответил горожанин. -- Но кто вам сказал, позвольте спросить, что я желаю вознаграждения за то, что исполнил долг честного человека? Я только выражаю свое сожаление по поводу угрожающих мне опасностей и потерь и, надеюсь, имею право говорить об этом со своим помощником, никого не оскорбляя.
Quentin accordingly concluded that his present friend was one of the numerous class of benefactors to others, who take out their reward in grumbling, without meaning more than, by showing their grievances, to exalt a little the idea of the valuable service by which they have incurred them, and therefore prudently remained silent, and suffered the Syndic to maunder on to his lieutenant concerning the risk and the loss he had encountered by his zeal for the public good, and his disinterested services to individuals, until they reached his own habitation.	Из этих слов Квентин заключил, что его новый друг был из того многочисленного рода благодетелей, которые вознаграждают себя за свои добрые дела бесконечными жалобами, с единственной целью поднять цену оказанных ими услуг. Поэтому он благоразумно промолчал и предоставил почтенному синдику разглагольствовать сколько его душе угодно и до самого дома расписывать опасности и потери, которым его подвергали заботы об общественном благе и бескорыстная любовь к ближнему.
The truth was, that the honest citizen felt that he had lost a little consequence, by suffering the young stranger to take the lead at the crisis which had occurred at the castle hall of Schonwaldt, and, however delighted with the effect of Durward's interference at the moment, it seemed to him, on reflection, that he had sustained a diminution of importance, for which he endeavoured to obtain compensation by exaggerating the claims which he had upon the gratitude of his country in general, his friends in particular, and more especially still, on the Countess of Croye, and her youthful protector.	А дело было просто в том, что честный горожанин решил, что он сделал большой промах, позволив молодому чужестранцу разыграть первую роль в критическую минуту в Шонвальдском замке. Правда, вначале он искренне обрадовался результату вмешательства Квентина, но, поразмыслив, пришел к заключению, что это вмешательство подрывало его собственное влияние, и теперь, чтобы поднять свой авторитет, преувеличивал свои права на благодарность и своей родины и своих друзей, а главное, графини де Круа и ее молодого защитника.
But when the boat stopped at the bottom of his garden, and he had got himself assisted on shore by Peter, it seemed as if the touch of his own threshold had at once dissipated those feelings of wounded self opinion and jealousy, and converted the discontented and obscured demagogue into the honest, kind, hospitable, and friendly host. He called loudly for Trudchen, who presently appeared, for fear and anxiety would permit few within the walls of Liege to sleep during that eventful night. She was charged to pay the utmost attention to the care of the beautiful and half fainting stranger, and, admiring her personal charms, while she pitied her distress, Gertrude discharged the hospitable duty with the zeal and affection of a sister.	Но когда лодка причалила к саду синдика и он с помощью Петера выбрался на берег, близость домашнего очага, казалось, сразу успокоила в нем зависть, оскорбленное самолюбие и все горькие чувства: так быстро недовольный, мрачный синдик превратился в честного, добродушного и гостеприимного хозяина. Он громко позвал Трудхен, которая тотчас явилась на его зов, ибо страх и тревога изгнали сон из стен Льежа в ту памятную ночь. Отец поручил попечениям дочери прелестную полубесчувственную незнакомку, и Трудхен, тронутая ее красотой и беспомощностью, принялась ухаживать за ней с чисто сестринской нежностью и любовью.
Late as it now was, and fatigued as the Syndic appeared, Quentin, on his side, had difficulty to escape a flask of choice and costly wine, as old as the battle of Azincour, and must have submitted to take his share, however unwilling, but for the appearance of the mother of the family, whom Pavillon's loud summons for the keys of the cellar brought forth from her bedroom. She was a jolly little roundabout, woman, who had been pretty in her time, but whose principal characteristics for several years had been a red and sharp nose, a shrill voice, and a determination that the Syndic, in consideration of the authority which he exercised when abroad, should remain under the rule of due discipline at home.	Несмотря на поздний час и видимую усталость синдика, Квентину едва ли удалось бы отделаться от приглашения распить с хозяином бутылочку превосходного старого вина, ровесника Азенкурской битвы, если бы не вмешательство хозяйки дома, которую вызвал из ее комнаты громкий голос мужа, требовавший ключ от погреба. Фрау Павийон была живая, кругленькая женщина, по всей вероятности весьма привлекательная в свое время, но уже много лет отличавшаяся остреньким красным носом, пронзительным голосом и твердым убеждением, что, каков бы ни был авторитет почтенного синдика вне дома, у себя он должен подчиняться строгой домашней дисциплине.
So soon as she understood the nature of the debate between her husband and his guest, she declared roundly that the former, instead of having occasion for more wine, had got too much already, and, far from using, in furtherance of his request, any of the huge bunch of keys which hung by a silver chain at her waist, she turned her back on him without ceremony, and ushered Quentin to the neat and pleasant apartment in which he was to spend the night, amid such appliances to rest and comfort as probably he had till that moment been entirely a stranger to, so much did the wealthy Flemings excel, not merely the poor and rude Scots, but the French themselves in all the conveniences of domestic life.	Как только хозяйка вникла в сущность спора, происходившего между ее мужем и гостем, она объявила коротко и ясно, что Павийон не только не нуждается в подкреплении, но и так уже хватил через край, и, вместо того чтобы, по его требованию, выбрать ключ от погреба из толстой связки, висевшей на серебряной цепочке у ее пояса, без долгих церемоний повернулась к нему спиной и повела гостя в отведенную для него чистенькую и веселую комнатку, обставленную такими удобствами, каких Квентин не видывал во всю свою жизнь, -- настолько богатые фламандцы той эпохи превосходили не только бедных и невежественных шотландцев, но даже самих французов во всем, что касалось домашнего уюта.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты