The New Organon Or True Directions Concerning The Interpretation Of Nature /Об истолковании природы и царстве человека

[BOOK ONE]/Книга первая

English	Русский
I	I
Man, being the servant and interpreter of Nature, can do and understand so much and so much only as he has observed in fact or in thought of the course of nature. Beyond this he neither knows anything nor can do anything.	Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может.
II	II
Neither the naked hand nor the understanding left to itself can effect much. It is by instruments and helps that the work is done, which are as much wanted for the understanding as for the hand. And as the instruments of the hand either give motion or guide it, so the instruments of the mind supply either suggestions for the understanding or cautions.	Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его.
III	III
Human knowledge and human power meet in one; for where the cause is not known the effect cannot be produced. Nature to be commanded must be obeyed; and that which in contemplation is as the cause is in operation as the rule.	Знание и могущество человека совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей, и то, что в созерцании представляется причиной, в действии представляется правилом.
IV	IV
Toward the effecting of works, all that man can do is to put together or put asunder natural bodies. The rest is done by nature working within.	В действии человек не может ничего другого, как только соединять и разъединять тела природы. Остальное природа совершает внутри себя.
V	V
The study of nature with a view to works is engaged in by the mechanic, the mathematician, the physician, the alchemist, and the magician; but by all (as things now are) with slight endeavor and scanty success.	Изучению природы предаются в своих делах механики, математики, врачи, алхимики и маги, но при данном положении вещей успехи слабы и попытки незначительны.
VI	VI
It would be an unsound fancy and self-contradictory to expect that things which have never yet been done can be done except by means which have never yet been tried.	Было бы безумным и в себе противоречивым ожидать, что будет сделано то, чего до сих пор никогда не было, иначе как средствами, никогда доселе не испытанными.
VII	VII
The productions of the mind and hand seem very numerous in books and manufactures. But all this variety lies in an exquisite subtlety and derivations from a few things already known, not in the number of axioms.	Мы видим в книгах и в предметах многочисленные порождения ума и руки. Но все это разнообразие состоит в дальнейшем изощрении и комбинациях немногих уже известных вещей, а не в множестве аксиом[2].
VIII	VIII
Moreover, the works already known are due to chance and experiment rather than to sciences; for the sciences we now possess are merely systems for the nice ordering and setting forth of things already invented, not methods of invention or directions for new works.	Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше случаю и опыту, чем наукам[3]. Науки же, коими мы теперь обладаем, суть не что иное. как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указания новых дел.
IX	IX
The cause and root of nearly all evils in the sciences is this - that while we falsely admire and extol the powers of the human mind we neglect to seek for its true helps.	Истинная причина и корень всех зол в науках лежит в одном: в том, что мы обманчиво поражаемся силам человеческого ума, возносим их и не ищем для них истинной помощи.
X	Х
The subtlety of nature is greater many times over than the subtlety of the senses and understanding; so that all those specious meditations, speculations, and glosses in which men indulge are quite from the purpose, only there is no one by to observe it.	Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и разума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толкования -- бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел.
XI	XI
As the sciences which we now have do not help us in finding out new works, so neither does the logic which we now have help us in finding out new sciences.	Как науки, которые теперь имеются, бесполезны для новых открытий, так и логика, которая теперь имеется, бесполезна для открытия знаний.
XII	XII
The logic now in use serves rather to fix and give stability to the errors which have their foundation in commonly received notions than to help the search after truth. So it does more harm than good.	Логика, которой теперь пользуются, скорее служит укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна.
XIII	XIII
The syllogism is not applied to the first principles of sciences, and is applied in vain to intermediate axioms, being no match for the subtlety of nature. It commands assent therefore to the proposition, but does not take hold of the thing.	Силлогизм не приложим к принципам знаний[4], он бесплодно прилагаем к средним аксиомам, так как далеко не соответствует тонкости природы. Поэтому он подчиняет себе мнения, а не предметы.
XIV	XIV
The syllogism consists of propositions, propositions consist of words, words are symbols of notions. Therefore if the notions themselves (which is the root of the matter) are confused and overhastily abstracted from the facts, there can be no firmness in the superstructure. Our only hope therefore lies in a true induction.	Силлогизмы состоят из предложений, предложения из слов, а слова суть знаки понятий. Поэтому если сами понятия, составляя основу всего, спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего прочного в том, что построено на них. Поэтому единственная надежда -- в истинной индукции.
XV	XV
There is no soundness in our notions, whether logical or physical. Substance, Quality, Action, Passion, Essence itself, are not sound notions; much less are Heavy, Light, Dense, Rare, Moist, Dry, Generation, Corruption, Attraction, Repulsion, Element, Matter, Form, and the like; but all are fantastical and ill defined.	Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего здравого. "Субстанция", "качество", "действие", "страдание", даже "бытие" не являются хорошими понятиями; еще менее того -- понятия: "тяжелое", "легкое", "густое", "разреженное", "влажное", "сухое", "порождение", "разложение", "притяжение", "отталкивание", "элемент", "материя", "форма" и прочие такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены.
XVI	XVI
Our notions of less general species, as Man, Dog, Dove, and of the immediate perceptions of the sense, as Hot, Cold, Black, White, do not materially mislead us; yet even these are sometimes confused by the flux and alteration of matter and the mixing of one thing with another. All the others which men have hitherto adopted are but wanderings, not being abstracted and formed from things by proper methods.	Понятия низших видов -- "человек", "собака", "голубь" -- и непосредственных восприятии чувства -- "жар", "холод", "белое", "черное" --не обманывают нас явно, но и они иногда становятся смутными из-за текучести материи и смешения вещей. Остальные же понятия, которыми люди до сих пор пользуются, суть уклонения, должным методом не отвлеченные от вещей и не выведенные из них.
XVII	XVII
Nor is there less of willfulness and wandering in the construction of axioms than in the formation of notions, not excepting even those very principles which are obtained by common induction; but much more in the axioms and lower propositions educed by the syllogism.	Уклонений и произвола не меньше в построении аксиом, чем в образовании понятий, даже и в тех началах, которые зависят от простой индукции, и еще больше этого в аксиомах и в низших предложениях, которые выводятся посредством силлогизма.
XVIII	XVIII
The discoveries which have hitherto been made in the sciences are such as lie close to vulgar notions, scarcely beneath the surface. In order to penetrate into the inner and further recesses of nature, it is necessary that both notions and axioms be derived from things by a more sure and guarded way, and that a method of intellectual operation be introduced altogether better and more certain.	То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума.
XIX	XIX
There are and can be only two ways of searching into and discovering truth. The one flies from the senses and particulars to the most general axioms, and from these principles, the truth of which it takes for settled and immovable, proceeds to judgment and to the discovery of middle axioms. And this way is now in fashion. The other derives axioms from the senses and particulars, rising by a gradual and unbroken ascent, so that it arrives at the most general axioms last of all. This is the true way, but as yet untried.	Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются ныне. Другой же путь: выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный.
XX	XX
The understanding left to itself takes the same course (namely, the former) which it takes in accordance with logical order. For the mind longs to spring up to positions of higher generality, that it may find rest there, and so after a little while wearies of experiment. But this evil is increased by logic, because of the order and solemnity of its disputations.	Разум, предоставленный самому себе, вступает на тот же путь, на какой ведут правила диалектики, а именно на первый. Ибо дух стремится подняться к наиболее общему, чтобы там успокоиться, и слишком скоро начинает пренебрегать опытом. Но это зло еще увеличила диалектика своими пышными диспутами.
XXI	XXI
The understanding left to itself, in a sober, patient, and grave mind, especially if it be not hindered by received doctrines, tries a little that other way, which is the right one, but with little progress, since the understanding, unless directed and assisted, is a thing unequal, and quite unfit to contend with the obscurity of things.	Разум, предоставленный самому себе, если это ум трезвый, терпеливый и упорный (особенно, если ему не мешают усвоенные ранее учения), пытается отчасти идти по второму, истинному пути, но с малым успехом, Ибо разум, если им не управляют и не помогают ему, бессилен и вовсе не способен преодолеть темноту вещей.
XXII	XXII
Both ways set out from the senses and particulars, and rest in the highest generalities; but the difference between them is infinite. For the one just glances at experiment and particulars in passing, the other dwells duly and orderly among them.	Оба эти пути исходят из ощущений и частностей и завершаются в высших общностях. Но различие их неизмеримо. Ибо один лишь бегло касается опыта и частностей, другой надлежащим образом задерживается на них.
The one, again, begins at once by establishing certain abstract and useless generalities, the other rises by gradual steps to that which is prior and better known in the order of nature.	Один сразу же устанавливает некие общности, абстрактные и бесполезные, другой постепенно поднимается к тому. что действительно более сообразно природе.
XXIII	XXIII
There is a great difference between the Idols of the human mind and the Ideas of the divine. That is to say, between certain empty dogmas, and the true signatures and marks set upon the works of creation as they are found in nature.	Немалое различие существует между идолами человеческого ума и идеями божественного разума, т. е. между пустыми мнениями и истинными признаками и подлинными чертами созданий природы, каковыми они открываются.
XXIV	XXIV
It cannot be that axioms established by argumentation should avail for the discovery of new works, since the subtlety of nature is greater many times over than the subtlety of argument. But axioms duly and orderly formed from particulars easily discover the way to new particulars, and thus render sciences active.	Никоим образом не может быть, чтобы аксиомы, установленные рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. Но аксиомы, отвлеченные должным образом из частностей, в свою очередь легко указывают и определяют новые частности и таким путем делают науки действенными.
XXV	XXV
The axioms now in use, having been suggested by a scanty and manipular experience and a few particulars of most general occurrence, are made for the most part just large enough to fit and take these in; and therefore it is no wonder if they do not lead to new particulars. And if some opposite instance, not observed or not known before, chance to come in the way, the axiom is rescued and preserved by some frivolous distinction; whereas the truer course would be to correct the axiom itself.	Аксиомы, которыми ныне пользуются, проистекают из скудного и простого опыта и немногих частностей, которые обычно встречаются, и почти соответствуют этим фактам и их объему. Поэтому нечего удивляться, если эти аксиомы не ведут к новым частностям. Если же, паче чаяния, открывается пример, который ранее не был известен, аксиому спасают посредством какой-либо прихотливой дистинкции, между тем как истиннее было бы исправить самое аксиому.
XXVI	XXVI
The conclusions of human reason as ordinarily applied in matters of nature, I call for the sake of distinction Anticipations of Nature (as a thing rash or premature). That reason which is elicited from facts by a just and methodical process, I call Interpretation of Nature.	Познание, которое мы обычно применяем в изучении природы, мы будем для целей обучения называть предвосхищением природы, потому что оно поспешно и незрело. Познание же, которое должным образом извлекаем из вещей, мы будем называть истолкованием природы.
XXVII	XXVII
Anticipations are a ground sufficiently firm for consent, for even if men went mad all after the same fashion, they might agree one with another well enough.	Предвосхищения составляют достаточно твердое основание для согласия. Ведь если люди станут безумствовать по одному образу и форме, они достаточно хорошо могут прийти к согласию между собой.
XXVIII	XXVIII
For the winning of assent, indeed, anticipations are far more powerful than interpretations, because being collected from a few instances, and those for the most part of familiar occurrence, they straightway touch the understanding and fill the imagination; whereas interpretations, on the other hand, being gathered here and there from very various and widely dispersed facts, cannot suddenly strike the understanding; and therefore they must needs, in respect of the opinions of the time, seem harsh and out of tune, much as the mysteries of faith do.	Для достижения согласия предвосхищения даже много сильнее, чем истолкования, ибо, почерпнутые из немногих примеров, и притом из тех, которые чаще всего встречаются, они тотчас захватывают разум и наполняют фантазию, тогда как истолкования, почерпнутые из разнообразных и далеко рассеянных вещей, напротив, не могут сразу пронизать наш разум. Поэтому они для общего мнения должны казаться странными и непонятными, как бы подобными таинствам веры.
XXIX	XXIX
In sciences founded on opinions and dogmas, the use of anticipations and logic is good; for in them the object is to command assent to the proposition, not to master the thing.	Пользование предвосхищениями и диалектикой уместно в науках, основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигнуть согласия, а не знания вещей.
XXX	XXX
Though all the wits of all the ages should meet together and combine and transmit their labors, yet will no great progress ever be made in science by means of anticipations; because radical errors in the first concoction of the mind are not to be cured by the excellence of functions and subsequent remedies.	Если бы даже гении всех времен сошлись и объединили свои усилия, то и тогда с помощью предвосхищений они все же не могли бы повести науки далеко вперед, ибо коренные ошибки, сделанные при первых усилиях ума, не излечиваются превосходством последующих действий и лекарств.
XXXI	XXXI
It is idle to expect any great advancement in science from the superinducing and engrafting of new things upon old. We must begin anew from the very foundations, unless we would revolve forever in a circle with mean and contemptible progress.	Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от введения и прививки нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед.
XXXII	XXXII
The honor of the ancient authors, and indeed of all, remains untouched, since the comparison I challenge is not of wits or faculties, but of ways and methods, and the part I take upon myself is not that of a judge, but of a guide.	Честь старых, да и всех вообще авторов остается нерушимой, ибо производится сравнение не умственных способностей или дарований, а путей познания. Я же исполняю не дело судьи, а дело указующего.
XXXIII	XXXIII
This must be plainly avowed: no judgment can be rightly formed either of my method or of the discoveries to which it leads, by means of anticipations (that is to say, of the reasoning which is now in use); since I cannot be called on to abide by the sentence of a tribunal which is itself on trial.	Нельзя (скажем это открыто) из предвосхищений (т. е. из оснований, коими обычно пользуются) вывести правильное суждение о нашем пути и о том, что этим путем найдено. Ибо не должно прибегать к суду того, чти само подлежит суду.
XXXIV	XXXIV
Even to deliver and explain what I bring forward is no easy matter, for things in themselves new will yet be apprehended with reference to what is old.	Нелегко найти способ для объяснения и передачи того. что мы предлагаем. Ибо то, что само по себе ново, будет понято только по аналогии со старым.
XXXV	XXXV
It was said by Borgia of the expedition of the French into Italy, that they came with chalk in their hands to mark out their lodgings, not with arms to force their way in. I in like manner would have my doctrine enter quietly into the minds that are fit and capable of receiving it; for confutations cannot be employed when the difference is upon first principles and very notions, and even upon forms of demonstration.	Борджиа сказал о походе французов в Италию, что они пришли с мелом в руках, чтобы отмечать себе пристанища, а не с оружием, чтобы силой проложить себе дорогу[5]. Таков и наш способ: пусть наше учение постепенно проникает в души, способные и готовые его принять. Споры неуместны там, где мы расходимся в началах, в самих понятиях и даже в формах доказательств.
XXXVI	XXXVI
One method of delivery alone remains to us which is simply this: we must lead men to the particulars themselves, and their series and order; while men on their side must force themselves for a while to lay their notions by and begin to familiarize themselves with facts.	Нам остается единственный и простой путь передачи. Мы должны привести людей к самим частностям, к их рядам и сочетаниям. Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами.
XXXVII	XXXVII
The doctrine of those who have denied that certainty could be attained at all has some agreement with my way of proceeding at the first setting out; but they end in being infinitely separated and opposed. For the holders of that doctrine assert simply that nothing can be known. I also assert that not much can be known in nature by the way which is now in use. But then they go on to destroy the authority of the senses and understanding; whereas I proceed to devise and supply helps for the same.	Рассуждения тех, кто проповедовал акаталепсию, и наш путь в истоках своих некоторым образом соответствуют друг другу. Однако в завершении они бесконечно расходятся и противополагаются одно другому. Те просто утверждают, что ничто не может быть полезно. Мы же утверждаем, что в природе тем путем, которым ныне пользуются, немногое может быть познано. Те в дальнейшем рушат достоверность разума и чувств, мы же отыскиваем и доставляем им средства помощи.
XXXVIII	XXXVIII
The idols and false notions which are now in possession of the human understanding, and have taken deep root therein, not only so beset men's minds that truth can hardly find entrance, but even after entrance is obtained, they will again in the very instauration of the sciences meet and trouble us, unless men being forewarned of the danger fortify themselves as far as may be against their assaults.	Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно.
XXXIX	XXXIX
There are four classes of Idols which beset men's minds. To these for distinction's sake I have assigned names, calling the first class Idols of the Tribe; the second, Idols of the Cave; the third, Idols of the Market Place; the fourth, Idols of the Theater.	Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей[6]. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй -- идолами пещеры, третий -- идолами площади и четвертый -- идолами театра.
XL	XL
The formation of ideas and axioms by true induction is no doubt the proper remedy to be applied for the keeping off and clearing away of idols. To point them out, however, is of great use; for the doctrine of Idols is to the interpretation of nature what the doctrine of the refutation of sophisms is to common logic.	Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов -- для общепринятой диалектики.
XLI	XLI
The Idols of the Tribe have their foundation in human nature itself, and in the tribe or race of men. For it is a false assertion that the sense of man is the measure of things. On the contrary, all perceptions as well of the sense as of the mind are according to the measure of the individual and not according to the measure of the universe. And the human understanding is like a false mirror, which, receiving rays irregularly, distorts and discolors the nature of things by mingling its own nature with it.	Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать. что чувства человека есть мера вещей[7]. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.
XLII	XLII
The Idols of the Cave are the idols of the individual man. For everyone (besides the errors common to human nature in general) has a cave or den of his own, which refracts and discolors the light of nature, owing either to his own proper and peculiar nature; or to his education and conversation with others; or to the reading of books, and the authority of those whom he esteems and admires; or to the differences of impressions, accordingly as they take place in a mind preoccupied and predisposed or in a mind indifferent and settled; or the like. So that the spirit of man (according as it is meted out to different individuals) is in fact a thing variable and full of perturbation, and governed as it were by chance. Whence it was well observed by Heraclitus that men look for sciences in their own lesser worlds, and not in the greater or common world.	Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека[8]. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом или общем мире.
XLIII	XLIII
There are also Idols formed by the intercourse and association of men with each other, which I call Idols of the Market Place, on account of the commerce and consort of men there. For it is by discourse that men associate, and words are imposed according to the apprehension of the vulgar. And therefore the ill and unfit choice of words wonderfully obstructs the understanding. Nor do the definitions or explanations wherewith in some things learned men are wont to guard and defend themselves, by any means set the matter right. But words plainly force and overrule the understanding, and throw all into confusion, and lead men away into numberless empty controversies and idle fancies.	Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.
XLIV	XLIV
Lastly, there are Idols which have immigrated into men's minds from the various dogmas of philosophies, and also from wrong laws of demonstration. These I call Idols of the Theater, because in my judgment all the received systems are but so many stage plays, representing worlds of their own creation after an unreal and scenic fashion. Nor is it only of the systems now in vogue, or only of the ancient sects and philosophies, that I speak; for many more plays of the same kind may yet be composed and in like artificial manner set forth; seeing that errors the most widely different have nevertheless causes for the most part alike. Neither again do I mean this only of entire systems, but also of many principles and axioms in science, which by tradition, credulity, and negligence have come to be received.	Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности.
But of these several kinds of Idols I must speak more largely and exactly, that the understanding may be duly cautioned.	Однако о каждом из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум человека.
XLV	XLV
The human understanding is of its own nature prone to suppose the existence of more order and regularity in the world than it finds. And though there be many things in nature which are singular and unmatched, yet it devises for them parallels and conjugates and relatives which do not exist. Hence the fiction that all celestial bodies move in perfect circles, spirals and dragons being (except in name) utterly rejected. Hence too the element of fire with its orb is brought in, to make up the square with the other three which the sense perceives. Hence also the ratio of density of the so-called elements is arbitrarily fixed at ten to one. And so on of other dreams. And these fancies affect not dogmas only, but simple notions also.	Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том, что в небесах все движется по совершенным кругам. Спирали же и драконы[9] совершенно отвергнуты, если не считать названий. Отсюда вводится элемент огня со своим кругом для того, чтобы составить четырехугольник вместе с остальными тремя элементами, которые доступны чувству[10]. Произвольно вкладывается в то, что зовется элементами, мера пропорции один к десяти для определения степени разреженности и тому подобные бредни[11]. Эти бесполезные утверждения имеют место не только в философских учениях, но и в простых понятиях.
XLVI	XLVI
The human understanding when it has once adopted an opinion (either as being the received opinion or as being agreeable to itself) draws all things else to support and agree with it. And though there be a greater number and weight of instances to be found on the other side, yet these it either neglects and despises, or else by some distinction sets aside and rejects, in order that by this great and pernicious predetermination the authority of its former conclusions may remain inviolate. And therefore it was a good answer that was made by one who, when they showed him hanging in a temple a picture of those who had paid their vows as having escaped shipwreck, and would have him say whether he did not now acknowledge the power of the gods - "Aye," asked he again, "but where are they painted that were drowned after their vows?" And such is the way of all superstition, whether in astrology, dreams, omens, divine judgments, or the like; wherein men, having a delight in such vanities, mark the events where they are fulfilled, but where they fail, though this happen much oftener, neglect and pass them by. But with far more subtlety does this mischief insinuate itself into philosophy and the sciences; in which the first conclusion colors and brings into conformity with itself all that come after, though far sounder and better. Besides, independently of that delight and vanity which I have described, it is the peculiar and perpetual error of the human intellect to be more moved and excited by affirmatives than by negatives; whereas it ought properly to hold itself indifferently disposed toward both alike. Indeed, in the establishment of any true axiom, the negative instance is the more forcible of the two.	Разум человека все привлекает для поддержки и согласия с тем, что он однажды принял, -- потому ли, что это предмет общей веры, или потому, что это ему нравится. Каковы бы ни были сила и число фактов, свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или пренебрегает ими, или отводит и отвергает их посредством различений с большим и пагубным предубеждением, чтобы достоверность тех прежних заключений осталась ненарушенной. И потому правильно ответил тот, который, когда ему показали выставленные в храме изображения спасшихся от кораблекрушения принесением обета и при этом добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: "А где изображения тех, кто погиб, после того как принес обет?"[12]. Таково основание почти всех суеверий -- в астрологии, в сновидениях, в поверьях, в предсказаниях и тому подобном. Люди, услаждающие себя подобного рода суетой, отмечают то событие, которое исполнилось, и без внимания проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо чаще. Еще глубже проникает это зло в философию и в науки. В них то, что раз признано, заражает и подчиняет себе остальное, хотя бы последнее было значительно лучше и тверже. Помимо того, если бы даже и не имели места эти указанные нами пристрастность и суетность, все же уму человеческому постоянно свойственно заблуждение, что он более поддается положительным доводам, чем отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться к тем и другим; даже более того, в построении всех истинных аксиом большая сила у отрицательного довода.
XLVII	XLVII
The human understanding is moved by those things most which strike and enter the mind simultaneously and suddenly, and so fill the imagination; and then it feigns and supposes all other things to be somehow, though it cannot see how, similar to those few things by which it is surrounded. But for that going to and fro to remote and heterogeneous instances by which axioms are tried as in the fire, the intellect is altogether slow and unfit, unless it be forced thereto by severe laws and overruling authority.	На разум человеческий больше всего действует то, что сразу и внезапно может его поразить; именно это обыкновенно возбуждает и заполняет воображение. Остальное же он незаметным образом преобразует, представляя его себе таким же, как и то немногое, что владеет его умом. Обращаться же к далеким и разнородным доводам, посредством которых аксиомы испытываются, как бы на огне, ум вообще не склонен и не способен, пока этого не предпишут ему суровые законы и сильная власть.
XLVIII	XLVIII
The human understanding is unquiet; it cannot stop or rest, and still presses onward, but in vain. Therefore it is that we cannot conceive of any end or limit to the world, but always as of necessity it occurs to us that there is something beyond. Neither, again, can it be conceived how eternity has flowed down to the present day, for that distinction which is commonly received of infinity in time past and in time to come can by no means hold; for it would thence follow that one infinity is greater than another, and that infinity is wasting away and tending to become finite. The like subtlety arises touching the infinite divisibility of lines, from the same inability of thought to stop. But this inability interferes more mischievously in the discovery of causes; for although the most general principles in nature ought to be held merely positive, as they are discovered, and cannot with truth be referred to a cause, nevertheless the human understanding being unable to rest still seeks something prior in the order of nature. And then it is that in struggling toward that which is further off it falls back upon that which is nearer at hand, namely, on final causes, which have relation clearly to the nature of man rather than to the nature of the universe; and from this source have strangely defiled philosophy. But he is no less an unskilled and shallow philosopher who seeks causes of that which is most general, than he who in things subordinate and subaltern omits to do so.	Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом несостоятельно, так как отсюда следовало бы, что одна бесконечность больше другой и что бесконечность сокращается и склоняется к конечному. Из того же бессилия мысли проистекает ухищрение о постоянно делимых линиях[13]. Это бессилие ума ведет к гораздо более вредным результатам в раскрытии причин, ибо, хотя наиболее общие начала в природе должны существовать так, как они были найдены, и в действительности не имеют причин, все же ум человеческий, не зная покоя, и здесь ищет более известного, И вот, стремясь к тому, что дальше, он возвращается к тому, что ближе к нему, а именно к конечным причинам, которые имеют своим источником скорее природу человека, нежели природу Вселенной, и, исходя из этого источника, удивительным образом исказили философию. Но легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных.
XLIX	XLIX
The human understanding is no dry light, but receives an infusion from the will and affections; whence proceed sciences which may be called "sciences as one would." For what a man had rather were true he more readily believes. Therefore he rejects difficult things from impatience of research; sober things, because they narrow hope; the deeper things of nature, from superstition; the light of experience, from arrogance and pride, lest his mind should seem to be occupied with things mean and transitory; things not commonly believed, out of deference to the opinion of the vulgar. Numberless, in short, are the ways, and sometimes imperceptible, in which the affections color and infect the understanding.	Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому[14]. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное -- потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое -- ибо оно неволит надежду; высшее в природе -- из-за суеверия; свет опыта -- из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы -- из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум.
L	L
But by far the greatest hindrance and aberration of the human understanding proceeds from the dullness, incompetency, and deceptions of the senses; in that things which strike the sense outweigh things which do not immediately strike it, though they be more important. Hence it is that speculation commonly ceases where sight ceases; insomuch that of things invisible there is little or no observation. Hence all the working of the spirits enclosed in tangible bodies lies hid and unobserved of men. So also all the more subtle changes of form in the parts of coarser substances (which they commonly call alteration, though it is in truth local motion through exceedingly small spaces) is in like manner unobserved. And yet unless these two things just mentioned be searched out and brought to light, nothing great can be achieved in nature, as far as the production of works is concerned. So again the essential nature of our common air, and of all bodies less dense than air (which are very many), is almost unknown. For the sense by itself is a thing infirm and erring; neither can instruments for enlarging or sharpening the senses do much; but all the truer kind of interpretation of nature is effected by instances and experiments fit and apposite; wherein the sense decides touching the experiment only, and the experiment touching the point in nature and the thing itself.	Но в наибольшей степени запутанность и заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание прекращается, когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей оказывается недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов, заключенных в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным людям[15]. Подобным же образом остаются скрытыми более тонкие превращения в частях твердых тел -- то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на самом деле перемещение мельчайших частиц. Между тем без исследования и выяснения этих двух вещей, о которых мы сказали, нельзя достигнуть ничего значительного в природе в практическом отношении. Далее, и сама природа воздуха и всех тел, которые превосходят воздух тонкостью (а их много), почти неизвестна. Чувство само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные для усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах. Здесь чувство судит только об опыте, опыт же -- о природе и о самой вещи.
LI	LI
The human understanding is of its own nature prone to abstractions and gives a substance and reality to things which are fleeting. But to resolve nature into abstractions is less to our purpose than to dissect her into parts; as did the school of Democritus, which went further into nature than the rest. Matter rather than forms should be the object of our attention, its configurations and changes of configuration, and simple action, and law of action or motion; for forms are figments of the human mind, unless you will call those laws of action forms.	Человеческий ум по природе своей устремлен на абстрактное и текучее мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на части, чем абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже, чем другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или движения[16], ибо формы суть выдумки человеческой души, если только не называть формами эти законы действия.
LII	LII
Such then are the idols which I call Idols of the Tribe, and which take their rise either from the homogeneity of the substance of the human spirit, or from its preoccupation, or from its narrowness, or from its restless motion, or from an infusion of the affections, or from the incompetency of the senses, or from the mode of impression.	Таковы те идолы, которых мы называем идолами рода. Они происходят или из единообразия субстанции человеческого духа, или из его предвзятости, или из его ограниченности, или из неустанного его движения, или из внушения страстей, или из неспособности чувств, или из способа восприятия.
LIII	LIII
The Idols of the Cave take their rise in the peculiar constitution, mental or bodily, of each individual; and also in education, habit, and accident. Of this kind there is a great number and variety. But I will instance those the pointing out of which contains the most important caution, and which have most effect in disturbing the clearness of the understanding.	Идолы пещеры происходят из присущих каждому свойств как души, так и тела, а также из воспитания, из привычек и случайностей. Хотя этот род идолов разнообразен и многочислен, все же укажем на те из них, которые требуют больше всего осторожности и больше всего способны совращать и загрязнять ум.
LIV	LIV
Men become attached to certain particular sciences and speculations, either because they fancy themselves the authors and inventors thereof, or because they have bestowed the greatest pains upon them and become most habituated to them. But men of this kind, if they betake themselves to philosophy and contemplation of a general character, distort and color them in obedience to their former fancies; a thing especially to be noticed in Aristotle, who made his natural philosophy a mere bond servant to his logic, thereby rendering it contentious and well-nigh useless. The race of chemists, again out of a few experiments of the furnace, have built up a fantastic philosophy, framed with reference to a few things; and Gilbert also, after he had employed himself most laboriously in the study and observation of the loadstone, proceeded at once to construct an entire system in accordance with his favorite subject.	Люди любят или те частные науки и теории, авторами и изобретателями которых они считают себя, или те, в которые они вложили больше всего труда и к которым они больше всего привыкли. Если люди такого рода посвящают себя философии и общим теориям, то под воздействием своих предшествующих замыслов они искажают и портят их. Это больше всего заметно у Аристотеля, который свою натуральную философию совершенно предал своей логике и тем сделал ее сутяжной и почти бесполезной. Химики также на немногих опытах в лаборатории основали свою фантастическую и малопригодную философию. Более того, Гильберт после усердных упражнений в изучении магнита тотчас придумал философию, соответствующую тому, что составляло для него преобладающий интерес.
LV	LV
There is one principal and as it were radical distinction between different minds, in respect of philosophy and the sciences, which is this: that some minds are stronger and apter to mark the differences of things, others to mark their resemblances. The steady and acute mind can fix its contemplations and dwell and fasten on the subtlest distinctions; the lofty and discursive mind recognizes and puts together the finest and most general resemblances. Both kinds, however, easily err in excess, by catching the one at gradations, the other at shadows.	Самое большое и как бы коренное различие умов в отношении философии и наук состоит в следующем. Одни умы более сильны и пригодны для того, чтобы замечать различия в вещах, другие -- для того, чтобы замечать сходство вещей. Твердые и острые умы могут сосредоточить свои размышления, задерживаясь и останавливаясь на каждой тонкости различий. А умы возвышенные и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие вездеприсущие подобия вещей. Но и те и другие умы легко заходят слишком далеко в погоне либо за подразделениями вещей, либо за тенями.
LVI	LVI
There are found some minds given to an extreme admiration of antiquity, others to an extreme love and appetite for novelty; but few so duly tempered that they can hold the mean, neither carping at what has been well laid down by the ancients, nor despising what is well introduced by the moderns. This, however, turns to the great injury of the sciences and philosophy, since these affectations of antiquity and novelty are the humors of partisans rather than judgments; and truth is to be sought for not in the felicity of any age, which is an unstable thing, but in the light of nature and experience, which is eternal.	Одни умы склонны к почитанию древности, другие увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем, что верно предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам, ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них. Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна, а в свете опыта природы, который вечен.
These factions therefore must be abjured, and care must be taken that the intellect be not hurried by them into assent.	Поэтому нужно отказаться от этих устремлений и смотреть за тем, как бы они не подчинили себе ум.
LVII	LVII
Contemplations of nature and of bodies in their simple form break up and distract the understanding, while contemplations of nature and bodies in their composition and configuration overpower and dissolve the understanding, a distinction well seen in the school of Leucippus and Democritus as compared with the other philosophies. For that school is so busied with the particles that it hardly attends to the structure, while the others are so lost in admiration of the structure that they do not penetrate to the simplicity of nature. These kinds of contemplation should therefore be alternated and taken by turns, so that the understanding may be rendered at once penetrating and comprehensive, and the inconveniences above mentioned, with the idols which proceed from them, may be avoided.	Созерцания природы и тел в их простоте размельчают и расслабляют разум; созерцания же природы и тел в их сложности и конфигурации оглушают и парализуют разум. Это более всего заметно в школе Левкиппа и Демокрита, если поставить ее рядом с учениями других философов. Ибо эта школа так погружена в части вещей, что пренебрегает их построением; другие же так воодушевлены созерцанием строения вещей, что не проникают в простоту природы. Поэтому эти созерцания должны чередоваться и сменять друг друга с тем, чтобы разум сделался одновременно проницательным и восприимчивым и чтобы избежать указанных нами опасностей и тех идолов, которые из них проистекают.
LVIII	LVIII
Let such then be our provision and contemplative prudence for keeping off and dislodging the Idols of the Cave, which grow for the most part either out of the predominance of a favorite subject, or out of an excessive tendency to compare or to distinguish, or out of partiality for particular ages, or out of the largeness or minuteness of the objects contemplated. And generally let every student of nature take this as a rule: that whatever his mind seizes and dwells upon with peculiar satisfaction is to be held in suspicion, and that so much the more care is to be taken in dealing with such questions to keep the understanding even and clear.	Осмотрительность в созерцаниях должна быть такова, чтобы не допустить и изгнать идолы пещеры, кои преимущественно происходят либо из господства прошлого опыта, либо от избытка сопоставления и разделения, либо из склонности к временному, либо из обширности и ничтожности объектов. Вообще пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным то, что особенно сильно захватило и пленило его разум. Необходима большая предосторожность в случаях такого предпочтения, чтобы разум остался уравновешенным и чистым.
LIX	LIX
But the Idols of the Market Place are the most troublesome of all - idols which have crept into the understanding through the alliances of words and names. For men believe that their reason governs words; but it is also true that words react on the understanding; and this it is that has rendered philosophy and the sciences sophistical and inactive. Now words, being commonly framed and applied according to the capacity of the vulgar, follow those lines of division which are most obvious to the vulgar understanding. And whenever an understanding of greater acuteness or a more diligent observation would alter those lines to suit the true divisions of nature, words stand in the way and resist the change. Whence it comes to pass that the high and formal discussions of learned men end oftentimes in disputes about words and names; with which (according to the use and wisdom of the mathematicians) it would be more prudent to begin, and so by means of definitions reduce them to order. Yet even definitions cannot cure this evil in dealing with natural and material things, since the definitions themselves consist of words, and those words beget others. So that it is necessary to recur to individual instances, and those in due series and order, as I shall say presently when I come to the method and scheme for the formation of notions and axioms.	Но тягостнее всех идолы площади, которые проникают в разум вместе со словами и именами. Люди верят, что их разум повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными. Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи в границах, наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум и более прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости математиков) с них и начать для того, чтобы посредством определений привести их в порядок. Однако и такие определения вещей, природных и материальных, не могут исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова рождают слова, так что было бы необходимо дойти до частных примеров, их рядов и порядка, как я скоро и скажу, когда перейду к способу и пути установления понятий и аксиом.
LX	LX
The idols imposed by words on the understanding are of two kinds. They are either names of things which do not exist (for as there are things left unnamed through lack of observation, so likewise are there names which result from fantastic suppositions and to which nothing in reality corresponds), or they are names of things which exist, but yet confused and ill-defined, and hastily and irregularly derived from realities. Of the former kind are Fortune, the Prime Mover, Planetary Orbits, Element of Fire, and like fictions which owe their origin to false and idle theories. And this class of idols is more easily expelled, because to get rid of them it is only necessary that all theories should be steadily rejected and dismissed as obsolete.	Идолы, которые навязываются разуму словами, бывают двух родов. Одни -- имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как бывают вещи, у которых нет имени, потому что их не замечают, так бывают и имена, за которыми нет вещей, ибо они выражают вымысел); другие -- имена существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и необъективно отвлеченные от вещей. Имена первого рода: "судьба", "перводвигатель", "круги планет", "элемент огня" и другие выдумки такого же рода, которые проистекают из пустых и ложных теорий. Этот род идолов отбрасывается легче, ибо для их искоренения достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий.
But the other class, which springs out of a faulty and unskillful abstraction, is intricate and deeply rooted. Let us take for example such a word as humid and see how far the several things which the word is used to signify agree with each other, and we shall find the word humid to be nothing else than a mark loosely and confusedly applied to denote a variety of actions which will not bear to be reduced to any constant meaning. For it both signifies that which easily spreads itself round any other body; and that which in itself is indeterminate and cannot solidize; and that which readily yields in every direction; and that which easily divides and scatters itself; and that which easily unites and collects itself; and that which readily flows and is put in motion; and that which readily clings to another body and wets it; and that which is easily reduced to a liquid, or being solid easily melts. Accordingly, when you come to apply the word, if you take it in one sense, flame is humid; if in another, air is not humid; if in another, fine dust is humid; if in another, glass is humid. So that it is easy to see that the notion is taken by abstraction only from water and common and ordinary liquids, without any due verification.	Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это тот, который происходит из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово -- хотя бы "влажность" -- и посмотрим, согласуются ли между собой различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что слово "влажность" есть не что иное, как смутное обозначение различных действий, которые не допускают никакого объединения или сведения. Оно обозначает и то, что легко распространяется вокруг другого тела; и то, что само по себе не имеет устойчивости; и то, что движется во все стороны; и то, что легко разделяется и рассеивается; и то, что легко соединяется и собирается; и то, что легко течет и приходит в движение; и то, что легко примыкает к другим телам и их увлажняет; и то, что легко обращается в жидкое или тает, если перед тем пребывало твердым. Поэтому, если возникает вопрос о применимости этого слова, то, взяв одно определение, получаем, что пламя влажно, а взяв другое -- что воздух не влажен. При одном -- мелкая пыль влажна, при другом -- стекло влажно. И так становится вполне ясным, что это понятие необдуманно отвлечено только от воды и от обычных жидкостей без какой бы то ни было должной проверки.
There are, however, in words certain degrees of distortion and error. One of the least faulty kinds is that of names of substances, especially of lowest species and well-deduced (for the notion of chalk and of mud is good, of earth bad); a more faulty kind is that of actions, as to generate, to corrupt, to alter; the most faulty is of qualities (except such as are the immediate objects of the sense) as heavy, light, rare, dense, and the like. Yet in all these cases some notions are of necessity a little better than others, in proportion to the greater variety of subjects that fall within the range of the human sense.	Тем не менее в словах имеют место различные степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия "мел", "глина" хороши, а понятие "земля" дурно); более порочный род -- такие действия, как производить, портить, изменять; наиболее порочный род -- такие качества (исключая непосредственные восприятия чувств), как тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д. Впрочем, в каждом роде одни понятия по необходимости должны быть немного лучше других, смотря по тому, как воспринимается человеческими чувствами множество вещей.
LXI	LXI
But the Idols of the Theater are not innate, nor do they steal into the understanding secretly, but are plainly impressed and received into the mind from the playbooks of philosophical systems and the perverted rules of demonstration. To attempt refutations in this case would be merely inconsistent with what I have already said, for since we agree neither upon principles nor upon demonstrations there is no place for argument. And this is so far well, inasmuch as it leaves the honor of the ancients untouched. For they are no wise disparaged - the question between them and me being only as to the way. For as the saying is, the lame man who keeps the right road outstrips the runner who takes a wrong one. Nay, it is obvious that when a man runs the wrong way, the more active and swift he is, the further he will go astray.	Идолы театра не врождены и не проникают в разум тайно, а открыто передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из превратных законов доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно не соответствовала бы тому, что сказано нами. Ведь если мы не согласны ни относительно оснований, ни относительно доказательств, то невозможны никакие доводы к лучшему. Честь древних остается незатронутой, у них ничего не отнимается, потому что вопрос касается только пути. Как говорится, хромой, идущий по дороге, опережает того, кто бежит без дороги. Очевидно и то, что, чем более ловок и быстр бегущий по бездорожью, тем больше будут его блуждания.
But the course I propose for the discovery of sciences is such as leaves but little to the acuteness and strength of wits, but places all wits and understandings nearly on a level. For as in the drawing of a straight line or a perfect circle, much depends on the steadiness and practice of the hand, if it be done by aim of hand only, but if with the aid of rule or compass, little or nothing; so is it exactly with my plan. But though particular confutations would be of no avail, yet touching the sects and general divisions of such systems I must say something; something also touching the external signs which show that they are unsound; and finally something touching the causes of such great infelicity and of such lasting and general agreement in error; that so the access to truth may be made less difficult, and the human understanding may the more willingly submit to its purgation and dismiss its idols.	Наш же путь открытия наук таков, что он немногое оставляет остроте и силе дарований, но почти уравнивает их. Подобно тому как для проведения прямой линии или описания совершенного круга много значат твердость, умелость и испытанность руки, если действовать только рукой, -- мало или совсем ничего не значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так обстоит и с нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не нужны, надо кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем также и о внешних признаках их слабости и, наконец, о причинах такого злосчастного долгого и всеобщего согласия в заблуждении, чтобы приближение к истине было менее трудным и чтобы человеческий разум охотнее очистился и отверг идолы.
LXII	LXII
Idols of the Theater, or of Systems, are many, and there can be and perhaps will be yet many more. For were it not that now for many ages men's minds have been busied with religion and theology; and were it not that civil governments, especially monarchies, have been averse to such novelties, even in matters speculative; so that men labor therein to the peril and harming of their fortunes - not only unrewarded, but exposed also to contempt and envy - doubtless there would have arisen many other philosophical sects like those which in great variety flourished once among the Greeks. For as on the phenomena of the heavens many hypotheses may be constructed, so likewise (and more also) many various dogmas may be set up and established on the phenomena of philosophy. And in the plays of this philosophical theater you may observe the same thing which is found in the theater of the poets, that stories invented for the stage are more compact and elegant, and more as one would wish them to be, than true stories out of history.	Идолы театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в течение многих веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы гражданские власти, особенно монархические, не противостояли такого рода новшествам, пусть даже умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам, люди не навлекали на себя опасность и не несли ущерба в своем благосостоянии, не только не получая наград, но еще и подвергаясь презрению и недоброжелательству, то, без сомнения, были бы введены еще многие философские и теоретические школы, подобные тем, которые некогда в большом разнообразии процветали у греков. Подобно тому как могут быть измышлены многие предположения относительно явлений небесного эфира, точно так же и в еще большей степени могут быть образованы и построены разнообразные догматы относительно феноменов философии. Вымыслам этого театра свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории.
In general, however, there is taken for the material of philosophy either a great deal out of a few things, or a very little out of many things; so that on both sides philosophy is based on too narrow a foundation of experiment and natural history, and decides on the authority of too few cases. For the Rational School of philosophers snatches from experience a variety of common instances, neither duly ascertained nor diligently examined and weighed, and leaves all the rest to meditation and agitation of wit.	Содержание же философии вообще образуется путем выведения многого из немногого или немногого из многого, так что в обоих случаях философия утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной истории и выносит решения из меньшего, чем следует. Так, философы рационалистического толка выхватывают из опыта разнообразные и тривиальные факты, не познав их точно, не изучив и не взвесив прилежно. Все остальное они возлагают на размышления и деятельность ума.
There is also another class of philosophers who, having bestowed much diligent and careful labor on a few experiments, have thence made bold to educe and construct systems, wresting all other facts in a strange fashion to conformity therewith.	Есть ряд других философов, которые, усердно и тщательно потрудившись над немногими опытами, отважились вымышлять и выводить из них свою философию, удивительным образом извращая и толкуя все остальное применительно к ней.
And there is yet a third class, consisting of those who out of faith and veneration mix their philosophy with theology and traditions; among whom the vanity of some has gone so far aside as to seek the origin of sciences among spirits and genii. So that this parent stock of errors - this false philosophy - is of three kinds: the Sophistical, the Empirical, and the Superstitious.	Существует и третий род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев. Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие.
LXIII	LXIII
The most conspicuous example of the first class was Aristotle, who corrupted natural philosophy by his logic: fashioning the world out of categories; assigning to the human soul, the noblest of substances, a genus from words of the second intention; doing the business of density and rarity (which is to make bodies of greater or less dimensions, that is, occupy greater or less spaces), by the frigid distinction of act and power; asserting that single bodies have each a single and proper motion, and that if they participate in any other, then this results from an external cause; and imposing countless other arbitrary restrictions on the nature of things; being always more solicitous to provide an answer to the question and affirm something positive in words, than about the inner truth of things; a failing best shown when his philosophy is compared with other systems of note among the Greeks. For the homoeomera of Anaxagoras; the Atoms of Leucippus and Democritus; the Heaven and Earth of Parmenides; the Strife and Friendship of Empedocles; Heraclitus' doctrine how bodies are resolved into the indifferent nature of fire, and remolded into solids, have all of them some taste of the natural philosopher - some savor of the nature of things, and experience, and bodies; whereas in the physics of Aristotle you hear hardly anything but the words of logic, which in his metaphysics also, under a more imposing name, and more forsooth as a realist than a nominalist, he has handled over again. Nor let any weight be given to the fact that in his books on animals and his problems, and other of his treatises, there is frequent dealing with experiments. For he had come to his conclusion before; he did not consult experience, as he should have done, for the purpose of framing his decisions and axioms, but having first determined the question according to his will, he then resorts to experience, and bending her into conformity with his placets, leads her about like a captive in a procession. So that even on this count he is more guilty than his modern followers, the schoolmen, who have abandoned experience altogether.	Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий и приписал человеческой душе, благороднейшей субстанции, род устремления второго порядка[17]; действие плотности и разреженности, посредством которых тела получают большие и меньшие размеры или протяженность, он определил безжизненным различием акта и потенции; он утверждал, что каждое тело имеет свое собственное единственное движение, если же тело участвует в другом движении, то источник этого движения находится в другом теле; и неисчислимо много другого приписал природе по своему произволу. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом при сравнении его философии с другими философиями, которые славились у греков. Действительно, гомеомерии -- у Анаксагора, атомы -- у Левкиппа и Демокрита, земля и небо -- у Парменида, раздор и дружба -- у Эмпедокла, разрежение тел в безразличной природе огня и возвращение их к плотному состоянию -- у Гераклита -- все это имеет в себе что-либо от естественной философии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным названием, будто бы желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что и его книгах "О животных", "Проблемы" и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение принято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений и аксиом; но, напротив, произвольно установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует обвинить больше, чем его новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе отказывались от опыта.
LXIV	LXIV
But the Empirical school of philosophy gives birth to dogmas more deformed and monstrous than the Sophistical or Rational school. For it has its foundations not in the light of common notions (which though it be a faint and superficial light, is yet in a manner universal, and has reference to many things), but in the narrowness and darkness of a few experiments. To those therefore who are daily busied with these experiments and have infected their imagination with them, such a philosophy seems probable and all but certain; to all men else incredible and vain. Of this there is a notable instance in the alchemists and their dogmas, though it is hardly to be found elsewhere in these times, except perhaps in the philosophy of Gilbert. Nevertheless, with regard to philosophies of this kind there is one caution not to be omitted; for I foresee that if ever men are roused by my admonitions to betake themselves seriously to experiment and bid farewell to sophistical doctrines, then indeed through the premature hurry of the understanding to leap or fly to universals and principles of things, great danger may be apprehended from philosophies of this kind, against which evil we ought even now to prepare.	Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы, и поверхностны, но все же некоторым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и смутности немногих опытов. И вот, такая философия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и развращает ими свое воображение; всем же остальным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример этого являют химики и их учения. У других это вряд ли встречается теперь, разве только в философии Гильберта. Но пренебречь предосторожностью против такого рода философий не следует. Ибо я уже предчувствую и предсказываю, что если люди, побужденные нашими указаниями и распростившись с софистическими учениями, серьезно займутся опытом, то тогда, вследствие преждевременной и торопливой горячности разума и его стремления вознестись к общему и к началам вещей, возможно, возникнет большая опасность от философий этого рода. Это зло мы должны предупредить уже теперь.
LXV	LXV
But the corruption of philosophy by superstition and an admixture of theology is far more widely spread, and does the greatest harm, whether to entire systems or to their parts. For the human understanding is obnoxious to the influence of the imagination no less than to the influence of common notions. For the contentious and sophistical kind of philosophy ensnares the understanding; but this kind, being fanciful and tumid and half poetical, misleads it more by flattery. For there is in man an ambition of the understanding, no less than of the will, especially in high and lofty spirits.	Извращение философии, вызываемое примесью суеверия или теологии, идет еще дальше и приносит величайшее зло философиям в целом и их частям. Ведь человеческий разум не менее подвержен впечатлениям от вымысла, чем впечатлениям от обычных понятий, философия сутяжная и софистическая запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы поэтическая, больше льстит ему. Ибо в людях не меньше честолюбия разума, чем честолюбия воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях.
Of this kind we have among the Greeks a striking example in Pythagoras, though he united with it a coarser and more cumbrous superstition; another in Plato and his school, more dangerous and subtle. It shows itself likewise in parts of other philosophies, in the introduction of abstract forms and final causes and first causes, with the omission in most cases of causes intermediate, and the like. Upon this point the greatest caution should be used. For nothing is so mischievous as the apotheosis of error; and it is a very plague of the understanding for vanity to become the object of veneration. Yet in this vanity some of the moderns have with extreme levity indulged so far as to attempt to found a system of natural philosophy on the first chapter of Genesis, on the book of Job, and other parts of the sacred writings, seeking for the dead among the living; which also makes the inhibition and repression of it the more important, because from this unwholesome mixture of things human and divine there arises not only a fantastic philosophy but also a heretical religion. Very meet it is therefore that we be sober-minded, and give to faith that only which is faith's.	Яркий пример этого рода мы видим у греков, в особенности у Пифагора; но у него философия смешана с грубым и обременительным суеверием. Тоньше и опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в некоторых разделах других философий -- там, где вводятся абстрактные формы, конечные причины, первые причины, где очень часто опускаются средние причины, и т п. Этого надо как можно больше остерегаться. Апофеоз заблуждений есть злейшее дело, и поклонение суетному равносильно чуме разума. Однако, погрузившись в эту суету, некоторые из новых философов[18] с величайшим легкомыслием дошли до того, что попытались основать естественную философию на первой главе книги Бытия, на книге Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту суетность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит.
LXVI	LXVI
So much, then, for the mischievous authorities of systems, which are founded either on common notions, or on a few experiments, or on superstition. It remains to speak of the faulty subject matter of contemplations, especially in natural philosophy. Now the human understanding is infected by the sight of what takes place in the mechanical arts, in which the alteration of bodies proceeds chiefly by composition or separation, and so imagines that something similar goes on in the universal nature of things. From this source has flowed the fiction of elements, and of their concourse for the formation of natural bodies. Again, when man contemplates nature working freely, he meets with different species of things, of animals, of plants, of minerals; whence he readily passes into the opinion that there are in nature certain primary forms which nature intends to educe, and that the remaining variety proceeds from hindrances and aberrations of nature in the fulfillment of her work, or from the collision of different species and the transplanting of one into another. To the first of these speculations we owe our primary qualities of the elements; to the other our occult properties and specific virtues; and both of them belong to those empty compendia of thought wherein the mind rests, and whereby it is diverted from more solid pursuits. It is to better purpose that the physicians bestow their labor on the secondary qualities of matter, and the operations of attraction, repulsion, attenuation, conspissation,1 dilatation, astriction, dissipation, maturation, and the like; and were it not that by those two compendia which I have mentioned (elementary qualities, to wit, and specific virtues) they corrupted their correct observations in these other matters - either reducing them to first qualities and their subtle and incommensurable mixtures, or not following them out with greater and more diligent observations to third and fourth qualities, but breaking off the scrutiny prematurely - they would have made much greater progress. Nor are powers of this kind (I do not say the same, but similar) to be sought for only in the medicines of the human body, but also in the changes of all other bodies.	Уже достаточно сказано о сомнительных достоинствах философий, основанных либо на обычных понятиях, либо на немногочисленных опытах, либо на суеверии. Пора сказать и о порочности предмета умозрений, особенно в естественной философии. Ибо разум человеческий заражается созерцанием того, что совершается в механических искусствах, где тела чаще всего изменяются путем соединения или разделения, и предполагает, будто нечто подобное совершается во всеобщей природе вещей. Отсюда возникла выдумка об элементах и их соединении для образования естественных тел[19]. С другой стороны, если человек созерцает природу в ее свободном состоянии, он встречается с видами вещей, животных, растений, минералов. Отсюда он легко склоняется к заключению, что в природе существуют какие-то первичные формы вещей, которые природа стремится воспроизвести, и что остальное разнообразие вещей происходит из-за препятствий и отклонений, возникающих в процессе творчества природы, или из-за столкновений различных видов и из пересаживания одного вида в другой. Первое соображение породило у нас идею о первичных элементарных качествах, второе -- о скрытых свойствах и специфических способностях[20]. И то и другое относится к роду пустых умствований, в которых душа успокаивается и отступается от более твердого знания. Медики, однако, дали нечто лучшее, говоря о вторичных качествах и действиях вещей: притяжении, отталкивании, разрежении, сгущении, расширении, сжатии, раздроблении, созревании и т. и. Они преуспели бы больше, если бы двумя вымыслами (о которых я уже говорил) -- элементарных качеств и специфических способностей -- не портили того, что было ими намечено правильно относительно вторичных качеств, сведением последних к первичным качествам и их тонким неизмеримым смешениям и если бы еще более усердным наблюдением довели их до качеств третьей и четвертой степени, вместо того чтобы преждевременно обрывать исследование. Подобные же качества (я не говорю те же самые) нужно искать не только в способах врачевания человеческого тела, но и в изменениях других тел природы.
But it is a far greater evil that they make the quiescent principles, wherefrom, and not the moving principles, whereby, things are produced, the object of their contemplation and inquiry. For the former tend to discourse, the latter to works. Nor is there any value in those vulgar distinctions of motion which are observed in the received system of natural philosophy, as generation, corruption, augmentation, diminution, alteration, and local motion. What they mean no doubt is this: if a body in other respects not changed be moved from its place, this is local motion; if without change of place or essence, it be changed in quality, this is alteration; if by reason of the change the mass and quantity of the body do not remain the same, this is augmentation or diminution; if they be changed to such a degree that they change their very essence and substance and turn to something else, this is generation and corruption. But all this is merely popular, and does not at all go deep into nature; for these are only measures and limits, not kinds of motion. What they intimate is how far, not by what means, or from what source. For they do not suggest anything with regard either to the desires of bodies or to the development of their parts. It is only when that motion presents the thing grossly and palpably to the sense as different from what it was that they begin to mark the division. Even when they wish to suggest something with regard to the causes of motion, and to establish a division with reference to them, they introduce with the greatest negligence a distinction between motion natural and violent, a distinction which is itself drawn entirely from a vulgar notion, since all violent motion is also in fact natural; the external efficient simply setting nature working otherwise than it was before.	Еще большее зло исходит из того, что созерцаются и исследуются покоящиеся основания вещей, из которых -- а не движущие, посредством которых -- происходят вещи. Ибо там речь идет о словах, здесь -- о действиях. Ничего не стоят те обычные различения движения, которые известны в общепринятой естественной философии: возникновение, уничтожение, увеличение, уменьшение, изменение и перемещение. В самом деле они означают следующее. Если тело не изменяется ни в чем другом, но сдвинуто с места, то это перемещение. Если оно остается на своем месте и в своем виде, но меняет состояние, то это изменение. Если же при изменении сама масса и количество тела не остаются теми же, то это движение увеличения или уменьшения. Если же тела меняются настолько, что меняется самый вид их и сущность и они переходят в другие тела, то это есть возникновение и уничтожение. Но все это слишком упрощенно и никоим образом не проникает в природу, ибо это только меры и периоды, а не виды движения. Они показывают лишь насколько, а не каким образом или из какого источника. Они ничего не указывают ни в отношении устремления тел, ни в отношении продвижения их частей, а только, когда движение представляет чувству вещь резко иной, чем она была, устанавливают свои разграничения. А когда эти философы хотят объявить что-либо о причинах движений и на основании этого установить их разделение, они с величайшей беспечностью вводят различие между естественным и насильственным движением[21]. Это различие также всецело относится к вульгарным представлениям, потому что всякое насильственное движение есть также естественная вещь: внешнее действие заставляет природу вещи действовать иным образом, нежели раньше.
But if, leaving all this, anyone shall observe (for instance) that there is in bodies a desire of mutual contact, so as not to suffer the unity of nature to be quite separated or broken and a vacuum thus made; or if anyone say that there is in bodies a desire of resuming their natural dimensions or tension, so that if compressed within or extended beyond them, they immediately strive to recover themselves, and fall back to their old volume and extent; or if anyone say that there is in bodies a desire of congregating toward masses of kindred nature - of dense bodies, for instance, toward the globe of the earth, of thin and rare bodies toward the compass of the sky; all these and the like are truly physical kinds of motion - but those others are entirely logical and scholastic, as is abundantly manifest from this comparison.	Но если бы кто-нибудь, отбросив все это, заметил, например, что в телах есть стремление ко взаимному соприкосновению, которое не допускает разрыва и разобщения единства природы и образования пустоты; или сказал бы, что в телах есть стремление к возвращению в свои естественные размеры и протяжения, так что при сжатии или расширении они готовы тотчас возвратиться в свой прежний объем и протяженность; или сказал бы, что в телах есть стремление к соединению с массой той же природы, а именно в плотных -- к соединению с земным шаром, в тонких и разреженных -- с окружностью неба, то указал бы на движение физического рода. А те, перечисленные выше, движения являются только логическими и схоластическими, как это и становится очевидным из этого сравнения.
Nor again is it a lesser evil that in their philosophies and contemplations their labor is spent in investigating and handling the first principles of things and the highest generalities of nature; whereas utility and the means of working result entirely from things intermediate. Hence it is that men cease not from abstracting nature till they come to potential and uninformed matter, nor on the other hand from dissecting nature till they reach the atom; things which, even if true, can do but little for the welfare of mankind.	Не меньшее зло состоит и в том, что в философии и размышлениях своих они направляют усилия на исследование начал вещей и последних оснований природы, в то время как вся польза и практическая действенность заключается в средних аксиомах. Отсюда и получается, что люди продолжают абстрагироваться от природы до тех пор, пока не приходят к потенциальной, бесформенной материи; и не перестают рассекать природу до тех пор, пока не дойдут до атома. И если бы даже они были истинны, то немногим могли бы содействовать благосостоянию людей.
1 [Conspissatio. - Ed.]
LXVII	LXVII
A caution must also be given to the understanding against the intemperance which systems of philosophy manifest in giving or withholding assent, because intemperance of this kind seems to establish idols and in some sort to perpetuate them, leaving no way open to reach and dislodge them.	Надо также предостеречь разум против той неумеренности, с которой философы выражают свое согласие или несогласие с чем-либо. Ибо такого рода неумеренность явно укрепляет идолы и как бы их увековечивает, так что не остается и доступа для их ниспровержения.
This excess is of two kinds: the first being manifest in those who are ready in deciding, and render sciences dogmatic and magisterial; the other in those who deny that we can know anything, and so introduce a wandering kind of inquiry that leads to nothing; of which kinds the former subdues, the latter weakens the understanding. For the philosophy of Aristotle, after having by hostile confutations destroyed all the rest (as the Ottomans serve their brothers), has laid down the law on all points; which done, he proceeds himself to raise new questions of his own suggestion, and dispose of them likewise, so that nothing may remain that is not certain and decided; a practice which holds and is in use among his successors.	Существуют две ошибочные крайности. В одну впадают те, которые легко приходят к окончательным утверждениям и делают науки докторальными и догматическими. В другую -- те, кто ввел акаталепсию и смутные, расплывчатые умозрения. Ошибка первого рода подавляет разум, ошибка второго рода ослабляет его. Так философия Аристотеля уничтожила полемическими опровержениями остальные философии, наподобие того как поступают оттоманские султаны со своими братьями[22], и обо всем вынесла решение. Она сама заново ставит вопросы, по своему усмотрению разрешает их, так что все оказывается несомненным и определенным. Это сохраняет силу и находит применение и у ее последователей.
The school of Plato, on the other hand, introduced Acatalepsia, at first in jest and irony, and in disdain of the older sophists, Protagoras, Hippias, and the rest, who were of nothing else so much ashamed as of seeming to doubt about anything. But the New Academy made a dogma of it, and held it as a tenet. And though theirs is a fairer seeming way than arbitrary decisions, since they say that they by no means destroy all investigation, like Pyrrho and his Refrainers, but allow of some things to be followed as probable, though of none to be maintained as true; yet still when the human mind has once despaired of finding truth, its interest in all things grows fainter, and the result is that men turn aside to pleasant disputations and discourses and roam as it were from object to object, rather than keep on a course of severe inquisition. But, as I said at the beginning and am ever urging, the human senses and understanding, weak as they are, are not to be deprived of their authority, but to be supplied with helps.	Школа Платона ввела акаталепсию сначала как бы для забавы и насмешки, из ненависти к древним софистам -- Протагору, Гиппию и остальным, которые больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо. Новая же Академия возвела акаталепсию в догму и открыто провозгласила ее. Хотя это более достойно, нежели выносить произвольные решения, ибо они сами про себя говорили, что в отличие от Пиррона и ефектиков[23] они не отвергают исследование, а следуют за тем, что представляется вероятным, правда не считая ничего истинным, все же человеческая душа, раз она отчаялась найти истину, становится менее деятельной. Отсюда получается, что люди более склонны к занимательным спорам и разговорам и к блужданию от одной вещи к другой, чем к строгому исследованию. Но, как мы уже вначале сказали и постоянно говорим, не следует лишать значения человеческий разум и чувства, как бы слабы они ни были, но следует оказывать им помощь.
LXVIII	LXVIII
So much concerning the several classes of Idols and their equipage; all of which must be renounced and put away with a fixed and solemn determination, and the understanding thoroughly freed and cleansed; the entrance into the kingdom of man, founded on the sciences, being not much other than the entrance into the kingdom of heaven, whereinto none may enter except as a little child.	Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях мы уже сказали. Все они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них. Пусть вход в царство человека, основанное на науках, будет почти таким же, как вход в царство небесное, "куда никому не дано войти, не уподобившись детям".
LXIX	LXIX
But vicious demonstrations are as the strongholds and defenses of idols; and those we have in logic do little else than make the world the bondslave of human thought, and human thought the bondslave of words. Demonstrations truly are in effect the philosophies themselves and the sciences. For such as they are, well or ill established, such are the systems of philosophy and the contemplations which follow. Now in the whole of the process which leads from the sense and objects to axioms and conclusions, the demonstrations which we use are deceptive and incompetent. This process consists of four parts, and has as many faults. In the first place, the impressions of the sense itself are faulty; for the sense both fails us and deceives us. But its shortcomings are to be supplied, and its deceptions to be corrected. Secondly, notions are ill-drawn from the impressions of the senses, and are indefinite and confused, whereas they should be definite and distinctly bounded. Thirdly, the induction is amiss which infers the principles of sciences by simple enumeration, and does not, as it ought, employ exclusions and solutions (or separations) of nature. Lastly, that method of discovery and proof according to which the most general principles are first established, and then intermediate axioms are tried and proved by them, is the parent of error and the curse of all science. Of these things, however, which now I do but touch upon, I will speak more largely when, having performed these expiations and purgings of the mind, I come to set forth the true way for the interpretation of nature.	Порочные же доказательства суть как бы защита и прикрытие идолов. Те доказательства, которые мы имеем в диалектике, сводятся почти целиком к тому, что отдают и подчиняют мир человеческим умствованиям, а эти умствования словам. Между тем доказательства по силе своей сами суть философии и знания. Ибо, каковы они -- правильно или плохо построены, таковы и философия, и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и невежественны те доказательства, которыми мы пользуемся на том общем пути, что ведет от вещей и чувств к аксиомам и заключениям. Этот путь состоит из четырех частей и имеет столько же пороков. Во-первых, порочны впечатления самого чувства, ибо чувство и сбивает с толку и вводит в заблуждение. Поэтому должно исправить то, что вводит в заблуждение, и упредить то, что сбивает с толку. Во-вторых, понятия плохо отвлечены от впечатлений чувств, неопределенны и спутанны, тогда как должны быть определенными и хорошо разграниченными. В-третьих, плоха та индукция, которая заключает об основах наук посредством простого перечисления, не привлекая исключений и разложений или разделений, которых требует природа. Наконец, матерь заблуждений и бедствие всех наук есть тот способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие основания, а потом к ним приспособляются и посредством их проверяются средние аксиомы. Но об этом, чего мы теперь касаемся мимоходом, мы скажем более пространно, когда, совершенно очистив и исцелив ум, покажем истинный путь истолкования природы.
LXX	LXX
But the best demonstration by far is experience, if it go not beyond the actual experiment. For if it be transferred to other cases which are deemed similar, unless such transfer be made by a just and orderly process, it is a fallacious thing. But the manner of making experiments which men now use is blind and stupid. And therefore, wandering and straying as they do with no settled course, and taking counsel only from things as they fall out, they fetch a wide circuit and meet with many matters, but make little progress; and sometimes are full of hope, sometimes are distracted; and always find that there is something beyond to be sought. For it generally happens that men make their trials carelessly, and as it were in play; slightly varying experiments already known, and, if the thing does not answer, growing weary and abandoning the attempt. And even if they apply themselves to experiments more seriously and earnestly and laboriously, still they spend their labor in working out some one experiment, as Gilbert with the magnet, and the chemists with gold; a course of proceeding not less unskillful in the design than small in the attempt. For no one successfully investigates the nature of a thing in the thing itself; the inquiry must be enlarged so as to become more general.	Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте. Ибо если он переносится и на другое, что считается сходным, и это перенесение не производится должным образом, то опыт становится обманчивым. Но тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и неразумен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами, которые попадаются навстречу, они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед. Порой они сильно стремятся, порой рассеиваются, и всегда находят предмет для дальнейших поисков. Можно сказать, что люди легкомысленно и словно забавляясь производят испытания, слегка изменяя уже известные опыты, и, если дело не удается, они пресыщаются и оставляют попытку. Но если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт -- в магнит, алхимики -- в золото. Такой образ действий людей и невежествен и беспомощен. Никто не отыщет удачно природу вещи в самой вещи -- изыскание должно быть расширено до более общего.
And even when they seek to educe some science or theory from their experiments, they nevertheless almost always turn aside with overhasty and unseasonable eagerness to practice; not only for the sake of the uses and fruits of the practice, but from impatience to obtain in the shape of some new work an assurance for themselves that it is worth their while to go on; and also to show themselves off to the world, and so raise the credit of the business in which they are engaged. Thus, like Atalanta, they go aside to pick up the golden apple, but meanwhile they interrupt their course, and let the victory escape them. But in the true course of experience, and in carrying it on to the effecting of new works, the divine wisdom and order must be our pattern. Now God on the first day of creation created light only, giving to that work an entire day, in which no material substance was created. So must we likewise from experience of every kind first endeavor to discover true causes and axioms; and seek for experiments of Light, not for experiments of Fruit. For axioms rightly discovered and established supply practice with its instruments, not one by one, but in clusters, and draw after them trains and troops of works. Of the paths, however, of experience, which no less than the paths of judgment are impeded and beset, I will speak hereafter; here I have only mentioned ordinary experimental research as a bad kind of demonstration. But now the order of the matter in hand leads me to add something both as to those signs which I lately mentioned (signs that the systems of philosophy and contemplation in use are in a bad condition), and also as to the causes of what seems at first so strange and incredible. For a knowledge of the signs prepares assent; an explanation of the causes removes the marvel - which two things will do much to render the extirpation of idols from the understanding more easy and gentle.	Если же они пытаются вывести из опытов какую-либо науку или учение, то почти всегда с излишне торопливым и несвоевременным усердием отклоняются к практике. Они так поступают не столько затем, чтобы получить таким путем пользу и прибыль, но для того, чтобы в какой-нибудь новой работе добыть доказательство того, что они не без пользы смогут заниматься и другим, а также и для того, чтобы показать себя другим и придать большую цену тому, чем они заняты. Так они, наподобие Аталанты, сходят с пути для того, чтобы поднять золотое яблоко, прерывая тем временем свой бег и упуская победу из рук. На истинном же пути опыта, на приведении его к новым творениям должны быть всеми взяты за образец божественная мудрость и порядок. Бог в первый день творения создал только свет, отдав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать открытие истинных причин и аксиом и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают практику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений. Но о путях опыта, которые заграждены и затруднены не меньше, чем пути суждения, мы будем говорить после. Здесь мы говорили только об обычном опыте как о дурном доказательстве. Теперь же порядок вещей требует, чтобы мы присоединили к этому что-нибудь о тех признаках (о них мы упомянули ранее), которые свидетельствуют о дурном употреблении философий и теорий и о причинах этого явления, которое на первый взгляд кажется столь удивительным и неправдоподобным. Ведь понимание признаков, или указаний, подготовляет согласие, а объяснение причин устраняет кажущееся чудо. И то и другое во многом помогает более легкому и спокойному искоренению идолов из разума.
LXXI	LXXI
The sciences which we possess come for the most part from the Greeks. For what has been added by Roman, Arabic, or later writers is not much nor of much importance; and whatever it is, it is built on the foundation of Greek discoveries. Now the wisdom of the Greeks was professorial and much given to disputations, a kind of wisdom most adverse to the inquisition of truth. Thus that name of Sophists, which by those who would be thought philosophers was in contempt cast back upon and so transferred to the ancient rhetoricians, Gorgias, Protagoras, Hippias, Polus, does indeed suit the entire class: Plato, Aristotle, Zeno, Epicurus, Theophrastus, and their successors Chrysippus, Carneades, and the rest. There was this difference only, that the former class was wandering and mercenary, going about from town to town, putting up their wisdom to sale, and taking a price for it, while the latter was more pompous and dignified, as composed of men who had fixed abodes, and who opened schools and taught their philosophy without reward. Still both sorts, though in other respects unequal, were professorial; both turned the matter into disputations, and set up and battled for philosophical sects and heresies; so that their doctrines were for the most part (as Dionysius not unaptly rallied Plato) "the talk of idle old men to ignorant youths." But the elder of the Greek philosophers, Empedocles, Anaxagoras, Leucippus, Democritus, Parmenides, Heraclitus, Xenophanes, Philolaus, and the rest (I omit Pythagoras as a mystic), did not, so far as we know, open schools; but more silently and severely and simply - that is, with less affectation and parade - betook themselves to the inquisition of truth. And therefore they were in my judgment more successful; only that their works were in the course of time obscured by those slighter persons who had more which suits and pleases the capacity and tastes of the vulgar; time, like a river, bringing down to us things which are light and puffed up, but letting weighty matters sink. Still even they were not altogether free from the failing of their nation, but leaned too much to the ambition and vanity of founding a sect and catching popular applause. But the inquisition of truth must be despaired of when it turns aside to trifles of this kind. Nor should we omit that judgment, or rather divination, which was given concerning the Greeks by the Egyptian priest - that "they were always boys, without antiquity of knowledge or knowledge of antiquity." Assuredly they have that which is characteristic of boys: they are prompt to prattle, but cannot generate; for their wisdom abounds in words but is barren of works. And therefore the signs which are taken from the origin and birthplace of the received philosophy are not good.	Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили римские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно не имеет большого значения[24]; да и каково бы оно ни было, оно основано на том, что уже открыли греки. Но мудрость греков была профессорская и расточалась в спорах, а этот род мудрости в наибольшей степени противен исследованию истины. Поэтому название "софисты", которое те, кто хотел считаться философами, пренебрежительно прилагали к древним риторам -- Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит и ко всему роду -- к Платону, Аристотелю, Зенону, Эпикуру, Теофрасту и к их преемникам -- Хризиппу, Карнеаду и остальным. Разница была лишь в том, что первый род софистов был бродячий и наемный: они проходили по городам, выставляли напоказ свою мудрость и требовали платы; другой же род софистов был более респектабелен и благороден, ибо он состоял из тех, кто имел постоянное жительство, кто открывал школы и даром поучал своей философии. Но оба эти рода, хотя и неодинаковые в других отношениях, состояли из поучающих. Они сводили дело к спорам и строили и отстаивали некие школы и направления в философии, так что их учения были подобны "словам праздных стариков к неопытным юношам", как неплохо пошутил Дионисий над Платоном[25]. Но более древние из греков -- Эмпедокл, Анаксагор, Левкипп, Демокрит, Парменид, Гераклит, Ксенофан, Филолай и остальные (Пифагора опускаем из-за его суеверий), насколько мы знаем, не открывали школ, но с большей сдержанностью, строгостью и простотой, т. е. с меньшим самомнением и хвастовством, отдавались отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем, достигли большего. Только труды их с течением времени были вытеснены теми более легковесными, которые больше соответствуют и более угодны обычному пониманию и вкусу, ибо время, подобно реке, доносит до нас более легкое и раздутое, поглощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были вполне свободны от порока их нации: они слишком склонялись к тщеславию и суетности основания школ и снисканию славы в народе, Нельзя надеяться на отыскание истины, когда склоняются к суетностям этого рода. И не должно упускать из виду известное суждение или, скорее, пророчество египетского жреца о греках: "Они всегда были детьми и не владели ни древностью науки, ни наукой древности"[26]. И действительно, у них была детская черта: они были скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость представляется богатой словами, но бесплодной в делах. Итак, указания для суждения о той философии, которой ныне пользуются, получаемые на основании ее начал и происхождения, неблагоприятны.
LXXII	LXXII
Nor does the character of the time and age yield much better signs than the character of the country and nation. For at that period there was but a narrow and meager knowledge either of time or place, which is the worst thing that can be, especially for those who rest all on experience. For they had no history worthy to be called history that went back a thousand years - but only fables and rumors of antiquity. And of the regions and districts of the world they knew but a small portion, giving indiscriminately the name of Scythians to all in the North, of Celts to all in the West; knowing nothing of Africa beyond the hither side of Ethiopia, of Asia beyond the Ganges. Much less were they acquainted with the provinces of the New World, even by hearsay or any well-founded rumor; nay, a multitude of climates and zones, wherein innumerable nations breathe and live, were pronounced by them to be uninhabitable; and the travels of Democritus, Plato, and Pythagoras, which were rather suburban excursions than distant journeys, were talked of as something great. In our times, on the other hand, both many parts of the New World and the limits on every side of the Old World are known, and our stock of experience has increased to an infinite amount. Wherefore if (like astrologers) we draw signs from the season of their nativity or birth, nothing great can be predicted of those systems of philosophy.	Те указания, или признаки, которые могут быть почерпнуты из природы времени и века, немногим лучше почерпнутых из природы места и народа. Ибо в ту эпоху знание было слабым и ограниченным как по времени, так и по пространству, а это хуже всего для тех, кто все возлагает на опыт. У греков не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени истории, а только сказки и молва древности. Они знали только малую часть стран и областей мира и без различения называли всех живущих на севере скифами, а всех живущих на западе кельтами. В Африке они ничего не знали дальше ближайшей части Эфиопии, в Азии -- ничего дальше Ганга. Тем более ничего они не знали про области Нового Света, хотя бы по слуху или по какой-нибудь твердой и определенной молве. Мало того, многие климаты и зоны, в которых живут и дышат бесчисленные народы, были ими объявлены необитаемыми; наконец, странствия Демокрита, Платона, Пифагора -- отнюдь не дальние, а, скорее, пригородные -- прославлялись ими как что-то великое. В наше же время становятся известными многие части Нового Света и самые отдаленные части Старого Света, и до бесконечности разрослась груда опытов. Поэтому, если мы, подобно астрологам, будем истолковывать сопутствующие знаки из времени происхождения или рождения этих философий, то ничего значительного для них, по-видимому, не обнаружим.
LXXIII	LXXIII
Of all signs there is none more certain or more noble than that taken from fruits. For fruits and works are as it were sponsors and sureties for the truth of philosophies. Now, from all these systems of the Greeks, and their ramifications through particular sciences, there can hardly after the lapse of so many years be adduced a single experiment which tends to relieve and benefit the condition of man, and which can with truth be referred to the speculations and theories of philosophy. And Celsus ingenuously and wisely owns as much when he tells us that the experimental part of medicine was first discovered, and that afterwards men philosophized about it, and hunted for and assigned causes; and not by an inverse process that philosophy and the knowledge of causes led to the discovery and development of the experimental part. And therefore it was not strange that among the Egyptians, who rewarded inventors with divine honors and sacred rites, there were more images of brutes than of men; inasmuch as brutes by their natural instinct have produced many discoveries, whereas men by discussion and the conclusions of reason have given birth to few or none.	Среди указаний, или признаков, нет более верного и заслуживающего внимания, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практические изобретения суть как бы поручители и свидетели истинности философий. И вот из всех философий греков и из частных наук, происходящих из этих философий, на протяжении стольких лет едва ли можно привести хотя бы один опыт, который облегчал бы и улучшал положение людей и который действительно можно было бы приписать умозрениям и учениям философии. Цельс прямодушно и благоразумно признает это, говоря, что в медицине сначала были найдены опыты, а потом люди стали рассуждать о них, искать и приписывать им причины, и не бывало наоборот -- чтобы из философии и из самого знания причин открывали и черпали опыт[27]. Поэтому неудивительно, что у египтян, которые наделяли божественностью и святостью изобретателей вещей, больше было изображений неразумных животных, чем людей, ибо неразумные животные открыли многое посредством естественных побуждений, а люди своими речами и рассуждениями произвели мало или ничего не произвели.
Some little has indeed been produced by the industry of chemists; but it has been produced accidentally and in passing, or else by a kind of variation of experiments, such as mechanics use, and not by any art or theory. For the theory which they have devised rather confuses the experiments than aids them. They, too, who have busied themselves with natural magic, as they call it, have but few discoveries to show, and those trifling and imposture-like. Wherefore, as in religion we are warned to show our faith by works, so in philosophy by the same rule the system should be judged of by its fruits, and pronounced frivolous if it be barren, more especially if, in place of fruits of grape and olive, it bear thorns and briers of dispute and contention.	Кое-что принесла деятельность алхимиков, но как бы случайно и мимоходом или из некоторого видоизменения опытов (как обычно делают механики), а не благодаря какому-либо искусству или теории. Ибо та теория, которую они измыслили, больше вносит путаницы в опыты, чем способствует им. Также и те, кто погрузился в так называемую естественную магию, открыли немногое, да она и легковесна, и близка к плутовству. Как религия предписывает, чтобы вера обнаруживалась в делах, так то же самое наилучшим образом применимо и к философии: судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и чертополох споров и препирательств.
LXXIV	LXXIV
Signs also are to be drawn from the increase and progress of systems and sciences. For what is founded on nature grows and increases, while what is founded on opinion varies but increases not. If therefore those doctrines had not plainly been like a plant torn up from its roots, but had remained attached to the womb of nature and continued to draw nourishment from her, that could never have come to pass which we have seen now for twice a thousand years; namely, that the sciences stand where they did and remain almost in the same condition, receiving no noticeable increase, but on the contrary, thriving most under their first founder, and then declining. Whereas in the mechanical arts, which are founded on nature and the light of experience, we see the contrary happen, for these (as long as they are popular) are continually thriving and growing, as having in them a breath of life, at the first rude, then convenient, afterwards adorned, and at all times advancing.	Указания должно также брать из роста и развития философии и наук. Ибо то, что основано на природе, растет и преумножается, а то, что на мнении, меняется, но не растет. Поэтому, если бы эти учения не были подобны растениям, оторванным от своих корней, а держались бы у древа природы и питались бы от него, то никак не случилось бы того, что мы видим совершающимся уже в течение двух тысячелетий: науки не выходят из своей колеи, остаются почти в том же состоянии и не получают заметного приращения; они даже более процветали у первых создателей, а затем пришли в упадок. В механических же искусствах, основание которых -- природа и свет опыта, мы видим, происходит обратное. Механические искусства (с тех пор как они привлекли к себе внимание), как бы исполненные некоего дыхания, постоянно крепнут и возрастают. В своем непрерывном возвышении они вначале кажутся грубыми, затем оцениваются как полезные и наконец становятся почитаемыми.
LXXV	LXXV
There is still another sign remaining (if sign it can be called, when it is rather testimony, nay, of all testimony the most valid). I mean the confession of the very authorities whom men now follow. For even they who lay down the law on all things so confidently, do still in their more sober moods fall to complaints of the subtlety of nature, the obscurity of things, and the weakness of the human mind. Now if this were all they did, some perhaps of a timid disposition might be deterred from further search, while others of a more ardent and hopeful spirit might be whetted and incited to go on farther. But not content to speak for themselves, whatever is beyond their own or their master's knowledge or reach they set down as beyond the bounds of possibility, and pronounce, as if on the authority of their art, that it cannot be known or done; thus most presumptuously and invidiously turning the weakness of their own discoveries into a calumny of nature herself, and the despair of the rest of the world. Hence the school of the New Academy, which held Acatalepsia as a tenet and doomed men to perpetual darkness. Hence the opinion that forms or true differences of things (which are in fact laws of pure act) are past finding out and beyond the reach of man. Hence, too, those opinions in the department of action and operation; as, that the heat of the sun and of fire are quite different in kind - lest men should imagine that by the operations of fire anything like the works of nature can be educed and formed. Hence the notion that composition only is the work of man, and mixture of none but nature - lest men should expect from art some power of generating or transforming natural bodies. By this sign, therefore, men will easily take warning not to mix up their fortunes and labors with dogmas not only despaired of but dedicated to despair.	Должно рассмотреть еще одно указание, если только это уместно назвать указанием, ибо здесь, скорее, свидетельство, притом самое сильное из всех свидетельств. Это собственное признание сочинителей, за которыми люди ныне следуют. Ведь даже те, кто с такой твердой уверенностью судит о вещах, все же обращаются к жалобам на тонкость природы, смутность вещей и слабость человеческого разума, когда по временам приходят в себя. И если бы это делалось попросту, то могло бы одних, более боязливых, отвратить от дальнейших изысканий, а других, более смелых и бодрых разумом, побудить и вдохновить к дальнейшему движению вперед. Однако они не довольствуются признанием этого для себя, но оставляют за пределами возможного все то, что было не познано или не затронуто ими или их учителями, и как бы на основе своего знания, умения и опыта провозглашают, что это невозможно познать или совершить. Так они с величайшей надменностью и завистью обращают слабость своих открытий в клевету против самой природы и в малодушие всех других. Отсюда и возникла школа Новой Академии, которая открыто провозгласила акаталепсию и приговорила людей к вечному мраку. Отсюда и мнение, что формы или истинные отличия вещей, которые в действительности суть законы чистого действия, открыть невозможно и что они лежат за пределами человеческого. Отсюда и эти суждения в области действия и практики: что тепло солнца совершенно отличается от тепла огня, т. е. что не следует людям думать, будто с помощью огня можно вывести или образовать что-либо подобное тому, что происходит в природе. Отсюда и это суждение: только составление есть работа человека, а смешивание -- работа единой природы[28], т. е. люди не должны надеяться посредством науки произвести или преобразовать какое-либо из тел природы. Итак, это свидетельство легко убедит людей в том, что им не следует соединять свою судьбу и труды с учениями, которые не только безнадежны, но и посвящены безнадежному.
LXXVI	LXXVI
Neither is this other sign to be omitted: that formerly there existed among philosophers such great disagreement, and such diversities in the schools themselves, a fact which sufficiently shows that the road from the senses to the understanding was not skillfully laid out, when the same groundwork of philosophy (the nature of things to wit) was torn and split up into such vague and multifarious errors. And although in these times disagreements and diversities of opinion on first principles and entire systems are for the most part extinguished, still on parts of philosophy there remain innumerable questions and disputes, so that it plainly appears that neither in the systems themselves nor in the modes of demonstration is there anything certain or sound.	Нельзя оставить без внимания и то указание, что среди философов некогда было столько противоречий и такое разнообразие самих школ. Это достаточно показывает, что дорога от чувств к разуму не была достаточно надежна, так как один и тот же предмет философии (а именно природа вещей) в столь смутных и многообразных блужданиях был расхищен и разделен на части. И хотя в настоящее время разногласия и противоречия учений относительно самих начал и систем философии в большей части уже угасли, однако еще остаются бесчисленные вопросы и споры относительно отдельных частей философии. А это ясно доказывает, что ни в самих философиях, ни в способе доказательств нет ничего верного или здравого.
LXXVII	LXXVII
And as for the general opinion that in the philosophy of Aristotle, at any rate, there is great agreement, since after its publication the systems of older philosophers died away, while in the times which followed nothing better was found, so that it seems to have been so well laid and established as to have drawn both ages in its train - I answer in the first place, that the common notion of the falling off of the old systems upon the publication of Aristotle's works is a false one; for long afterwards, down even to the times of Cicero and subsequent ages, the works of the old philosophers still remained. But in the times which followed, when on the inundation of barbarians into the Roman empire human learning had suffered shipwreck, then the systems of Aristotle and Plato, like planks of lighter and less solid material, floated on the waves of time and were preserved. Upon the point of consent also men are deceived, if the matter be looked into more keenly. For true consent is that which consists in the coincidence of free judgments, after due examination. But far the greater number of those who have assented to the philosophy of Aristotle have addicted themselves thereto from prejudgment and upon the authority of others; so that it is a following and going along together, rather than consent. But even if it had been a real and widespread consent, still so little ought consent to be deemed a sure and solid confirmation, that it is in fact a strong presumption the other way. For the worst of all auguries is from consent in matters intellectual (divinity excepted, and politics where there is right of vote). For nothing pleases the many unless it strikes the imagination, or binds the understanding with the bands of common notions, as I have already said. We may very well transfer, therefore, from moral to intellectual matters the saying of Phocion, that if the multitude assent and applaud, men ought immediately to examine themselves as to what blunder or fault they may have committed. This sign, therefore, is one of the most unfavorable. And so much for this point; namely, that the signs of truth and soundness in the received systems and sciences are not good, whether they be drawn from their origin, or from their fruits, or from their progress, or from the confessions of their founders, or from general consent.	Люди полагают, что философия Аристотеля во всяком случае принесла большее единогласие, ибо, после того как она появилась, более древние философии прекратили свой рост и были преданы забвению, а в те времена, которые да нею последовали, не было открыто ничего лучшего; так что эта философия столь хорошо построена и обоснована, что покорила себе и прошедшее и будущее время. Но, во-первых, ложно то, что люди думают о прекращении древних философий после выхода трудов Аристотеля. Еще долго после того, до самых времен Цицерона и до последовавших за ними веков, существовали труды древних философов. Но позднее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораблекрушение, тогда-то философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени, как доски из более легкого и менее твердого материала. Обманулись люди и относительно единогласия, если рассмотреть дело внимательнее. Ибо истинное единогласие состоит в совпадении свободных суждений после того, как вопрос исследован. Но величайшее большинство тех, кто пришел к согласию с философией Аристотеля, подчинилось ей по причине составленного заранее решения и авторитета других. Это, скорее, послушание и подчинение, чем согласие. Но если бы даже это было истинное и широкое согласие, то согласие не только не должно считаться надежным авторитетом, а, наоборот, служит сильным доводом в пользу противного мнения. Общее согласие -- самое дурное предзнаменование в делах разума, исключая дела божественные и политические, где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится только то, что поражает воображение и охватывает ум сплетением обычных понятий, как сказано выше. Поэтому отлично подходит к делам разума то, что Фокион говорил о нравах: "Люди, если многие соглашаются и одобряют их, должны тотчас проверить себя, не ошиблись ли в чем и не согрешили ли"[29]. Этот признак принадлежит к самым неблагоприятным. Итак, уже сказано, что указания для истинности и здравости философий и наук, которыми ныне пользуются, неблагоприятны, брать ли их из самих начал философии и наук, или из их результатов, или из их движения вперед, или из признания сочинителей, или из общего согласия.
LXXVIII	LXXVIII
I now come to the causes of these errors, and of so long a continuance in them through so many ages, which are very many and very potent; that all wonder how these considerations which I bring forward should have escaped men's notice till now may cease, and the only wonder be how now at last they should have entered into any man's head and become the subject of his thoughts - which truly I myself esteem as the result of some happy accident, rather than of any excellence of faculty in me - a birth of Time rather than a birth of Wit.	Теперь нужно подойти к причинам заблуждений и столь долгого сохранения их во все века. Причины эти многочисленны и могущественны и устраняют всякое удивление тому, что все приведенное мной оставалось до сих пор скрытым от людей. Остается удивляться только тому, что оно теперь наконец пришло на ум одному из смертных и возникло в чьей-то мысли. Мы даже считаем, что это, скорее, дело счастливого случая, чем какой-либо выдающейся способности. Это, скорее, надо считать порождением времени, чем дарования.
Now, in the first place, those so many ages, if you weigh the case truly, shrink into a very small compass. For out of the five and twenty centuries over which the memory and learning of men extends, you can hardly pick out six that were fertile in sciences or favorable to their development. In times no less than in regions there are wastes and deserts. For only three revolutions and periods of learning can properly be reckoned: one among the Greeks, the second among the Romans, and the last among us, that is to say, the nations of Western Europe. And to each of these hardly two centuries can justly be assigned. The intervening ages of the world, in respect of any rich or flourishing growth of the sciences, were unprosperous. For neither the Arabians nor the Schoolmen need be mentioned, who in the intermediate times rather crushed the sciences with a multitude of treatises, than increased their weight. And therefore the first cause of so meager a progress in the sciences is duly and orderly referred to the narrow limits of the time that has been favorable to them.	Во-первых, число всех веков, если правильно поразмыслить, оказывается весьма малым: ибо из двадцати пяти столетий, которые обнимают наука и память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые были бы плодотворны для науки или полезны для ее развития. Пустых, заброшенных областей во времени не меньше, чем в пространстве. По справедливости можно насчитать только три периода наук: один -- у греков, другой -- у римлян, третий -- у нас, т. е. у западных народов Европы, и каждому из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для того, чтобы упоминать арабов или схоластов, потому что в эти промежуточные времена они, скорее, подавляли науку многочисленными трактатами, чем прибавляли ей вес[30]. Итак, первая причина такого ничтожного преуспевания наук по всей справедливости должна быть отнесена к ограниченности времени, которое благоприятствовало им.
LXXIX	LXXIX
In the second place there presents itself a cause of great weight in all ways, namely, that during those very ages in which the wits and learning of men have flourished most, or indeed flourished at all, the least part of their diligence was given to natural philosophy. Yet this very philosophy it is that ought to be esteemed the great mother of the sciences. For all arts and all sciences, if torn from this root, though they may be polished and shaped and made fit for use, yet they will hardly grow. Now it is well known that after the Christian religion was received and grew strong, by far the greater number of the best wits applied themselves to theology; that to this both the highest rewards were offered, and helps of all kinds most abundantly supplied; and that this devotion to theology chiefly occupied that third portion or epoch of time among us Europeans of the West, and the more so because about the same time both literature began to flourish and religious controversies to spring up. In the age before, on the other hand, during the continuance of the second period among the Romans, the meditations and labors of philosophers were principally employed and consumed on moral philosophy, which to the heathen was as theology to us. Moreover, in those times the greatest wits applied themselves very generally to public affairs, the magnitude of the Roman empire requiring the services of a great number of persons. Again, the age in which natural philosophy was seen to flourish most among the Greeks was but a brief particle of time; for in early ages the Seven Wise Men, as they were called (all except Thales), applied themselves to morals and politics; and in later times, when Socrates had drawn down philosophy from heaven to earth, moral philosophy became more fashionable than ever, and diverted the minds of men from the philosophy of nature.	На втором месте предстает причина, несомненно, величайшего значения. Она состоит в том, что на протяжении тех самых времен, когда человеческий разум и научные занятия процветали в наиболее высокой степени или хотя бы посредственно, естественной философии уделялась самая малая доля человеческих трудов. А между тем именно она должна почитаться великой матерью наук. Ибо все науки и искусства, оторванные от ее ствола, хотя и могут быть усовершенствованы и приспособлены для практики, но вовсе не могут расти. Известно же, что, после того как христианская вера была принята и окрепла, преобладающая часть лучших умов посвящала себя теологии. Этому были отданы высшие награды; этому были в изобилии предоставлены средства вспомоществования всякого рода; это занятие теологией преимущественно и поглотило ту треть, или тот период времени, который принадлежит нам, западным европейцам. Тем более что в одно и то же примерно время начали процветать науки и разгораться религиозные споры. В предшествующую же эпоху, в продолжение второго периода, у римлян, лучшие мысли и усилия философов были отданы моральной философии, которая была для язычников как бы теологией. Даже величайшие умы посвящали себя в те времена чаще всего гражданским делам вследствие величины Римской империи, которая нуждалась в работе очень многих людей. Время же, в течение которого естественная философия более всего процветала у греков, было наименее продолжительно. Ибо и в более древние времена все те семеро, которых называли мудрецами, за исключением Фалеса, посвятили себя моральной философии и политике; и в последующие времена, когда Сократ низвел философию с неба на землю, моральная философия приобрела еще большую силу и отвращала разум людей от естественной.
Nay, the very period itself in which inquiries concerning nature flourished, was by controversies and the ambitious display of new opinions corrupted and made useless. Seeing therefore that during those three periods natural philosophy was in a great degree either neglected or hindered, it is no wonder if men made but small advance in that to which they were not attending.	Даже тот самый период времени, когда исследования природы шли оживленно, испортили и сделали бесполезным противоречия и домогательства новых учений. Следовательно, поскольку в эти три периода естественная философия по большей части испытывала пренебрежение и затруднение, неудивительно, что люди мало успели в этом деле, раз они занимались совсем другим.
LXXX	LXXX
To this it may be added that natural philosophy, even among those who have attended to it, has scarcely ever possessed, especially in these later times, a disengaged and whole man (unless it were some monk studying in his cell, or some gentleman in his country house), but that it has been made merely a passage and bridge to something else.	Сюда присоединяется, что даже в числе тех, кто занимался естественной философией, она едва ли имела хотя бы одного вполне свободного и полностью отдавшегося ей человека (особенно в недавние времена), разве только нам укажут на пример какого-нибудь монаха, размышляющего в своей келье, или знатного вельможу в своем поместье; естественная философия сделалась как бы переходом и мостом к чему-либо другому.
And so this great mother of the sciences has with strange indignity been degraded to the offices of a servant, having to attend on the business of medicine or mathematics, and likewise to wash and imbue youthful and unripe wits with a sort of first dye, in order that they may be the fitter to receive another afterwards. Meanwhile let no man look for much progress in the sciences - especially in the practical part of them - unless natural philosophy be carried on and applied to particular sciences, and particular sciences be carried back again to natural philosophy. For want of this, astronomy, optics, music, a number of mechanical arts, medicine itself - nay, what one might more wonder at, moral and political philosophy, and the logical sciences - altogether lack profoundness, and merely glide along the surface and variety of things. Because after these particular sciences have been once distributed and established, they are no more nourished by natural philosophy, which might have drawn out of the true contemplation of motions, rays, sounds, texture and configuration of bodies, affections, and intellectual perceptions, the means of imparting to them fresh strength and growth. And therefore it is nothing strange if the sciences grow not, seeing they are parted from their roots.	Итак, эта великая матерь наук недостойным образом была низведена до обязанностей служанки, которая помогает в работе медицине и математике и которая омывает незрелый разум юношей и как бы окропляет их первой краской для того, чтобы потом они уже легче и удобнее воспринимали другие. Между тем пусть никто не ждет большого прогресса в науках, особенно в их действенной части, если естественная философия не будет доведена до отдельных наук или же если отдельные науки не будут возвращены к естественной философии. Оттого и получается, что у астрономии, оптики, музыки, у многих видов механики и у самой медицины и даже -- что более всего достойно удивления -- у моральной и гражданской философии и науки логики почти нет никакой глубины, что они только скользят по поверхности и разнообразию вещей. Ибо, после того как эти отдельные науки были построены и разграничены, их уже более не питает естественная философия, которая могла бы их наделить новыми силами для роста из ее источников и истинного созерцания движений, лучей, звуков, строения и формы тел, страстей и умственных восприятий. Итак, неудивительно, что науки не растут, ибо они отделены от своих корней.
LXXXI	LXXXI
Again there is another great and powerful cause why the sciences have made but little progress, which is this. It is not possible to run a course aright when the goal itself has not been rightly placed. Now the true and lawful goal of the sciences is none other than this: that human life be endowed with new discoveries and powers. But of this the great majority have no feeling, but are merely hireling and professorial; except when it occasionally happens that some workman of acuter wit and covetous of honor applies himself to a new invention, which he mostly does at the expense of his fortunes. But in general, so far are men from proposing to themselves to augment the mass of arts and sciences, that from the mass already at hand they neither take nor look for anything more than what they may turn to use in their lectures, or to gain, or to reputation, or to some similar advantage. And if any one out of all the multitude court science with honest affection and for her own sake, yet even with him the object will be found to be rather the variety of contemplations and doctrines than the severe and rigid search after truth. And if by chance there be one who seeks after truth in earnest, yet even he will propose to himself such a kind of truth as shall yield satisfaction to the mind and understanding in rendering causes for things long since discovered, and not the truth which shall lead to new assurance of works and new light of axioms. If then the end of the sciences has not as yet been well placed, it is not strange that men have erred as to the means.	Очевидна далее и еще одна великая и могущественная причина того, что науки мало продвинулись вперед. Состоит она в следующем. Не может правильно совершаться ристание, если сама мета[31] положена и утверждена неправильно. Подлинная же и надлежащая мета наук не может быть другой, чем наделение человеческой жизни новыми открытиями и благами. Но подавляющее большинство людей науки ничего в этом не смыслит. Это большинство -- только наставители и доктринеры, и лишь иногда случится, что мастер с более острым умом, желая славы, устремится к какому-либо новому открытию. Это он совершает почти с убытком для своего достояния. Но большинство не только не ставит себе целью увеличение всего содержания наук и искусств, но даже из имеющегося содержания ищет и берет не больше, чем может обратить для целей поучения или наживы или для того, чтобы прославить свое имя, или для другой прибыли этого рода. А если найдется кто-либо из множества ученых, кто стремится к науке с благородной склонностью и ради нее одной, то и он скорее обратится к разнообразию существующих учений, чем к строгому и непреклонному разысканию истины. Если же кто-либо другой и окажется, возможно, более строгим искателем истины, то и он поставит себе целью истину такого назначения, которая удовлетворит ум и разумение указанием причин вещей, известных уже ранее, а не ту, которая ведет к новым достижениям в практике и к новому свету аксиом. Поэтому если до сих пор никто не определил хорошо конечную цель наук, то не удивительно, что во всем подчиненном этой конечной цели последовало блуждание.
LXXXII	LXXXII
And as men have misplaced the end and goal of the sciences, so again, even if they had placed it right, yet they have chosen a way to it which is altogether erroneous and impassable. And an astonishing thing it is to one who rightly considers the matter, that no mortal should have seriously applied himself to the opening and laying out of a road for the human understanding direct from the sense, by a course of experiment orderly conducted and well built up, but that all has been left either to the mist of tradition, or the whirl and eddy of argument, or the fluctuations and mazes of chance and of vague and ill-digested experience. Now let any man soberly and diligently consider what the way is by which men have been accustomed to proceed in the investigation and discovery of things, and in the first place he will no doubt remark a method of discovery very simple and inartificial, which is the most ordinary method, and is no more than this. When a man addresses himself to discover something, he first seeks out and sets before him all that has been said about it by others; then he begins to meditate for himself; and so by much agitation and working of the wit solicits and as it were evokes his own spirit to give him oracles; which method has no foundation at all, but rests only upon opinions and is carried about with them.	Подобно тому как люди плохо определяли конечную цель и мету наук, так же избирали они дорогу совершенно ошибочную и непроходимую, даже когда цель определялась ими правильно. И если кто поразмыслит, он будет глубоко поражен, что ни у кого из смертных не было заботы и попечения о том, чтобы открыть и проложить дорогу человеческому разуму при помощи самого чувства и приведенных в порядок и хорошо построенных опытов, но все было предоставлено или мраку преданий, или круговращению силлогизмов, или случайности и произволу смутного, неупорядоченного опыта. Пусть кто-нибудь усердно и трезво подумает над тем, каков тот путь, которого люди привыкли держаться в исследовании и открытии какой-либо вещи, -- он прежде всего заметит, без сомнения, простой и безыскусственный метод открытия, наиболее свойственный людям. Этот метод состоит не в чем другом, как в том, что человек, готовясь и приступая к какому-либо исследованию, прежде всего отыскивает и изучает сказанное об этом другими, затем он прибавляет свои соображения и посредством усиленной работы разума возбуждает свой дух и как бы призывает его открыть свои прорицания. Тут все лишено основания и сводится только ко мнениям.
Another may perhaps call in logic to discover it for him, but that has no relation to the matter except in name. For logical invention does not discover principles and chief axioms, of which arts are composed, but only such things as appear to be consistent with them. For if you grow more curious and importunate and busy, and question her of probations and invention of principles or primary axioms, her answer is well known; she refers you to the faith you are bound to give to the principles of each separate art.	Иной призывает для открытия диалектику, которая имеет лишь номинальное отношение к тому, что рассматривается. Ибо открытие посредством диалектики не есть открытие начал и особых аксиом, из которых слагаются науки, но только того, что по видимости сообразно с ними. А более пытливых и настойчивых, более ревностных в своем деле, призывающих диалектику доказать или открыть начала или первые аксиомы, она известным ответом отталкивает к вере и как бы к клятве на верность какой-либо науке.
There remains simple experience which, if taken as it comes, is called accident; if sought for, experiment. But this kind of experience is no better than a broom without its band, as the saying is - a mere groping, as of men in the dark, that feel all round them for the chance of finding their way, when they had much better wait for daylight, or light a candle, and then go. But the true method of experience, on the contrary, first lights the candle, and then by means of the candle shows the way; commencing as it does with experience duly ordered and digested, not bungling or erratic, and from it educing axioms, and from established axioms again new experiments; even as it was not without order and method that the divine word operated on the created mass.	Остается просто опыт, который зовется случайным, если приходит сам, и экспериментом, если его отыскивают. Но этот род опыта есть не что другое, как, по пословице, развязанная метла[32] или хождение ощупью, как ходят ночью, трогая все, что попадается навстречу, чтобы выбраться на верную дорогу, тогда как гораздо полезнее и обдуманнее было бы для них подождать дня или зажечь свет и затем уже вступить на дорогу. Истинный же метод опыта сначала зажигает свет, потом указывает светом дорогу: он начинает с упорядоченного и систематического опыта, отнюдь не превратного и отклоняющегося в сторону, и выводит из него аксиомы, а из построенных аксиом -- новые опыты; ведь и божественное слово не действовало на массу вещей без распорядка!
Let men therefore cease to wonder that the course of science is not yet wholly run, seeing that they have gone altogether astray, either leaving and abandoning experience entirely, or losing their way in it and wandering round and round as in a labyrinth. Whereas a method rightly ordered leads by an unbroken route through the woods of experience to the open ground of axioms.	И потому пусть люди перестанут удивляться тому, что путь наук еще не пройден, ибо они вовсе сбились с дороги, решительно оставив и покинув опыт или путаясь и блуждая в нем, как в лабиринте. Правильно же построенный метод неизменной стезей ведет через леса опыта к открытию аксиом.
LXXXIII	LXXXIII
This evil, however, has been strangely increased by an opinion or conceit, which though of long standing is vain and hurtful, namely, that the dignity of the human mind is impaired by long and close intercourse with experiments and particulars, subject to sense and bound in matter; especially as they are laborious to search, ignoble to meditate, harsh to deliver, illiberal to practice, infinite in number, and minute in subtlety. So that it has come at length to this, that the true way is not merely deserted, but shut out and stopped up; experience being, I do not say abandoned or badly managed, but rejected with disdain.	Указанное зло достигло устрашающих размеров, выросши из некоего укоренившегося исстари надменного и вредоносного мнения, или суждения. Оно состоит в том, что достоинство человеческого разума будет умалено, если он долго и много будет обращаться к опыту и частным вещам, подлежащим чувству и определенным в материи, тем более что вещи этого рода требуют прилежного искания и они слишком низменны для того, чтобы о них размышлять, слишком грубы, чтобы о них говорить, слишком неизящны для того, чтобы ими пользоваться, бесконечны по количеству и недостаточны по совершенству. И вот, дело дошло до того, что истинная дорога не только покинута, но даже закрыта и заграждена, а опыт находится в совершенном пренебрежении, не говоря уже о том, что он оставлен или дурно управляем.
LXXXIV	LXXXIV
Again, men have been kept back as by a kind of enchantment from progress in the sciences by reverence for antiquity, by the authority of men accounted great in philosophy, and then by general consent. Of the last I have spoken above.	Помимо того людей удерживали от движения вперед и как бы околдовывали благоговение перед древностью, влияние людей, которые считались великими в философии, и обусловленные этим единогласие и согласие. О единогласии уже сказано выше.
As for antiquity, the opinion touching it which men entertain is quite a negligent one and scarcely consonant with the word itself. For the old age of the world is to be accounted the true antiquity; and this is the attribute of our own times, not of that earlier age of the world in which the ancients lived, and which, though in respect of us it was the elder, yet in respect of the world it was the younger. And truly as we look for greater knowledge of human things and a riper judgment in the old man than in the young, because of his experience and of the number and variety of the things which he has seen and heard and thought of, so in like manner from our age, if it but knew its own strength and chose to essay and exert it, much more might fairly be expected than from the ancient times, inasmuch as it is a more advanced age of the world, and stored and stocked with infinite experiments and observations.	Что же касается древности, то мнение, которого люди о ней придерживаются, вовсе не обдуманно и едва ли согласуется с самым словом. Ибо древностью следует почитать престарелость и великий возраст мира, а это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних. Этот возраст по отношению к нам древен и более велик, а по отношению к самому миру нов и менее велик. И подобно тому как мы ожидаем от старого человека большего знания и более зрелого суждения о человеческих вещах, чем от молодого, по причине опытности и разнообразия и обилия вещей, которые он видел, о которых он слышал и размышлял, так и от нашего времени, если только оно познает свои силы и пожелает испытать и напрячь их, следует ожидать большего, чем от былых времен, ибо это есть старшее время мира, собравшее в себе бесконечное количество опытов и наблюдений.
Nor must it go for nothing that by the distant voyages and travels which have become frequent in our times many things in nature have been laid open and discovered which may let in new light upon philosophy. And surely it would be disgraceful if, while the regions of the material globe - that is, of the earth, of the sea, and of the stars - have been in our times laid widely open and revealed, the intellectual globe should remain shut up within the narrow limits of old discoveries.	Не должно считать малозначащим и то, что дальние плавания и странствования (кои в наши века участились) открыли и показали в природе много такого, что может подать новый свет философии. Поэтому было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, тогда как в наши времена неизмеримо расширились и прояснились пределы материального мира, т. е. земель, морей, звезд.
And with regard to authority, it shows a feeble mind to grant so much to authors and yet deny time his rights, who is the author of authors, nay, rather of all authority. For rightly is truth called the daughter of time, not of authority. It is no wonder therefore if those enchantments of antiquity and authority and consent have so bound up men's powers that they have been made impotent (like persons bewitched) to accompany with the nature of things.	А что касается авторов, то высшее малодушие состоит в том, чтобы воздавать им бесконечно много, а у времени -- у этого автора авторов и источника всякого авторитета -- отнимать его права. Ибо правильно называют истину дочерью времени, а не авторитета. Поэтому неудивительно, что чары древности, писателей и единогласия столь связали мужество людей, что они, словно заколдованные, не смогли свыкнуться с самими вещами.
LXXXV	LXXXV
Nor is it only the admiration of antiquity, authority, and consent, that has forced the industry of man to rest satisfied with the discoveries already made, but also an admiration for the works themselves of which the human race has long been in possession. For when a man looks at the variety and the beauty of the provision which the mechanical arts have brought together for men's use, he will certainly be more inclined to admire the wealth of man than to feel his wants; not considering that the original observations and operations of nature (which are the life and moving principle of all that variety) are not many nor deeply fetched, and that the rest is but patience, and the subtle and ruled motion of the hand and instruments - as the making of clocks (for instance) is certainly a subtle and exact work: their wheels seem to imitate the celestial orbs, and their alternating and orderly motion, the pulse of animals; and yet all this depends on one or two axioms of nature.	Не только восхищение перед древностью, авторитетом и единогласием побудило деятельность людей успокоиться на том, что уже открыто, но и восхищение перед самими творениями, изобилие которых уже давно создано человеческим родом. Ибо если кто-либо обратит взор на разнообразие вещей и прекраснейшее оборудование, которое механические искусства собрали и ввели для удобства людей, то он склонится, скорее, к тому, чтобы восхищаться богатством человечества, чем почувствовать его нужду, не замечая, что первичные наблюдения человека и те дела природы, кои суть как бы душа и первое движение всего этого разнообразия, не многочисленны и не глубоко почерпнуты, что остальное относится только к терпеливости людей и к тонкому и правильному движению руки или орудий. Например, часы есть, несомненно, тонкая, тщательно изготовленная вещь, которая подражает небесному кругу своим вращением и биению сердца животных последовательным и размеренным движением. И все же эта вещь зависит от одной или двух аксиом природы.
Again, if you observe the refinement of the liberal arts, or even that which relates to the mechanical preparation of natural substances, and take notice of such things as the discovery in astronomy of the motions of the heavens, of harmony in music, of the letters of the alphabet (to this day not in use among the Chinese) in grammar; or again in things mechanical, the discovery of the works of Bacchus and Ceres - that is, of the arts of preparing wine and beer, and of making bread; the discovery once more of the delicacies of the table, of distillations and the like; and if you likewise bear in mind the long periods which it has taken to bring these things to their present degree of perfection (for they are all ancient except distillation), and again (as has been said of clocks) how little they owe to observations and axioms of nature, and how easily and obviously and as it were by casual suggestion they may have been discovered; you will easily cease from wondering, and on the contrary will pity the condition of mankind, seeing that in a course of so many ages there has been so great a dearth and barrenness of arts and inventions. And yet these very discoveries which we have just mentioned are older than philosophy and intellectual arts. So that, if the truth must be spoken, when the rational and dogmatical sciences began, the discovery of useful works came to an end.	А если кто-либо будет рассматривать тонкость свободных искусств или также изощренность в обработке естественных тел посредством механических искусств и рассмотрит вещи такого рода, как открытие небесных движений в астрономии, гармонии в музыке, алфавита (которым до сих пор не пользуются в государстве китайцев) в грамматике, или, возвращаясь к механическим искусствам, дела Вакха и Цереры, т. е. приготовление вина и пива, хлеба или даже изысканных яств, искусство перегонки жидкостей и тому подобное, то пусть он хорошенько подумает, сколько же должно было миновать времени для того, чтобы привести эти вещи к тому совершенству, какое они теперь имеют (ведь все это -- открытия древние, за исключением перегонки жидкостей)[33], в сколь малой степени они получены из наблюдений и аксиом природы (как об этом уже сказано по поводу часов) и как легко и как бы случайными совпадениями и удачными наблюдениями все это могло быть открыто; обдумав это, он легко освободится от всякого восхищения и скорее пожалеет о человеческом жребии, о том, что так незначительны, бедны были во все века вещи и открытия. А кроме того, упомянутые сейчас открытия более древни, чем философия и науки. Так что если говорить правду, то вместе с началом рациональных и догматических наук этого рода прекратилось открытие полезных дел.
And again, if a man turn from the workshop to the library, and wonder at the immense variety of books he sees there, let him but examine and diligently inspect their matter and contents, and his wonder will assuredly be turned the other way. For after observing their endless repetitions, and how men are ever saying and doing what has been said and done before, he will pass from admiration of the variety to astonishment at the poverty and scantiness of the subjects which till now have occupied and possessed the minds of men.	Если кто-либо обратится от мастерских к библиотекам и придет в восхищение от безграничного разнообразия книг, которое мы видим, то, исследовав и прилежнее рассмотрев содержание и предмет самих книг, он, конечно, поразится противоположному. После того как он заметит бесконечные повторения и то, как люди говорят и толкуют об одном и том же, он перейдет от восхищения перед разнообразием к удивлению перед малочисленностью тех вещей, которые до сих пор владели умами людей.
And if again he descend to the consideration of those arts which are deemed curious rather than safe, and look more closely into the works of the alchemists or the magicians, he will be in doubt perhaps whether he ought rather to laugh over them or to weep. For the alchemist nurses eternal hope and when the thing fails, lays the blame upon some error of his own; fearing either that he has not sufficiently understood the words of his art or of his authors (whereupon he turns to tradition and auricular whispers), or else that in his manipulations he has made some slip of a scruple in weight or a moment in time (whereupon he repeats his trials to infinity). And when, meanwhile, among the chances of experiment he lights upon some conclusions either in aspect new or for utility not contemptible, he takes these for earnest of what is to come, and feeds his mind upon them, and magnifies them to the most, and supplies the rest in hope. Not but that the alchemists have made a good many discoveries and presented men with useful inventions. But their case may be well compared to the fable of the old man who bequeathed to his sons gold buried in a vineyard, pretending not to know the exact spot; whereupon the sons applied themselves diligently to the digging of the vineyard, and though no gold was found there, yet the vintage by that digging was made more plentiful.	Если же кто-либо направит внимание на рассмотрение того, что более любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он, пожалуй, усомнится, чего эти работы более достойны -- смеха или слез. Алхимик вечно питает надежду, и, когда дело не удается, он это относит к своим собственным ошибкам. Он обвиняет себя, что недостаточно понял слова науки или писателей, и поэтому обращается к преданиям и нашептываниям. Или он думает, что ошибка в каких-то мелких подробностях его работы, и поэтому до бесконечности повторяет опыт. Когда же в течение своих опытов он случайно приходит к чему-либо новому по внешности или заслуживающему внимания по своей пользе, он питает душу доказательствами этого рода и всячески превозносит и прославляет их, а в остальном хранит надежду. Не следует все же отрицать, что алхимики изобрели немало и подарили людям полезные открытия. Однако к ним неплохо подходит известная сказка о старике, который завещал сыновьям золото, зарытое в винограднике, но притворился, будто не знает точного места, где оно зарыто. Поэтому его сыновья прилежно взялись за перекапывание виноградника, и хотя они и не нашли никакого золота, но урожай от этой обработки стал более обильным.
Again the students of natural magic, who explain everything by sympathies and antipathies, have in their idle and most slothful conjectures ascribed to substances wonderful virtues and operations; and if ever they have produced works, they have been such as aim rather at admiration and novelty than at utility and fruit.	Те же, кто занимался естественной магией, те, кто все сводил к симпатии и антипатии в силу праздных и беспочвенных догадок, приписывали вещам удивительные способности и действия. Даже если они чего-нибудь достигли, то эти дела более поразили своей новизной, чем принесли пользу своими плодами.
In superstitious magic on the other hand (if of this also we must speak), it is especially to be observed that they are but subjects of a certain and definite kind wherein the curious and superstitious arts, in all nations and ages, and religions also, have worked or played. These therefore we may pass. Meanwhile if is nowise strange if opinion of plenty has been the cause of want.	В суеверной же магии (если о ней надо говорить) следует обратить внимание на то, что существуют предметы определенного рода, общие у всех народов, во все века и даже во всех религиях, на которых играют и на которых основываются науки тайные и суеверные. Опустим их рассмотрение, хотя вовсе не удивительно, что мнение о богатстве этих наук явилось причиной их бедности.
LXXXVI	LXXXVI
Further, this admiration of men for knowledges and arts - an admiration in itself weak enough, and well-nigh childish - has been increased by the craft and artifices of those who have handled and transmitted sciences. For they set them forth with such ambition and parade, and bring them into the view of the world so fashioned and masked as if they were complete in all parts and finished. For if you look at the method of them and the divisions, they seem to embrace and comprise everything which can belong to the subject. And although these divisions are ill filled out and are but as empty cases, still to the common mind they present the form and plan of a perfect science.	Восхищение людей перед учениями и науками, само по себе уже достаточно наивное и почти детское, преумножено еще хитростью и уловками тех, кто занимался науками и преподавал их. Ибо они представляют их с таким тщеславием и напыщенностью и приводят их к взору человека столь преображенными и как бы замаскированными, как если бы они были совершенны и доведены до полной законченности. Если посмотреть на их метод и разделы, то может показаться, что они объемлют и заключают в себе все, что может быть отнесено к их предмету. И хотя их части плохо заполнены и подобны пустым ящикам, все же для обычного разумения они представляются как формы и основания целостной науки.
But the first and most ancient seekers after truth were wont, with better faith and better fortune, too, to throw the knowledge which they gathered from the contemplation of things, and which they meant to store up for use, into aphorisms; that is, into short and scattered sentences, not linked together by an artificial method; and did not pretend or profess to embrace the entire art. But as the matter now is, it is nothing strange if men do not seek to advance in things delivered to them as long since perfect and complete.	Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, т. е. в короткие изречения, разрозненные и не связанные методом; они не притворялись, что владеют всеобщей наукой, и не обещали этого. А при нынешнем положении не удивительно, если люди ничего не ищут за пределами того, что им было передано как уже давно вполне законченное по совершенству и охвату.
LXXXVII	LXXXIVII
Moreover, the ancient systems have received no slight accession of reputation and credit from the vanity and levity of those who have propounded new ones, especially in the active and practical department of natural philosophy. For there have not been wanting talkers and dreamers who, partly from credulity, partly in imposture, have loaded mankind with promises, offering and announcing the prolongation of life, the retardation of age, the alleviation of pain, the repairing of natural defects, the deceiving of the senses; arts of binding and inciting the affections, of illuminating and exalting the intellectual faculties, of transmuting substances, of strengthening and multiplying motions at will, of making impressions and alterations in the air, of bringing down and procuring celestial influences; arts of divining things future, and bringing things distant near, and revealing things secret; and many more. But with regard to these lavish promisers, this judgment would not be far amiss: that there is as much difference in philosophy between their vanities and true arts as there is in history between the exploits of Julius Caesar or Alexander the Great, and the exploits of Amadis of Gaul or Arthur of Britain. For it is true that those illustrious generals really did greater things than these shadowy heroes are even feigned to have done; but they did them by means and ways of action not fabulous or monstrous. Yet surely it is not fair that the credit of true history should be lessened because it has sometimes been injured and wronged by fables. Meanwhile it is not to be wondered at if a great prejudice is raised against new propositions, especially when works are also mentioned, because of those impostors who have attempted the like; since their excess of vanity, and the disgust it has bred, have their effect still in the destruction of all greatness of mind in enterprises of this kind.	Даже древнее стало пользоваться большим почитанием и доверием вследствие суетности и легкомыслия тех, кто предложил новое, -- в особенности в действенной и практической части естественной философии. Ведь немало было хвастливых и сумасбродных людей, которые отчасти из легкомыслия, отчасти в целях обмана осыпали человеческий род такими обещаниями, как: продление жизни, предотвращение старости, облегчение страданий, исправление природных недостатков, ублажение чувств, обуздание и возбуждение страстей, озарение и возвышение способностей разума, превращение вещества, усиление и умножение движений по желанию, изменение погоды и климата, управление небесными влияниями, предсказания будущего, приближение отдаленного, раскрытие тайного, и обещали и сулили еще многое другое. Немногим ошибется тот, кто скажет, что в учениях философии существует такое же различие между суетностями этих щедрых дарителей и истинными науками, какое в рассказах истории существует между делами Юлия Цезаря или Александра Македонского и Амадиса Галльского или Артура Британского[34]. Ведь эти славнейшие полководцы совершили много больше, чем выдумано содеянного теми призрачными героями, и они совершили это способом и путем действий отнюдь не сказочным и волшебным. Не следует отказывать в вере истинному известию по той причине, что доверие было уже обмануто сказками. При всем том совсем не удивительно, если есть большое предубеждение против новых предложений (особенно когда поминают и об их применении в практике) из-за тех обманщиков, которые пытались делать нечто подобное. Ибо полнейшая суетность и вызываемое ею отвращение разрушили ныне всякое величие попыток такого рода.
LXXXVIII	LXXXVIII
Far more, however, has knowledge suffered from littleness of spirit and the smallness and slightness of the tasks which human industry has proposed to itself. And what is worst of all, this very littleness of spirit comes with a certain air of arrogance and superiority.	Но еще больше нанесла наукам вреда мелочность и ничтожность тех задач, которые ставит перед собой человеческая деятельность. И притом, что хуже всего, эта мелочность предстает не без тщеславия и надменности.
For in the first place there is found in all arts one general device, which has now become familiar - that the author lays the weakness of his art to the charge of nature: whatever his art cannot attain he sets down on the authority of the same art to be in nature impossible. And truly no art can be condemned if it be judge itself. Moreover, the philosophy which is now in vogue embraces and cherishes certain tenets, the purpose of which (if it be diligently examined) is to persuade men that nothing difficult, nothing by which nature may be commanded and subdued, can be expected from art or human labor; as with respect to the doctrine that the heat of the sun and of fire differ in kind, and to that other concerning mixture, has been already observed. Which things, if they be noted accurately, tend wholly to the unfair circumscription of human power, and to a deliberate and factitious despair, which not only disturbs the auguries of hope, but also cuts the sinews and spur of industry, and throws away the chances of experience itself. And all for the sake of having their art thought perfect, and for the miserable vainglory of making it believed that whatever has not yet been discovered and comprehended can never be discovered or comprehended hereafter.	Прежде всего во всех науках мы встречаем ту же ставшую обычной уловку, что создатели любой науки обращают бессилие своей науки в клевету против природы. И то, что недостижимо для их науки, то они на основании той же науки объявляют невозможным и в самой природе. Конечно, никакая наука не может быть осуждена, раз она сама же и судит. Так и философия, которой теперь располагают, содержит в своих недрах некие положения, касающиеся того (если рассмотреть более тщательно), чтобы совершенно убедить людей в невозможности ожидать от науки или от труда человека ничего высокого, такого, что могло бы повелевать природой и подчинить ее, как это уже было выше сказано о разнородности тепла светил и огня и о смешении. Все это, если изучить это более основательно, представляет несправедливую оценку человеческих сил и ведет к надуманному и искусственному отчаянию, которое не только рассеивает обнадеживающие предсказания, но и отсекает все побуждения и стремления к деятельности и уничтожает всякую возможность успеха самого опыта. Ведь, стремясь к тщетной и суетнейшей славе, они заботятся только о том, чтобы их наука расценивалась как совершенная и чтобы все оставшееся до сих пор не открытым или не познанным считалось вообще недоступным открытию и познанию в будущем.
And even if a man apply himself fairly to facts, and endeavor to find out something new, yet he will confine his aim and intention to the investigation and working out of some one discovery and no more; such as the nature of the magnet, the ebb and flow of the sea, the system of the heavens, and things of this kind, which seem to be in some measure secret, and have hitherto been handled without much success. Whereas it is most unskillful to investigate the nature of anything in the thing itself, seeing that the same nature which appears in some things to be latent and hidden is in others manifest and palpable; wherefore in the former it produces wonder, in the latter excites no attention; as we find it in the nature of consistency, which in wood or stone is not observed, but is passed over under the appellation of solidity without further inquiry as to why separation or solution of continuity is avoided; while in the case of bubbles, which form themselves into certain pellicles, curiously shaped into hemispheres, so that the solution of continuity is avoided for a moment, it is thought a subtle matter.	Если же кто и посвящает себя этому делу и пытается открыть что-либо новое, то он ставит перед собой цель отыскать и исследовать какое-либо одно открытие, и не больше. Он будет исследовать или природу магнита, или прилив и отлив моря, систему неба и тому подобное, что кажется заключающим в себе некую тайну и до сих пор рассматривалось безуспешно. А между тем величайшее невежество представляет собой исследование природы какой-либо вещи в ней самой. Ибо та же самая природа, которая в одних вещах кажется скрытой и тайной, в других вещах очевидна и почти ощутима; в этих вещах она возбуждает восхищение, а в тех даже не привлекает внимания. Так обстоит дело с природой плотности, которую в дереве или камне не замечают, довольствуясь названием твердости и не задаваясь вопросом о сопротивлении разделению и разрыву непрерывности; но то же самое явление кажется замечательным и замысловатым в пленке водяных пузырей, которые любопытнейшим образом принимают форму полушария, так что на мгновение задерживается разрыв непрерывности.
In fact, what in some things is accounted a secret has in others a manifest and well-known nature, which will never be recognized as long as the experiments and thoughts of men are engaged on the former only.	Так то, что в одних вещах считается скрытым, в других имеет явную и обычную природу, и она никогда не позволит рассмотреть себя, если опыты и наблюдения людей будут вращаться только в пределах первого.
But generally speaking, in mechanics old discoveries pass for new if a man does but refine or embellish them, or unite several in one, or couple them better with their use, or make the work in greater or less volume than it was before, or the like.	Вообще же обыкновенно в делах механических новыми открытиями считаются, если кто-либо тоньше обработал уже сделанное изобретение, или красивее убрал его, или соединил и сложил с чем-либо, или удобнее сочетал с пользованием, или представил работу в большем или меньшем размере, чем она была прежде, и тому подобное.
Thus, then, it is no wonder if inventions noble and worthy of mankind have not been brought to light, when men have been contented and delighted with such trifling and puerile tasks, and have even fancied that in them they have been endeavoring after, if not accomplishing, some great matter.	Поэтому совсем не удивительно, что значительные и достойные человеческого рода открытия не извлечены на свет, если люди удовлетворяются и восхищаются такими малыми и детскими задачами и притом еще считают, что в них они добиваются или достигают чего-то великого.
LXXXIX	LXXXIX
Neither is it to be forgotten that in every age natural philosophy has had a troublesome and hard to deal with adversary - namely, superstition, and the blind and immoderate zeal of religion. For we see among the Greeks that those who first proposed to men's then uninitiated ears the natural causes for thunder and for storms were thereupon found guilty of impiety. Nor was much more forbearance shown by some of the ancient fathers of the Christian church to those who on most convincing grounds (such as no one in his senses would now think of contradicting) maintained that the earth was round, and of consequence asserted the existence of the antipodes.	Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам[35]. И немногим лучше отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установил, что Земля кругла и как следствие этого утверждал существование антиподов[36].
Moreover, as things now are, to discourse of nature is made harder and more perilous by the summaries and systems of the schoolmen who, having reduced theology into regular order as well as they were able, and fashioned it into the shape of an art, ended in incorporating the contentious and thorny philosophy of Aristotle, more than was fit, with the body of religion.	Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жестокими и опасными по причине учений и методов схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в порядок и придали ей форму науки, но и вдобавок еще добились того, что строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем следовало, с религией.
To the same result, though in a different way, tend the speculations of those who have taken upon them to deduce the truth of the Christian religion from the principles of philosophers, and to confirm it by their authority, pompously solemnizing this union of the sense and faith as a lawful marriage, and entertaining men's minds with a pleasing variety of matter, but all the while disparaging things divine by mingling them with things human. Now in such mixtures of theology with philosophy only the received doctrines of philosophy are included; while new ones, albeit changes for the better, are all but expelled and exterminated.	Сюда же (хотя и иным образом) относятся и рассуждения тех, кто не постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и рассудка и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают божественное и человеческое. Но в подобном смешении теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.
Lastly, you will find that by the simpleness of certain divines, access to any philosophy, however pure, is well-nigh closed. Some are weakly afraid lest a deeper search into nature should transgress the permitted limits of sober-mindedness, wrongfully wresting and transferring what is said in Holy Writ against those who pry into sacred mysteries, to the hidden things of nature, which are barred by no prohibition. Others with more subtlety surmise and reflect that if second causes are unknown everything can more readily be referred to the divine hand and rod, a point in which they think religion greatly concerned - which is in fact nothing else but to seek to gratify God with a lie. Others fear from past example that movements and changes in philosophy will end in assaults on religion. And others again appear apprehensive that in the investigation of nature something may be found to subvert or at least shake the authority of religion, especially with the unlearned. But these two last fears seem to me to savor utterly of carnal wisdom; as if men in the recesses and secret thought of their hearts doubted and distrusted the strength of religion and the empire of faith over the sense, and therefore feared that the investigation of truth in nature might be dangerous to them. But if the matter be truly considered, natural philosophy is, after the word of God, at once the surest medicine against superstition and the most approved nourishment for faith, and therefore she is rightly given to religion as her most faithful handmaid, since the one displays the will of God, the other his power. For he did not err who said, "Ye err in that ye know not the Scriptures and the power of God," thus coupling and blending in an indissoluble bond information concerning his will and meditation concerning his power. Meanwhile it is not surprising if the growth of natural philosophy is checked when religion, the thing which has most power over men's minds, has by the simpleness and incautious zeal of certain persons been drawn to take part against her.	Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благочестия; при этом то, что было сказано в священных писаниях о божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более находчиво заключают, что если обычные причины не известны, то все можно легче приписать божественной длани и жезлу; и это они считают в высшей степени важным для религии. Все это есть не что иное, как "желание угождать Богу ложью". Иные опасаются, как бы движения и изменения философии не стали примером для религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как бы не было открыто в исследовании природы чего-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно у невежественных людей). Опасения этих двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над рассудком и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служанкой религии: если одна являет волю Бога, то другая -- его могущество. Ибо не ошибся тот. кто сказал: "Вы блуждаете, не зная Писания и могущества Бога"[37], соединив и сочетав, таким образом, нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону.
XC	XC
Again, in the customs and institutions of schools, academies, colleges, and similar bodies destined for the abode of learned men and the cultivation of learning, everything is found adverse to the progress of science. For the lectures and exercises there are so ordered that to think or speculate on anything out of the common way can hardly occur to any man.	Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых людей и для служения учености, все оказывается противным движению наук вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.
And if one or two have the boldness to use any liberty of judgment, they must undertake the task all by themselves; they can have no advantage from the company of others. And if they can endure this also, they will find their industry and largeness of mind no slight hindrance to their fortune. For the studies of men in these places are confined and as it were imprisoned in the writings of certain authors, from whom if any man dissent he is straightway arraigned as a turbulent person and an innovator. But surely there is a great distinction between matters of state and the arts; for the danger from new motion and from new light is not the same. In matters of state a change even for the better is distrusted, because it unsettles what is established; these things resting on authority, consent, fame and opinion, not on demonstration. But arts and sciences should be like mines, where the noise of new works and further advances is heard on every side. But though the matter be so according to right reason, it is not so acted on in practice; and the points above mentioned in the administration and government of learning put a severe restraint upon the advancement of the sciences.	А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и это перенесет, то убедится все же, что эта деятельность и отвага составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в случаях такого рода старания людей заключены, как в темнице, в писаниях некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, совсем не та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают опасения смуты, ибо гражданские дела опираются на авторитет, единомыслие и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, все должно шуметь новыми работами и дальнейшим продвижением вперед. Но так должно быть согласно здравому смыслу; в жизни это иначе: указанный выше порядок в руководстве науками и учением как тяжелое бремя издавна подавляет их рост.
XCI	XCI
Nay, even if that jealousy were to cease, still it is enough to check the growth of science that efforts and labors in this field go unrewarded. For it does not rest with the same persons to cultivate sciences and to reward them. The growth of them comes from great wits; the prizes and rewards of them are in the hands of the people, or of great persons, who are but in very few cases even moderately learned. Moreover, this kind of progress is not only unrewarded with prizes and substantial benefits; it has not even the advantage of popular applause. For it is a greater matter than the generality of men can take in, and is apt to be overwhelmed and extinguished by the gales of popular opinions. And it is nothing strange if a thing not held in honor does not prosper.	Однако если бы даже это недоброжелательство, о котором сказано выше, и прекратилось, то и тогда достаточным препятствием для роста наук оставалось бы то, что деятельность и усилил этого рода лишены вознаграждения. Ибо развитие наук и вознаграждение зависят не от одних и тех же людей. Ведь приращение наук совершается, как бы то ни было, большими талантами, а плата и вознаграждение за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые за редкими исключениями едва ли достигли средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только вознаграждения и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.
XCII	XCII
But by far the greatest obstacle to the progress of science and to the undertaking of new tasks and provinces therein is found in this - that men despair and think things impossible. For wise and serious men are wont in these matters to be altogether distrustful, considering with themselves the obscurity of nature, the shortness of life, the deceitfulness of the senses, the weakness of the judgment, the difficulty of experiment, and the like; and so supposing that in the revolution of time and of the ages of the world the sciences have their ebbs and flows; that at one season they grow and flourish, at another wither and decay, yet in such sort that when they have reached a certain point and condition they can advance no further.	Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и предположение невозможного. Даже разумные и твердые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в небрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки не способны пойти еще дальше.
If therefore anyone believes or promises more, they think this comes of an ungoverned and unripened mind, and that such attempts have prosperous beginnings, become difficult as they go on, and end in confusion. Now since these are thoughts which naturally present themselves to men grave and of great judgment, we must take good heed that we be not led away by our love for a most fair and excellent object to relax or diminish the severity of our judgment. We must observe diligently what encouragement dawns upon us and from what quarter, and, putting aside the lighter breezes of hope, we must thoroughly sift and examine those which promise greater steadiness and constancy. Nay, and we must take state prudence too into our counsels, whose rule is to distrust, and to take the less favorable view of human affairs. I am now therefore to speak touching hope, especially as I am not a dealer in promises, and wish neither to force nor to ensnare men's judgments, but to lead them by the hand with their good will. And though the strongest means of inspiring hope will be to bring men to particulars, especially to particulars digested and arranged in my Tables of Discovery (the subject partly of the second, but much more of the fourth part of my Instauration), since this is not merely the promise of the thing but the thing itself; nevertheless, that everything may be done with gentleness, I will proceed with my plan of preparing men's minds, of which preparation to give hope is no unimportant part.	А если кто-нибудь верит или обещает большее, то это считается проявлением бессилия и незрелости духа, так как это стремление, радостное вначале, становится тягостным в дальнейшем и заканчивается замешательством. Но поскольку такого рода мысли легко завладевают достойными и выдающимися умами, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великому и прекрасному. Должно зорко наблюдать за тем, что светится надеждой и с какой стороны этот свет. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Нужно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и в делах человеческих предполагает худшее. Поэтому-то мы теперь и должны сказать о надежде, тем более что мы не рассыпаем обещаний, и не готовим сети, и не замышляем козней против суждений людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в систему и расположены в наших таблицах открытия (относящихся отчасти ко второй, но много больше к четвертой части нашего Восстановления), ибо это не только одна надежда, но и как бы само дело; однако, чтобы все стало легче, должно продолжить сообразно с нашим намерением приуготовление человеческих умов, а в этом приуготовлении немалое место занимает обретение надежды.
For without it the rest tends rather to make men sad (by giving them a worse and meaner opinion of things as they are than they now have, and making them more fully to feel and know the unhappiness of their own condition) than to induce any alacrity or to whet their industry in making trial. And therefore it is fit that I publish and set forth those conjectures of mine which make hope in this matter reasonable, just as Columbus did, before that wonderful voyage of his across the Atlantic, when he gave the reasons for his conviction that new lands and continents might be discovered besides those which were known before; which reasons, though rejected at first, were afterwards made good by experience, and were the causes and beginnings of great events.	Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (т. е. чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле оправданной. Мы поступаем так, как делал перед удивительным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.
XCIII	XCIII
The beginning is from God: for the business which is in hand, having the character of good so strongly impressed upon it, appears manifestly to proceed from God, who is the author of good, and the Father of Lights. Now in divine operations even the smallest beginnings lead of a certainty to their end. And as it was said of spiritual things, "The kingdom of God cometh not with observation," so is it in all the greater works of Divine Providence; everything glides on smoothly and noiselessly, and the work is fairly going on before men are aware that it has begun. Nor should the prophecy of Daniel be forgotten touching the last ages of the world: "Many shall go to and fro, and knowledge shall be increased"; clearly intimating that the thorough passage of the world (which now by so many distant voyages seems to be accomplished, or in course of accomplishment), and the advancement of the sciences, are destined by fate, that is, by Divine Providence, to meet in the same age.	Начало же должно быть взято от Бога, ибо все совершающееся вследствие обнаруживающейся природы самого добра явно происходит от Бога, который является творцом добра и отцом света. А в делах божественных даже ничтожные начала с неизбежностью влекут за собой результат. И то, что сказано о духовном: "Царство Божие не приходит заметно"[38], происходит во всех больших делах божественного провидения. Все движется постепенно, без шума и звона, и дело совершается раньше, чем люди подумают о том, что оно совершается, или заметят это. Не следует упускать из виду пророчество Даниила о последних временах мира: "Многие пройдут, и многообразно будет знание"[39], явно указывающее, что судьбой, т. е. провидением, определено, чтобы совпали в одно и то же время прохождение через мир (который уже пополнен столькими дальними плаваниями или пополняется) и рост наук.
XCIV	XCIV
Next comes a consideration of the greatest importance as an argument of hope; I mean that drawn from the errors of past time, and of the ways hitherto trodden. For most excellent was the censure once passed upon a government that had been unwisely administered. "That which is the worst thing in reference to the past, ought to be regarded as best for the future. For if you had done all that your duty demanded, and yet your affairs were no better, you would not have even a hope left you that further improvement is possible. But now, when your misfortunes are owing, not to the force of circumstances, but to your own errors, you may hope that by dismissing or correcting these errors, a great change may be made for the better." In like manner, if during so long a course of years men had kept the true road for discovering and cultivating sciences, and had yet been unable to make further progress therein, bold doubtless and rash would be the opinion that further progress is possible. But if the road itself has been mistaken, and men's labor spent on unfit objects, it follows that the difficulty has its rise not in things themselves, which are not in our power, but in the human understanding, and the use and application thereof, which admits of remedy and medicine. It will be of great use therefore to set forth what these errors are. For as many impediments as there have been in times past from this cause, so many arguments are there of hope for the time to come. And although they have been partly touched before, I think fit here also, in plain and simple words, to represent them.	За этим следует наиболее значительное основание для внушения надежды, оно вытекает из заблуждений прошедшего времени и ошибочности испытанных уже путей. Ибо очень хорошо сказал некто, выражая порицание по поводу неблагоразумного управления государством: "То, что в прошлом было наихудшим, должно быть признано превосходным для будущего: если бы вы исполнили все, что требуют ваши обязанности, и все же ваши дела не были бы в лучшем состоянии, то не оставалось бы даже никакой надежды привести их к лучшему. Но так как состояние ваших дел стало плохим не в силу самих дел, а по причине ваших заблуждений, то следует надеяться, что, устранив или исправив эти заблуждения, можно достигнуть большого улучшения"[40]. Подобным же образом если бы люди на протяжении стольких лет владели истинным путем открытия и развития знаний и все же не смогли продвинуться дальше, то, без сомнения, дерзко и безрассудно было бы рассчитывать, что можно подвинуть дело дальше. Тогда как если ошибка заключалась в выборе самого пути и труды людей растрачены совсем не на то, на что надо было, то из этого следует, что не в самих вещах, которые вне нашей власти, возникает трудность, но в человеческом разуме, в его применении и приложении, а это допускает лекарство и лечение. Поэтому самое лучшее будет представить эти самые заблуждения. Все те ошибки, что были помехой в прошедшее время, суть лишь доводы в пользу надежды на будущее. И хотя они уже затронуты в том, что было сказано выше, я хочу их и здесь коротко представить в простых и неприкрашенных словах.
XCV	XCV
Those who have handled sciences have been either men of experiment or men of dogmas. The men of experiment are like the ant, they only collect and use; the reasoners resemble spiders, who make cobwebs out of their own substance. But the bee takes a middle course: it gathers its material from the flowers of the garden and of the field, but transforms and digests it by a power of its own. Not unlike this is the true business of philosophy; for it neither relies solely or chiefly on the powers of the mind, nor does it take the matter which it gathers from natural history and mechanical experiments and lay it up in the memory whole, as it finds it, but lays it up in the understanding altered and digested. Therefore from a closer and purer league between these two faculties, the experimental and the rational (such as has never yet been made), much may be hoped.	Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из самих себя. Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей -- опыта и рассудка.
XCVI	XCVI
We have as yet no natural philosophy that is pure; all is tainted and corrupted: in Aristotle's school by logic; in Plato's by natural theology; in the second school of Platonists, such as Proclus and others, by mathematics, which ought only to give definiteness to natural philosophy, not to generate or give it birth. From a natural philosophy pure and unmixed, better things are to be expected.	До сих пор естественная философия еще не была чистой, а лишь запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля -- логикой, в школе Платона -- естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других -- математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует ожидать лучшего.
XCVII	XCVII
No one has yet been found so firm of mind and purpose as resolutely to compel himself to sweep away all theories and common notions, and to apply the understanding, thus made fair and even, to a fresh examination of particulars. Thus it happens that human knowledge, as we have it, is a mere medley and ill-digested mass, made up of much credulity and much accident, and also of the childish notions which we at first imbibed.	Никто еще не был столь тверд и крепок духом, чтобы предписать себе и осуществить совершенный отказ от обычных теорий и понятий и приложить затем заново к частностям очищенный и беспристрастный разум. А потому наш человеческий рассудок есть как бы месиво и хаос легковерия и случайностей, а также детских представлений, которые мы первоначально почерпнули.
Now if anyone of ripe age, unimpaired senses, and well-purged mind, apply himself anew to experience and particulars, better hopes may be entertained of that man. In which point I promise to myself a like fortune to that of Alexander the Great, and let no man tax me with vanity till he have heard the end; for the thing which I mean tends to the putting off of all vanity.	Лучшего надобно ждать от того, кто в зрелом возрасте, с полностью сохранившимися чувствами, с очищенным умом заново обратится к опыту и к частностям. В этой области мы обещаем себе судьбу Александра Великого. И пусть никто не изобличает нас в тщеславии, пока не услышит завершения этого дела, которое направлено к тому, чтобы отбросить всякую тщету.
For of Alexander and his deeds Aeschines spoke thus: "Assuredly we do not live the life of mortal men; but to this end were we born, that in after ages wonders might be told of us," as if what Alexander had done seemed to him miraculous.	Ведь об Александре и его делах Эсхин говорил следующим образом: "Мы, поистине, не живем жизнью смертных, но рождены для того, чтобы потомство громко возвещало о нас чудеса"[41], как будто дела Александра казались ему чудом.
But in the next age Titus Livius took a better and a deeper view of the matter, saying in effect that Alexander "had done no more than take courage to despise vain apprehensions." And a like judgment I suppose may be passed on myself in future ages: that I did no great things, but simply made less account of things that were accounted great. In the meanwhile, as I have already said, there is no hope except in a new birth of science; that is, in raising it regularly up from experience and building it afresh, which no one (I think) will say has yet been done or thought of.	Но в последующие времена Тит Ливий лучше понял дело и сказал об Александре следующим образом: "Он только решился пренебречь тщетным"[42]. Подобным же образом в будущие времена и о нас, полагаем мы, будет высказано суждение, что мы не совершили ничего великого, а только сочли незначительным то, что считалось великим. Вместе с тем (как мы уже сказали) единственная надежда заключается в возрождении наук, т. е. в пересмотре их в определенном порядке посредством опыта и в новом их установлении. Никто (как мы думаем) не станет утверждать, что это уже было сделано или задумано.
XCVIII	XCVIII
Now for grounds of experience - since to experience we must come - we have as yet had either none or very weak ones; no search has been made to collect a store of particular observations sufficient either in number, or in kind, or in certainty, to inform the understanding, or in any way adequate. On the contrary, men of learning, but easy withal and idle, have taken for the construction or for the confirmation of their philosophy certain rumors and vague fames or airs of experience, and allowed to these the weight of lawful evidence. And just as if some kingdom or state were to direct its counsels and affairs not by letters and reports from ambassadors and trustworthy messengers, but by the gossip of the streets; such exactly is the system of management introduced into philosophy with relation to experience. Nothing duly investigated, nothing verified, nothing counted, weighed, or measured, is to be found in natural history; and what in observation is loose and vague, is in information deceptive and treacherous. And if anyone thinks that this is a strange thing to say, and something like an unjust complaint, seeing that Aristotle, himself so great a man, and supported by the wealth of so great a king, has composed so accurate a history of animals; and that others with greater diligence, though less pretense, have made many additions; while others, again, have compiled copious histories and descriptions of metals, plants, and fossils; it seems that he does not rightly apprehend what it is that we are now about.	До сих пор опыт (ибо к нему мы теперь всецело должны обратиться) или совсем не имел основания или имел весьма ненадежное. До сих пор не было отыскано и собрано изобилие частностей, способное дать разуму знание, в какой бы то ни было мере достаточное по своему количеству, роду, достоверности. Напротив того, ученые (конечно, нерадивые и легкомысленные) приняли для построения или укрепления своей философии какие-то слухи об опыте и как бы молву о нем или его отголосок и приписали им все же значение законного свидетельства. И как если бы какое-либо государство стало управлять своими установлениями и делами не на основании писем и сообщений послов и достойных доверия вестников, а на основании толков горожан на перекрестках, -- точно такой же образ действий был введен в философию в отношении опыта. Ничего мы не находим в естественной истории должным образом разведанного, проверенного, сосчитанного, взвешенного и измеренного. Однако то, что в наблюдении не определено и смутно, в представлении ложно и неверно. Если же кому-либо сказанное здесь покажется странным и близким к несправедливой жалобе на основании того, что Аристотель, муж столь великий и опирающийся на силы такого царя, сложил столь тщательное исследование о животных, а другие с большим прилежанием (хотя и с меньшим шумом) многое прибавили, и еще другие составили многочисленные рассказы и исследования о растениях, о металлах, об ископаемых, то он, конечно, недостаточно замечает, что совершается у него на глазах.
For a natural history which is composed for its own sake is not like one that is collected to supply the understanding with information for the building up of philosophy. They differ in many ways, but especially in this: that the former contains the variety of natural species only, and not experiments of the mechanical arts. For even as in the business of life a man's disposition and the secret workings of his mind and affections are better discovered when he is in trouble than at other times, so likewise the secrets of nature reveal themselves more readily under the vexations of art than when they go their own way. Good hopes may therefore be conceived of natural philosophy, when natural history, which is the basis and foundation of it, has been drawn up on a better plan; but not till then.	Ибо одна основа у той естественной истории, которая слагается для одной себя, и другая у той, которая составлена, чтобы дать разуму понятия с целью создания философии[43]. Эти две истории различаются как в других отношениях, так и особенно в следующем. Первая из них содержит разнообразие природных видов, а не опыты механических искусств. Подобно тому как и в гражданских делах дарование каждого, а также скрытый смысл души и страстей лучше обнаруживаются тогда, когда человек подвержен невзгодам, чем в другое время, таким же образом и скрытое в природе более открывается, когда оно подвергается воздействию механических искусств, чем тогда, когда оно идет своим чередом. Поэтому тогда только следует возлагать надежды на естественную философию, когда естественная история (которая есть ее подножие и основа) будет лучше разработана; а до того -- нет.
XCIX	XCIX
Again, even in the great plenty of mechanical experiments, there is yet a great scarcity of those which are of most use for the information of the understanding. For the mechanic, not troubling himself with the investigation of truth, confines his attention to those things which bear upon his particular work, and will not either raise his mind or stretch out his hand for anything else. But then only will there be good ground of hope for the further advance of knowledge when there shall be received and gathered together into natural history a variety of experiments which are of no use in themselves but simply serve to discover causes and axioms, which I call Experimenta lucifera, experiments of light, to distinguish them from those which I call fructifera, experiments of fruit.	Но и в самом изобилии механических опытов открывается величайший недостаток таких опытов, которые более всего содействуют и помогают осведомлению разума. Ведь механик никоим образом не заботится об исследовании истины, а устремляет усилия разума и руки только на то, что служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем светоносными в отличие от плодоносных.
Now experiments of this kind have one admirable property and condition: they never miss or fail. For since they are applied, not for the purpose of producing any particular effect, but only of discovering the natural cause of some effect, they answer the end equally well whichever way they turn out; for they settle the question.	Опыты этого первого рода содержат в себе замечательную силу и способность, а именно: они никогда не обманывают и не разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы осуществить какое-либо дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо естественную причину, они, каков бы ни был их исход, равным образом удовлетворяют стремление, так как полагают конец вопросу.
C	C
But not only is a greater abundance of experiments to be sought for and procured, and that too of a different kind from those hitherto tried; an entirely different method, order, and process for carrying on and advancing experience must also be introduced. For experience, when it wanders in its own track, is, as I have already remarked, mere groping in the dark, and confounds men rather than instructs them. But when it shall proceed in accordance with a fixed law, in regular order, and without interruption, then may better things be hoped of knowledge.	Следует, однако, заботиться не только о большом запасе опытов, но и о получении опытов другого рода, нежели те, кои совершены до сих пор. Должно ввести совсем другой метод и порядок и ход работы для продолжения и обогащения опыта. Ибо смутный и руководящийся лишь собой опыт (как уже сказано выше) есть не более как движение наощупь и, скорее, притупляет ум людей, чем осведомляет его. Но когда опыт пойдет вперед по определенному закону, последовательно и беспрерывно, можно будет ожидать чего-то лучшего для наук.
CI	CI
But even after such a store of natural history and experience as is required for the work of the understanding, or of philosophy, shall be ready at hand, still the understanding is by no means competent to deal with it offhand and by memory alone; no more than if a man should hope by force of memory to retain and make himself master of the computation of an ephemeris. And yet hitherto more has been done in matter of invention by thinking than by writing; and experience has not yet learned her letters. Now no course of invention can be satisfactory unless it be carried on in writing. But when this is brought into use, and experience has been taught to read and write, better things may be hoped.	Однако и после того как уже добыты и находятся под рукой факты и материалы естественной истории и опыта, которые требуются для работы разума или для философской работы, разума все еще отнюдь не достаточно, чтобы он сам по себе и с помощью памяти подвизался в этом материале; это было бы то же самое, как надеяться удержать в памяти и одолеть вычисление какой-либо эфемериды. Однако до сих пор в исследовании больше значения имело обдумывание, чем писание, и до сих пор опыт не знал грамоты. Но исследование не может быть удовлетворительным иначе как в письме. Когда это войдет в обычай, можно будет ожидать лучшего от опыта, который наконец станет письменным[44].
CII	CII
Moreover, since there is so great a number and army of particulars, and that army so scattered and dispersed as to distract and confound the understanding, little is to be hoped for from the skirmishings and slight attacks and desultory movements of the intellect, unless all the particulars which pertain to the subject of inquiry shall, by means of Tables of Discovery, apt, well arranged, and, as it were, animate, be drawn up and marshaled; and the mind be set to work upon the helps duly prepared and digested which these tables supply.	Кроме того, если множество и как бы войско частностей столь велико и в такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум и сбивает его с пути, то не следует ожидать добра от неожиданных нападений и легких движений и перебежек разума, пока посредством удобных, хорошо расположенных и как бы живых таблиц открытия но будут установлены порядок и стройность в том, что относится к исследуемому предмету, и пока ум не обратится к помощи этих заранее приготовленных и систематизирующих таблиц.
CIII	CIII
But after this store of particulars has been set out duly and in order before our eyes, we are not to pass at once to the investigation and discovery of new particulars or works; or at any rate if we do so we must not stop there. For although I do not deny that when all the experiments of all the arts shall have been collected and digested, and brought within one man's knowledge and judgment, the mere transferring of the experiments of one art to others may lead, by means of that experience which I term literate, to the discovery of many new things of service to the life and state of man, yet it is no great matter that can be hoped from that; but from the new light of axioms, which having been educed from those particulars by a certain method and rule, shall in their turn point out the way again to new particulars, greater things may be looked for. For our road does not lie on a level, but ascends and descends; first ascending to axioms, then descending to works.	Но и после того как множество частностей будет должным образом как бы поставлено перед глазами, не следует тотчас переходить к исследованию и открытию новых частностей или практических приложений. Или по крайней мере если это сделано, то не следует здесь останавливаться. Мы не отрицаем, что после того как из всех наук будут собраны и расположены по порядку все опыты и они сосредоточатся в знании и суждении одного человека, то из переноса опытов одной науки в другую посредством того опыта, который мы зовем научным (literata), может быть открыто много нового -- полезного для жизни человека. Однако от этого следует ожидать не столь многого, как от нового света аксиом, которые по известному способу и правилу выводятся из тех частностей и в свою очередь указывают и определяют новые частности. Ведь путь не проходит по равнине, у него есть восхождения и нисхождения. Сначала восходят к аксиомам, а затем спускаются к практике.
CIV	CIV
The understanding must not, however, be allowed to jump and fly from particulars to axioms remote and of almost the highest generality (such as the first principles, as they are called, of arts and things), and taking stand upon them as truths that cannot be shaken, proceed to prove and frame the middle axioms by reference to them; which has been the practice hitherto, the understanding being not only carried that way by a natural impulse, but also by the use of syllogistic demonstration trained and inured to it. But then, and then only, may we hope well of the sciences when in a just scale of ascent, and by successive steps not interrupted or broken, we rise from particulars to lesser axioms; and then to middle axioms, one above the other; and last of all to the most general. For the lowest axioms differ but slightly from bare experience, while the highest and most general (which we now have) are notional and abstract and without solidity. But the middle are the true and solid and living axioms, on which depend the affairs and fortunes of men; and above them again, last of all, those which are indeed the most general; such, I mean, as are not abstract, but of which those intermediate axioms are really limitations.	Не следует все же допускать, чтобы разум перескакивал от частностей к отдаленным и почти самым общим аксиомам (каковы так называемые начала наук и вещей) и по их непоколебимой истинности испытывал бы и устанавливал средние аксиомы. Так было до сих пор: разум склоняется к этому не только естественным побуждением, но и потому, что он уже давно приучен к этому доказательствами через силлогизм. Для наук же следует ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням -- от частностей к меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и наконец к самым общим. Ибо самые низшие аксиомы немногим отличаются от голого опыта. Высшие же и самые общие аксиомы (какие у нас имеются) умозрительны и абстрактны, и у них нет ничего твердого. Средние же аксиомы истинны, тверды и жизненны, от них зависят человеческие дела и судьбы. А над ними, наконец, расположены наиболее общие аксиомы -- не абстрактные, но правильно ограниченные этими средними аксиомами.
The understanding must not therefore be supplied with wings, but rather hung with weights, to keep it from leaping and flying. Now this has never yet been done; when it is done, we may entertain better hopes of the sciences.	Поэтому человеческому разуму надо придать не крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и полет. Но этого, однако, до сих пор не сделано. Когда же это будет сделано, то можно будет ожидать от наук лучшего.
CV	CV
In establishing axioms, another form of induction must be devised than has hitherto been employed, and it must be used for proving and discovering not first principles (as they are called) only, but also the lesser axioms, and the middle, and indeed all. For the induction which proceeds by simple enumeration is childish; its conclusions are precarious and exposed to peril from a contradictory instance; and it generally decides on too small a number of facts, and on those only which are at hand. But the induction which is to be available for the discovery and demonstration of sciences and arts, must analyze nature by proper rejections and exclusions; and then, after a sufficient number of negatives, come to a conclusion on the affirmative instances - which has not yet been done or even attempted, save only by Plato, who does indeed employ this form of induction to a certain extent for the purpose of discussing definitions and ideas. But in order to furnish this induction or demonstration well and duly for its work, very many things are to be provided which no mortal has yet thought of; insomuch that greater labor will have to be spent in it than has hitherto been spent on the syllogism. And this induction must be used not only to discover axioms, but also in the formation of notions. And it is in this induction that our chief hope lies.	Для построения аксиом должна быть придумана иная форма индукции, чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна быть применена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим и средним и наконец ко всем аксиомам. Индукция, которая совершается путем простого перечисления, есть детская вещь: она дает шаткие заключения и подвергнута опасности со стороны противоречащих частностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же, которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничении и исключений. И затем после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном. Это до сих пор не совершено, и даже не сделана попытка, если не считать Платона, который отчасти пользовался этой формой индукции для того, чтобы извлекать определения и идеи[45]. Но чтобы хорошо и правильно строить эту индукцию или доказательство, нужно применить много такого, что до сих пор не приходило на ум ни одному из смертных, и затратить больше работы, чем до сих пор было затрачено на силлогизм. Пользоваться же помощью этой индукции следует не только для открытия аксиом, но и для определения понятий. В указанной индукции и заключена, несомненно, наибольшая надежда.
CVI	CVI
But in establishing axioms by this kind of induction, we must also examine and try whether the axiom so established be framed to the measure of those particulars only from which it is derived, or whether it be larger and wider. And if it be larger and wider, we must observe whether by indicating to us new particulars it confirm that wideness and largeness as by a collateral security, that we may not either stick fast in things already known, or loosely grasp at shadows and abstract forms, not at things solid and realized in matter. And when this process shall have come into use, then at last shall we see the dawn of a solid hope.	При построении аксиом посредством этой индукции нужно взвесить и исследовать, приспособлена ли устанавливаемая аксиома только к мере тех частностей, из которых она извлекается, или она полнее и шире. И если она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли аксиома укрепить эту свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не охватили бы чрезмерно широким охватом лишь тени и абстрактные формы, а не прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в обыкновение, по справедливости блеснет прочная надежда.
CVII	CVII
And here also should be remembered what was said above concerning the extending of the range of natural philosophy to take in the particular sciences, and the referring or bringing back of the particular sciences to natural philosophy, that the branches of knowledge may not be severed and cut off from the stem. For without this the hope of progress will not be so good.	Здесь следует снова повторить то, что было сказано выше о расширении естественной философии и о приведении к ней частных наук, чтобы не было разъединения наук и разрыва между ними. Ибо и без этого мало надежды на движение вперед.
CVIII	CVIII
So much then for the removing of despair and the raising of hope through the dismissal or rectification of the errors of past time. We must now see what else there is to ground hope upon. And this consideration occurs at once - that if many useful discoveries have been made by accident or upon occasion, when men were not seeking for them but were busy about other things, no one can doubt but that when they apply themselves to seek and make this their business, and that too by method and in order and not by desultory impulses, they will discover far more. For although it may happen once or twice that a man shall stumble on a thing by accident which, when taking great pains to search for it, he could not find, yet upon the whole it unquestionably falls out the other way. And therefore far better things, and more of them, and at shorter intervals, are to be expected from man's reason and industry and direction and fixed application than from accident and animal instinct and the like, in which inventions have hitherto had their origin.	Итак, мы показали, что можно устранить отчаяние и создать надежду, если распроститься с заблуждениями предшествующего времени или исправить их. Теперь надобно посмотреть, есть ли что-либо другое, что подаст надежду. И тут является следующее соображение. Если люди, не добиваясь этого а преследуя иные цели, все же открыли много полезного как бы случайно или мимоходом, то никто не будет сомневаться в том, что если они начнут поиски, занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут по определенному пути и в определенном порядке, а не скачками, то откроют много больше. Хотя и может подчас случиться, что кто-нибудь при счастливом стечении обстоятельств сделает открытие, которое раньше ускользало от того, кто вел поиски с большими усилиями и старанием; однако в преобладающем большинстве случаев, без сомнения, случается противоположное. Поэтому гораздо большего, лучшего и получаемого через меньшие промежутки времени следует ожидать от рассудка, деятельности, направленности и стремления людей, чем от случая, животных инстинктов и тому подобного, что до сих пор давало начало открытиям.
CIX	CIX
Another argument of hope may be drawn from this - that some of the inventions already known are such as before they were discovered it could hardly have entered any man's head to think of; they would have been simply set aside as impossible. For in conjecturing what may be men set before them the example of what has been, and divine of the new with an imagination preoccupied and colored by the old; which way of forming opinions is very fallacious, for streams that are drawn from the springheads of nature do not always run in the old channels.	Можно привести также и следующее обстоятельство, подающее надежду. Не мало из того, что уже открыто, таково, что, раньше чем оно было открыто, едва ли кому-нибудь могло прийти на ум чего-нибудь ожидать от него; напротив, всякий пренебрег бы им, как невозможным. Люди обычно судят о новых вещах по примеру старых, следуя своему воображению, которое предубеждено и запятнано ими. Этот род суждения обманчив, поскольку многое из того, что ищут у источников вещей, не течет привычными ручейками.
If, for instance, before the invention of ordnance, a man had described the thing by its effects, and said that there was a new invention by means of which the strongest towers and walls could be shaken and thrown down at a great distance, men would doubtless have begun to think over all the ways of multiplying the force of catapults and mechanical engines by weights and wheels and such machinery for ramming and projecting; but the notion of a fiery blast suddenly and violently expanding and exploding would hardly have entered into any man's imagination or fancy, being a thing to which nothing immediately analogous had been seen, except perhaps in an earthquake or in lightning, which as magnalia or marvels of nature, and by man not imitable, would have been immediately rejected.	Например, если бы кто-либо до изобретения огнестрельного оружия описал эту вещь по тому, как она действует, и сказал бы следующим образом: "Сделано изобретение, посредством которого можно с далекого расстояния сотрясать и разрушать стены и укрепления, как бы ни были они велики", то люди, конечно, стали бы делать много разнообразных догадок об увеличении сил метательных снарядов и орудий посредством грузов и колес и стенобитных средств этого рода. Но едва ли чьему-либо воображению и мысли представился бы столь внезапно и быстро распространяющийся и взрывающийся огненный ветер, ибо человек не видел вблизи примеров этого рода, кроме, может быть, землетрясения и молнии, а эти явления были бы тотчас исключены людьми как чудо природы, коему человек подражать не может.
In the same way, if, before the discovery of silk, anyone had said that there was a kind of thread discovered for the purposes of dress and furniture which far surpassed the thread of linen or of wool in fineness and at the same time in strength, and also in beauty and softness, men would have begun immediately to think of some silky kind of vegetable, or of the finer hair of some animal, or of the feathers and down of birds; but a web woven by a tiny worm, and that in such abundance, and renewing itself yearly, they would assuredly never have thought. Nay, if anyone had said anything about a worm, he would no doubt have been laughed at as dreaming of a new kind of cobwebs.	Подобным же образом, если бы кто-либо ранее изобретения шелковой нити повел такую речь: "Найдена для нужд одежды и убранства нить некоего рода, намного превосходящая льняную и шерстяную нить тонкостью, но вместе с тем и прочностью, а также красотой и мягкостью", люди тотчас бы стали думать о каком-то шелковистом растении, или о более тонком волосе какого-то животного, или о перьях и пухе птиц. А о ткани малого червя, о таком ее изобилии и ежегодном возобновлении они, конечно, никогда бы не подумали. А если бы кто-либо бросил какое-нибудь слово о черве, он был бы, без сомнения, осмеян, как человек, который бредит о какой-то невиданной паутине.
So again, if, before the discovery of the magnet, anyone had said that a certain instrument had been invented by means of which the quarters and points of the heavens could be taken and distinguished with exactness, men would have been carried by their imagination to a variety of conjectures concerning the more exquisite construction of astronomical instruments; but that anything could be discovered agreeing so well in its movements with the heavenly bodies, and yet not a heavenly body itself, but simply a substance of metal or stone, would have been judged altogether incredible. Yet these things and others like them lay for so many ages of the world concealed from men, nor was it by philosophy or the rational arts that they were found out at last, but by accident and occasion, being indeed, as I said, altogether different in kind and as remote as possible from anything that was known before; so that no preconceived notion could possibly have led to the discovery of them.	Точно так же если бы кто-либо ранее изобретения мореходной иглы сказал: "Изобретен прибор, посредством которого можно точно определить и указать страны света и кардинальные точки неба", то люди тотчас, подстрекаемые воображением, устремились бы к разнообразным предположениям об изготовлении более совершенных астрономических приборов. Изобретение же такого предмета, движение которого отлично сходится с небесным, хотя сам он не из числа небесных тол, а состоит из камня или металла, считалось бы совершенно невозможным. Однако это и подобное этому, оставаясь скрытым от людей в течение столь многих времен мира, было изобретено не посредством философии или наук, а благодаря случаю и совпадению. Ибо эти открытия (как мы уже сказали) настолько отличны и удалены от всего познанного ранее, что никакое предшествующее знание не могло к ним привести.
There is therefore much ground for hoping that there are still laid up in the womb of nature many secrets of excellent use, having no affinity or parallelism with anything that is now known, but lying entirely out of the beat of the imagination, which have not yet been found out. They too no doubt will some time or other, in the course and revolution of many ages, come to light of themselves, just as the others did; only by the method of which we are now treating they can be speedily and suddenly and simultaneously presented and anticipated.	Поэтому надо вообще надеяться на то, что до сих пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или соответствия с уже изобретенным и целиком расположено за пределами воображения. Оно до сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее. Однако тем путем, о котором мы теперь говорим, все это можно представить и предвосхитить быстро, немедленно, тотчас.
CX	CX
But we have also discoveries to show of another kind, which prove that noble inventions may be lying at our very feet, and yet mankind may step over without seeing them. For however the discovery of gunpowder, of silk, of the magnet, of sugar, of paper, or the like, may seem to depend on certain properties of things themselves and nature, there is at any rate nothing in the art of printing which is not plain and obvious. Nevertheless for want of observing that although it is more difficult to arrange types of letters than to write letters by the motion of the hand, there is yet this difference between the two, that types once arranged serve for innumerable impressions, but letters written with the hand for a single copy only; or perhaps again for want of observing that ink can be so thickened as to color without running (particularly when the letters face upwards and the impression is made from above) - for want, I say, of observing these things, men went for so many ages without this most beautiful discovery, which is of so much service in the propagation of knowledge.	Но встречаются и другие открытия, такие, которые доказывают, что род человеческий может миновать и оставить без внимания даже лежащие у него под ногами замечательные находки. Действительно, если изобретение пороха, или шелковой нити, или мореходной иглы, или сахара, или бумаги зависит от некоторых свойств вещей и природы, то уж в искусстве книгопечатания, конечно, нет ничего, что бы ни было явно и почти самоочевидно. И все же люди в продолжение стольких веков были лишены этого прекраснейшего изобретения, которое так содействует распространению знаний. Они не обратили внимания на то, что, хотя знаки букв разместить труднее, чем писать буквы движением руки, но зато размещенные однажды буквы дают бесчисленное количество отпечатков, а буквы, начертанные рукой, дают только одну рукопись; или же не заметили того, что краска может быть настолько сгущена, чтобы она окрашивала, а не текла, особенно когда буквы опрокинуты и печатание производится сверху.
But such is the infelicity and unhappy disposition of the human mind in this course of invention, that it first distrusts and then despises itself: first will not believe that any such thing can be found out; and when it is found out, cannot understand how the world should have missed it so long. And this very thing may be justly taken as an argument of hope, namely, that there is a great mass of inventions still remaining which not only by means of operations that are yet to be discovered, but also through the transferring, comparing, and applying of those already known, by the help of that learned experience of which I spoke, may be deduced and brought to light.	Однако ум человеческий обычно столь неловок и плохо расположен на этом пути открытия, что сначала он себе не доверяет, а вскоре доходит до презрения к себе: сначала ему кажется, что подобное изобретение невероятно; а после того как оно сделано, кажется невероятным, что люди так долго не замечали его. Но и это по справедливости дает повод к надежде. Есть, значит, много до сих пор остающихся без движения открытий, которые могут быть выведены посредством того, что мы называем научным опытом, не только из неизвестных ранее действий, но также из перенесения, сочетания и применения действий уже известных.
CXI	CXI
There is another ground of hope that must not be omitted. Let men but think over their infinite expenditure of understanding, time, and means on matters and pursuits of far less use and value; whereof, if but a small part were directed to sound and solid studies, there is no difficulty that might not be overcome. This I thought good to add, because I plainly confess that a collection of history natural and experimental, such as I conceive it and as it ought to be, is a great, I may say a royal work, and of much labor and expense.	Нельзя упускать для создания надежды также и следующее. Пусть люди подумают о бесконечном расточении ума, времени и способностей, которые они отдают вещам и занятиям много меньшей пользы и ценности; если бы обратить хоть некоторую часть этого на занятия здравые и положительные, то не было бы такой трудности, которую нельзя было бы преодолеть. Это мы сочли нужным прибавить по той причине, что открыто признаем: такое собирание естественной и опытной истории, каким мы его замышляем и каким оно должно быть, есть великое, как бы царское дело, которое потребует много труда и издержек.
CXII	CXII
Meantime, let no man be alarmed at the multitude of particulars, but let this rather encourage him to hope. For the particular phenomena of art and nature are but a handful to the inventions of the wit, when disjoined and separated from the evidence of things. Moreover, this road has an issue in the open ground and not far off; the other has no issue at all, but endless entanglement. For men hitherto have made but short stay with experience, but passing her lightly by, have wasted an infinity of time on meditations and glosses of the wit. But if someone were by that could answer our questions and tell us in each case what the fact in nature is, the discovery of all causes and sciences would be but the work of a few years.	Пусть никто не устрашится множества частностей, пусть это скорее ведет его к надежде. Ибо частные явления искусств и природы составляют лишь горсть по сравнению с вымыслами ума, оторванными и отвлеченными от очевидности вещей. Исход этого пути открыт и почти близок. Иной же путь исхода не имеет, но бесконечно запутан. Люди же до сих пор мало задерживались на опыте и лишь слегка его касались, а на размышления и выдумки ума тратили бесконечное время. Если бы среди нас был кто-нибудь, кто отвечал бы нам на вопросы о фактах природы, то открытие всех причин и завершение наук было бы делом немногих лет.
CXIII	CXIII
Moreover, I think that men may take some hope from my own example. And this I say not by way of boasting, but because it is useful to say it. If there be any that despond, let them look at me, that being of all men of my time the most busied in affairs of state, and a man of health not very strong (whereby much time is lost), and in this course altogether a pioneer, following in no man's track nor sharing these counsels with anyone, have nevertheless by resolutely entering on the true road, and submitting my mind to Things, advanced these matters, as I suppose, some little way. And then let them consider what may be expected (after the way has been thus indicated) from men abounding in leisure, and from association of labors, and from successions of ages - the rather because it is not a way over which only one man can pass at a time (as is the case with that of reasoning), but one in which the labors and industries of men (especially as regards the collecting of experience) may with the best effect be first distributed and then combined. For then only will men begin to know their strength when instead of great numbers doing all the same things, one shall take charge of one thing and another of another.	Мы считаем также, что надежде людей может кое-чем помочь наш собственный пример. Мы говорим это не из тщеславия, а потому, что это полезно сказать. Если кто не верит, пусть посмотрит, как я, человек среди людей моего времени наиболее занятый гражданскими делами и не совсем крепкого здоровья (на что тратится много времени), хотя и вполне первый в этом деле, не идя ни по чьим следам, не сообщаясь в этом деле ни с кем из смертных, все же твердо вступил на истинный путь и, подчиняя ум вещам, таким образом (как мы полагаем) подвинул это дело несколько вперед. Пусть он тогда посмотрит, чего можно ожидать после этих наших указаний от людей, у которых много досуга, а также от соединения трудов и от распорядка времени; тем более что по этому пути может идти не один лишь человек (как по пути рассуждений), а могут быть наилучшим образом распределены и затем сопоставлены труды и работы людей (особенно в том, что касается собирания опыта). Люди тогда только начнут сознавать свои силы, когда не бесконечное количество людей будет делать одно и то же, но один будет совершать одно, а другой -- другое.
CXIV	CXIV
Lastly, even if the breath of hope which blows on us from that New Continent were fainter than it is and harder to perceive, yet the trial (if we would not bear a spirit altogether abject) must by all means be made. For there is no comparison between that which we may lose by not trying and by not succeeding, since by not trying we throw away the chance of an immense good; by not succeeding we only incur the loss of a little human labor. But as it is, it appears to me from what has been said, and also from what has been left unsaid, that there is hope enough and to spare, not only to make a bold man try, but also to make a sober-minded and wise man believe.	Наконец, если бы даже ветер надежды, который дует со стороны этого Нового Света[46], был гораздо менее надежен и более слаб, то и тогда все же, полагаем мы, следовало бы сделать эту попытку (если мы не хотим совершенно пасть духом). Ведь опасность не совершить попытку и опасность испытать неудачу не равны. Ибо в первом случае мы теряем огромные блага, а во втором -- лишь небольшую человеческую работу. Из всего нами сказанного, а также из несказанного очевидно, что у нас достаточно надежды на успех не только для человека усердного и предприимчивого, но даже и для благоразумного и трезвого.
CXV	CXV
Concerning the grounds then for putting away despair, which has been one of the most powerful causes of delay and hindrance to the progress of knowledge, I have now spoken. And this also concludes what I had to say touching the signs and causes of the errors, sluggishness, and ignorance which have prevailed; especially since the more subtle causes, which do not fall under popular judgment and observation, must be referred to what has been said on the Idols of the human mind.	Итак, мы сказали о необходимости отбросить то отчаяние, которое является одной из могущественнейших причин замедления развития наук; закончена также речь о признаках и причинах заблуждений, бездеятельности и укоренившегося невежества; сказанного тем более достаточно, что особенно тонкие причины, недоступные суждению или наблюдению толпы, должны быть отнесены к тому, что сказано об идолах человеческой души.
And here likewise should close that part of my Instauration which is devoted to pulling down, which part is performed by three refutations: first, by the refutation of the natural human reason, left to itself; secondly, by the refutation of the demonstrations; and thirdly, by the refutation of the theories, or the received systems of philosophy and doctrine. And the refutation of these has been such as alone it could be: that is to say, by signs and the evidence of causes, since no other kind of confutation was open to me, differing as I do from the others both on first principles and on rules of demonstration.	И здесь также должна быть закончена разрушительная часть нашего Восстановления, которая состоит из трех опровержений, а именно: опровержения прирожденного человеческого ума, предоставленного самому себе; опровержения доказательств и опровержения теорий, или принятых философий и учений. Опровержение их было таково, каким оно только могло быть, т. е. через указания и очевидные причины, ибо никаких других опровержений мы не могли применить, расходясь с остальными и в основных началах и в методах доказательств.
It is time therefore to proceed to the art itself and rule of interpreting nature. Still, however, there remains something to be premised. For whereas in this first book of aphorisms I proposed to prepare men's minds as well for understanding as for receiving what is to follow, now that I have purged and swept and leveled the floor of the mind, it remains that I place the mind in a good position and as it were in a favorable aspect toward what I have to lay before it. For in a new matter it is not only the strong preoccupation of some old opinion that tends to create a prejudice, but also a false preconception or prefiguration of the new thing which is presented. I will endeavor therefore to impart sound and true opinions as to the things I propose, although they are to serve only for the time, and by way of interest (so to speak), till the thing itself, which is the principal, be fully known.	Поэтому теперь своевременно будет обратиться к самому искусству и образцу истолкования природы, хотя все еще остается кое-что, что надо предпослать. Ибо поскольку цель этой первой книги афоризмов -- подготовить разум людей для понимания и восприятия того, что последует, то теперь, очистив, пригладив и выровняв площадь ума, остается еще утвердить ум в хорошем положении и как бы в благоприятном аспекте для того, что мы ему предложим. Ведь предубеждение относительно новой вещи обусловлено не только преобладающей силой старого мнения, но и наличием предвзятого ложного мнения или представления о предлагаемой вещи. Итак, попытаемся создать правильные и истинные мнения о том, что мы приводим, пусть лишь временные и как бы взятые взаймы, пока сама вещь не будет вполне познана.
CXVI	CXVI
First, then, I must request men not to suppose that after the fashion of ancient Greeks, and of certain moderns, as Telesius, Patricius, Severinus, I wish to found a new sect in philosophy. For this is not what I am about, nor do I think that it matters much to the fortunes of men what abstract notions one may entertain concerning nature and the principles of things. And no doubt many old theories of this kind can be revived and many new ones introduced, just as many theories of the heavens may be supposed which agree well enough with the phenomena and yet differ with each other.	Прежде всего мы считаем нужным потребовать, чтобы люди не думали, будто мы, подобно древним грекам или некоторым людям нового времени, как, например, Телезию, Патрицию, Северину, желаем основать какую-то школу в философии. Не к тому мы стремимся и не думаем, чтобы для счастья людей много значило, какие у кого абстрактные мнения о природе и началах вещей. Нет сомнения в том, что много еще в этой области можно возобновить старого и ввести нового, подобно тому как могут быть предположены многочисленные теории неба, которые достаточно хорошо сходятся с явлениями, но расходятся между собой.
But for my part I do not trouble myself with any such speculative and withal unprofitable matters. My purpose, on the contrary, is to try whether I cannot in very fact lay more firmly the foundations and extend more widely the limits of the power and greatness of man. And although on some special subjects and in an incomplete form I am in possession of results which I take to be far more true and more certain and withal more fruitful than those now received (and these I have collected into the fifth part of my Instauration), yet I have no entire or universal theory to propound. For it does not seem that the time is come for such an attempt. Neither can I hope to live to complete the sixth part of the Instauration (which is destined for the philosophy discovered by the legitimate interpretation of nature), but hold it enough if in the intermediate business I bear myself soberly and profitably, sowing in the meantime for future ages the seeds of a purer truth, and performing my part toward the commencement of the great undertaking.	Мы же не заботимся о такого рода предположительных и вместе с тем бесполезных вещах. Напротив того, мы решили испытать, не можем ли мы положить более прочное основание действенному могуществу и величию человеческому и расширить его границы. И хотя в отношении некоторых частных предметов у нас есть, как мы полагаем, более правильные, более истинные и более плодотворные суждения, чем те, которыми люди пользуются до сих пор (их мы собрали в пятой части нашего Восстановления), все же мы не предлагаем никакой всеобщей и цельной теории. Ибо, кажется, еще не пришло для этого время. И я даже не надеюсь прожить достаточно для завершения шестой части Восстановления (которая предназначена для философии, открытой законным истолкованием природы). Мы считаем, однако, достаточным, если, действуя трезво и с пользой в средней части[47], успеем бросить потомству семена более беспристрастной истины и не отступим перед началами великих дел.
CXVII	CXVII
And as I do not seek to found a school, so neither do I hold out offers or promises of particular works. It may be thought, indeed, that I who make such frequent mention of works and refer everything to that end, should produce some myself by way of earnest. But my course and method, as I have often clearly stated and would wish to state again, is this - not to extract works from works or experiments from experiments (as an empiric), but from works and experiments to extract causes and axioms, and again from those causes and axioms new works and experiments, as a legitimate interpreter of nature.	Не будучи основателями школы, мы равным образом и не раздаем щедрых обещаний относительно частных практических результатов. Однако тут кто-нибудь может возразить, что мы, столь часто упоминая о практике и все приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь практические результаты. Но наш путь и наш метод (как мы часто ясно говорили и как я бы хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы.
And although in my tables of discovery (which compose the fourth part of the Instauration), and also in the examples of particulars (which I have adduced in the second part), and moreover in my observations on the history (which I have drawn out in the third part), any reader of even moderate sagacity and intelligence will everywhere observe indications and outlines of many noble works; still I candidly confess that the natural history which I now have, whether collected from books or from my own investigations, is neither sufficiently copious nor verified with sufficient accuracy to serve the purposes of legitimate interpretation.	И хотя в наших таблицах открытия (из которых состоит четвертая часть нашего Восстановления), а также в примерах частностей (которые мы приводим во второй части), а кроме того, и в наших замечаниях относительно истории (которая изложена в третьей части труда) каждый человек, даже средней проницательности и прозорливости, найдет много указаний, касающихся важных практических применений, однако мы откровенно признаем, что та естественная история, которая у нас теперь имеется (из книг ли или из собственного исследования), недостаточно богата и проверена, чтобы удовлетворить или послужить законному истолкованию.
Accordingly, if there be anyone more apt and better prepared for mechanical pursuits, and sagacious in hunting out works by the mere dealing with experiment, let him by all means use his industry to gather from my history and tables many things by the way, and apply them to the production of works, which may serve as interest until the principal be forthcoming. But for myself, aiming as I do at greater things, I condemn all unseasonable and premature tarrying over such things as these, being (as I often say) like Atalanta's balls. For I do not run off like a child after golden apples, but stake all on the victory of art over nature in the race. Nor do I make haste to mow down the moss or the corn in blade, but wait for the harvest in its due season.	Итак, если найдется кто-либо более способный и подготовленный в механике, а также более проворный в погоне за практикой посредством одного лишь обращения к опытам, мы ему предоставляем и разрешаем эту деятельность: извлекать, как бы срывая по дороге из нашей истории и таблиц многое, что он сможет приложить к практике, пользуясь как бы процентами, пока не окажется возможным получать самый капитал. Мы же, устремляясь к большему, осуждаем всякую преждевременную задержку в такого рода делах, так же как яблоки Аталанты (как мы часто говорим). Мы не хватаем по-детски золотых яблок, но все возлагаем на победу науки в состязании с природой и не спешим снять посев в зеленых всходах, а ждем своевременной жатвы.
CXVIII	CXVIII
There will be found, no doubt, when ray history and tables of discovery are read, some things in the experiments themselves that are not quite certain, or perhaps that are quite false, which may make a man think that the foundations and principles upon which my discoveries rest are false and doubtful. But this is of no consequence, for such things must needs happen at first. It is only like the occurrence in a written or printed page of a letter or two mistaken or misplaced, which does not much hinder the reader, because such errors are easily corrected by the sense. So likewise may there occur in my natural history many experiments which are mistaken and falsely set down, and yet they will presently, by the discovery of causes and axioms, be easily expunged and rejected. It is nevertheless true that if the mistakes in natural history and experiments are important, frequent, and continual, they cannot possibly be corrected or amended by any felicity of wit or art. And therefore, if in my natural history, which has been collected and tested with so much diligence, severity, and I may say religious care, there still lurk at intervals certain falsities or errors in the particulars, what is to be said of common natural history, which in comparison with mine is so negligent and inexact? And what of the philosophy and sciences built on such a sand (or rather quicksand)? Let no man therefore trouble himself for this.	Тот, кто прочтет нашу историю и таблицы открытия, может, без сомнения, натолкнуться на что-либо менее достоверное или совершенно ложное в самих опытах. И поэтому он, возможно, подумает, что наши открытия опираются на ложные и сомнительные основания и начала. В действительности же это ничего не значит. Ибо в начале дела неизбежно должно происходить нечто подобное. Ведь это равносильно тому, как если в писаном или в печатном произведении та или иная буква поставлена или расположена неверно: это мало мешает читающему, поскольку ошибки легко исправляются по самому смыслу. Точно так же пусть люди подумают о том, что в естественной истории можно ошибочно поверить многим опытам и принять их, но спустя короткое время их легко отвергнуть и отбросить на основании найденных причин и аксиом. Однако, действительно, если в естественной истории и опытах будут большие, многочисленные и непрерывные заблуждения, то их невозможно исправить или устранить никакой удачей дарования или искусства. Итак, если в нашей естественной истории, которая была собрана и испытана с таким усердием и строгостью и с почти религиозным рвением, находится в частностях что-либо ложное или ошибочное, что же тогда должно сказать про обычную естественную историю, которая столь легковесна и небрежна по сравнению с нашей? Или о философии и науках, построенных на этом сыпучем песке? Поэтому пусть никого не волнует то, что мы сказали.
CXIX	CXIX
There will be met with also in my history and experiments many things which are trivial and commonly known; many which are mean and low; many, lastly, which are too subtle and merely speculative, and that seem to be of no use; which kind of things may possibly avert and alienate men's interest.	В нашей истории и опытах даже встретится немало вещей, с одной стороны, тривиальных и общеизвестных, с другой -- низких и недостойных и, наконец, слишком тонких и совершенно умозрительных и вроде бы совсем бесполезных. Этого рода вещи могут отвратить от себя интересы людей.
And first, for those things which seem common. Let men bear in mind that hitherto they have been accustomed to do no more than refer and adapt the causes of things which rarely happen to such as happen frequently, while of those which happen frequently they never ask the cause, but take them as they are for granted.	Что касается тех вещей, которые кажутся общеизвестными, пусть люди подумают: до сих пор они занимались только тем, что сообразовывали причины редких вещей с вещами, случающимися часто, и не искали никаких причин того, что случается часто, но принимали это как допущенное и принятое.
And therefore they do not investigate the causes of weight, of the rotation of heavenly bodies, of heat, cold, light, hardness, softness, rarity, density, liquidity, solidity, animation, inanimation, similarity, dissimilarity, organization, and the like; but admitting these as self-evident and obvious, they dispute and decide on other things of less frequent and familiar occurrence.	Так, они не исследуют причин тяготения, вращения небесных тел, тепла, холода, света, твердости, мягкости, разреженности, плотности, жидкости, крепости, одушевленности, неодушевленности, сходства, несходства, наконец, органического. Они принимают все это как явное и очевидное и рассуждают и спорят только относительно тех вещей, которые случаются не столь часто и привычно.
But I, who am well aware that no judgment can be passed on uncommon or remarkable things, much less anything new brought to light, unless the causes of common things, and the causes of those causes, be first duly examined and found out, am of necessity compelled to admit the commonest things into my history. Nay, in my judgment philosophy has been hindered by nothing more than this, that things of familiar and frequent occurrence do not arrest and detain the thoughts of men, but are received in passing without any inquiry into their causes; insomuch that information concerning things which are not known is not oftener wanted than attention concerning things which are.	Но мы, достаточно зная о том, что нельзя составить никакого суждения о редких или замечательных вещах и, еще менее того, извлечь на свет новые вещи, пока не будут по порядку проверены и открыты причины обычных вещей и причины причин, по необходимости принуждены принять в нашу историю самые обычные вещи. Мало того, ничто, как мы убедились, не преграждало так путь философии, как то, что люди не останавливались и не задерживались в созерцании частых и простых явлений, но принимали их мимоходом и не имели обыкновения доискиваться их причины, так что сведения о неизвестных вещах приходится искать не чаще, чем внимания к известным.
CXX	CXX
And for things that are mean or even filthy - things which (as Pliny says) must be introduced with an apology - such things, no less than the most splendid and costly, must be admitted into natural history. Nor is natural history polluted thereby, for the sun enters the sewer no less than the palace, yet takes no pollution. And for myself, I am not raising a capitol or pyramid to the pride of man, but laying a foundation in the human understanding for a holy temple after the model of the world. That model therefore I follow. For whatever deserves to exist deserves also to be known, for knowledge is the image of existence; and things mean and splendid exist alike. Moreover, as from certain putrid substances - musk, for instance, and civet - the sweetest odors are sometimes generated, so, too, from mean and sordid instances there sometimes emanates excellent light and information. But enough and more than enough of this, such fastidiousness being merely childish and effeminate.	Что же касается низких или даже непристойных вещей, о которых, как сказал Плиний, можно говорить, лишь предварительно испросив позволения[48], то и эти вещи должны быть приняты в естественной истории не менее, чем прекраснейшие и драгоценнейшие. Естественная история от этого не будет осквернена. Ведь солнце одинаково проникает и во дворцы, и в клоаки и все же не оскверняется. Мы же не воздвигаем какой-либо Капитолий или пирамиду в честь человеческого высокомерия, но основываем в человеческом разуме священный храм по образцу мира. И мы следуем этому образцу. Ибо то, что достойно для бытия, достойно и для познания, которое есть изображение бытия. Одинаково существует как низкое, так и прекрасное. В самом деле, как из какого-либо гниющего материала, как, например, мускуса и цибета[49], порождаются иногда лучшие ароматы, так и из низких и грязных явлений исходят порой замечательнейшие свет и познание. Однако об этом сказано уже слишком много, ибо такой род брезгливости вполне относится лишь к детям и неженкам.
CXXI	CXXI
But there is another objection which must be more carefully looked to, namely, that there are many things in this History which to common apprehension, or indeed to any understanding accustomed to the present system, will seem to be curiously and unprofitably subtle. Upon this point, therefore, above all I must say again what I have said already: that at first, and for a time, I am seeking for experiments of light, not for experiments of fruit, following therein, as I have often said, the example of the divine creation which on the first day produced light only, and assigned to it alone one entire day, nor mixed up with it on that day any material work.	Более тщательно надо рассмотреть следующее: возможно, что многое в нашей истории пониманию толпы или даже чьему-либо разуму, привыкшему к обычным вещам, покажется пустыми и бесполезными тонкостями. Итак, об этом прежде всего сказано и должно быть еще сказано, а именно: вначале и в первое время мы ищем только светоносных опытов, а не плодоносных, поступая по примеру божественного творения, которое, как мы часто говорили, в первый день создало только один свет и отдало ему одному целый день, не присоединяя в этот день никакого материального деяния.
To suppose, therefore, that things like these are of no use is the same as to suppose that light is of no use, because it is not a thing solid or material. And the truth is that the knowledge of simple natures well examined and defined is as light: it gives entrance to all the secrets of nature's workshop, and virtually includes and draws after it whole bands and troops of works, and opens to us the sources of the noblest axioms; and yet in itself it is of no great use. So also the letters of the alphabet in themselves and apart have no use or meaning, yet they are the subject matter for the composition and apparatus of all discourse. So again the seeds of things are of much latent virtue, and yet of no use except in their development. And the scattered rays of light itself, until they are made to converge, can impart none of their benefit.	Поэтому, если кто-либо сочтет, что вещи этого рода бесполезны, то это равносильно тому, как если бы он думал, что и у света нет никакой пользы, ибо это вещь неосязаемая и нематериальная. Действительно, следует сказать, что хорошо проверенное и определенное познание простых натур есть как бы свет. Оно открывает доступ к самым глубинам практических приложений, могущественно охватывает и влечет за собой все колонны и войска этих приложений и открывает нам истоки замечательнейших аксиом, хотя само по себе оно не столь полезно. Ведь и буквы сами по себе отдельно ничего не означают и не приносят какой-либо пользы, но составляют как бы первую материю для сложения каждой речи. Так же и семена вещей, сильные своими возможностями, совершенно не могут быть использованы, кроме как в своем развитии. Так и рассеянные лучи самого света ничего не могут уделить от своей благодетельности, пока они не собраны.
But if objection be taken to speculative subtleties, what is to be said of the schoolmen, who have indulged in subtleties to such excess - in subtleties, too, that were spent on words, or at any rate on popular notions (which is much the same thing), not on facts or nature; and such as were useless not only in their origin but also in their consequences; and not like those I speak of, useless indeed for the present, but promising infinite utility hereafter. But let men be assured of this, that all subtlety of disputation and discourse, if not applied till after axioms are discovered, is out of season and preposterous, and that the true and proper or at any rate the chief time for subtlety is in weighing experience and in founding axioms thereon. For that other subtlety, though it grasps and snatches at nature, yet can never take hold of her. Certainly what is said of opportunity or fortune is most true of nature: she has a lock in front, but is bald behind.	Если кто-либо недоволен умозрительными тонкостями, то что же тогда сказать о схоластах, которые без конца предавались тонкостям? Ведь эти тонкости сводились к словам или по крайней мере к ходячим понятиям (что означает то же самое), а не к вещам или природе. Они были бесполезны не только вначале, но и в дальнейшем, а не как те, о которых мы говорим, бесполезны в настоящем, но бесконечно полезны в дальнейшем. Пусть же люди знают достоверно, что тонкость споров и рассуждений ума станет запоздалой и превратной после открытия аксиом. Истинное же и надлежащее или по крайней мере предпочтительное время для тонкости заключается во взвешивании опыта и выводе из него аксиом. Ибо хотя та или другая тонкость старается уловить и обнять природу, однако никогда она ее не схватит и не обнимет. В высшей степени правильно то, что обычно говорят о случае или о фортуне, если отнести это к природе: "На лбу у нее волосы, но с тыла она лысая"[50].
Lastly, concerning the disdain to receive into natural history things either common, or mean, or oversubtle and in their original condition useless, the answer of the poor woman to the haughty prince who had rejected her petition as an unworthy thing and beneath his dignity, may be taken for an oracle: "Then leave off being king." For most certain it is that he who will not attend to things like these as being too paltry and minute, can neither win the kingdom of nature nor govern it.	Наконец, относительно презрительного отношения в естественной истории к вещам обычным, или низким, или слишком тонким и бесполезным в своем начале пусть будут вещанием оракула слова, обращенные бедной женщиной к надменному властителю, который отверг ее просьбу как вещь недостойную и слишком низкую для его величия: "Перестань тогда быть царем"[51]. Ибо несомненно, что тот, кто не захочет уделить внимание вещам этого рода, как слишком малым и ничтожным, тот не сможет ни получить, ни осуществить господство над природой.
CXXII	CXXII
It may be thought also a strange and a harsh thing that we should at once and with one blow set aside all sciences and all authors; and that, too, without calling in any of the ancients to our aid and support, but relying on our own strength.	Возможно и такое возражение: удивительно и недопустимо, что мы как бы одним ударом и натиском ниспровергаем все науки и всех авторов, и притом не взяв себе для помощи и руководства кого-либо из древних, а как бы своими собственными силами.
And I know that if I had chosen to deal less sincerely, I might easily have found authority for my suggestions by referring them either to the old times before the Greeks (when natural science was perhaps more flourishing, though it made less noise, not having yet passed into the pipes and trumpets of the Greeks), or even, in part at least, to some of the Greeks themselves; and so gained for them both support and honor, as men of no family devise for themselves by the good help of genealogies the nobility of a descent from some ancient stock. But for my part, relying on the evidence and truth of things, I reject all forms of fiction and imposture; nor do I think that it matters any more to the business in hand whether the discoveries that shall now be made were long ago known to the ancients, and have their settings and their risings according to the vicissitude of things and course of ages, than it matters to mankind whether the new world be that island of Atlantis with which the ancients were acquainted, or now discovered for the first time. For new discoveries must be sought from the light of nature, not fetched back out of the darkness of antiquity.	Однако мы знаем, что, если бы мы пожелали действовать менее добросовестно, нам было бы нетрудно возвести то, что мы предлагаем, или к древним векам, предшествующим временам греков (когда науки о природе, быть может, процветали больше, однако с меньшим шумом и еще не дождались труб и свирелей греков), или даже (хотя бы частично) к некоторым из самих греков и искать у них подтверждения и почета, наподобие выскочек, которые промышляют и заимствуют себе благородство от какого-либо старого рода, пользуясь помощью генеалогии. Мы же, полагаясь на очевидность вещей, отбрасываем всякое пользование выдумкой и обманом. И мы считаем, что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы откроем, всходили или же заходили эти открытия среди превратности вещей и веков, -- не более, чем должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантида, известным древнему миру[52], или же только теперь впервые открыт. Ибо открытия новых вещей должно искать от света природы, а не от мглы древности.
And as for the universality of the censure, certainly if the matter be truly considered such a censure is not only more probable but more modest, too, than a partial one would be. For if the errors had not been rooted in primary notions, there must have been some true discoveries to correct the false. But the errors being fundamental, and not so much of false judgment as of inattention and oversight, it is no wonder that men have not obtained what they have not tried for, nor reached a mark which they never set up, nor finished a course which they never entered on or kept.	Что же касается универсальности этого нашего опровержения, то оно, если правильно, конечно, рассудить, и более основательно и более скромно, чем если бы касалось только одной части. Ведь если бы заблуждения не коренились в первых понятиях, то не могло случиться, что некоторые правильные открытия не исправили другие -- превратные. Но так как заблуждения были фундаментальными и такими, что люди, скорее, пренебрегли и обошли их, чем составили о них неправильное и ложное суждение, то менее всего удивительно, если люди не получили того, над чем и не работали, не достигли той цели, которую и не ставили, а также не наметили и не прошли той дороги, на которую не вступили и которой не держались.
And as for the presumption implied in it, certainly if a man undertakes by steadiness of hand and power of eye to describe a straighter line or more perfect circle than anyone else, he challenges a comparison of abilities; but if he only says that he with the help of a rule or a pair of compasses can draw a straighter line or a more perfect circle than anyone else can by eye and hand alone, he makes no great boast. And this remark, be it observed, applies not merely to this first and inceptive attempt of mine, but to all that shall take the work in hand hereafter. For my way of discovering sciences goes far to level men's wit and leaves but little to individual excellence, because it performs everything by the surest rules and demonstrations. And therefore I attribute my part in all this, as I have often said, rather to good luck than to ability, and account it a birth of time rather than of wit. For certainly chance has something to do with men's thoughts, as well as with their works and deeds.	Теперь о дерзости нашего предприятия. Конечно, если кто-либо берется при помощи твердости руки и силы глаза провести более прямую линию или описать более совершенный круг, чем кто-либо другой, то здесь речь идет о сравнении способностей. Но если кто объявит, что он при помощи линейки или циркуля сможет провести более прямую линию или описать более совершенный круг, чем кто-либо другой посредством одной лишь силы глаза и руки, то он, конечно, отнюдь не хвастун. И вот то, о чем мы говорим, не только имеет место в этой нашей первой и начальной попытке, но относится также к тем, которые будут заниматься этим впоследствии. Наш путь открытия знаний почти уравнивает дарования и мало что оставляет их превосходству, ибо он все проводит посредством самых определенных правил и доказательств. Итак, это наше открытие (как мы часто говорили), скорее, дело какой-то удачи, чем способности, и, скорее, порождение времени, чем дарования. Ведь, действительно, случайность имеет значение и не менее в человеческих размышлениях, чем в трудах и делах.
CXXIII	CXXIII
I may say then of myself that which one said in jest (since it marks the distinction so truly), "It cannot be that we should think alike, when one drinks water and the other drinks wine." Now other men, as well in ancient as in modern times, have in the matter of sciences drunk a crude liquor like water, either flowing spontaneously from the understanding, or drawn up by logic, as by wheels from a well. Whereas I pledge mankind in a liquor strained from countless grapes, from grapes ripe and fully seasoned, collected in clusters, and gathered, and then squeezed in the press, and finally purified and clarified in the vat. And therefore it is no wonder if they and I do not think alike.	Итак, следует сказать о нас самих то, что сказано кем-то в шутку и здесь очень хорошо подходит к делу: "Не может статься, чтобы одно и то же думали те, кто пьет вино и кто воду"[53]. Прочие люди, как древние, так и новые, пили в науках простую влагу, словно воду, которая или сама собой проистекает из разума, или почерпнута логикой, как колесом из колодца. Мы же пьем и предлагаем влагу, полученную от бесчисленных вполне зрелых лоз, сорвав с них и собрав виноград, затем выжав сок и, наконец, очистив его и дав отстояться в сосуде. Итак, нет ничего удивительного в том, что у нас расхождение с другими.
CXXIV	CXXIV
Again, it will be thought, no doubt, that the goal and mark of knowledge which I myself set up (the very point which I object to in others) is not the true or the best, for that the contemplation of truth is a thing worthier and loftier than all utility and magnitude of works; and that this long and anxious dwelling with experience and matter and the fluctuations of individual things, drags down the mind to earth, or rather sinks it to a very Tartarus of turmoil and confusion, removing and withdrawing it from the serene tranquility of abstract wisdom, a condition far more heavenly. Now to this I readily assent, and indeed this which they point at as so much to be preferred is the very thing of all others which I am about. For I am building in the human understanding a true model of the world, such as it is in fact, not such as a man's own reason would have it to be; a thing which cannot be done without a very diligent dissection and anatomy of the world. But I say that those foolish and apish images of worlds which the fancies of men have created in philosophical systems must be utterly scattered to the winds. Be it known then how vast a difference there is (as I said above) between the idols of the human mind and the ideas of the divine. The former are nothing more than arbitrary abstractions; the latter are the Creator's own stamp upon creation, impressed and defined in matter by true and exquisite lines. Truth, therefore, and utility are here the very same things; 2 and works themselves are of greater value as pledges of truth than as contributing to the comforts of life.	Возразят, конечно, и следующее: мы и сами не правильно и не наилучшим образом определили мету и цель наук (в чем мы упрекаем других). Ведь созерцание истины достойнее и выше всякой полезности и величия дел; а это длительное и беспокойное пребывание среди опытов и материи и в потоках частных явлений как бы приковывает разум к земле или, скорее, низвергает его в какую-то преисподнюю смятения и замешательства и удерживает и удаляет его от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости (как от состояния много более божественного). Мы охотно соглашаемся с этим соображением, и к тому, на что вам указывают как на предпочтительное, мы особенно и прежде всего стремимся. Ибо мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять. Итак, пусть знают люди (как мы говорили выше), каково различие между идолами человеческого разума и идеями божественного разума. Те не что иное, как произвольные абстракции, эти же, действительно, знаки создателя на созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством истинных и тончайших черт. Итак, истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи[54]. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ.
CXXV	CXXV
It may be thought again that I am but doing what has been done before; that the ancients themselves took the same course which I am now taking; and that it is likely therefore that I too, after all this stir and striving, shall come at last to some one of those systems which prevailed in ancient times. For the ancients, too, it will be said, provided at the outset of their speculations a great store and abundance of examples and particulars, digested the same into notebooks under heads and titles, from them completed their systems and arts, and afterward, when they understood the matter, published them to the world, adding a few examples here and there for proof and illustration; but thought it superfluous and inconvenient to publish their notes and minutes and digests of particulars, and therefore did as builders do: after the house was built they removed the scaffolding and ladders out of sight. And so no doubt they did. But this objection (or scruple rather) will be easily answered by anyone who has not quite forgotten what I have said above. For the form of inquiry and discovery that was in use among the ancients is by themselves professed and appears on the very face of their writings. And that form was simply this. From a few examples and particulars (with the addition of common notions and perhaps of some portion of the received opinions which have been most popular) they flew at once to the most general conclusions, or first principles of science. Taking the truth of these as fixed and immovable, they proceeded by means of intermediate propositions to educe and prove from them the inferior conclusions; and out of these they framed the art. After that, if any new particulars and examples repugnant to their dogmas were mooted and adduced, either they subtly molded them into their system by distinctions or explanations of their rules, or else coarsely got rid of them by exceptions; while to such particulars as were not repugnant they labored to assign causes in conformity with those of their principles. But this was not the natural history and experience that was wanted; far from it. And besides, that flying off to the highest generalities ruined all.	Быть может, возразят также и следующее: мы совершаем лишь то, что уже совершено, и придерживаемся того же самого пути, что и древние. Поэтому кто-нибудь сочтет вероятным, что и мы после такого размаха и замысла придем все же к одной из тех философий, которые имели силу у древних. Ибо и те приготовили в началах своих размышлений великое изобилие примеров и частностей, расписали их по отделам и рубрикам и отсюда производили свою философию и науки, а затем, разработав их, выступали публично, прибавив кое-где примеры для убедительности и ясности поучения. Однако они считали излишним и неудобным извлечь на свет свои заметки о частностях, комментарии и приложения. И поэтому они сделали так, как обычно делается при постройке, а именно: после того как здание возведено, убрали от взоров машины и леса. Конечно, надо думать, что они поступали не иначе. Но если кто не забыл совершенно того, о чем говорилось выше, то он легко ответит на это замечание (или, вернее, на это сомнение). Какая форма исследования и открытия была у древних -- об этом и сами они заявляют, и это видно из самой внешности их писаний. Она состояла лишь в том, чтобы от каких-либо примеров и частностей (прибавив обычные понятия и, быть может, некоторую часть общепринятых суждений, более всего пришедшихся по вкусу) воспарить к наиболее общим заключениям или к принципам наук и от их недвижимой и неколебимой истинности выводить и доказывать низшие заключения через посредство средних и затем строить из них науки. А когда выдвигались и приводились новые примеры и частности, противоречащие их мнениям, они их искусно подчиняли своей системе посредством тонких дистинкций или нового разъяснения своих правил или же наконец попросту отводили посредством исключений. Причины же тех частных вещей, которые им не противоречили, они упорно и трудолюбиво приводили в соответствие со своими началами. Но это было не естественной историей и не опытом, каковым ему следовало быть (поистине, оно далеко отстояло от этого), и эта склонность воспарять к наиболее общему погубила все.
2 Ipsissim? res. I think this must have been Bacon's meaning, though not a meaning which the word can properly bear. - J. S.
CXXVI	CXXVI
It will also be thought that by forbidding men to pronounce and to set down principles as established until they have duly arrived through the intermediate steps at the highest generalities, I maintain a sort of suspension of the judgment, and bring it to what the Greeks call Acatalepsia - a denial of the capacity of the mind to comprehend truth. But in reality that which I meditate and propound is not Acatalepsia, but Eucatalepsia; not denial of the capacity to understand, but provision for understanding truly. For I do not take away authority from the senses, but supply them with helps; I do not slight the understanding, but govern it. And better surely it is that we should know all we need to know, and yet think our knowledge imperfect, than that we should think our knowledge perfect, and yet not know anything we need to know.	Возразят также, что, удерживая людей от произнесения суждений и от установления определенных начал до тех пор, пока они в должном порядке не придут через средние ступени к наиболее общему, мы проповедуем какое-то воздержание от суждений и приводим дело к акаталепсии. В действительности же мы думаем не об акаталепсии, а об евкаталепсии, ибо мы не умаляем значения чувства, а помогаем ему и не пренебрегаем разумом, а управляем им. Притом лучше знать то, что надо, и все же считать, что мы не знаем вполне, чем считать, что мы знаем вполне, и все же ничего не знать о том, что надо.
CXXVII	CXXVII
It may also be asked (in the way of doubt rather than objection) whether I speak of natural philosophy only, or whether I mean that the other sciences, logic, ethics, and politics, should be carried on by this method. Now I certainly mean what I have said to be understood of them all; and as the common logic, which governs by the syllogism, extends not only to natural but to all sciences, so does mine also, which proceeds by induction, embrace everything. For I form a history and table of discovery for anger, fear, shame, and the like; for matters political; and again for the mental operations of memory, composition and division, judgment, and the rest; not less than for heat and cold, or light, or vegetation, or the like. But, nevertheless, since my method of interpretation, after the history has been prepared and duly arranged, regards not the working and discourse of the mind only (as the common logic does) but the nature of things also, I supply the mind such rules and guidance that it may in every case apply itself aptly to the nature of things. And therefore I deliver many and diverse precepts in the doctrine of interpretation, which in some measure modify the method of invention according to the quality and condition of the subject of the inquiry.	У кого-нибудь явится также сомнение (скорее, чем возражение): говорим ли мы, что только естественная философия или также и остальные науки -- логика, этика, политика -- должны создаваться, следуя нашему пути? Мы, конечно, понимаем то, что сказано, в общем смысле. Подобно тому как общепринятая логика, которая распоряжается вещами посредством силлогизма, относится не только к естественным, но и ко всем наукам, так и наша логика, которая движется посредством индукции, охватывает все. Ибо мы составляем нашу историю и таблицы открытия как для тепла и холода, света, произрастания и тому подобного, так и для гнева, страха, уважения и тому подобного, а также для примеров общественных явлений, а равно и для душевных движений -- памяти, сопоставления, различения[55], суждения и прочего. Но с другой стороны, поскольку наш способ истолкования (после того как история подготовлена и приведена в порядок) принимает во внимание не только движения и деятельность ума (подобно обычной логике), но также и природу вещей, постольку мы направляем ум так, чтобы он мог всегда пригодными способами обратиться к природе вещей. И поэтому в учении об истолковании мы даем много разнообразных указаний о видоизменениях способа открытия применительно к качеству и состоянию того предмета, который мы исследуем.
CXXVIII	CXXVIII
On one point not even a doubt ought to be entertained, namely, whether I desire to pull down and destroy the philosophy and arts and sciences which are at present in use. So far from that, I am most glad to see them used, cultivated, and honored. There is no reason why the arts which are now in fashion should not continue to supply matter for disputation and ornaments for discourse, to be employed for the convenience of professors and men of business, to be, in short, like current coin, which passes among men by consent. Nay, I frankly declare that what I am introducing will be but little fitted for such purposes as these, since it cannot be brought down to common apprehension save by effects and works only. But how sincere I am in my professions of affection and good will toward the received sciences, my published writings, especially the books on the advancement of learning, sufficiently show; and therefore I will not attempt to prove it further by words. Meanwhile I give constant and distinct warning that by the methods now in use neither can any great progress be made in the doctrines and contemplative part of sciences, nor can they be carried out to any magnitude of works.	Но вот в чем нас нельзя даже и подозревать: будто мы желаем расстроить и разрушить философию, искусства и науки, которыми мы пользуемся. Напротив, мы охотно принимаем и пользование ими, и служение им, и почитание их. Мы ведь никоим образом не препятствуем тому, чтобы общераспространенные науки питали споры, украшали речи и применялись для профессорской деятельности, а также для надобностей гражданской жизни, чтобы они, наконец, были как ходячая монета, принимаемая среди людей по общему согласию. Мало того, мы скажем открыто: то, что мы приводим, будет не очень пригодно для этих дел, ибо сможет быть доведено до понимания толпы только посредством практики и результатов. О том же, насколько искренне мы говорим о нашем добром расположении к принятым наукам, могут свидетельствовать уже опубликованные наши писания (особенно книги о развитии наук[56]). Поэтому мы не пытаемся далее доказывать это на словах. Вместе с тем мы неустанно и определенно напоминаем, что те способы, которыми обычно пользуются, немногим могут продвинуть вперед науки и не могут привести их к широким практическим применениям.
CXXIX	CXXIX
It remains for me to say a few words touching the excellency of the end in view. Had they been uttered earlier, they might have seemed like idle wishes, but now that hopes have been raised and unfair prejudices removed, they may perhaps have greater weight. Also if I had finished all myself, and had no occasion to call in others to help and take part in the work, I should even now have abstained from such language lest it might be taken as a proclamation of my own deserts. But since I want to quicken the industry and rouse and kindle the zeal of others, it is fitting that I put men in mind of some things.	Остается еще немногое сказать о превосходстве нашей цели. Если бы это было сказано прежде, то могло бы показаться чем-то вроде пустого мечтания. Но когда уже создана надежда и устранены несправедливые предубеждения, это будет иметь, возможно, больше веса. Помимо того, если бы мы все совершили и вполне разрешили сами и не призывали бы усиленно других для участия и сопутствия в трудах, мы бы также воздержались от подобных слов, чтобы ото не было воспринято как прославление наших заслуг. Однако, коль скоро должно побудить деятельность других, воспламенить и возбудить умы, естественно будет, если мы доведем это до сознания людей.
In the first place, then, the introduction of famous discoveries appears to hold by far the first place among human actions; and this was the judgment of the former ages. For to the authors of inventions they awarded divine honors, while to those who did good service in the state (such as founders of cities and empires, legislators, saviors of their country from long endured evils, quellers of tyrannies, and the like) they decreed no higher honors than heroic. And certainly if a man rightly compare the two, he will find that this judgment of antiquity was just. For the benefits of discoveries may extend to the whole race of man, civil benefits only to particular places; the latter last not beyond a few ages, the former through all time. Moreover, the reformation of a state in civil matters is seldom brought in without violence and confusion; but discoveries carry blessings with them, and confer benefits without causing harm or sorrow to any.	Итак, прежде всего мы находим, что введение знаменитых изобретений, бесспорно, занимает первое место среди человеческих деяний. Так судили и древние века, ибо они оказывали божеские почести творцам изобретений, тогда как тем, кто прославился в гражданских делах (как, например, основатели городов и государств, законодатели, освободители отечества от длительных бедствий, разрушители тираний и им подобные), воздавали только славу героев. И действительно, если кто правильно сравнит то и другое, он найдет справедливым суждение прежнего времени. Ведь благодеяния изобретателей могут относиться ко всему человеческому роду, а гражданские благодеяния -- только к некоторым местопребываниям людей. Притом эти последние длятся лишь в пределах жизни немногих поколений, а те -- почти на вечные времена. Кроме того, исправление состояния гражданских дел большей частью сопровождается применением насилия и смятением. А открытия обогащают и приносят благодеяния, не причиняя никому ни обиды, ни печали.
Again, discoveries are as it were new creations, and imitations of God's works, as the poet well sang:	Кроме того, открытия суть как бы новые создания и подражания божественным творениям, как хорошо сказал поэт:
To man's frail race great Athens long ago First gave the seed whence waving harvests grow, And re-created all our life below.	Первые некогда злак, приносящий плоды, даровали Жалкому роду людей осиянные славой Афины; Жизнь обновили они и законы для всех учредили[57].
And it appears worthy of remark in Solomon that, though mighty in empire and in gold, in the magnificence of his works, his court, his household, and his fleet, in the luster of his name and the worship of mankind, yet he took none of these to glory in, but pronounced that "The glory of God is to conceal a thing; the glory of the king to search it out."	И достойно внимания в Соломоне, что, хотя он и процветал властью, золотом, великолепием дел, стражей, челядью, флотом, блеском имени и высшим почитанием людей, все же он ничего не избрал себе из этого для славы, а сказал следующее: "Слава Бога состоит в том, чтобы сокрыть вещь, а слава царя -- в том, чтобы ее исследовать"[58].
Again, let a man only consider what a difference there is between the life of men in the most civilized province of Europe, and in the wildest and most barbarous districts of New India; he will feel it be great enough to justify the saying that "man is a god to man," not only in regard to aid and benefit, but also by a comparison of condition. And this difference comes not from soil, not from climate, not from race, but from the arts.	И далее, пусть кто-нибудь подумает, прошу об этом, какова разница между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии, и он увидит: между ними такое различие, что -- по справедливости сможем сказать -- "человек человеку бог", и не только вследствие оказываемой помощи и благодеяний, но также и вследствие разницы их состояния. И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук.
Again, it is well to observe the force and virtue and consequences of discoveries, and these are to be seen nowhere more conspicuously than in those three which were unknown to the ancients, and of which the origin, though recent, is obscure and inglorious; namely, printing, gunpowder, and the magnet. For these three have changed the whole face and state of things throughout the world; the first in literature, the second in warfare, the third in navigation; whence have followed innumerable changes, insomuch that no empire, no sect, no star seems to have exerted greater power and influence in human affairs than these mechanical discoveries.	Хотелось бы еще показать силу, достоинство и последствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на примере тех трех открытий, которые не были известны древним и происхождение которых, хотя и недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а именно: искусство печатания, применение пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения изменили облик и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения, во-вторых, в делах военных, в-третьих, в мореплавании. Отсюда последовали бесчисленные изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на человеческие дела, чем эти механические изобретения.
Further, it will not be amiss to distinguish the three kinds and, as it were, grades of ambition in mankind. The first is of those who desire to extend their own power in their native country, a vulgar and degenerate kind. The second is of those who labor to extend the power and dominion of their country among men. This certainly has more dignity, though not less covetousness. But if a man endeavor to establish and extend the power and dominion of the human race itself over the universe, his ambition (if ambition it can be called) is without doubt both a more wholesome and a more noble thing than the other two. Now the empire of man over things depends wholly on the arts and sciences. For we cannot command nature except by obeying her.	Кроме того, уместно различать три вида и как бы три степени человеческих домогательств. Первый род состоит в том, что люди желают распространить свое могущество в своем отечестве. Этот род низмен и подл. Второй род -- в том, что стремятся распространить власть и силу родины на все человечество. Этот род заключает в себе, конечно, больше достоинства, но не меньше жадности. Но если кто-либо попытается установить и распространить могущество и власть самого человеческого рода по отношению к совокупности вещей, то это домогательство (если только оно может быть так названо), без сомнения, разумнее и почтеннее остальных. Власть же человека над вещами заключается в одних лишь искусствах и науках, ибо над природой не властвуют, если ей не подчиняются.
Again, if men have thought so much of some one particular discovery as to regard him as more than man who has been able by some benefit to make the whole human race his debtor, how much higher a thing to discover that by means of which all things else shall be discovered with ease! And yet (to speak the whole truth), as the uses of light are infinite in enabling us to walk, to ply our arts, to read, to recognize one another - and nevertheless the very beholding of the light is itself a more excellent and a fairer thing than all the uses of it - so assuredly the very contemplation of things as they are, without superstition or imposture, error or confusion, is in itself more worthy than all the fruit of inventions.	Кроме того, если полезность одного какого-либо частного открытия столь поражала людей, что они считали высшим существом того, кто мог обязать себе весь человеческий род каким-либо благодеянием, то насколько выше открыть то, посредством чего легко может быть открыто все другое! И однако (чтобы сказать всю правду), подобно тому как при всей благодетельности света, при помощи которого мы идем своей дорогой, занимаемся своим делом, читаем и узнаем друг друга, все же само созерцание света превосходнее и прекраснее, чем его многообразное использование, точно так и созерцание вещей, каковы они суть без суеверия или обмана, заблуждения или замешательства, более достойно само по себе, чем все плоды открытий.
Lastly, if the debasement of arts and sciences to purposes of wickedness, luxury, and the like, be made a ground of objection, let no one be moved thereby. For the same may be said of all earthly goods: of wit, courage, strength, beauty, wealth, light itself, and the rest. Only let the human race recover that right over nature which belongs to it by divine bequest, and let power be given it; the exercise thereof will be governed by sound reason and true religion.	Наконец, если кто-либо станет говорить, что науки и искусства ведут к пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого не тронет. Ибо это же может быть сказано обо всех земных благах -- об уме, мужестве, силе, красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пусть человеческий род только овладеет своим правом на природу, которое назначила ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество; пользование же будет направляться верным рассудком и здравой религией.
CXXX	CXXX
And now it is time for me to propound the art itself of interpreting nature, in which, although I conceive that I have given true and most useful precepts, yet I do not say either that it is absolutely necessary (as if nothing could be done without it) or that it is perfect. For I am of the opinion that if men had ready at hand a just history of nature and experience, and labored diligently thereon, and if they could bind themselves to two rules - the first, to lay aside received opinions and notions; and the second, to refrain the mind for a time from the highest generalizations, and those next to them - they would be able by the native and genuine force of the mind, without any other art, to fall into my form of interpretation. For interpretation is the true and natural work of the mind when freed from impediments. It is true, however, that by my precepts everything will be in more readiness, and much more sure.	Теперь нам пора уже предложить само искусство истолкования природы. И хотя мы считаем, что даем в нем самое полезное и самое верное, однако мы не приписываем ему ни абсолютной необходимости (как если бы ничто не могло быть сделано без него), ни совершенства. Ибо мы держимся следующего мнения: если люди будут иметь в своем распоряжении подлинную историю природы и опыта, и прилежно ей отдадутся, и притом окажутся способными к двум вещам: во-первых, оставить принятые мнения и понятия, во-вторых, удержать на время ум от самого общего и от того, что близко ему, тогда они смогут прийти к нашему истолкованию посредством собственной природной силы ума без помощи какого-либо другого средства. Ибо истолкование есть истинное и естественное творение ума, освобожденного от всех препятствий[59]. Однако, несомненно, благодаря нашим правилам все будет более доступным и гораздо более достоверным.
Nor again do I mean to say that no improvement can be made upon these. On the contrary, I regard that the mind, not only in its own faculties, but in its connection with things, must needs hold that the art of discovery may advance as discoveries advance.	Мы не утверждаем, однако, что к этому ничего нельзя прибавить. Наоборот, рассматривая ум не только в его собственной способности, но и в его связи с вещами, мы должны установить, что искусство открытия может расти вместе с открытиями.

К началу страницы

Титульный лист

Граммтаблицы | Тексты