Краткая коллекция англтекстов
Джон Голсуорси. Сага о Форсайтах
THE WHITE MONKEY/Белая обезьяна (часть вторая)
CHAPTER X FACE/X. ЛИЦО
| English | Русский |
| When Michael rose from the refectory table, Fleur had risen, too. Two days and more since she left Wilfrid's rooms, and she had not recovered zest. The rifling of the oyster Life, the garlanding of London's rarer flowers which kept colour in her cheeks, seemed stale, unprofitable. Those three hours, when from shock off Cork Street she came straight to shocks in her own drawing-room, had dislocated her so that she had settled to nothing since. The wound re-opened by Holly had nearly healed again. Dead lion beside live donkey cuts but dim figure. But she could not get hold again of-- what? That was the trouble: What? For two whole days she had been trying. Michael was still strange, Wilfrid still lost, Jon still buried alive, and nothing seemed novel under the sun. The only object that gave her satisfaction during those two dreary, disillusioned days was the new white monkey. The more she looked at it, the more Chinese it seemed. It summed up the satirical truth of which she was perhaps subconscious, that all her little modern veerings and flutterings and rushings after the future showed that she believed in nothing but the past. The age had overdone it and must go back to ancestry for faith. Like a little bright fish out of a warm bay, making a splash in chill, strange waters, Fleur felt a subtle nostalgia. | Когда Майкл вышел из-за стола, Флер тоже встала. Прошло больше двух дней с тех пор, как она рассталась с Уилфридом, а она еще не пришла в себя. Открывать устрицу-жизнь, собирать редчайшие цветы Лондона - все, что так ее развлекало - теперь казалось скучным и бессмысленным. Те три часа, когда непосредственно за потрясением, испытанным ею на Корк-стрит, она испытала другое потрясение в своей собственной гостиной, так выбили ее из колеи, что она ни за что не могла приняться. Рана, которую разбередила встреча с Холли, почти затянулась. Мертвый лев рядом с живым ослом - довольно незначительное явление. Но она никак не могла вновь обрести... что? В том-то и дело: Флер целых два дня старалась понять, чего ей не хватает. Майкл по-прежнему был как чужой, Уилфрид - потерян, Джон - заживо похоронен, и ничто под луной не ново. Единственное, что утешало ее в эти дни тоскливого разочарования, была белая обезьяна. Чем больше Флер смотрела на нее, тем более китайской она казалась. Обезьяна с какой-то иронией подчеркивала то, что, быть может, подсознательно чувствовала Флер: все ее метания, беспокойство, погоня за будущим только доказывают ее неверие ни во что, кроме прошлого. Современность изжила себя и должна обратиться к прошлому за верой. Как золотая рыбка, которую вынули из теплого залива и пустили в холодную, незнакомую реку, Флер испытывала смутную тоску по родине. |
| In her Spanish room, alone with her own feelings, she stared at the porcelain fruits. They glowed, cold, uneatable! She took one up. Meant for a passion fruit? Alas! Poor passion! She dropped it with a dull clink on to the pyramid, and shuddered a little. Had she blinded Michael with her kisses? Blinded him to--what? To her incapacity for passion? | Оставшись в испанской столовой наедине со своими переживаниями, она, не мигая, смотрела на фарфоровые фрукты. Как они блестели, такие холодные, несъедобные! Она взяла в руки апельсин. Сделан "совсем как живой" бедная жизнь! Она положила его обратно - фарфор глухо звякнул, и Флер чуть вздрогнула. Обманула ли она Майкла своими поцелуями? Обманула - в чем же? В том, что она не способна на страсть? |
| 'But I'm not incapable,' she thought; 'I'm not. Some day I'll show him; I'll show them all.' She looked up at 'the Goya' hanging opposite. What gripping determination in the painting--what intensity of life in the black eyes of a rather raddled dame! SHE would know what she wanted, and get it, too! No compromise and uncertainty there--no capering round life, wondering what it meant, and whether it was worth while, nothing but hard living for the sake of living! | "Но это неправда, - подумала она, - неправда. Когданибудь я покажу ему, на что я способна, - всем им покажу". Она посмотрела на висевшего напротив Гойю. Какая захватывающая уверенность в рисунке, какая напряженная жизнь в черных глазах этой нарумяненной красавицы. Вот эта знала бы, что ей нужно, и, наверно, добилась бы своего. Никаких компромиссов, никакой неуверенности - не бродить по жизни, раздумывая, в чем ее смысл и стоит ли вообще существовать, - нет, просто жить ради того, чтобы жить! |
| Fleur put her hands where her flesh ended, and her dress began. Wasn't she as warm and firm--yes, and ten times as pretty, as that fine and evil-looking Spanish dame, with the black eyes and the wonderful lace? And, turning her back on the picture, she went into the hall. Michael's voice and another's! They were coming down! She slipped across into the drawing-room and took up the manuscript of a book of poems, on which she was to give Michael her opinion. She sat, not reading, wondering if he were coming in. She heard the front door close. No! He had gone out! A relief, yet chilling! Michael not warm and cheerful in the house--if it were to go on, it would be wearing. She curled herself up and tried to read. Dreary poems--free verse, blank, introspective, all about the author's inside! No lift, no lilt! Duds! She seemed to have read them a dozen times before. She lay quite still-- listening to the click and flutter of the burning logs! If the light were out she might go to sleep. She turned it off, and came back to the settee. She could see herself sitting there, a picture in the firelight; see how lonely she looked, pretty, pathetic, with everything she wished for, and--nothing! Her lip curled. She could even see her own spoiled-child ingratitude. And what was worse, she could see herself seeing it--a triple-distilled modern, so subtly arranged in life-tight compartments that she could not be submerged. If only something would blow in out of the unkempt cold, out of the waste and wilderness of a London whose flowers she plucked. The firelight--soft, uncertain--searched out spots and corners of her Chinese room, as on a stage in one of those scenes, seductive and mysterious, where one waited, to the sound of tambourines, for the next moment of the plot. She reached out and took a cigarette. She could see herself lighting it, blowing out the smoke--her own half-curled fingers, her parted lips, her white rounded arm. She was decorative! Well, and wasn't that all that mattered? To be decorative, and make little decorations; to be pretty in a world that wasn't pretty! In 'Copper Coin' there was a poem of a flicker-lit room, and a spoiled Columbine before the fire, and a Harlequin hovering without, like 'the spectre of the rose.' And suddenly, without warning, Fleur's heart ached. It ached definitely, rather horribly, and, slipping down on to the floor before the fire, she snuggled her face against Ting-a-ling. The Chinese dog raised his head--his black eyes lurid in the glow. | Флер положила руку на шею, туда, где кончалось теплое тело и начиналось платье. Разве она не такая же теплая и упругая - нет, даже в тысячу раз лучше этой утонченной, злой испанской красавицы в изумительных кружевах? И, отвернувшись от картины, Флер вышла в холл. Голос Майкла и еще чей-то, чужой. Идут вниз! Она проскользнула в гостиную и взяла рукопись - стихи, о которых она обещала сказать Майклу свое мнение. Она сидела, не читая, и ждала - войдет он или нет. Она услышала, как закрылась входная дверь. Нет! Он вышел. Какое-то облегчение - и все-таки неприятно. Майкл, холодный и невеселый дома, - если так будет продолжаться, то это совсем тоска! Флер свернулась на диване и попыталась читать. Скучные стихи - вольный размер, без рифм, самосозерцательные, все насчет внутренних переживаний автора. Ни подъема, ни мелодии. Скука! Словно уже читала их десятки раз. Она совсем затихла и лежала, прислушиваясь к треску и шуршанию горящих поленьев. Если будет темно, может быть, ей удастся уснуть. Флер потушила свет и вернулась к дивану. Она как будто сама себя видела у камина; видела, какая она одинокая, какая трогательная и хорошенькая, - как будто все, чего она желала, у нее есть, и вместе с тем ничего! Ее губы дрогнули. Она как будто даже видела со стороны капризное, детское выражение своего лица. И хуже всего, что она сама видела, как она все это видит, - какое-то тройное существо, словно запрятанное в жизненепроницаемую камеру, так что жизнь не могла ее захлестнуть. Если бы вдруг влетел какой-нибудь вихрь из нежилого холода, из пустыни Лондона, чьи цветы она срывала! Отблески камина, мягкие и трепетные, выхватывали из мрака то тот, то другой уголок китайской гостиной, как в театре во время тех таинственных, увлекательных сцен, когда под звуки тамбуринов ждешь развязки. Она протянула руку за папироской. Снова она будто со стороны увидела, как она зажигает ее, выпускает дым, увидела свои согнутые пальцы, полураскрытые губы, круглые белые руки. Да, она очень декоративна! А в сущности, не в этом ли все дело? Быть декоративной и окружать себя декорациями, быть красивой в некрасивой жизни! В "Медяках" было стихотворение о комнате, озаренной бликами огня, о капризной Коломбине у камина, об Арлекине, томящемся за окном, "словно тень розы". И внезапно, безотчетно сердце Флер сжалось. Сердце сжалось тоской, болью страшной болью, и, соскользнув на пол у камина, она прижалась лицом к Тинг-а-Лингу. Китайский песик поднял голову, его черные глаза заблестели в отблеске огня. |
| He licked her cheek, and turned his nose away. Huf! Powder! But Fleur lay like the dead. And she saw herself lying--the curve of her hip, the chestnut glow in her short hair; she heard the steady beat of her heart. Get up! Go out! Do something! But what--what was worth doing? What had any meaning in it? She saw herself doing--extravagant things; nursing sick women; tending pale babies; making a speech in Parliament; riding a steeplechase; hoeing turnips in knickerbockers--decorative. And she lay perfectly still, bound by the filaments of her self-vision. So long as she saw herself she would do nothing--she knew it--for nothing would be worth doing! And it seemed to her, lying there so still, that not to see herself would be worse than anything. And she felt that to feel this was to acknowledge herself caged for ever. | Он лизнул ее в щеку и отвернулся. Фу, пудра! Но Флер лежала, как мертвая. Она видела себя, вот так, на ковре - изгиб бедра, каштановые блики на коротких кудрях; она слышала биение своего сердца. Встать, выйти, взяться за что-нибудь! Но за что - за что стоило взяться? В чем была хоть капля смысла? Она представила себе, как она делает что-то, - всякие невероятные вещи: ухаживает за больными женщинами, нянчит хилых ребят, говорит речи в парламенте, - берет препятствия на скачках, полет турнепс в коротких шароварах - очень декоративно! И она лежала совершенно неподвижно, опутанная сетью собственного воображения: пока она видит себя вот так со стороны, она не возьмется ни за что - в этом она была уверена, потому что ни за что не стоило браться. Она лежала совсем неподвижно, и ей казалось, что не видеть себя со стороны - хуже всего на свете, но что, признавая это, она навеки сковывает и связывает себя. |
| Ting-a-ling growled, turning his nose towards the windows. "In here," he seemed to say, "we are cosy; we think of the past. We have no use for anything outside. Kindly go away--whoever it is out there!" And again he growled--a low, continuous sound. | Тинг-а-Линг заворчал, повернув нос к окну, как бы говоря: "Мы дома, у нас уютно, мы думаем о прошлом. Нам не нужно ничего чужого. Будьте добры удалиться, кто бы вы ни были". И снова он заворчал - тихим, протяжным ворчаньем. |
| "What is it, Ting?" | - В чем дело, Тинг? |
| Ting-a-ling rose on his fore-legs, with muzzle pointed at the window. | Тинг привстал, вытянув морду к окну. |
| "Do you want your walk?" | - Ты хочешь погулять? |
| "No," said the growl. | - Нет, - проворчал он. |
| Fleur picked him up. | Флер взяла его на руки. |
| "Don't be so silly!" And she went to the window. | - Что ты, глупенький? - и подошла к окну. |
| The curtains were closely drawn; rich, Chinese, lined, they excluded the night. Fleur made a chink with one hand, and started back. Against the pane was a face, the forehead pressed against the glass, the eyes closed, as if it had been there a long time. In the dark it seemed featureless, vaguely pale. She felt the dog's body stiffen under her arm--she felt his silence. Her heart pumped. It was ghastly--face without body. | Занавески были плотно задернуты. Пышные, китайские, подбитые шелком, они не впускали ночь. Флер одной рукой сделала маленькую щелочку и отшатнулась. За окном было лицо: лоб прижат к стеклу, глаза закрыты - как будто оно уже давно было там. В темноте оно казалось лишенным черт, смутно-бледным. Флер почувствовала, как напряглось тельце Тинг-а-Линга под ее рукой, почувствовала его молчание. Сердце ее колотилось - было жутко: лицо без тела. |
| Suddenly the forehead was withdrawn, the eyes opened. She saw--the face of Wilfrid. Could he see in--see her peering out from the darkened room? Quivering all over, she let the curtains fall to. Beckon? Let him in? Go out to him? Wave him away? Her heart beat furiously. How long had he been out there--like a ghost? What did he want of her? She dropped Ting-a-ling with a flump, and pressed her hands to her forehead, trying to clear confusion from her brain. And suddenly she stepped forward and flung the curtains apart. No face! Nothing! He was gone! The dark, draughty square--not a soul in it! Had he ever been--or was the face her fancy? But Ting-a-ling! Dogs had no fancies. He had gone back to the fire and settled down again. | Внезапно лоб отодвинулся, глаза открылись, она увидела лицо Уилфрида. Видел ли он ее - видел ли, что она стоит у окна, выглядывая из темной комнаты? Дрожа всем телом, она опустила занавес. Кивнуть? Впустить его? Выйти к нему? Махнуть ему, чтоб он ушел? Сердце ее дико билось. Сколько времени стоит он так под окном, словно призрак? Тинг-а-Линг шлепнулся на пол, она сжала руками лоб, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг она шагнула к окну и распахнула занавеси. Никого! Лицо исчезло! Ушел! Темная площадь на сквозном ветру - и ни души! Был ли он здесь, или ей померещилось? Но Тинг-а-Линг! Собакам не мерещатся призраки. Тинг вернулся к камину и опять прикорнул там. |
| 'It's not my fault,' she thought passionately. 'It's not! I didn't want him to love me. I only wanted his--his--!' Again she sank down before the fire. "Oh! Ting, have a feeling heart!" But the Chinese dog, mindful of the flump, made no response. . . . | "Я не виновата, - в страстном отчаянии думала Флер, - я не виновата! Я не хотела, чтобы он полюбил меня, я только хотела, чтобы он... он...!" И она бессильно опустилась на пол перед камином. "О Тинг! Пожалей меня!" Но китайский пес, обиженный ее небрежностью, не отзывался... |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
