IN CHANCERY/В петле (часть первая)

CHAPTER XII ON FORSYTE 'CHANGE/НА ФОРСАЙТСКОЙ БИРЖЕ

English	Русский
Soames belonged to two clubs, 'The Connoisseurs,' which he put on his cards and seldom visited, and 'The Remove,' which he did not put on his cards and frequented. He had joined this Liberal institution five years ago, having made sure that its members were now nearly all sound Conservatives in heart and pocket, if not in principle. Uncle Nicholas had put him up. The fine reading-room was decorated in the Adam style.	Сомс состоял членом двух клубов: "Клуба знатоков", название коего красовалось на его визитных карточках и в который он редко заглядывал, и клуба "Смена", который отсутствовал на карточках, но в котором он постоянно бывал. Он примкнул к этому либеральному учреждению пять лет назад, удостоверившись, что почти все его члены суть трезвые консерваторы, по крайней мере душой и карманом, если не принципами. Его ввел туда дядя Николае. Прекрасная читальня этого клуба была декорирована в адамовском стиле.
On entering that evening he glanced at the tape for any news about the Transvaal, and noted that Consols were down seven-sixteenths since the morning. He was turning away to seek the reading-room when a voice behind him said:	Войдя туда в этот вечер, он взглянул на телеграфную ленту - нет ли каких новостей о Трансваале - и увидел, что консоли с утра упали на семь шестнадцатых пункта. Он повернулся, чтобы пройти в читальню, и в это время чей-то голос за его спиной сказал:
"Well, Soames, that went off all right."	- Ну, что ж. Сомс, все сошло отлично.
It was Uncle Nicholas, in a frock-coat and his special cut-away collar, with a black tie passed through a ring. Heavens! How young and dapper he looked at eighty-two!	Это был дядя Николае, в сюртуке, в своем неизменном низко вырезанном воротничке особенного фасона и в черном галстуке, пропущенном через кольцо. Бог ты мой, восемьдесят два года, а как молодо и бодро выглядит!
"I think Roger'd have been pleased," his uncle went on. "The thing was very well done. Blackley's? I'll make a note of them. Buxton's done me no good. These Boers are upsetting me--that fellow Chamberlain's driving the country into war. What do you think?"	- Я думаю, Роджер был бы доволен, - продолжал дядя Николае. - Все было великолепно устроено. Блэкли? Надо будет иметь в виду. Нет, Бэкстон мне не помог. С этими бурами у меня все нервы испортились - Чемберлен втянет нас в войну. Ты как полагаешь?
"Bound to come," murmured Soames.	- Да не избежать, - пробормотал Сомс.
Nicholas passed his hand over his thin, cleanshaven cheeks, very rosy after his summer cure; a slight pout had gathered on his lips. This business had revived all his Liberal principles.	Николае провел рукой по своим худым, гладко выбритым щекам, весьма порозовевшим после летнего лечения. Он слегка выпятил губы. Эта история с бурами воскресила все его либеральные убеждения.
"I mistrust that chap; he's a stormy petrel. House-property will go down if there's war. You'll have trouble with Roger's estate. I often told him he ought to get out of some of his houses. He was an opinionated beggar."	- Не внушает мне доверия этот малый, настоящий буревестник. Если будет война, дома упадут в цене. У вас будет немало хлопот с недвижимостью Роджера. Я ему много раз говорил, что ему следует сбыть часть своих домов. Но он был упрям, как бык.
'There was a pair of you!' thought Soames. But he never argued with an uncle, in that way preserving their opinion of him as 'a long-headed chap,' and the legal care of their property.	"Оба вы хороши", - подумал Сомс. Но он никогда не спорил с дядями, чем, собственно, и поддерживал их во мнении, что Сомс - малый с головой, и официально сохранял за собой управление их имуществом.
"They tell me at Timothy's," said Nicholas, lowering his voice, "that Dartie has gone off at last. That'll be a relief to your father. He was a rotten egg."	- Мне говорили у Тимоти, - продолжал Николае, понизив голос, - что Дарти наконец совсем убрался. Твой отец теперь сможет вздохнуть. Отвратительная личность этот Дарти.
Again Soames nodded. If there was a subject on which the Forsytes really agreed, it was the character of Montague Dartie.	Сомс снова кивнул. Если было что-нибудь, на чем все Форсайты единодушно сходились, это была характеристика Монтегью Дарти.
"You take care," said Nicholas, "or he'll turn up again. Winifred had better have the tooth out, I should say. No use preserving what's gone bad."	- Примите меры, - сказал Николае, - не то он еще вернется. А Уинифрид я бы сказал, что этот зуб надо выдернуть сразу. Какой прок беречь то, что уже гниет.
Soames looked at him sideways. His nerves, exacerbated by the interview he had just come through, disposed him to see a personal allusion in those words.	Сомс украдкой покосился на Николаев. Его нервы, взвинченные только что пережитым свиданием, заставили его почувствовать в этих словах намек на него самого.
"I'm advising her," he said shortly.	- Я ей тоже советую, - коротко сказал он.
"Well," said Nicholas, "the brougham's waiting; I must get home. I'm very poorly. Remember me to your father."	- Ну, - сказал Николае, - меня ждет экипаж. Мне пора домой. Я что-то плохо себя чувствую. Кланяйся отцу!
And having thus reconsecrated the ties of blood, he passed down the steps at his youthful gait and was wrapped into his fur coat by the junior porter.	И, отдав таким образом дань кровным узам, он спустился своей юношеской походкой в вестибюль, где младший швейцар закутал его в меховую шубу.
'I've never known Uncle Nicholas other than "very poorly,"' mused Soames, 'or seen him look other than everlasting. What a family! Judging by him, I've got thirty-eight years of health before me. Well, I'm not going to waste them.' And going over to a mirror he stood looking at his face. Except for a line or two, and three or four grey hairs in his little dark moustache, had he aged any more than Irene? The prime of life--he and she in the very prime of life! And a fantastic thought shot into his mind. Absurd! Idiotic! But again it came. And genuinely alarmed by the recur- rence, as one is by the second fit of shivering which presages a feverish cold, he sat down on the weighing machine. Eleven stone! He had not varied two pounds in twenty years. What age was she? Nearly thirty-seven--not too old to have a child--not at all! Thirty-seven on the ninth of next month. He remembered her birthday well--he had always observed it religiously, even that last birthday so soon before she left him, when he was almost certain she was faithless. Four birthdays in his house. He had looked forward to them, because his gifts had meant a semblance of gratitude, a certain attempt at warmth. Except, indeed, that last birthday--which had tempted him to be too religious! And he shied away in thought. Memory heaps dead leaves on corpse-like deeds, from under which they do but vaguely offend the sense. And then he thought suddenly: 'I could send her a present for her birthday. After all, we're Christians! Couldn't!--couldn't we join up again!' And he uttered a deep sigh sitting there. Annette! Ah! but between him and Annette was the need for that wretched divorce suit! And how?	"Не помню, чтобы когда-нибудь дядя Николае не жаловался, что он плохо себя чувствует, - раздумывал Сомс, - и всегда он выглядит так, словно собирается жить вечно! Вот семья! Если судить по нему, у меня впереди еще тридцать восемь лет здоровья. И я не хочу терять их даром". И, подойдя к зеркалу, он остановился и принялся разглядывать свое лицо. Не считая двух-трех морщинок да трехчетырех седых волосков в подстриженных темных усах, разве он постарел больше Ирэн? Во цвете лет и он, и она - в самом расцвете! И странная мысль мелькнула у него. Абсурд! Идиотство! Но мысль возвращалась. И" встревоженный не на шутку, как бываешь встревожен повторным приступом озноба, предвещающим лихорадку, он взошел на весы и опустился в кресло. Сто пятьдесят четыре фунта! За двадцать лет он не изменился в весе даже на два фунта. Сколько ей лет теперь? Около тридцати семи - еще не так много, у нее еще может быть ребенок, совсем не так много! Тридцать семь минет девятого числа будущего месяца. Он хорошо помнит день ее рождения - он всегда свято чтил этот день, даже и тот, последний, незадолго до того, как она бросила его и когда он был уже почти уверен, что она ему изменяет. Четыре раза ее день рождения праздновался у него в доме. Он всегда задолго ждал этого дня, потому что его подарки вызывали некоторое подобие благодарности, слабую попытку нежности с ее стороны. Правда, за исключением того последнего дня ее рождения, когда он впал в искушение и зашел слишком далеко в своей святости. И он постарался отогнать это воспоминание. Память покрывает трупы поступков ворохом мертвых листьев, из-под которых они уже только смутно тревожат наши чувства. И внезапно он подумал: "Я мог бы послать ей подарок в день ее рождения. В конце концов мы же христиане. А что если я... что если бы мы снова соединились?" И, сидя в кресле на весах, он глубоко вздохнул. Аннет! Да, но между ним и Аннет - неизбежность этого проклятого бракоразводного процесса. И как это все устроить?
"A man can always work these things, if he'll take it on himself," Jolyon had said.	"Мужчина всегда может этого добиться, если возьмет вину на себя", сказал Джолион.
But why should he take the scandal on himself with his whole career as a pillar of the law at stake? It was not fair! It was quix- otic! Twelve years' separation in which he had taken no steps to free himself put out of court the possibility of using her conduct with Bosinney as a ground for divorcing her. By doing nothing to secure relief he had acquiesced, even if the evidence could now be gathered, which was more than doubtful. Besides, his own pride would never let him use that old incident, he had suffered from it too much. No! Nothing but fresh misconduct on her part--but she had denied it; and--almost--he had believed her. Hung up! Utterly hung up!	Но зачем ему брать на себя весь этот позор и рисковать всей своей карьерой незыблемого столпа закона? Это несправедливо! Это донкихотство! За все эти двенадцать лет, с тех пор как они разошлись, он не предпринимал никаких шагов, чтобы обрести свою свободу, а теперь уже невозможно выставить в качестве основания для развода ее поведение с Босини. Раз он тогда ничего не сделал для того, чтобы разойтись с нею, значит он примирился с этим, хотя бы он и представил теперь какие-нибудь улики, что, впрочем, вряд ли возможно. К тому же его гордость не позволяла ему воспользоваться этим старым инцидентом, он слишком много выстрадал из-за него. Нет! Ничего, кроме нового адюльтера с ее стороны, но она это отрицает, и он... он почти верит ей. Петля какая-то! Ну просто петля!
He rose from the scooped-out red velvet seat with a feeling of constriction about his vitals. He would never sleep with this going on in him! And, taking coat and hat again, he went out, moving eastward. In Trafalgar Square he became aware of some special commotion travelling towards him out of the mouth of the Strand. It materialised in newspaper men calling out so loudly that no words whatever could be heard. He stopped to listen, and one came by.	Сомс поднялся с глубокого сиденья красного бархатного кресла с таким чувством, словно у него все свело внутри. Ни за что не уснешь с таким ощущением! И, надев снова пальто и шляпу, он вышел на улицу и зашагал к центру. На Трафальгар-сквер он заметил какое-то странное движение, какой-то шум, несшийся ему навстречу со Стрэнда. Это оказалась орава газетчиков, которые выкрикивали чтото так громко, что нельзя было разобрать ни одного слова. Он остановился, прислушиваясь, один из них подбежал к нему:
"Payper! Special! Ultimatium by Krooger! Declaration of war!"	- Экстренный выпуск! Ультиматум Кру-угера! Война объявлена!
Soames bought the paper. There it was in the stop press....! His first thought was: 'The Boers are committing suicide.' His second: 'Is there anything still I ought to sell?' If so he had missed the chance--there would certainly be a slump in the city to-morrow. He swallowed this thought with a nod of defiance. That ultimatum was insolent--sooner than let it pass he was prepared to lose money. They wanted a lesson, and they would get it; but it would take three months at least to bring them to heel. There weren't the troops out there; always behind time, the Government! Confound those newspaper rats! What was the use of waking everybody up? Breakfast to-morrow was quite soon enough. And he thought with alarm of his father. They would cry it down Park Lane. Hailing a hansom, he got in and told the man to drive there.	Сомс купил газету. Действительно, экстренное сообщение! Первой его мыслью было: "Буры хотят погубить себя". Второй: "Все ли я продал, что нужно? Если забыл, кончено - завтра на бирже будет паника". Он проглотил эту мысль, вызывающе тряхнув головой. Этот ультиматум дерзость - он готов потерять деньги скорей, чем согласиться на него. Им нужен урок, и они его получат. Но чтобы управиться с ними, понадобится не меньше трех месяцев. Там и войск-то нет - правительство, как всегда, прозевало. Черт бы побрал этих газетных крыс! Понадобилось будить всех ночью. Точно нельзя было подождать до утра. И он с беспокойством подумал о своем отце. Газетчики будут орать и у него под окнами. Окликнув кэб, он сел в него и приказал везти себя на Парк-Лейн.
James and Emily had just gone up to bed, and after communicating the news to Warmson, Soames prepared to follow. He paused by after-thought to say:	Джемс и Эмили только что поднялись в спальню; и Сомс, сообщив Уормсону новость, уже собирался пройти к ним, но остановился, так как ему внезапно пришло в голову спросить:
"What do you think of it, Warmson?"	- Что вы думаете об этом, Уормсон?
The butler ceased passing a hat brush over the silk hat Soames had taken off, and, inclining his face a little forward, said in a low voice:	Дворецкий перестал водить мягкой щеткой по цилиндру Сомса, слегка наклонил лицо вперед и сказал, понизив голос:
"Well, sir, they 'aven't a chance, of course; but I'm told they're very good shots. I've got a son in the Inniskillings."	- Ну что же, сэр, у них, конечно, нет никаких шансов, но я слышал, что они отличные стрелки. У меня сын в Иннискиллингском полку.
"You, Warmson? Why, I didn't know you were married."	- У вас сын, Уормсон? Да что вы, а я даже не знал, что вы женаты.
"No, sir. I don't talk of it. I expect he'll be going out."	- Да, сэр. Я никогда не говорю об этом. Я думаю, что его теперь пошлют туда.
The slighter shock Soames had felt on discovering that he knew so little of one whom he thought he knew so well was lost in the slight shock of discovering that the war might touch one personally. Born in the year of the Crimean War, he had only come to consciousness by the time the Indian Mutiny was over; since then the many little wars of the British Empire had been entirely professional, quite unconnected with the Forsytes and all they stood for in the body politic. This war would surely be no exception. But his mind ran hastily over his family. Two of the Haymans, he had heard, were in some Yeomanry or other--it had always been a pleasant thought, there was a certain distinction about the Yeomanry; they wore, or used to wear, a blue uniform with silver about it, and rode horses. And Archibald, he remembered, had once on a time joined the Militia, but had given it up because his father, Nicholas, had made such a fuss about his 'wasting his time peacocking about in a uniform.' Recently he had heard somewhere that young Nicholas' eldest, very young Nicholas, had become a Volunteer. 'No,' thought Soames, mounting the stairs slowly, 'there's nothing in that!'	Легкое удивление, которое почувствовал Сомс, сделав неожиданное открытие, что ему так мало известно о человеке, которого, как ему казалось, он так хорошо знает, тут же растворилось в другом легком удивлении, вызванном другим неожиданным открытием, что война может задеть кого-нибудь лично. Родившись в год Крымской кампании, он стал сознательным человеком к тому времени, когда восстание в Индии уже было подавлено; мелкие войны, которые после этого вела Британская империя, носили чисто профессиональный характер и нимало не задевали Форсайтов и того, что они представляли в политической жизни страны. Конечно, и эта война не явится исключением. Но он быстро перебрал в уме всех своих родственников. Двое из Хэйменов, он слышал, служат в кавалерии, это приятно, кавалерия - в этом есть что-то благородное; они носят, или это раньше так полагалось, голубые с серебром мундиры и ездят верхом. А Арчибальд, он помнит, как-то однажды вступил в ополченцы, но ему пришлось отказаться от этого из-за отца: Николае тогда поднял такой скандал, что сын попусту время теряет только щеголяет своим мундиром, разрядившись, как павлин. А недавно кто-то говорил, что старший сын молодого Николаев, "очень молодой" Николае, записался в армию добровольцем. "Нет, - думал Сомс, медленно поднимаясь по лестнице, - все это пустяки".
He stood on the landing outside his parents' bed and dressing rooms, debating whether or not to put his nose in and say a reassuring word. Opening the landing window, he listened. The rumble from Piccadilly was all the sound he heard, and with the thought, 'If these motor-cars increase, it'll affect house property,' he was about to pass on up to the room always kept ready for him when he heard, distant as yet, the hoarse rushing call of a newsvendor. There it was, and coming past the house! He knocked on his mother's door and went in.	Он остановился на площадке у спальни родителей, раздумывая, стоит ли ему войти и сказать несколько успокоительных слов. Приоткрыв лестничное окно, он прислушался. Гул на Пикадилли - вот все, что было слышно, и с мыслью: "Ну, если эти автомобили расплодятся, это будет несчастье для домовладельцев", он уже собирался пройти выше, в свою комнату, которую для него всегда держали наготове, как вдруг услышал где-то вдалеке хриплый, пронзительный крик газетчика. Так и есть, и сейчас он заорет около дома! Сомс постучал к матери и вошел.
His father was sitting up in bed, with his ears pricked under the white hair which Emily kept so beautifully cut. He looked pink, and extraordinarily clean, in his setting of white sheet and pillow, out of which the points of his high, thin, nightgowned shoulders emerged in small peaks. His eyes alone, grey and distrustful under their withered lids, were moving from the window to Emily, who in a wrapper was walking up and down, squeezing a rubber ball attached to a scent bottle. The room reeked faintly of the eau-de-Cologne she was spraying.	Отец сидел на постели, навострив уши, выглядывавшие из-под седых волос, которые Эмили всегда так искусно подстригала. Он сидел румяный и необыкновенно чистый, между белой простыней и подушкой, из которой, как два острия, торчали его высокие, худые плечи, обтянутые ночной сорочкой. Только одни глаза его, серые, недоверчивые, под морщинистыми веками, перебегали от окна к Эмили, которая ходила в капоте по комнате, нажимая на резиновый шар, прикрепленный к флакону. В комнате слабо пахло одеколоном, которым она прыскала.
"All right!" said Soames, "it's not a fire. The Boers have declared war--that's all."	- Все благополучно! - сказал Сомс. - Это не пожар. Буры объявили войну - вот и все.
Emily stopped her spraying.	Эмили остановилась с пульверизатором в руке.
"Oh!" was all she said, and looked at James.	- О! - только и сказала она и посмотрела на Джемса.
Soames, too, looked at his father. He was taking it differently from their expectation, as if some thought, strange to them, were working in him.	Сомс тоже смотрел на отца. Старик принял это известие не так, как они ожидали: казалось, его захватила какая-то неведомая им мысль.
"H'm!" he muttered suddenly, "I shan't live to see the end of this."	- Гм! - внезапно пробормотал он. - Я уж не доживу и не увижу конца этого.
"Nonsense, James! It'll be over by Christmas."	- Глупости, Джемс! К рождеству все кончится.
"What do you know about it?" James answered her with asperity. "It's a pretty mess at this time of night, too!" He lapsed into silence, and his wife and son, as if hypnotised, waited for him to say: 'I can't tell--I don't know; I knew how it would be!' But he did not. The grey eyes shifted, evidently seeing nothing in the room; then movement occurred under the bedclothes, and the knees were drawn up suddenly to a great height.	- Что ты понимаешь в этом? - сердито возразил Джемс. - Приятный сюрприз, нечего сказать, да еще в такой поздний час. - Он погрузился в молчание, а жена и сын точно завороженные ждали, что вот он сейчас скажет: "Не знаю, ничего не могу сказать, я знал, чем все это кончится". Но он ничего не говорил. Серые глаза его блуждали, по-видимому не замечая никого в комнате. Затем под простыней произошло какое-то движение, и внезапно колени его высоко поднялись.
"They ought to send out Roberts. It all comes from that fellow Gladstone and his Majuba."	- Им нужно послать туда Робертса. Все это Гладстон заварил со своей Маджубой.
The two listeners noted something beyond the usual in his voice, something of real anxiety. It was as if he had said: 'I shall never see the old country peaceful and safe again. I shall have to die before I know she's won.' And in spite of the feeling that James must not be encouraged to be fussy, they were touched. Soames went up to the bedside and stroked his father's hand which had emerged from under the bedclothes, long and wrinkled with veins.	Оба слушателя заметили что-то не совсем обычное в его голосе, что-то похожее на настоящее, живое волнение. Как будто он говорил: "Я никогда больше не увижу мою родину мирной и спокойной. Я умру, не дождавшись конца, прежде чем узнаю, что мы победили". И хотя оба они чувствовали, что Джемсу нельзя позволять волноваться, они были растроганы. Сомс подошел к кровати и погладил отца по руке, которая лежала поверх простыни, длинная, вся покрытая сетью жил.
"Mark my words!" said James, "consols will go to par. For all I know, Val may go and enlist."	- Попомните мои слова! - сказал Джемс. - Консоли! теперь упадут до номинала, а у Вэла хватит ума пойти записаться добровольцем.
"Oh, come, James!" cried Emily, "you talk as if there were danger."	- Да будет тебе. Джемс! - воскликнула Эмили. - Ты так говоришь, будто и правда есть какая-то опасность!
Her comfortable voice seemed to soothe James for once.	Ее ровный голос на время успокоил Джемса.
"Well," he muttered, "I told you how it would be. I don't know, I'm sure--nobody tells me anything. Are you sleeping here, my boy?"	- Да, да, - пробормотал он, - я вам говорил, чем все это кончится. Ну, не знаю, конечно, - мне никогда ничего не рассказывают. Ты сегодня здесь ночуешь, мой мальчик?
The crisis was past, he would now compose himself to his normal degree of anxiety; and, assuring his father that he was sleeping in the house, Soames pressed his hand, and went up to his room.	Кризис миновал, он теперь придет в нормальное для него состояние тихой тревоги; и Сомс, уверив отца, что он останется ночевать здесь, пожал ему руку и направился в свою комнату.
The following afternoon witnessed the greatest crowd Timothy's had known for many a year. On national occasions, such as this, it was, indeed, almost impossible to avoid going there. Not that there was any danger or rather only just enough to make it necessary to assure each other that there was none.	На следующий день у Тимоти собралось столько гостей, сколько не собиралось уже много лет. В дни такого рода национальных потрясений, правда, не пойти туда было почти невозможно. Не то чтобы в событиях чувствовалась какая-нибудь опасность, нет, ее было ровно столько, чтобы ощущать необходимость уверять друг друга, что никакой опасности нет.
Nicholas was there early. He had seen Soames the night before-- Soames had said it was bound to come. This old Kruger was in his dotage--why, he must be seventy-five if he was a day!	Николас явился спозаранку. Он видел Сомса накануне вечером - Сомс говорил, что войны не избежать. Этот старикашка Крюгер просто спятил, ему ведь семьдесят пять лет, по меньшей мере
(Nicholas was eighty-two.) What had Timothy said? He had had a fit after Majuba. These Boers were a grasping lot! The dark-haired Francie, who had arrived on his heels, with the contradictious touch which became the free spirit of a daughter of Roger, chimed in:	(Николасу было восемьдесят два). Что говорит Тимоти? У него ведь тогда что-то вроде удара было, после Маджубы. Захватчики эти буры. Темноволосая Фрэнси, явившаяся вслед за ним, сейчас же, из свойственного ей духа противоречия, подобающего независимо мыслящей дочери Роджера, подхватила:
"Kettle and pot, Uncle Nicholas. What price the Uitlanders?" What price, indeed! A new expression, and believed to be due to her brother George.	- Сучок в чужом глазу, дядя Николае! А уитлендеры [12] разве не почище будут? - новое выражение, заимствованное ею, как говорили, у ее брата Джорджа.
Aunt Juley thought Francie ought not to say such a thing. Dear Mrs. MacAnder's boy, Charlie MacAnder, was one, and no one could call him grasping. At this Francie uttered one of her mots, scandalising, and so frequently repeated:	Тетя Джули нашла, что Фрэнси не следует говорить такие вещи. Сын дорогой миссис Мак-Эндер Чарли МакЭндер - уитлендер, а уж его никак нельзя назвать захватчиком. На это Фрэнси отпустила одно из своих "словечек", не совсем приличных, но бывших у нее в большом ходу:
"Well, his father's a Scotchman, and his mother's a cat."	- У него отец шотландец, а мать гадюка.
Aunt Juley covered her ears, too late, but Aunt Hester smiled; as for Nicholas, he pouted--witticism of which he was not the author was hardly to his taste. Just then Marian Tweetyman arrived, followed almost immediately by young Nicholas. On seeing his son, Nicholas rose.	Тетя Джули заткнула уши, но слишком поздно, а тетя Эстер улыбнулась; что же касается дяди Николаев - он надулся: остроты, исходившие не от него, он недолюбливал. Как раз в эту минуту вошла Мэрией Туитимен и немедленно следом за нею молодой Николае. Увидев сына, Николае поднялся.
"Well, I must be going," he said, "Nick here will tell you what'll win the race."	- Ну, мне пора, - сказал он. - Вот Ник вам расскажет, чем кончатся скачки.
And with this hit at his eldest, who, as a pillar of accountancy, and director of an insurance company, was no more addicted to sport than his father had ever been, he departed. Dear Nicholas! What race was that? Or was it only one of his jokes? He was a wonderful man for his age! How many lumps would dear Marian take? And how were Giles and Jesse? Aunt Juley supposed their Yeomanry would be very busy now, guarding the coast, though of course the Boers had no ships. But one never knew what the French might do if they had the chance, especially since that dreadful Fashoda scare, which had upset Timothy so terribly that he had made no investments for months afterwards. It was the ingratitude of the Boers that was so dreadful, after everything had been done for them--Dr. Jameson imprisoned, and he was so nice, Mrs. MacAnder had always said. And Sir Alfred Milner sent out to talk to them--such a clever man! She didn't know what they wanted.	И, отпустив эту остроту по адресу своего старшего сына, который, будучи оплотом всяческих гарантий и директором страхового общества, был привержен к спорту не более, чем его отец, он вышел. Милый Николае! Какие же это скачки! Или это одна из его шуточек? Удивительный человек, и как сохранился! Сколько кусков сахару дорогой Мэрией? А как поживают Джайлс и Джесс? Тетя Джули выразила опасение, что теперь королевской кавалерии будет много хлопот, нужно будет охранять побережье, хотя, конечно, у буров нет кораблей. Но ведь никто не знает, на что окажутся способны французы, особенно после этой ужасной истории с Фашодой [13], которая так напугала Тимоти, что он потом несколько месяцев не покупал никаких бумаг. Но как вам нравится эта ужасная неблагодарность буров после всего, что для них сделано: посадить д-ра Джемсона в тюрьму - миссис Мак-Эндер говорила, он такой симпатичный. А сэра Альфреда Мильнера послали для переговоров с ними - ну, это такой умница. И что им только нужно, понять нельзя!
But at this moment occurred one of those sensations--so precious at Timothy's--which great occasions sometimes bring forth:	Но в этот самый момент произошла одна из тех сенсаций, которые так ценились у Тимоти и которым великие события подчас способствуют.
"Miss June Forsyte."	- Мисс Джун Форсайт.
Aunts Juley and Hester were on their feet at once, trembling from smothered resentment, and old affection bubbling up, and pride at the return of a prodigal June! Well, this was a surprise! Dear June--after all these years! And how well she was looking! Not changed at all! It was almost on their lips to add, 'And how is your dear grandfather?' forgetting in that giddy moment that poor dear Jolyon had been in his grave for seven years now.	Тетя Джули и тетя Эстер - обе сразу поднялись со своих мест, дрожа от давно заглохшей обиды, захлебываясь от переполнявшего их чувства старой привязанности и гордости, что вот она все-таки возвратилась, блудная дочь! Какой сюрприз! Милочка Джун, после стольких лет! Да как она хорошо выглядит! Ни капельки не изменилась! Они чуть-чуть было не спросили ее: "А как здоровье дорогого дедушки?" - забыв в этот ошеломляющий момент, что бедный дорогой Джолион вот уж семь лет, как лежит в могиле.
Ever the most courageous and downright of all the Forsytes, June, with her decided chin and her spirited eyes and her hair like flame, sat down, slight and short, on a gilt chair with a bead- worked seat, for all the world as if ten years had not elapsed since she had been to see them--ten years of travel and independence and devotion to lame ducks. Those ducks of late had been all definitely painters, etchers, or sculptors, so that her impatience with the Forsytes and their hopelessly inartistic outlook had become intense. Indeed, she had almost ceased to believe that her family existed, and looked round her now with a sort of challenging directness which brought exquisite discomfort to the roomful. She had not expected to meet any of them but 'the poor old things'; and why she had come to see them she hardly knew, except that, while on her way from Oxford Street to a studio in Latimer Road, she had suddenly remembered them with compunction as two long-neglected old lame ducks.	Всегда самая смелая и прямодушная из всех Форсайтов, с решительным подбородком, живыми глазами и огненной копной волос, маленькая, хрупкая Джун села на позолоченный стул с бисерным сиденьем, словно вовсе и не проходило этих десяти лет с тех пор, как она была здесь, десяти лет странствований, независимости и служения "несчастненьким". Последние ее протеже были все исключительно скульпторы, художники, граверы, отчего ее раздражение на Форсайтов и их безнадежно антихудожественные вкусы только усилилось. Правду сказать, она почти перестала верить в то, что родственники ее действительно существуют, и теперь оглядывалась кругом с какой-то вызывающей непосредственностью, чем приводила гостей в явное смущение. Она совсем не ожидала увидеть здесь кого-нибудь, кроме своих бедных старушек. А почему ей пришло в голову навестить их, она и сама не совсем понимала, просто по дороге с Оксфорд-стрит в студию на Лэтимер-Род она вдруг с угрызением совести вспомнила о них, как о двух "несчастненьких", которых она совсем забросила.
Aunt Juley broke the hush again.	Тетя Джули первая нарушала молчание:
"We've just been saying, dear, how dreadful it is about these Boers! And what an impudent thing of that old Kruger!"	- Мы сейчас только что говорили, дорогая, что за ужас с этими бурами. И какой наглый старикашка этот Крюгер!
"Impudent!" said June. "I think he's quite right. What business have we to meddle with them? If he turned out all those wretched Uitlanders it would serve them right. They're only after money."	- Наглый? - сказала Джун. - А я считаю, что он совершенно прав. С какой стати мы вмешиваемся в их дела? Если он выставит всех этих гнусных уитлендеров, так им и надо. Они только наживаются там.
The silence of sensation was broken by Francie saying:	Молчание, последовавшее за этой новой сенсацией, нарушила Фрэнси.
"What? Are you a pro-Boer?" (undoubtedly the first use of that expression).	- Как? Вы, значит, бурофилка? (Несомненно, это выражение применялось впервые.)
"Well! Why can't we leave them alone?" said June, just as, in the open doorway, the maid said	- Почему, собственно, мы не можем оставить их в покое? - воскликнула Джун, и в ту же минуту горничная, открыв дверь, сказала:
"Mr. Soames Forsyte."	- Мистер Сомс Форсайт.
Sensation on sensation! Greeting was almost held up by curiosity to see how June and he would take this encounter, for it was shrewdly suspected, if not quite known, that they had not met since that old and lamentable affair of her fiance Bosinney with Soames' wife. They were seen to just touch each other's hands, and look each at the other's left eye only. Aunt Juley came at once to the rescue:	Сенсация за сенсацией! Приветствия отошли на задний план, так как все с любопытством выжидали, как состоится встреча между Сомсом и Джун; существовали коварные предположения, если не твердая уверенность, что они не встречались со времени этой прискорбной истории ее жениха Босини с женой Сомса. Все видели, как они едва пожали друг другу руку, покосившись друг на друга одним уголком глаза. Тетя Джули сейчас же пришла на выручку.
"Dear June is so original. Fancy, Soames, she thinks the Boers are not to blame."	- Милочка Джун такая оригиналка. Вообрази, Сомс, она считает, что буров не за что осуждать.
"They only want their independence," said June; "and why shouldn't they have it?"	- Они хотят только сохранить свою независимость, - сказала Джун. Почему им этого нельзя?
"Because," answered Soames, with his smile a little on one side, "they happen to have agreed to our suzerainty."	- Хотя бы потому, - ответил Сомс со своей несколько кривой усмешкой, - что они согласились на наш суверенитет.
"Suzerainty!" repeated June scornfully; "we shouldn't like anyone's suzerainty over us."	- Суверенитет! - повторила Джун сердито. - Вряд ли бы нам понравился чей-нибудь суверенитет.
"They got advantages in payment," replied Soames; "a contract is a contract."	- Они получили при этом некоторые материальные выгоды; договор остается договором.
"Contracts are not always just," fumed out June, "and when they're not, they ought to be broken. The Boers are much the weaker. We could afford to be generous."	- Договоры не всегда бывают справедливы, - вспыхнула Джун, - и если они несправедливы, их нужно разрывать. Буры гораздо слабее нас, Мы могли бы позволить себе быть более великодушными.
Soames sniffed.	Сомс фыркнул.
"That's mere sentiment," he said.	- Ну, это уж пустая чувствительность, - сказал он.
Aunt Hester, to whom nothing was more awful than any kind of disagreement, here leaned forward and remarked decisively:	Тетя Эстер, которая больше всего боялась всяких споров, повернулась к ним и безапелляционно заявила:
"What lovely weather it has been for the time of year?"	- Какая чудная погода держится для октября месяца.
But June was not to be diverted.	Но отвлечь Джун было не так-то легко.
"I don't know why sentiment should be sneered at. It's the best thing in the world."	- Не знаю, почему нужно издеваться над чувствами. По-моему, это лучшее, что есть в мире.
She looked defiantly round, and Aunt Juley had to intervene again:	Она вызывающе посмотрела вокруг, и тете Джули снова пришлось вмешаться:
"Have you bought any pictures lately, Soames?"	- Ты, Сомс, за последнее время покупал новые картины?
Her incomparable instinct for the wrong subject had not failed her. Soames flushed. To disclose the name of his latest purchases would be like walking into the jaws of disdain. For somehow they all knew of June's predilection for 'genius' not yet on its legs, and her contempt for 'success' unless she had had a finger in securing it.	Ее неподражаемая способность попадать на неудачные темы не изменила ей и теперь. Сомс вспыхнул. Назвать картины, которые он недавно приобрел, значило подвергнуться граду насмешек. Всем было известно пристрастие Джун к неоперившимся гениям и ее презрение к "знаменитостям", если только не она способствовала их успеху.
"One or two," he muttered.	- Кое-что купил, - пробормотал он.
But June's face had changed; the Forsyte within her was seeing its chance. Why should not Soames buy some of the pictures of Eric Cobbley--her last lame duck? And she promptly opened her attack: Did Soames know his work? It was so wonderful. He was the coming man.	Но выражение лица Джун изменилось. Форсайт в ней почуял некоторые возможности: почему бы Сомсу не купить две-три картины Эрика Коббли - ее последнего "несчастненького"! И она тотчас же повела атаку, Знает ли Сомс его работы? Они совершенно изумительны. Это восходящая звезда.
Oh, yes, Soames knew his work. It was in his view 'splashy,' and would never get hold of the public.	О да, Сомс знает его работы. По его мнению, это мазня, которая никогда не будет иметь успеха у публики.
June blazed up.	Джун вспылила.
"Of course it won't; that's the last thing one would wish for. I thought you were a connoisseur, not a picture-dealer."	- Конечно, не будет, это самое последнее, чего может желать художник. Я думала, вы ценитель искусства, а не оценщик с аукциона...
"Of course Soames is a connoisseur," Aunt Juley said hastily; "he has wonderful taste--he can always tell beforehand what's going to be successful."	- Ну конечно Сомс ценитель, - поспешно вмешалась тетя Джули, - у него замечательный вкус, он может заранее предсказать, что будет иметь успех.
"Oh!" gasped June, and sprang up from the bead-covered chair, "I hate that standard of success. Why can't people buy things because they like them?"	- О! - простонала Джун и вскочила с вышитого бисером стула - Я ненавижу это мерило успеха. Неужели люди не могут покупать вещи просто потому, что они им нравятся?
"You mean," said Francie, "because you like them."	- Вы хотите сказать, потому что они вам нравятся? - заметила Фрэнси.
And in the slight pause young Nicholas was heard saying gently that Violet (his fourth) was taking lessons in pastel, he didn't know if they were any use.	В последовавшей за этим паузе всем было слышно, как молодой Николае мягко сказал, что Вайолет (его четвертая) берет уроки пастели; он, правда, не знает, не уверен, есть ли в этом смысл.
"Well, good-bye, Auntie," said June; "I must get on,"	- До свидания, тетечка, - сказала Джун, - мне пора идти.
and kissing her aunts, she looked defiantly round the room, said "Good-bye" again, and went. A breeze seemed to pass out with her, as if everyone had sighed.	И, поцеловав теток, она вызывающе окинула взглядом гостиную, еще раз сказала: "До свидания" - и вышла. Казалось, ветер пронесся по комнате следом за нею, словно все сразу вздохнули.
The third sensation came before anyone had time to speak:	Но, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, произошла третья сенсация:
"Mr. James Forsyte."	- Мистер Джемс Форсайт.
James came in using a stick slightly and wrapped in a fur coat which gave him a fictitious bulk.	Джемс вошел, слегка опираясь на палку, закутанный в меховую шубу, которая придавала ему неестественную полноту.
Everyone stood up. James was so old; and he had not been at Timothy's for nearly two years.	Все встали. Джемс был такой старый, и он не появлялся у Тимоти уже около двух лет.
"It's hot in here," he said.	- Здесь жарко, - сказал он.
Soames divested him of his coat, and as he did so could not help admiring the glossy way his father was turned out. James sat down, all knees, elbows, frock-coat, and long white whiskers.	Сомс помог ему снять шубу и невольно восхитился тем необыкновенным лоском, каким отличалась вся фигура отца. Джемс сел - сплошные колени" локти, сюртук и длинные седые бакенбарды.
"What's the meaning of that?" he said.	- Что это значит? - спросил он.
Though there was no apparent sense in his words, they all knew that he was referring to June. His eyes searched his son's face.	Хотя в его словах не было никакого явного смысла, все поняли, что он подразумевает Джун. Его глаза испытующе скользнули по лицу сына.
"I thought I'd come and see for myself. What have they answered Kruger?"	- Я решил приехать и сам все узнать. Что они ответили Крюгеру?
Soames took out an evening paper, and read the headline.	Сомс развернул вечернюю газету и прочел заголовок:
"'Instant action by our Government--state of war existing!'"	"Правительство будет действовать без промедления - война началась".
"Ah!" said James, and sighed. "I was afraid they'd cut and run like old Gladstone. We shall finish with them this time."	- Ах! - сказал Джемс. - Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с этими людишками.
All stared at him. James! Always fussy, nervous, anxious! James with his continual, 'I told you how it would be!' and his pessimism, and his cautious investments. There was something uncanny about such resolution in this the oldest living Forsyte.	Все смотрели на него пораженные. Джемс! Вечно суетливый, нервный, беспокойный Джемс с его постоянным: "Я вам говорил, чем это кончится! ", с его пессимизмом и осторожностью в делах! Было что-то зловещее в такой решительности этого самого старого из всех живых Форсайтов.
"Where's Timothy?" said James. "He ought to pay attention to this."	- Где Тимоти? - спросил Джемс. - Ему следовало бы поинтересоваться этим.
Aunt Juley said she didn't know; Timothy had not said much at lunch to-day. Aunt Hester rose and threaded her way out of the room, and Francie said rather maliciously:	Тетя Джули сказала, что она не знает. Тимоти сегодня за завтраком был что-то неразговорчив. Тетя Эстер встала и тихонько вышла из комнаты, а Фрэнси не без лукавства заметила:
"The Boers are a hard nut to crack, Uncle James."	- Буры - крепкий орешек, дядя Джемс, сразу не раскусить.
"H'm!" muttered James. "Where do you get your information? Nobody tells me."	- Гм! - сказал Джемс. - Откуда у вас такие сведения? Мне никто ничего не рассказывает.
Young Nicholas remarked in his mild voice that Nick (his eldest) was now going to drill regularly.	Молодой Николае своим кротким голосом сказал, что Ник (его старший) проходит теперь регулярный курс военного обучения.
"Ah!" muttered James, and stared before him--his thoughts were on Val. "He's got to look after his mother," he said, "he's got no time for drilling and that, with that father of his."	- А! - пробормотал Джемс и уставился в одну точку - мысли его перенеслись на Вэла. - Ему надо думать о матери, - сказал он, - некогда ему заниматься военным обучением и всем этим, с таким отцом.
This cryptic saying produced silence, until he spoke again.	Это загадочное изречение повергло всех в полное молчание, пока он снова не заговорил.
"What did June want here?" And his eyes rested with suspicion on all of them in turn. "Her father's a rich man now."	- А Джун зачем приходила? - и его глаза подозрительно обвели всех присутствующих по очереди. - Ее отец теперь богатый человек.
The conversation turned on Jolyon, and when he had been seen last. It was supposed that he went abroad and saw all sorts of people now that his wife was dead; his water-colours were on the line, and he was a successful man. Francie went so far as to say:	Разговор перешел на Джолиона - когда кто его видел последний раз. Предполагали, что он ездит за границу и что у него теперь обширное знакомство с тех пор, как умерла его жена; его акварели имеют успех, и вообще он теперь процветает. Фрэнси даже откровенно заявила:
"I should like to see him again; he was rather a dear."	- Я бы хотела его повидать; он был очень славный.
Aunt Juley recalled how he had gone to sleep on the sofa one day, where James was sitting. He had always been very amiable; what did Soames think?	Тетя Джули вспомнила, как он однажды заснул на диване, где сейчас сидит Джемс. Он всегда был очень мил. Не правда ли? Как находит Сомс?
Knowing that Jolyon was Irene's trustee, all felt the delicacy of this question, and looked at Soames with interest. A faint pink had come up in his cheeks.	Зная, что Джолион попечитель Ирэн, все почувствовали рискованность этого вопроса и с интересом уста" вились на Сомса. Слабая краска выступила у него на щеках.
"He's going grey," he said.	- Он поседел, - сказал он.
Indeed! Had Soames seen him? Soames nodded, and the pink vanished.	Да неужели? Сомс видел его? Сомс кивнул, и краска сбежала с его щек.
James said suddenly:	Джемс вдруг сказал:
"Well--I don't know, I can't tell."	- Ну, я не знаю, не могу ничего сказать.
It so exactly expressed the sentiment of everybody present that there was something behind everything, that nobody responded. But at this moment Aunt Hester returned.	Это так точно выражало всеобщее ощущение, будто за всем что-то кроется, что никто не возразил. Но в этот момент вернулась тетя Эстер.
"Timothy," she said in a low voice, "Timothy has bought a map, and he's put in--he's put in three flags."	- Тимоти, - сказала она тихим голосом, - Тимоти купил карту, и он вколол... он вколол в нее три флажка.
Timothy had ....! A sigh went round the company.	Тимоти вколол... Вздох пронесся по гостиной.
If Timothy had indeed put in three flags already, well!--it showed what the nation could do when it was roused. The war was as good as over.	Ну, если Тимоти уже вколол три флажка - ого! Это показывает, на что способна нация, когда ее терпение истощится. Теперь война все равно что выиграна.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты