SWAN SONG/Лебединая песня (часть вторая)

CHAPTER V MEASLES/V. КОРЬ

English	Русский
The diagnosis of Kit's malady was soon verified, and Fleur went into purdah.	Диагноз болезни Кита скоро подтвердился, и Флер перешла на положение затворницы.
Soames' efforts to distract his grandson arrived almost every day. One had the ears of a rabbit, with the expression of a dog, another the tail of a mule detachable from the body of a lion, the third made a noise like many bees; the fourth, though designed for a waistcoat, could be pulled out tall. The procuring of these rarities, together with the choicest mandarine oranges, muscatel grapes, and honey that was not merely "warranted" pure, occupied his mornings in town. He was staying at Green Street, whereto the news, judiciously wired, had brought Annette. Soames, who was not yet entirely resigned to a spiritual life, was genuinely glad to see her. But after one night, he felt he could spare her to Fleur. It would be a relief to feel that she had her mother with her. Perhaps by the end of her seclusion that young fellow would be out of her reach again. A domestic crisis like this might even put him out of her head. Soames was not philosopher enough to gauge in- round the significance of his daughter's yearnings.	Развлечения, которые Сомс старался найти для внука, прибывали почти каждый день. У одного были уши кролика и морда собаки, у другого хвост мула легко отделялся от туловища льва, третье издавало звук, похожий на жужжанье роя пчел; четвертое умещалось в жилетном кармане, но при желании растягивалось на целый фут. Все утра в городе Сомс проводил в добывании этих сокровищ, а также самых лучших мандаринов, винограда "мускат" и меда, качество которого оправдывало бы этикетку. Он жил па Грин-стрит, куда в ответ на умело составленную телеграмму о болезни мальчика явилась и Аннет. Сомс, который еще не целиком ушел в духовную жизнь, искренне ей обрадовался. Но после одной ночи он почувствовал, что может уступить ее Флер. Для нее будет облегчением знать, что мать с ней рядом. Может быть, к, тому времени, когда кончится ее затворничество, этот молодой человек окажется вне ее поля зрения. Такая серьезная домашняя забота может даже заставить ее забыть о нем. Сомс был недостаточно философом, чтобы до конца понять томление своей дочери.
To one born in 1855 love was a purely individual passion, or if it wasn't, ought to be. It did not occur to him that Fleur's longing for Jon might also symbolise the craving in her blood for life, the whole of life, and nothing but life; that Jon had represented her first serious defeat in the struggle for the fulness of perfection; a defeat that might yet be wiped out. The modern soul, in the intricate turmoil of its sophistication, was to Soames a book which, if not sealed, had its pages still uncut. 'Crying for the moon' had become a principle when he was already much too old for principles. Recognition of the limits of human life and happiness was in his blood, and had certainly been fostered by his experience. Without, exactly, defining existence as "making the best of a bad job," he would have contended that though, when you had almost everything, you had better ask for more, you must not fash yourself if you did not get it. The virus of a time-worn religion which had made the really irreligious old Forsytes say their prayers to the death, in a muddled belief that they would get something for them after death, still worked inhibitively in the blood of their prayerless offspring, Soames; so that, although fairly certain that he would get nothing after death, he still believed that he would not get everything before death. He lagged, in fact, behind the beliefs of a new century in whose "make-up" resignation played no part--a century which either believed, with spiritualism, that there were plenty of chances to get things after death, or that, since one died for good and all, one must see to it that one had everything before death. Resignation! Soames would have denied, of course, that he believed in any such thing; and certainly he thought nothing too good for his daughter! And yet, somehow, he felt in his bones that there WAS a limit, and Fleur did not--this little distinction, established by the difference in their epochs, accounted for his inability to follow so much of her restive search.	В глазах человека, родившегося в 1855 году, любовь была чисто личным чувством, или если не была таковым, то должна была быть. Ему и в голову не приходило, что в тоске Флер по Джону могла проявиться ее жажда жизни, всей жизни и только жизни; что Джон олицетворял собой ее первое серьезное поражение в борьбе за совершенную полноту - поражение" за которое, может быть, еще не поздно было расквитаться. Душа современной молодежи, пресыщенная и сложная, была для Сомса книгой если не за семью печатями, то с еще не разрезанными страницами. "Желать невозможного" стало принципом, когда для него всякие принципы уже утеряли свое значение. Сознание, что есть предел человеческой жизни и счастью, было у него в крови, и его собственный опыт лишний раз убеждал его в этом. Он, правда, не определял жизнь как "наилучшее использование скверной ситуации", но, хотя был твердо убежден, что когда у вас есть почти все, то нужно добиваться остального, он все же считал, что нечего выходить из себя, если это не удается. Яд поизносившейся религиозности, который до конца жизни заставлял истинно неверующих старых Форсайтов повторять положенные молитвы в смутной надежде, что после смерти они что-то за это получат, - этот яд до сих пор оказывал свое сдерживающее действие в организме их ненабожного отпрыска Сомса; так что, хоть он и был в общем уверен, что ничего не получит после смерти, но все же не считал, что получит все до смерти. Он сильно отстал от взглядов нового века, в число которых отнюдь не входила покорность судьбе, от века, который либо верил, опираясь на спиритизм, что есть немало шансов получить кое-что и после смерти, либо считал, что, так как умираешь раз и навсегда, надо постараться получить все, пока жив. Покорность судьбе! Сомс, разумеется, стал бы отрицать, что верит в такие вещи; и уж конечно он считал, что для дочери его все недостаточно хорошо! А вместе с тем в глубине души он чувствовал, что предел есть, а Флер этого чувства не знала, - и этой небольшой разницей, вызванной несходством двух эпох, и объяснялось, почему он не мог уследить за ее метаниями.
Even in the nursery, grieved and discomforted by the feverish miseries of her little son, Fleur continued that search. Sitting beside his cot, while he tossed and murmured and said he was "so 'ot," her spirit tossed and murmured and said so, too. Except that, by the doctor's orders, bathed and in changed garments, she went for an hour's walk each day, keeping to herself, she was entirely out of the world, so that the heart from which she suffered had no anodyne but that of watching and ministering to Kit. Michael was "ever so sweet" to her; and the fact that she wanted another in his place could never have been guessed from her manner. Her resolution to give nothing away was as firm as ever, but it was a real relief not to encounter the gimletting affection of her father's eye. She wrote to no one; but she received from Jon a little letter of condolence.	Даже в детской, огорченная и встревоженная тоскливым бредом лихорадящего сынишки. Флер продолжала метаться. Когда она сидела у кроватки, а он метался и лепетал и жаловался, что ему жарко, дух ее тоже метался, роптал и жаловался. По распоряжению доктора она каждый день, приняв ванну и переодевшись, гуляла в течение часа одна; если не считать этого, она была совершенно отрезана от мира, только уход за Китом немного утолял боль в ее сердце. Майкл был к ней бесконечно внимателен и ласков; и в ее манере держаться ничто не выдавало желания, чтобы на месте его был другой. Она твердо придерживалась своей программы не дать ни о чем догадаться, но для нее было большим облегчением не видеть на себе полный заботы пытливый взгляд отца. Она никому не писала, но получила от Джона коротенькое сочувственное письмо.
"Wansdon. "June 22.	"Уонсдон. 22 июня.
"DEAR FLEUR,	Милая Флер,
"We are so awfully sorry to hear of Kit's illness. It must be wretched for you. We do hope the poor little chap is over the painful part by now. I remember my measles as two beastly days, and then lots of things that felt nice and soothing all the way down. But I expect he's too young to be conscious of anything much except being thoroughly uncomfy.	Мы с большим огорчением узнали о болезни Кита. Ты, должно быть, очень переволновалась. Бедный малыш! От всей души надеемся, что самое неприятное уже позади У меня в памяти корь осталась как два отвратительных дня, а потом масса чего-то вкусного и мягкого. Но он, наверно, еще слишком мал и понимает только, что ему очень не по себе.
"Rondavel, they say, is all the better for his race. It was jolly seeing it together.	Рондавелю скачки, говорят, пошли на пользу. Приятно, что мы побывали там вместе.
"Good-bye, dear Fleur; with all sympathy,	До свидания, Флер, желаю тебе всего лучшего.
Your affectionate friend,	Любящий тебя друг
"JON."	Джон"
She kept it--as she had kept his old letters--but not, like them, about her; there had come to be a dim, round mark on the "affectionate friend" which looked as if it might have dropped from an eye; besides, Michael was liable to see her in any stage of costume. So she kept it in her jewel box, whereof she alone had the key.	Она сохранила это письмо, как хранила когда-то его прежние письма, но не носила с собой, как те на слове "друг" появился мутный кружок, подозрительно похожий на слезу; кроме того, Майкл мог застать ее в любой стадии туалета. И она убрала письмо в шкатулку с драгоценностями, ключ от которой хранился только у нее.
She read a good deal to Kit in those days, but still more to herself, conscious that of late she had fallen behind the forward march of literature, and seeking for distraction in an attempt to be up-to-date, rather than in the lives of characters too lively to be alive. They had so much soul, and that so contortionate, that she could not even keep her attention on them long enough to discover why they were not alive. Michael brought her book after book, with the words, "This is supposed to be clever," or "Here's the last Nazing," or "Our old friend Calvin again--not quite so near the ham-bone this time, but as near as makes no matter." And she would sit with them on her lap and feel gradually that she knew enough to be able to say: "Oh! yes, I've read 'The Gorgons'--it's marvellously Proustian." Or "'Love--the Chameleon'?--well, it's better than her 'Green Cave,' but not up to 'Souls in the Nude.'" Or, "You MUST read 'The Whirligig,' my dear--it gets quite marvellously nowhere."	Эти дни она много читала вслух Киту и еще больше сама, так как чувствовала, что за последнее время отстала от новейших течений в литературе; и, развлечение она находила не столько в персонажах, слишком полных жизни, чтобы быть живыми, сколько в попытке угнаться за современностью. Так много было души в этих персонажах, и такой замысловатой души, что она никак не могла сосредоточиться на них, чтобы понять, почему же они не живые. Майкл приносил ей книгу за книгой и сообщал: "Говорят, умно написано", или: "Вот последняя вещь Нэйзинга", или: "Опять наш старый приятель Кэлвин - не так солено, как та его книга, но все-таки здорово". И она сидела и держала их на коленях и постепенно начинала чувствовать, что знает достаточно, чтобы при случае сказать: "О да, "Мегеры" я читала, очень напоминает Пруста", или "Любовьхамелеон"? Да, это сильнее, чем ее, Зеленые пещеры", но все-таки не то, что "Обнаженные души", или: "Непременно прочтите "Карусель", дорогая, там такой изумительно непонятный конец".
She held some converse with Annette, but of the guarded character, suitable between mothers and daughters after a certain age; directed, in fact, towards elucidating problems not unconnected with garb. The future--according to Annette--was dark. Were skirts to be longer or shorter by the autumn? If shorter, she herself would pay no attention; it might be all very well for Fleur, but she had reached the limit herself--at her age she would NOT go above the knee. As to the size of hats--again there was no definite indication. The most distinguished cocotte in Paris was said to be in favour of larger hats, but forces were working in the dark against her--motoring and Madame de Michel-Ange "qui est toute pour la vieille cloche." Fleur wanted to know whether she had heard anything fresh about shingling. Annette, who was not yet shingled, but whose neck for a long time had trembled on the block, confessed herself "desesperee." Everything now depended on the Basque cap. If women took to them, shingling would stay; if not, hair might come in again. In any case the new tint would be pure gold; "Et ca sera impossible. Ton pere aurait une apoplexie. En tout cas, cherie, je crains que je suis condamnee aux cheveux longs, jusqu'au jugement dernier. Eh bien, peutetre, on me donnera une bonne petite marque a cause de cela."	Порой она беседовала с Аннет, но сдержанно, как подобает дочери с матерью после известного возраста; беседы их, собственно, сводились к выяснению проблем, так или иначе касающихся туалетов. Будущее, по словам Аннет, было полно тайны. Короче или длиннее юбки будут носить осенью? Если короче, то ее лично это не коснется; для Флер это, конечно, имеет значение, но сама она дошла до предела - выше колен юбку она не наденет. Что касается фасона шляп, то и тут ничего нельзя сказать определенно. Самая элегантная кокотка Парижа, по слухам, ратует за большие поля, но против нее орудуют темные силы - автомобильная езда и мадам де Мишель-Анж, "qui est toute [pour la vieille cloche" [17]. Флер интересовало, слышала ли сна что-нибудь новое относительно стрижки. Аннет, которая еще не остриглась, хотя голова ее уже давно трепетала на плахе, призналась, что она desesperee [18]. Все теперь зависит от беретов. Если они привьются, женщины будут продолжать стричься; если нет - возможно, что волосы опять войдут в моду. Во всяком случае модным оттенком будет чистое золото; "et cela est impossible. Ton pere aurair une apoplexie" [19]. Так или иначе, Аннет опасалась, что осуждена до конца дней своих носить длинные волосы. Может быть, добрый бог поставит ей за это хорошую отметку.
"If you want to shingle, Mother, I should. It's just father's conservatism--he doesn't really know what he likes. It would be a new sensation for him."	- Если тебе хочется остричься, мама, я бы не стала смущаться. Папа просто консерватор - он сам не знает, что ему нравится, пусть испытает новое ощущение.
Annette grimaced.	Аннет скорчила гримасу.
"Ma chere; je n'en sais rien, ton pere est capable de tout."	- Ma chere, je n'en sais rien [20]. Твой отец на все способен.
The man "capable of anything" came every afternoon for half an hour, and would remain seated before the Fragonard, catechising Michael or Annette, and then say, rather suddenly:	Человек, "способный на все", ежедневно приходил на полчаса, сидел перед картиной Фрагонара, выпытывая новости у Майкла или Аннет, потом неожиданно изрекал:
"Well, give my love to Fleur; I'm glad the little chap's better!" Or, "That pain he's got will be wind, I expect. But I should have what's-his-name see to it. Give my love to Fleur." And in the hall he would stand a moment by the coat-sarcophagus, listening. Then, adjusting his hat, he would murmur what sounded like: "Well, there it is!" or: "She doesn't get enough air," and go out.	"Ну, привет Флер; рад слышать, что малышу получше! Или: "Боли у него, наверно, от газов, А все-таки лучше пригласили бы опять этого, как его... Привет Флер". И в холле он останавливался на минутку около саркофага, прислушивался, Потом, поправив шляпу, бормотал что-то вроде: "Ничего не поделаешь!" или "Мало она бывает на воздухе", - и уходил.
And from the nursery window Fleur would see him, departing at his glum and measured gait, with a compunctious relief. Poor old Dad! Not his fault that he symbolised for her just now the glum and measured paces of domestic virtue. Soames' hope, indeed, that enforced domesticity might cure her, was not being borne out. After the first two or three anxious days, while Kit's temperature was still high, it worked to opposite ends. Her feeling for Jon, in which now was an element of sexual passion, lacking before her marriage, grew, as all such feelings grow, without air and exercise for the body and interest for the mind. It flourished like a plant transferred into a hot-house. The sense of having been defrauded fermented in her soul. Were they never to eat of the golden apple-- she and Jon? Was it to hang there, always out of reach--amid dark, lustrous leaves, quite unlike an apple-tree's? She took out her old water-colour box--long now since it had seen the light--and coloured a fantastic tree with large golden fruits.	А Флер с облегчением, которого она сама стыдилась, смотрела из окна детской, как он удаляется угрюмой, размеренной походкой. Бедный, старый папа! Не его вина, что сейчас он олицетворяет в ее глазах угрюмую, размеренную поступь семейной добродетели. Да, надежда Сомса, что вынужденное сидение дома исцелит ее, что-то не оправдывалась. После первых тревожных дней, когда у Кита еще держалась высокая температура. Флер испытала как раз обратное. Ее чувство к Джону, в котором был теперь элемент страсти, незнакомой ей до замужества, росло, как всегда растут такие чувства, когда ум не занят, а тело лишено воздуха и движения. Оно расцветало, как пересаженный в теплицу цветок. Мысль, что ее обобрали, не давала ей покоя. Неужели им с Джоном никогда не вкусить золотого яблока? Неужели оно так и будет висеть, недосягаемое, среди темной глянцевитой листвы, совсем не похожей на листву яблони? Она достала свой старый ящик с акварельными красками - давно она не извлекала его на свет - и изобразила фантастическое дерево с большими золотыми плодами.
Michael caught her at it.	За этим занятием застал ее Майкл.
"That's jolly good," he said. "You ought to keep up your water- colours, old thing."	- А здорово, - сказал он. - Ты напрасно забросила акварель, старушка.
Rigid, as if listening for something behind the words, Fleur answered:	Флер ответила напряженно, словно прислушиваясь к тому, что крылось за его словами:
"Sheer idleness!"	- Просто от нечего делать.
"What's the fruit?"	- А какие это фрукты?
Fleur laughed.	Флер рассмеялась.
"Exactly! But this is the soul of a fruit-tree, Michael--not its body!"	- Вот в том-то и суть! Но это, Майкл, душа, а не тело фруктового дерева.
"I might have known," said Michael, ruefully. "Anyway, may I have it for my study when it's done? It's got real feeling."	- Как я не сообразил, - устыдился Майкл. - Во всяком случае, можно мне повесить его в кабинете, когда будет готово? Сделано с большим чувством.
Fleur felt a queer gratitude.	В душе Флер шевельнулась благодарность.
"Shall I label it 'The Uneatable Fruit'?"	- Сделать надпись "Несъедобный плод"?
"Certainly not--it looks highly luscious; you'd have to eat it over a basin, like a mango."	- Ни в коем случае, он такой сочный и вкусный на вид; только есть ею пришлось бы над миской, как манго.
Fleur laughed again.	Флер опять засмеялась.
"Steward!" she said. And, to Michael bending down to kiss her, she inclined her cheek. At least he should guess nothing of her feelings.	- Как тогда на пароходе, - сказала она и подставила щеку наклонившемуся над ней Майклу. Пусть хоть он не догадывается о ее чувствах.
And, indeed, the French blood in her never ran cold at one of whom she was fond but did not love; the bitter spice which tinctured the blood of most of the Forsytes preserved the jest of her position. She was still the not unhappy wife of a good comrade and best of fellows, who, whatever she did herself, would never do anything ungenerous or mean. Fastidious recoilings from unloved husbands of which she read in old-fashioned novels, and of which she knew her father's first wife had been so guilty, seemed to her rather ludicrous. Promiscuity was in the air; a fidelity of the spirit so logical that it extended to the motions of the body, was paleolithic, or at least Victorian and 'middle-class.' Fulness of life could never be reached on those lines. And yet the frank paganism, advocated by certain masters of French and English literature, was also debarred from Fleur, by its austerely logical habit of going the whole hog. There wasn't enough necessary virus in her blood, no sex mania about Fleur; indeed, hereunto, that obsession had hardly come her way at all. But now--new was the feeling, as well as old, that she had for Jon; and the days went by in scheming how, when she was free again, she could see him and hear his voice and touch him as she had touched him by the enclosure rails while the horses went flashing by.	И правда, французская кровь в ней никогда не остывала в близости с тем, кто будил нежность, но не любовь; а пряная горечь, которой была окрашена кровь почти всех Форсайтов, помогала ей видеть забавную сторону ее положения. Она по-прежнему была далеко не несчастной женой хорошего товарища и прекрасного человека, который, что бы она ни сделала, сам никогда не поступит низко или невеликодушно. Брезгливое отвращение к нелюбимым мужьям, о котором она читала в старинных романах и которым, она знала, так грешила первая жена ее отца, казалось ей порядочной нелепостью. Совместительство было в моде; духовная верность, логически распространяющаяся на движения тела, была чем-то от каменного века или, во всяком случае, от века Виктории и мещанства. Следуя по этому пути, никогда не достигнешь полноты жизни. А между тем, откровенное язычество, воспеваемое некоторыми мастерами французской и английской литературы, тоже претило Флер своей неумолимо логичной привычкой во всем доходить до конца. Для этого с ее крови не хватало яда, Флер отнюдь не была одержима манией пола; до сих пор сна почти и не сталкивалась с этим мучительным вопросом. Но теперь в ее чувстве к Джону было не только прежнее, но и новое; и целые дни проходили в планах: как бы, снова вырвавшись на свободу, увидеть его и услышать его голос, и прижаться к нему, как прижималась она к нему у ограды ипподрома, когда мимо них стрелой проносились лошади.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты