IN CHANCERY/В петле (часть вторая)

CHAPTER VI JOLYON IN TWO MINDS/VI. ДЖОЛИОН В НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ

English	Русский
A little private hotel over a well-known restaurant near the Gare St. Lazare was Jolyon's haunt in Paris. He hated his fellow Forsytes abroad--vapid as fish out of water in their well-trodden runs, the Opera, Rue de Rivoli, and Moulin Rouge. Their air of having come because they wanted to be somewhere else as soon as possible annoyed him. But no other Forsyte came near this haunt, where he had a wood fire in his bedroom and the coffee was excel- lent. Paris was always to him more attractive in winter. The acrid savour from woodsmoke and chestnut-roasting braziers, the sharpness of the wintry sunshine on bright rays, the open cafes defying keen-aired winter, the self-contained brisk boulevard crowds, all informed him that in winter Paris possessed a soul which, like a migrant bird, in high summer flew away.	Небольшой привилегированный отель над знаменитым рестораном рядом с Сен-Лазарским вокзалом был постоянным пристанищем Джолиона в Париже. Он не переносил за границей своих соотечественников Форсайтов, которые, как рыба, вытащенная из воды, бессмысленно трепыхались в пределах одного и того же круга: Опера, улица Риволи, "Мулен-Руж". Самый вид их, заявлявший о том, что они приехали сюда потому, что им как можно скорее требовалось очутиться в каком-нибудь другом месте, раздражал Джолиона. Но ни один Форсайт не приближался к этому убежищу, где в спальне у Джолиона камин топился дровами и кофе был превосходного качества. Париж всегда казался ему более привлекательным зимой. Терпкий запах дровяного дыма и жаровень с пекущимися каштанами, резкие эффекты зимнего солнца в ясные дни, открытые кафе, не боящиеся прохладного зимнего воздуха, оживленная, живущая своей жизнью толпа на бульварах - все словно свидетельствовало о том, что зимний Париж наделен душой, которая, подобно перелетной птице, летом улетает.
He spoke French well, had some friends, knew little places where pleasant dishes could be met with, queer types observed. He felt philosophic in Paris, the edge of irony sharpened; life took on a subtle, purposeless meaning, became a bunch of flavours tasted, a darkness shot with shifting gleams of light.	Джолион хорошо говорил по-французски, у него были кое-какие приятели, и он знал несколько уютных местечек, где можно было недурно поесть и встретить интересные типы, достойные наблюдения. В Париже он чувствовал себя настроенным философически; ирония его приобретала остроту; жизнь наполнялась неуловимым, не преследующим никаких целей смыслом, становилась букетом ароматов, тьмой, прорезаемой изменчивыми вспышками света.
When in the first week of December he decided to go to Paris, he was far from admitting that Irene's presence was influencing him. He had not been there two days before he owned that the wish to see her had been more than half the reason. In England one did not admit what was natural. He had thought it might be well to speak to her about the letting of her flat and other matters, but in Paris he at once knew better. There was a glamour over the city. On the third day he wrote to her, and received an answer which procured him a pleasurable shiver of the nerves:	В первых числах декабря, решив отправиться в Париж, Джолион не допускал и мысли, что немалую роль в его решении играет отъезд Ирэн. Не успел он пробыть там и Двух дней, как ему пришлось сознаться, что желание видеть ее было, в сущности, главной причиной его приезда. В Англии человек не признается в том, что для него естественно. Он думал, что ему надо будет переговорить с ней о сдаче ее квартиры и о других делах, но в Париже он сразу понял, что суть не в этом. В городе словно таились какие-то чары. На третий день он написал ей и получил ответ, от которого все существо его радостно встрепенулось:
"MY DEAR JOLYON,	"Дорогой Джолион,
"It will be a happiness for me to see you.	Я буду очень, очень рада увидать вас.
" IRENE."	Ирэн".
He took his way to her hotel on a bright day with a feeling such as he had often had going to visit an adored picture. No woman, so far as he remembered, had ever inspired in him this special sen- suous and yet impersonal sensation. He was going to sit and feast his eyes, and come away knowing her no better, but ready to go and feast his eyes again to-morrow. Such was his feeling, when in the tarnished and ornate little lounge of a quiet hotel near the river she came to him preceded by a small page-boy who uttered the word, "Madame," and vanished. Her face, her smile, the poise of her figure, were just as he had pictured, and the expression of her face said plainly: 'A friend!'	Был ясный, солнечный день, когда он отправился к ней в отель; он шел с таким чувством, с каким, бывало, отправлялся смотреть на какую-нибудь любимую картину. Ни одна женщина, кажется, не вызывала у него этого своеобразного, чувственного и в то же время совершенно безличного ощущения. Он будет сидеть и с наслаждением смотреть на нее, потом уйдет, зная ее все так же мало, но готовый завтра снова прийти и снова смотреть на нее. Таковы были его чувства, когда в маленькой, потускневшей от времени, но кокетливой гостиной тихого отеля около реки Ирэн подошла к нему, предшествуемая мальчиком-слугой, который, провозгласив: "Мадам", тут же исчез. Ее лицо, улыбка, движения были точь-в-точь такие, как он их себе рисовал, и выражение ее лица ясно говорило: "Друг".
"Well," he said, "what news, poor exile?"	- Ну, - сказал он, - что нового, бедная изгнанница?
"None."	- Ничего.
"Nothing from Soames?"	- Никаких новостей от Сомса?
"Nothing."	- Никаких.
"I have let the flat for you, and like a good steward I bring you some money. How do you like Paris?"	- Я сдал вашу квартиру и, как верный управляющий, привез вам немножко денег. Как вам нравится Париж?
While he put her through this catechism, it seemed to him that he had never seen lips so fine and sensitive, the lower lip curving just a little upwards, the upper touched at one corner by the least conceivable dimple. It was like discovering a woman in what had hitherto been a sort of soft and breathed-on statue, almost impersonally admired. She owned that to be alone in Paris was a little difficult; and yet, Paris was so full of its own life that it was often, she confessed, as innocuous as a desert. Besides, the English were not liked just now!	Пока Джолион учинял этот допрос, ему казалось, что он никогда не видал таких прекрасных и выразительных губ; линия нижней губы чуть-чуть изгибалась кверху, а в уголке верхней дрожала чуть заметная ямочка. Он словно впервые увидал женщину в том, что до сих пор было всего лишь нежной одухотворенной статуей, которой он почти отвлеченно любовался. Она созналась, что жить одной в Париже немножко тяжело, но в то же время Париж так полон своей собственной жизнью, что он чаще всего безопасен, как пустыня. Кроме того, англичан здесь сейчас не любят.
"That will hardly be your case," said Jolyon; "you should appeal to the French."	- Но вряд ли это касается вас, - сказал Джолион - Вы должны нравиться французам.
"It has its disadvantages."	- Это имеет свои неприятные стороны.
Jolyon nodded.	Джолион кивнул.
"Well, you must let me take you about while I'm here. We'll start to-morrow. Come and dine at my pet restaurant; and we'll go to the Opera-Comique."	- Ну, пока я здесь, вы должны предоставить мне показать вам Париж. Начнем завтра. Приходите обедать в мой излюбленный ресторан, а затем мы пойдем в Комическую оперу.
It was the beginning of daily meetings.	Так было положено начало ежедневным встречам.
Jolyon soon found that for those who desired a static condition of the affections, Paris was at once the first and last place in which to be friendly with a pretty woman. Revelation was alighting like a bird in his heart, singing: 'Elle est ton reve! Elle est ton reve! Sometimes this seemed natural, sometimes ludicrous--a bad case of elderly rapture. Having once been ostracised by Society, he had never since had any real regard for conventional morality; but the idea of a love which she could never return--and how could she at his age?--hardly mounted beyond his subconscious mind. He was full, too, of resentment, at the waste and loneliness of her life. Aware of being some comfort to her, and of the pleasure she clearly took in their many little outings, he was amiably desirous of doing and saying nothing to destroy that pleasure. It was like watching a starved plant draw up water, to see her drink in his companionship. So far as they could tell, no one knew her address except himself; she was unknown in Paris, and he but little known, so that discretion seemed unnecessary in those walks, talks, visits to concerts, picture-galleries, theatres, little dinners, expeditions to Versailles, St. Cloud, even Fontainebleau. And time fled--one of those full months without past to it or future. What in his youth would certainly have been headlong passion, was now perhaps as deep a feeling, but far gentler, tempered to protective companionship by admiration, hopelessness, and a sense of chivalry- -arrested in his veins at least so long as she was there, smiling and happy in their friendship, and always to him more beautiful and spiritually responsive: for her philosophy of life seemed to march in admirable step with his own, conditioned by emotion more than by reason, ironically mistrustful, susceptible to beauty, almost passionately humane and tolerant, yet subject to instinctive rigidities of which as a mere man he was less capable. And during all this companionable month he never quite lost that feeling with which he had set out on the first day as if to visit an adored work of art, a well-nigh impersonal desire. The future--inexorable pendant to the present he took care not to face, for fear of breaking up his untroubled manner; but he made plans to renew this time in places still more delightful, where the sun was hot and there were strange things to see and paint. The end came swiftly on the 20th of January with a telegram:	Джолион скоро пришел к заключению, что для тех, кто стремится сохранить чувства в равновесии, Париж первое и последнее место, где можно быть на дружеской ноге с красивой женщиной. На него словно снизошло откровение, оно, как птица, трепетало в его сердце, распевая: "Elle est ton reve, elle est ton reve! [24] Порой это казалось естественным, порой нелепым - тяжелый случай запоздалого увлечения. Будучи однажды отвергнут обществом, он давно отвык считаться с условной моралью; но мысль о любви, на которую она не могла ответить, - ну, как она может, в его-то годы? - вряд ли шла дальше его подсознания. Кроме того, его обуревало чувство горькой обиды за ее изломанную, одинокую жизнь. Чувствуя, что он хоть немножко скрашивает ей эту жизнь, видя, что их маленькие экскурсии по городу доставляют ей явное удовольствие, он от души желал не делать и не говорить ничего такого, что могло бы нарушить это удовольствие. Как умирающее растение впитывает в себя воду, так, казалось, впитывала она в себя его дружбу. Насколько им было известно, никто, кроме него, не был осведомлен, где она находится; в Париже ее не знал никто, его - очень немногие, так что им как будто и не нужно было соблюдать никакой осторожности в своих прогулках, беседах, посещениях концертов, театров, музеев, в их обедах в ресторане, поездках в Версаль, СенКлу и даже Фонтенебло. А время летело - проходил один из тех полных впечатлений месяцев, у которых нет ни прошлого, ни будущего. То, что в юности Джолион переживал бы, несомненно, как бурное увлечение, теперь было, пожалуй, таким же сильным чувством, но гораздо более нежным, смягченным до покровительственной дружбы его восхищением и безнадежностью и сознанием рыцарского долга - чувством, которое покорно замирало у него в крови, по крайней мере пока она была здесь, улыбающаяся, счастливая их дружбой, с каждым днем казавшаяся ему все более прекрасной и чуткой; ее взгляды на жизнь, казалось, превосходно согласовались с его собственными, будучи обусловлены гораздо больше чувством, чем разумом. Иронически недоверчивая, восприимчивая к красоте, пылко отзывчивая и терпимая, она в то же время была способна на скрытый отпор, который ему, как мужчине, был менее свойствен. И в течение всего этого месяца, в постоянном общении с Ирэн, его никогда не покидало чувство, напоминавшее ему первый визит к ней, ощущение, которое испытываешь, глядя на любимое произведение искусства, - это почти беспредметное желание. Будущего, этого неумолимого дополнения к настоящему, он старался не представлять себе из страха нарушить свое безмятежное настроение; но он строил планы, он мечтал повторить это время гденибудь в еще более чудесном месте, где солнце светит жарко, где можно увидеть необычайные вещи, нарисовать их. Конец наступил быстро - двадцатого января пришла телеграмма:
"Have enlisted in Imperial Yeomanry.	"Записался волонтером кавалерию.
JOLLY."	Джолли".
Jolyon received it just as he was setting out to meet her at the Louvre. It brought him up with a round turn. While he was lotus- eating here, his boy, whose philosopher and guide he ought to be, had taken this great step towards danger, hardship, perhaps even death. He felt disturbed to the soul, realising suddenly how Irene had twined herself round the roots of his being. Thus threatened with severance, the tie between them--for it had become a kind of tie--no longer had impersonal quality. The tranquil enjoyment of things in common, Jolyon perceived, was gone for ever. He saw his feeling as it was, in the nature of an infatuation. Ridiculous, perhaps, but so real that sooner or later it must disclose itself. And now, as it seemed to him, he could not, must not, make any such disclosure. The news of Jolly stood inexorably in the way. He was proud of this enlistment; proud of his boy for going off to fight for the country; for on Jolyon's pro-Boerism, too, Black Week had left its mark. And so the end was reached before the beginning! Well, luckily he had never made a sign!	Джолион получил ее в ту самую минуту, когда он выходил из отеля, направляясь в Лувр, чтобы встретиться там с Ирэн. Это сразу заставило его опомниться и прийти в себя. Пока он здесь предавался праздной лени, его сын, которому он должен быть наставником и руководителем, решился на великий шаг, грозящий ему опасностью, лишениями и, может быть, даже смертью. Он был потрясен до глубины души и только теперь вдруг понял, как крепко обвилась Ирэн вокруг корней его существа. Теперь, под угрозой разлуки, дружеская связь между ними - а это была уже крепкая связь - утрачивала свой беспредметный характер. Спокойная радость совместных прогулок и созерцания прекрасного миновала навсегда: Джолион понял это. Он увидел свое чувство таким, каким оно было, - безудержным и непреодолимым. Может быть, оно было смешно, но так реально, что рано или поздно оно должно обнаружиться. А теперь ему казалось, что он не может, не должен его обнаруживать. Это известие о Джолли неумолимо стояло на его пути. Он гордился его поступком, гордился своим мальчиком, который шел сражаться за родину. На бурофильсков настроение Джолиона "Черная неделя" тоже оказала свое влияние. Итак, конец наступил раньше начала. Какое счастье, что он ничем ни разу не выдал себя!
When he came into the Gallery she was standing before the 'Virgin of the Rocks,' graceful, absorbed, smiling and unconscious. 'Have I to give up seeing that?' he thought. 'It's unnatural, so long as she's willing that I should see her.' He stood, unnoticed, watching her, storing up the image of her figure, envying the picture on which she was bending that long scrutiny. Twice she turned her head towards the entrance, and he thought: 'That's for me!' At last he went forward.	Когда он пришел в музей, Ирэн стояла перед "Мадонной в гроте" [25] грациозная, улыбающаяся, поглощенная картиной, ничего не подозревающая. "Неужели я должен запретить себе смотреть на нее? - подумал он. - Это противоестественно, пока она позволяет мне смотреть на себя". Он стоял, и она не видела его, а он глядел, стараясь запечатлеть в себе ее образ, завидуя картине, которая так приковала ее внимание. Два раза она повернула голову ко входу, и он подумал: "Это относится ко мне". Наконец он подошел.
"Look!" he said.	- Посмотрите, - сказал он.
She read the telegram, and he heard her sigh.	Она прочла телеграмму, и он услышал, как она вздохнула.
That sigh, too, was for him! His position was really cruel! To be loyal to his son he must just shake her hand and go. To be loyal to the feeling in his heart he must at least tell her what that feeling was. Could she, would she understand the silence in which he was gazing at that picture?	Этот вздох тоже относился к нему! Его положение действительно было трудно! Чтобы быть честным по отношению к сыну, он должен просто пожать ей руку и уйти. Чтобы быть честным по отношению к своему чувству, он должен хотя бы открыть ей это чувство. Поймет ли ока, может ли она понять, почему он так молча стоит и смотрит на эту картину?
"I'm afraid I must go home at once," he said at last. "I shall miss all this awfully."	- Боюсь, что мне надо немедленно ехать домой, - наконец выговорил он. - Мне будет ужасно недоставать всего этого.
"So shall I; but, of course, you must go."	- Мне тоже. Но, разумеется, вам надо ехать.
"Well!" said Jolyon holding out his hand.	- Итак, - сказал Джолион, протягивая руку.
Meeting her eyes, a flood of feeling nearly mastered him.	Встретившись с ней взглядом, он чуть не поддался нахлынувшему на него чувству.
"Such is life!" he said. "Take care of yourself, my dear!"	- Такова жизнь, - сказал он, - берегите себя, дорогая.
He had a stumbling sensation in his legs and feet, as if his brain refused to steer him away from her. From the doorway, he saw her lift her hand and touch its fingers with her lips. He raised his hat solemnly, and did not look back again.	У него было ощущение, точно ноги его приросли к земле, точно мозг отказывается уводить его прочь от нее. В дверях он обернулся и увидел, как она подняла руку и коснулась кончиков пальцев губами. Он торжественно приподнял шляпу и больше не оборачивался.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты