SWAN SONG/Лебединая песня (часть третья)

CHAPTER XIII FIRES/XIII. ПОЖАРЫ

English	Русский
But Fleur came down again. And there began for Soames the most confused evening he had ever spent. For in his heart were great gladness and great pity, and he must not show a sign of either. He wished now that he had stopped to look at Fleur's portrait; it would have given him something to talk of. He fell back feebly on her Dorking house.	Но Флер обедать пришла. И для Сомса начался самый смутный вечер в его жизни. В сердце его жила великая радость и великое сострадание, то и другое нужно было скрывать. Теперь он жалел, что не видел портрета Флер, - была бы тема для разговора. Он робко заикнулся о ее доме в Доркинге.
"It seems a useful place," he said; "the girls--"	- Полезное учреждение, - сказал он, - эти девушки...
"I always feel they hate me. And why not? They have nothing, and I have everything."	- Я всегда чувствую, что они меня ненавидят. И не удивительно. У них ничего нет, а у меня все.
Her laugh cut Soames to the quick.	Смех ее больно резнул Сомса.
She was only pretending to eat, too. But he was afraid to ask if she had taken her temperature. She would only laugh again. He began, instead, an account of how he had found a field by the sea where the Forsytes came from, and how he had visited Winchester Cathedral; and, while he went on and on, he thought: 'She hasn't heard a word.'	Она почти не прикасалась к еде. Но он боялся спросить, мерила ли она температуру. Она еще, чего доброго, опять засмеется. Вместо этого он стал рассказывать, как разыскал у моря участок, откуда вышли Форсайты, и как он был в Уинчестерском соборе; он говорил и говорил, а сам думал: "Она ни слева не слышала".
The idea that she would go up to bed consumed by this smouldering fire at which he could not get, distressed and alarmed him greatly. She looked as if--as if she might do something to herself! She had no veronal, or anything of that sort, he hoped. And all the time he was wondering what had happened. If the issue were still doubtful--if she were still waiting, she might be restless, feverish, but surely she would not look like this! No! It was defeat. But how? And was it final, and he freed for ever from the carking anxiety of these last months? His eyes kept questioning her face, where her fevered mood had crept through the coating of powder, so that she looked theatrical and unlike herself. Its expression, hard and hopeless, went to his heart. If only she would cry, and blurt everything out! But he recognised that in coming down at all, and facing him, she was practically saying, "NOTHING has happened!" And he compressed his lips. A dumb thing, affection--one couldn't put it into words! The more deeply he felt the more dumb he had always been. Those glib people who poured themselves out and got rid of the feelings they had in their chests, he didn't know how they could do it!	Его тревожила и угнетала мысль, что она пойдет спать, снедаемая скрытым огнем, до которого он не мог добраться. Вид у нее был такой, словно... словно она могла наложить на себя руки! Надо надеяться, что у нее нет веронала или чего-нибудь в этом роде. И он не переставал гадать, что же произошло. Если б у нее еще оставались сомнения, надежды, она металась бы, не находила себе места, но, конечно, не выглядела бы так, как сейчас! Нет, это поражение. Но что было? И неужели все кончено и он навсегда свободен от гнетущей тревоги последних месяцев? Он взглядом допрашивал ее, но лицо, отражавшее, несмотря на слой пудры, ее взвинченное состояние, было театральное и чужое. Жестокое, безнадежное выражение ее разрывало ему сердце. Хоть бы она заплакала и все рассказала! Но он понимал, что ее приход к обеду и видимость нормального разговора с ним означали: "Ничего не случилось!" И он сжал губы. Любовь нема - словами ее не выразишь! Чем глубже его чувство, тем труднее ему говорить. Как это люди изливают свои чувства и тем облегчают себе душу - он никогда не мог понять!
Dinner dragged to its end, with little bursts of talk from Fleur, and more of that laughter which hurt him, and afterwards they went to the drawing-room.	Обед кое-как дотянулся до конца. Флер бросала отрывочные фразы, опять звенел ее смех, от которого ему было больно, потом они пошли в гостиную.
"It's hot to-night," she said, and opened the French window. The moon was just rising, low and far behind the river bushes; and a waft of light was already floating down the water.	- Жарко сегодня, - сказала она и открыла дверь на балкон. Вдали, из-за прибрежных кустов, всходила луна; по воде бежала светящаяся дорожка.
"Yes, it's warm," said Soames, "but you oughtn't to be in the air if you've got a chill."	- Да, тепло, - сказал Сомс, - но если ты простужена, лучше не выходи.
And, taking her arm, he led her within. He had a dread of her wandering outside to-night, so near the water.	Он взял ее под руку и ввел в комнату. Страшно было пустить ее бродить так близко от воды.
She went over to the piano.	Она подошла к роялю.
"Do you mind if I strum, Dad?"	- Можно побренчать, папа?
"Not at all. Your mother's got some French songs there."	- Пожалуйста. У твоей матери есть тут какие-то французские романсы.
He didn't mind what she did, if only she could get that look off her face. But music was emotional stuff, and French songs always about love! It was to be hoped she wouldn't light on the one Annette was for ever singing:	Пусть делает что хочет, лишь бы исчезло с ее лица это выражение. Но музыка волнует, а французские песни все о любви! Только бы не попалась ей та, что вечно напевает Аннет:
"Aupres de ma blonde, il fait bon--fait bon--fait bon, Aupres de ma blonde, il fait bon dormir."	Aupres de ma blonde il fait bon - fait bon - fait bon, Aupres de ma blonde il fait bon dormir.
That young man's hair! In the old days, beside his mother! What hair SHE'D had! What bright hair and what dark eyes! And for a moment it was as if, not Fleur, but Irene sat there at the piano. Music! Mysterious how it could mean to anyone what it had meant to her. Yes! More than men and more than money--music! A thing that had never moved him, that he didn't understand! What a mischance! There she was, above the piano, as he used to see her in the little drawing-room in Montpellier Square; there, as he had seen her last in that Washington hotel. There she would sit until she died, he supposed, beautiful, he shouldn't wonder, even then. Music!	Волосы этого мальчика! Давно, когда он стоял рядом с матерью. Вот у кого были волосы! Такие светлые, и темные глаза. И на мгновение ему почудилось, что не Флер, а Ирэн сидит у рояля. Музыка! Прямо загадка, как можно ценить музыку настолько, насколько ценила ее Ирэн. Да! Больше людей, больше денег ценила! А его музыка никогда не волновала, не понимал он ее! Так неудачно! Вот она у рояля, какой он помнит ее в маленькой гостиной на Монгкельесквер; какою видел в последний раз в вашингтонском отеле. Такой она и останется, наверно, до самой смерти, и все еще будет красива. Музыка!
He came to himself.	Он встрепенулся.
Fleur's thin, staccato voice tickled his ears, where he sat in the fume of his cigar. Painful! She was making a brave fight. He wanted her to break down, and he didn't want her to. For if she broke down he didn't know what he would do!	Высокий, резкий голосок Флер долетел до него сквозь дым сигары. Грустно! Она храбро сопротивляется. С желанием, чтобы она сдалась, боролся страх. Он не знал, что предпринять, если это случится.
She stopped in the middle of a song and closed the piano. She looked almost old--so she would look, perhaps, when she was forty. Then she came and sat down on the other side of the hearth. She was in red, and he wished she wasn't--the colour increased his feeling that she was on fire beneath that mask of powder on her face and neck. She sat there very still, pretending to read. And he who had The Times in his hand, tried not to notice her. Was there nothing he could do to divert her attention? What about his pictures? Which--he asked--was her favourite? The Constable, the Stevens, the Corot, or the Daumier?	Она замолчала, не допев романса, и закрыла рояль. Лицо у нее было чуть ли не старое - такой она будет в сорок лет. Потом она прошла и села по другую сторону камина. Она была в красном, и это было неприятно усиливало чувство, что она горит под своей напудренной маской. Она сидела очень тихо, делая вид, что читает. А он держал в руках "Тайме" и старался не замечать ее. Неужели ничем нельзя отвлечь ее внимание? А картины? Кто ей больше всего нравится, спросил он, Констэбль, Стивене, Коро, Домье?
"I'm leaving the lot to the Nation," he said. "But I shall want you to take your pick of four or so; and, of course, that copy of Goya's 'Vendimia' belongs to you." Then, remembering she had worn the 'Vendimia' dress at the dance in the Nettlefold hotel, he hurried on:	- Коллекцию я оставлю государству, - сказал он. - Но штуки четыре ты отбери себе; и копия с "Vindimia" Гойи, конечно, тоже твоя. - Потом вспомнил, что платье с "Vindimia" было на ней на балу в Нетлфолде, и заспешил:
"With all this modern taste the Nation mayn't want them; in that case I don't know. Dumetrius might take them off your hands! he's had a good deal out of most of them already. If you chose the right moment, clear of strikes and things, they ought to fetch money in a good sale. They stand me in at well over seventy thousand pounds--they ought to make a hundred thousand at least."	- Вкусы теперь новые, может, государство и откажется от картин; тогда уж не знаю. Вероятно, сможешь сбыть их Думетриусу, он и так на большинстве их хорошо заработал. Если выберешь подходящий момент, без стачек и всего такого, распродажа может дать порядочную сумму. Я вложил в них добрых семьдесят тысяч - выручить можно не меньше ста.
She seemed to be listening, but he couldn't tell.	Она как будто и слушала, но он не знал наверно.
"In my belief," he went on, desperately, "there'll be none of this modern painting in ten years' time--they can't go on for ever juggling in the air. They'll be sick of experiments by then, unless we have another war."	- Мое мнение, - продолжал он из последних сил, - что через десять лет от современной живописи ничего не останется - нельзя же до бесконечности - фокусничать. К тому времени им надоест экспериментировать, если только опять не будет войны.
"It wasn't the war."	- Не в войне дело.
"How d'you mean--not the war? The war brought in ugliness, and put everyone into a hurry. You don't remember before the war."	- То есть как это - не в войне? Война внесла в жизнь уродство, всех научила торопиться. Ты не помнишь, как было до войны.
She shrugged her shoulders.	Она пожала плечами.
"I won't say," continued Soames, "that it hadn't begun before. I remember the first shows in London of those post-impressionists and early Cubist chaps. But they ran riot with the war, catching at things they couldn't get."	- Правда, - продолжал Сомс, - началось это раньше. Я помню первые лондонские выставки пост-импрессионистов и кубистов. После войны все просто взбесились, хотят того, до чего не могут дотянуться.
He stopped. It was exactly what she--!	Он осекся. В точности, как и она!
"I think I'll go to bed, Dad."	- Я, пожалуй, пойду спать, папа.
"Ah!" said Soames. "And take some aspirin. Don't you play about with a chill."	- Да, да, - сказал Сомс, - и прими аспирин. Не надо шутить с простудой.
A chill! If only it were! He himself went again to the open window, and stood watching the moonlight. From the staff's quarters came the strains of a gramophone. How they loved to turn on that caterwauling, or the loud speaker! He didn't know which he disliked most.	Простуда! Это еще было бы полбеды. Сам он опять подошел к открытой двери, стоял, смотрел на луну. Из помещения прислуги неслись звуки граммофона. Любят они заводить эту кошачью музыку, а то еще громкоговоритель включат! Он никак не мог решить, что хуже.
Moving to the edge of the verandah, he held out his palm.	Он дошел до края террасы и протянул вперед руку.
No dew! Dry as ever--remarkable weather! A dog began howling from over the river. Some people would take that for a banshee, he shouldn't wonder! The more he saw of people the more weak-minded they seemed; for ever looking for the sensational, or covering up their eyes and ears. The garden was looking pretty in the moonlight-- pretty and unreal. That border of sunflowers and Michaelmas daisies and the late roses in the little round beds, and the low wall of very old brick--he'd had a lot of trouble to get that brick!--even the grass--the moon-light gave them all a stage-like quality. Only the poplars queered the dream-like values, dark and sharply outlined by the moon behind them. Soames moved out on to the lawn. The face of the house, white and creepered, with a light in her bedroom, looked unreal, too, and as if powdered. Thirty-two years he'd been here. One had got attached to the place, especially since he'd bought the land over the river, so that no one could ever build and overlook him. To be overlooked, body or soul--on the whole he'd avoided that in life--at least, he hoped so.	Ни капли росы! Сухо, замечательная погода! За рекой завыла собака. Есть, верно, люди, которые сказали бы, что это не к добру! Чем больше он узнает людей, тем неразумнее они кажутся: либо гонятся за сенсацией, либо вообще ничего не видят и не слышат. Сад хорош в лунном свете: красивый и призрачный. Бордюр из подсолнухов и осенних маргариток, и поздние розы на круглых клумбах, и низкая стена старого кирпича - с таким трудом он раздобыл его! - даже газон - в лунном свете все было похоже на декорации. Только тополя нарушали театральный эффект, темные и четкие, освещенные сзади луной. Сомс сошел в сад. Белый дом, увитый ползучими растениями, тоже стоял призрачный, точно припудренный; в спальне Флер был свет. Тридцать два года он здесь прожил. Он привязался к этому месту, особенно с тех пор, как купил заречную землю, так что никто не мог там построиться и подглядывать за ним. Подглядывание, физическое и моральное, - от этого он как будто уберегся в жизни.
He finished his cigar out there and threw the butt away. He would have liked to see her light go out before he went to bed--to feel that she was sleeping as when, a little thing, she went to bed with toothache. But he was very tired. Motoring was hard on the liver. Well! He'd go in and shut up. After all, he couldn't do any good by staying down, couldn't do any good in any way. The old couldn't help the young--nobody could help anyone, if it came to that, at least where the heart was concerned. Queer arrangement--the heart! And to think that everybody had one. There ought to be some comfort in that, and yet there wasn't. No comfort to him, when he'd suffered, night in, day out, over that boy's mother, that she had suffered, too! No satisfaction to Fleur now, that the young man and his wife, too, very likely, were suffering as well! And, closing the window, Soames went up. He listened at her door, but could hear nothing; and, having undressed, took up Vasari's "Lives of the Painters," and, propped against his pillows, began to read. Two pages of that book always sent him to sleep, and generally the same two, for he knew them so well that he never remembered where he had left off.	Он докурил сигару и бросил окурок на землю. Ему хотелось дождаться, когда свет в ее окне погаснет, - знать, что она уснула, как в те дни, когда она девочкой уходила спать с зубной болью. Но он был очень утомлен. Автомобильная езда плохо действует на печень. Надо идти домой и запирать двери. В конце концов, он ничего не в силах изменить нем, что останется в саду, он вообще не в силах ничего изменить. Старые не могут помочь молодым - да и никто никому не может помочь - по крайней мере там, где замешано сердце. Чудная вещь - сердце! И подумать, что у всех оно есть. Это должно бы служить утешением, а вот не служит. Не утешало его, когда он дни и ночи страдал из-за матери этого мальчика, что она тоже страдала! И что проку Флер от того, что страдает сейчас этот молодой человек - и, наверно, жена его тоже! И Сомс запер балконную дверь и пошел наверх. Он постоял у ее двери, но ничего не было слышно; он разделся, взял "Жизнь художников" Вазарк и, сидя в постели, стал читать. Чтобы уснуть, ему всегда хватало двух страниц этой книги, и обычно это были все те же две страницы - он так хорошо знал, книгу, что никогда не помнил, на чем остановился.
He was awakened presently by he couldn't tell what, and lay listening. It seemed that there was movement in the house. But if he got up to see he would certainly begin to worry again, and he didn't want to. Besides, in seeing to whether Fleur was asleep he might wake her up. Turning over, he dozed off, but again he woke, and lay drowsily thinking: 'I'm not sleeping well--I want exercise.' Moonlight was coming through the curtains not quite drawn. And, suddenly, his nostrils twitched. Surely a smell of burning! He sat up, sniffing. It WAS! Had there been a short circuit, or was the thatch of the pigeon-house on fire? Getting out of bed, he put on his dressing-gown and slippers, and went to the window.	Скоро он проснулся, сам не зная отчего, и лежал, прислушиваясь. В доме будто происходило какое-то движение. Но если он встанет и пойдет смотреть, опять начнутся терзания, а этого не хотелось. Кроме того, заглянув к Флер, он, чего доброго, разбудит ее. Он повернулся в постели, задремал, но опять проснулся, лежал и думал лениво: "Плохо я сплю - надо больше двигаться". Сквозь щели занавесок пробивалась луна. И вдруг ноздри его дрогнули. Как будто потянуло гарью. Он сел, понюхал. Ну да! Что там, короткое замыкание или горит соломенная крыша голубятни? Он встал, надел халат и туфли и подошел к окну.
A reddish, fitful light was coming from a window above. Great God! His picture gallery! He ran to the foot of the stairs that led up to it. A stealthy sound, a scent of burning much more emphatic, staggered him. He hurried up the stairs and pulled open the door. Heavens! The far end of the gallery, at the extreme left corner of the house, was on fire. Little red flames were licking round the wood-work; the curtains of the far window were already a blackened mass, and the waste paper basket, between them and his writing bureau, was a charred wreck! On the parquet floor he saw some cigarette ash. Someone had been up here smoking! The flames crackled as he stood there aghast. He rushed downstairs, and threw open the door of Fleur's room. She was lying on her bed asleep, but fully dressed! Fully dressed! Was it--? Had she--? She opened her eyes, staring up at him.	Из верхнего окна струился красноватый свет. Боже великий! Его картинная галерея! Он побежал к лестнице на третий этаж. Неясный звук, запах гари, теперь уже несомненный, - он едва устоял на ногах. Взбежал по лестнице, дернул дверь. Силы небесные! Дальний конец галереи, в левом крыле дома, был охвачен пламенем. Красные язычки лизали деревянную обшивку стен; занавески на дальнем окне уже обуглились и почернели, от корзины для бумаг, стоявшей возле письменного стола, остались одни угли! На паркете он заметил пепел папиросы. Кто-то здесь курил. Он стоял растерянный и вдруг услышал потрескивание пламени. Бросился вниз, распахнул дверь в комнату Флер. Она спала, лежала на кровати, совсем одетая! Одетая! Так это... Неужели она? Она открыла глаза, посмотрела на него, ничего не понимая.
"Get up!" he said, "there's a fire in the picture gallery. Get Kit and the servants out at once--at once! Send for Riggs! Telephone to Reading for the engines--quick! Get everyone out of the house!"	- Вставай! - сказал он. - В картинной галерее пожар. Сейчас же убери Кита и прислугу! Пошли за Ригзом! Позвони в Рэдинг, вызови пожарных живо! Смотри, чтобы в доме никого не осталось!
Only waiting to see her on her feet, he ran back to the foot of the gallery stairs and seized a fire extinguisher. He carried it up, a heavy, great thing. He knew vaguely that you dashed the knob on the floor and sprayed the flames. Through the open doorway he could see that they had spread considerably. Good God! They were licking at his Fred Walker, and the two David Coxes. They had caught the beam, too, that ran round the gallery, dividing the upper from the lower tier of pictures; yes, and the upper beam was on fire, also. The Constable! For a moment he hesitated. Should he rush at that, and save it, anyway? The extinguisher mightn't work! He dropped it, and, running the length of the gallery, seized the Constable just as the flames reached the woodwork above it. The hot breath of them scorched his face as he wrenched the picture from the wall, and, running back, flung open the window opposite the door, and placed it on the sill. Then, seizing the extinguisher again, he dashed it, knob down, against the floor. A stream of stuff came out, and, picking the thing up, he directed that stream against the flames. The room was full of smoke now, and he felt rather giddy. The stuff was good, and he saw with relief that the flames didn't like it. He was making a distinct impression on them. But the Walker was ruined--ah! and the Coxes! He had beaten the fire back to the window-wall, when the stream ceased, and he saw that the beams had broken into flame beyond where he had started spraying. The writing bureau, too, was on fire now--its papers had caught! Should he run down and get another of these things, all the way to the hall! Where was that fellow Riggs? The "Alfred Stevens"! By heaven! He was not going to lose his Stevens nor his Gauguins, nor his Corots!	Он подождал, пока она вскочила, побежал назад к лестнице и схватил огнетушитель; потащил его наверх - тяжелая, громоздкая штука! Он смутно знал, что нужно ударить его крышкой об пол и обрызгивать пламя. От двери он заметил, что огонь сильно распространился. О боже! Загорелся Фред Уокер и обе картины Давида Кокса! Огонь добрался до плинтуса, который шел вдоль всей галереи, отделяя верхний ряд картин от нижнего; да, и верхний плинтус тоже горит! Констэбль! Секунду он колебало". Спешить к нему, спасти хоть одну картину? Может быть, огнетушитель не действует! Он бросил его и, пробежав через всю галерею, схватил Констэбля как раз в ту минуту, когда пламя по стене доползло до него. Пока он срывал картину с крюка, горячее дыхание обожгло ему лицо; он отбежал, распахнул окно, приходившееся против двери, и поставил картину на подоконник. Потом опять схватил огнетушитель и с силой ударил его об пол. Брызнула струя жидкости, он поднял ее выше и направил струю на огонь. Теперь комната была полна дыма, у него кружилась голова. Жидкость оказалась хорошей, и он с радостью увидел, что пламени она не по сердцу. Оно заметно сдавало. Но Уокер погиб - а-а, и Коксы тоже! Он отогнал огонь к стене с окнами, но тут струя кончилась, и он заметил, что горит деревянная обшивка дальше того места, где он начал обрызгивать. Горел и письменный стол со всеми бумагами. Что же теперь, бежать вниз, через весь дом, за вторым огнетушителем? Где этот Ригз пропадает?! Альфред Стивене! Нет, шалишь! Не допустит он, чтобы погиб его Стивене, или Гогэны, или Коро!
And a sort of demon entered into Soames. His taste, his trouble, his money, and his pride--all consumed? By the Lord, no! And through the smoke he dashed again up to the far wall. Flame licked at his sleeve as he tore away the "Stevens"; he could smell the singed stuff when he propped the picture in the window beside the Constable.	И в Сомса словно демон вселился. Его вкус, труды, деньги, гордость все пойдет прахом? Так нет же! И сквозь дым он опять бросился к дальней стене. Он срывал Стивенса, а пламя лизало ему рукав; прислоняя картину к косяку окна, рядом с Констеблем, он ясно различил запах горелой материи.
A lick of flame crossed the Daubigny, and down came its glass with a clatter--there was the picture exposed and fire creeping and flaring over it! He rushed back and grasped at a "Gauguin"--a South Sea girl with nothing on. She wouldn't come away from the wall; he caught hold of the wire, but dropped it--red hot; seizing the frame he gave a great wrench. Away it came, and over he went, backwards. But he'd got it, his favourite Gauguin! He stacked that against the others, and ran back to the Corot nearest the flames. The silvery, cool picture was hot to his touch, but he got that, too! Now for the Monet! The engines would be twenty minutes at least. If that fellow Riggs didn't come soon--! They must spread a blanket down there, and he would throw the pictures out. And then he uttered a groan. The flames had got the other Corot! The poor thing! Wrenching off the Monet, he ran to the head of the stairs. Two frightened maids in coats over their nightgowns, and their necks showing, were half way up.	Язык пламени прошелся по Добиньи, со звоном вылетело стекло - теперь картина незащищена, и пламя по ней так и ползает, так и вспыхивает! Он бросился обратно, ухватил картину Гогэна - голая таитянка. Она не желала слезать со стены; он взялся за проволоку, но отпустил - проволока раскалилась докрасна; вцепился в раму, дернул - и, оторвав картину, сам упал на спину. Но любимый Гогэн спасен! Он и его поставил к остальным и побежал к той из картин Коро, к которой ближе всех подобралось пламя. Серебристый прохладный пейзаж обжег ему руки, но и его удалось спасти! Теперь Монэ! Пожарные раньше чем через двадцать минут не приедут. Если этот Ригз сейчас не придет... Надо растянуть внизу одеяло, и он стал бы бросать картины из окна. И тут у него вырвался стон. Горел второй Коро. Бедный! Сорвав со стены Монэ, он поспешил к лестнице. По ней бежали к нему две перепуганные горничные, наскоро накинувшие пальто поверх ночных рубашек.
"Here!" he cried. "Take this picture, and keep your heads. Miss Fleur and the boy out?"	- Ну-ка! - крикнул он. - Возьмите эту картину и не теряйте голову. Мисс Флер и мальчик вышли?
"Yes, sir."	- Да, сэр.
"Have you telephoned?"	- Пожарных вызвали?
"Yes, sir."	- Да, сэр.
"Get me an extinguisher; and all of you hold a blanket spread beneath the window down there, to catch the pictures as I throw them out. Don't be foolish--there's no danger! Where's Riggs?"	- Принесите мне огнетушитель, а сами растяните одеяло вот там, под окном, и держите крепко, я буду сбрасывать картины. Да не сходите с ума - никакой опасности нет! Где Ригз?
He went back into the gallery. Oh--h! There went his precious little Degas! And with rage in his heart Soames ran again at the wall, and snatched at his other Gauguin. If ever he had beaten Dumetrius, it was over that highly-coloured affair. As if grateful to him, the picture came away neatly in his scorched and trembling hands. He stacked it, and stood for a moment choked and breathless. So long as he could breathe up here in the draught between the opened door and window, he must go on getting them off the wall.	Он вернулся в галерею. О-о! Гибнет маленькая любимая картина Дега! И с яростью в сердце Сомс опять ринулся к стене и вцепился в другого Гогэна. Пестрая штука - единственная, кажется, покупка, на которой ему удалось обставить Думетриуса. Словно из благодарности, картина легко далась ему в обожженные, дрожащие руки. Он отнес ее на окно и постоял, задохнувшись, переводя дыхание. Пока можно дышать здесь, на сквозняке между открытым окном и дверью, надо продолжать снимать их со стены.
It wouldn't take long to throw them out. The Bonnington and the Turner--that fellow Turner wouldn't have been so fond of sunsets if he'd known what fire was like. Each time now that he went to the wall his lungs felt as if they couldn't stand another journey. But they must!	Сбросить их вниз недолго. Бонингтон и Тернер - не стал бы Тернер так любить закаты, если б знал, что за штука пожар. Каждый раз, подходя к стене. Сомс чувствовал, что еще один рейс - и легкие не выдержат. А нужно!
"Dad!"	- Папа!
Fleur with an extinguisher!	Флер с огнетушителем!
"Go down! Go out!" he cried. "D'you hear! Go out of the house! Get that blanket spread, and make them hold it tight."	- Ступай вниз! Уходи! - закричал он. - Слышишь? Уходи из дома! Скажи, пусть растянут одеяло, да смотри, чтобы держали покрепче.
"Dad! Let me! I must!"	- Папа! Позволь мне! Я не могу!
"Go down!" cried Soames again, and pushed her to the stairs. He watched her to the bottom, then dashed the knob of the extinguisher on the floor and again sprayed the fire. He put out the bureau, and attacked the flames on the far wall. He could hardly hold the heavy thing, and when it dropped empty, he could barely see. But again he had gained on the fire. If only he could hold on!	- Уходи! - снова крикнул Сомс, толкая ее к лестнице. Он подождал, пока она спустилась, потом ударил крышку огнетушителя об пол и опять стал обрызгивать пламя. Потушил бюро и обрушился на дальнюю стену. Огнетушитель был страшно тяжелый, и когда он, пустой, выпал у него из рук, Сомсу застлало глаза. Но опять он немного сбил огонь. Только бы продержаться!
And then he saw that his Harpignies was gone--such a beauty! That wanton loss gave him strength. And rushing up to the wall--the long wall now--he detached picture after picture. But the flames were creeping back again, persistent as hell itself. He couldn't reach the Sisley and the Picasso, high in the corner there, couldn't face the flames so close, for if he slipped against the wall he would be done. They must go! But he'd have the Daumier! His favourite--perhaps his very favourite. Safe! Gasping, and avidly drinking the fresher air, he could see from the window that they had the blanket down there now stretched between four maids, holding each a corner.	А потом он увидел, что погиб Гарпиньи - такая красота! Эта бессмысленная потеря придала ему сил. И, снова кинувшись к стене - на этот раз к длинной, - он стал снимать картины одну за другой. Но огонь опять подползал, упорный, как пламя ада. До Сислея и Пикассо не дотянуться, они висели высоко в углу, он не решался лезть в самый огонь, ведь если поскользнуться, упасть - кончено! Эти пропали, но Домье он спасет! Любимая, пожалуй, самая любимая картина. Есть! Задыхаясь, жадно впивая воздух, он увидел в окно, что внизу четыре горничные растянули одеяло и держат его за углы.
"Hold tight!" he cried; and tipped the Daumier out. He watched it falling. What a thing to do to a picture! The blanket dipped with the weight, but held.	- Крепче держите! - крикнул он и сбросил Домье. Проследил, как он падал. Какое варварское обращение с картиной! Одеяло провисло под тяжестью, но выдержало.
"Hold it tighter!" he shouted. "Look out!" And over went the Gauguin South Sea Girl. Picture after picture, they took them from the blanket, and laid them on the grass. When he had tipped them all, he turned to take the situation in. The flames had caught the floor now, in the corner, and were spreading fast along the beams.	- Крепче! - закричал он. - Ловите! - И таитянка Гогэна полетела следом. Одну за другой он сбрасывал картины с подоконника, и одну за другой их вынимали из одеяла и складывали на траве. Сбросив последнюю, он оглянулся, чтоб оценить положение. Пламя уже захватило пол и быстро продвигалось по обшивке стен.
The engines would be in time to save the right hand wall. The left hand wall was hopeless, but most of the pictures there he'd saved. It was the long wall where the flames were beginning to get hold; he must go for that now. He ran as near to the corner as he dared, and seized the Morland. It was hot to his touch, but he got it-- six hundred pounds' worth of white pony. He had promised it a good home! He tipped it from the window and saw it pitch headlong into the blanket.	Правую стену успеют спасти пожарные. Левая погибла, но почти все картины он успел снять. Непосредственная опасность угрожает длинной стене; надо браться за нее. Он подбежал как только мог ближе к углу и схватил Морланда. Руки обжигало, но он снял его - белого пони, ставшего ему в шестьсот фунтов. Он обещал ему хорошее жилище! Он столкнул его с окна и видел, как картина с размаху упала на одеяло.
"My word!"	- Ну и ну!
Behind him, in the doorway, that fellow Riggs at last, in shirt and trousers, with two extinguishers, and an open mouth!	За ним в дверях этот Ригз - наконец-то! - в рубахе и брюках, с двумя огнетушителями и открытым ртом.
"Shut your mouth!" he gasped, "and spray that wall!"	- Закройте рот, - прохрипел он, - и поливайте вот эту стену!
He watched the stream and the flames recoiling from it. How he hated those inexorable red tongues. Ah! That was giving them pause!	Он смотрел на струю и на отступавшее перед нею пламя. Как он ненавидит эти неотвязные красные языки! Ага! Теперь присмирели!
"Now the other! Save the Courbet! Sharp!"	- Давайте другой! Спасайте Курбэ! Живо!
Again the stream spurted and the flames recoiled. Soames dashed for the Courbet. The glass had gone, but the picture was not harmed yet; he wrenched it away.	Опять ударила струя, и пламя отступило. Сомс кинулся к Курбэ. Стекла и в помине нет, но картина еще цела. Он сорвал ее с гвоздя.
"That's the last of the bloomin' extinguishers, sir," he heard Riggs mutter.	- Огнетушители, черт их дери, все вышли" сэр, - донесся до него голос Ригза.
"Here, then!" he called. "Pull the pictures off that wall and tip them out of the window one by one. Mind you hit the blanket. Stir your stumps!"	- Идите сюда, - позвал он. - Снимайте картины с этой стены и выбрасывайте из окна, по одной - да не промахнитесь! - в одеяло. Поворачивайтесь!
He, too, stirred his stumps, watching the discouraged flames regaining their lost ground. The two of them ran breathless to the wall, wrenched, ran back to the window, and back again--and the flames gained all the time.	Он и сам поворачивался, видя, как оробевшее было пламя опять разгорается. Они вдвоем бегали, задыхаясь, к стене, срывали картины, бежали опять к окну и опять к стене - а пламя все приближалось.
"That top one," said Soames; "I must have that! Get on that chair. Quick! No, I'll do it. Lift me!--I can't reach!"	- Вон ту, верхнюю, - сказал Сомс. - Обязательно! Возьмите стул. Живо! Нет, лучше я сам. Поднимите меня, не достану!
Uplifted in the grip of that fellow, Soames detached his James Maris, bought the very day the whole world broke into flames. "Murder of the Archduke!" he could hear them at it now. A fine day; the sunlight coming in at the window of his cab, and he lighthearted, with that bargain on his knee. And there it went, pitching down! Ah! What a way to treat pictures!	Вознесшись в крепких руках Ригза, Сомс достал свой экземпляр Якоба Мариса, купленный в тот самый день, когда весь мир охватило пожаром. "Убийство эрцгерцога!" - он и сейчас помнил эти выкрики. Ясный день; солнце светит в окно кэба, и он едет с веселым сердцем, держит покупку на коленях. И вот она теперь летит из окна! Ах, разве можно так обращаться с картинами!
"Come on!" he gasped.	- Идем! - прохрипел он.
"Better go down, sir! It's gettin' too thick now."	- Лучше уходить, сэр! Здесь жарко становится.
"No!" said Soames. "Come on!"	- Нет, - сказал Сомс. - Идем!
Three more pictures saived.	Еще три картины спасены!
"If you don't go down, sir, I'll have to carry you--you been up 'ere too long."	- Если вы не уйдете, сэр, я вас на руках снесу - вы и так слишком долго тут пробыли.
"Nonsense!" gasped Soames. "Come on!"	- Ерунда, - хрипел Сомс. - Идем!
"'Ooray! The engines!"	- Ура! Пожарные!
Soames stood still; besides the pumping of his heart and lungs he could hear another sound. Riggs seized his arm.	Сомс замер. Оглушительно стучало в сердце и в легких, но он различил и другой звук. Ригз схватил его за плечо.
"Come along, sir; when they begin to play there'll be a proper smother."	- Идемте, сэр. Когда они начнут работать, тут такое будет...
Soames pointed through the smoke.	Сомс указал пальцем сквозь дым.
"I must have that one," he gasped. "Help me. It's heavy."	- Вот еще эту, - прошептал он. - Помогите мне. Она тяжелая.
The "Vendimia" copy stood on an easel.	Копия с "Vindimia" стояла на мольберте.
Soames staggered up to it. Half carrying and half dragging, he bore that Spanish effigy of Fleur towards the window.	Шатаясь, Сомс направился к ней. То приподнимая, то волоча по полу, он дотащил до окна испанского двойника Флер.
"Now lift!"	- Подымайте!
They lifted till it balanced on the sill.	Они подняли ее, установили на окне.
"Come away there!" called a voice from the doorway.	- Эй там, уходите! - раздался голос от двери.
"Tip!" gasped Soames, but arms seized him, he was carried to the door, down the stairs, into the air half-conscious.	- Бросайте! - прохрипел Сомс, но чьи-то руки схватили его и, почти задохнувшегося, потащили к двери, снесли по лестнице, вынесли на воздух.
He came to himself in a chair on the verandah. He could see the helmets of firemen and hear a hissing sound. His lungs hurt him, his eyes smarted terribly, and his hands were scorched, but he felt drugged and drowsy and triumphant in spite of his aches and smarting.	Он очнулся в кресле на террасе. Мелькали каски пожарных, шипела вода. Легкие болели, нестерпимо щипало глаза, руки были в ожогах, но, несмотря на боль, его клонило ко сну, как спьяну, а в душе жило чувство победы.
The grass, the trees, the cool river under the moon! What a nightmare it had been up there among his pictures--his poor pictures! But he had saved them! The cigarette ash! The waste paper basket! Fleur! No doubt about the cause! What on earth had induced him to put his pictures into her head that evening of all others, when she didn't know what she was doing? What awful luck! Mustn't let her know--unless--unless she did know? The shock-- however! The shock might do her good! His Degas! The Harpignies! He closed his eyes to listen to the hissing of the water. Good! A good noise! They'd save the rest! It might have been worse! Something cold was thrust against his drooped hand. A dog's nose. They shouldn't have let him out. And, suddenly, it seemed to Soames that he must see to things again. They'd go the wrong way to work with all that water! He staggered to his feet. He could see better now. Fleur! Ah! There she was, standing by herself-- too near the house! And what a mess on the lawn--firemen-- engines--maids, that fellow Riggs--the hose laid to the river-- plenty of water, anyway! They mustn't hurt the pictures with that water! Fools! He knew it! Why! They were squirting the untouched wall. Squirting through both windows. There was no need of that? The right hand window only--only! He stumbled up to the fireman.	Трава, деревья, холодная река под луной! Какой кошмар он пережил там, среди картин, - бедные картины! Но он их спас! Пепел от папиросы! Корзина у стола? Флер! Причина ясна. Надо же было ему навести ее на мысль о картинах именно в этот вечер, когда она сама не знала, что делает. Вот несчастье! Не нужно говорить ей, а может... может, она знает? Впрочем, потрясение - потрясение могло пойти ей на пользу. А погибший Дега! Гарпиньи! Он закрыл глаза, прислушиваясь к шипению воды. Хорошо! Приятный звук! Остальное они спасут. Могло быть хуже. Что-то холодное ткнулось в его руку. Морда собаки. Напрасно ее выпустили. И вдруг Сомсу показалось, что он опять должен распорядиться. Нальют они зря воды! Он с трудом встал на ноги. Теперь зрение прояснилось. Флер? А, вот она, стоит совсем одна - слишком близко к дому! А в саду что творится - пожарные - машины - прислуга, этот Ригз - кишка протянута к реке - в воде недостатка нет! Дурачье! Он так и знал! Ну да, поливают нетронутую стену. Льют через оба окна. Это же лишнее! Только правое окно, правое! Он, спотыкаясь, пошел к пожарному.
"Not that wall! Not that! That wall's all right. You'll spoil my pictures! Shoot at the centre!" The fireman shifted the angle of his arm, and Soames saw the jet strike the right-hand corner of the sill. The Vendimia! There went its precious--! Dislodged by the stream of water, it was tilting forward! And Fleur! Good God! Standing right under, looking up. She must see it, and she wasn't moving! It flashed through Soames that she wanted to be killed.	- Не ту стену, не ту! Та не горит. Испортите мне картины! Цельте правее! - Пожарный переменил положение руки, и Сомс увидел, как струя ударила в правый угол окна. "Vindimia!" Его сокровище! Сдвинутая потоком воды, она клонилась вперед. А Флер! Боже правый! Стоит под самым окном, подняла голову. Не может не видеть - и не уходит! В сознании пронеслось, что она ищет смерти.
"It's falling!" he cried. "Look out! Look out!" And, just as if he had seen her about to throw herself under a car, he darted forward, pushed her with his outstretched arms, and fell.	- Падает! - закричал он. - Берегись! Берегись! И, словно она на его глазах готовилась броситься под автомобиль, он ринулся вперед, толкнул ее протянутыми руками и упал.
The thing had struck him to the earth.	Картина сбила его с ног.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты