Краткая коллекция англтекстов
Джек Лондон
Martin Eden/Мартин Иден
CHAPTER XXIX/Глава 29
| English | Русский |
| It was a hard summer for Martin. Manuscript readers and editors were away on vacation, and publications that ordinarily returned a decision in three weeks now retained his manuscript for three months or more. The consolation he drew from it was that a saving in postage was effected by the deadlock. Only the robber-publications seemed to remain actively in business, and to them Martin disposed of all his early efforts, such as "Pearl-diving," "The Sea as a Career," "Turtle-catching," and "The Northeast Trades." For these manuscripts he never received a penny. It is true, after six months' correspondence, he effected a compromise, whereby he received a safety razor for "Turtle-catching," and that The Acropolis, having agreed to give him five dollars cash and five yearly subscriptions: for "The Northeast Trades," fulfilled the second part of the agreement. | Лето для Мартина выдалось тяжелое. Рецензенты и редакторы разъехались отдыхать, и те издания, которые обычно сообщали о своем решении недели через три, теперь задерживали рукописи месяца на три, а то и больше. Одно утешение: из-за этого застоя он экономил на почтовых расходах. Только вороватые журнальчики, видно, не утратили расторопности, и Мартин отдал им все свои ранние опыты, такие, как "Ловцы жемчуга", "Профессия моряка". "Ловля черепах" и "Северо-восточный пассат". Эти рукописи не принесли ему ни гроша. Правда, после полугодовой переписки Мартин пошел на уступки - и получил безопасную бритву за "Ловлю черепах", а за "Северо-восточный пассат" "Акрополь", пообещав заплатить пять долларов наличными и сверх того выслать пять годовых подписок, выполнил только вторую половину обещания. |
| For a sonnet on Stevenson he managed to wring two dollars out of a Boston editor who was running a magazine with a Matthew Arnold taste and a penny- dreadful purse. "The Peri and the Pearl," a clever skit of a poem of two hundred lines, just finished, white hot from his brain, won the heart of the editor of a San Francisco magazine published in the interest of a great railroad. When the editor wrote, offering him payment in transportation, Martin wrote back to inquire if the transportation was transferable. It was not, and so, being prevented from peddling it, he asked for the return of the poem. Back it came, with the editor's regrets, and Martin sent it to San Francisco again, this time to The Hornet, a pretentious monthly that had been fanned into a constellation of the first magnitude by the brilliant journalist who founded it. But The Hornet's light had begun to dim long before Martin was born. The editor promised Martin fifteen dollars for the poem, but, when it was published, seemed to forget about it. Several of his letters being ignored, Martin indicted an angry one which drew a reply. It was written by a new editor, who coolly informed Martin that he declined to be held responsible for the old editor's mistakes, and that he did not think much of "The Peri and the Pearl" anyway. | За сонет о Стивенсоне Мартин ухитрился выжать два доллара из бостонского журнала, издатель которого обладал изысканным вкусом Мэтью Арнольда, [3] но тощим кошельком. "Пери и жемчужина" остроумная поэма-пародия в двести строк, только что законченная, с пылу с жару, покорила сердце редактора журнала, издающегося в Сан-Франциско на средства крупной железной дороги. Редактор написал Мартину и предложил вместо гонорара за поэму бесплатный проезд по железной дороге. Мартин письмом спросил, можно ли передать это право другому лицу. Оказалось, нет, нельзя, а значит, денег за это не выручишь, и потому он попросил вернуть поэму. Поэму он получил вместе с сожалениями редактора и опять послал ее в Сан-Франциско, на этот раз в "Осу", модный ежемесячник, который был когда-то основан и умело вознесен в число звезд первой величины одним блестящим журналистом. Но популярность "Осы" стала меркнуть задолго до того, как Мартин появился на свет. Редактор обещал Мартину за поэму пятнадцать долларов, но, напечатав ее, казалось, забыл о своем обещании. Несколько напоминаний Мартина остались без ответа, тогда он сочинил гневное письмо, и ответ пришел. Отвечал уже новый редактор, он холодно сообщал, что не считает себя ответственным за ошибки своего предшественника, и, кстати сказать, сам он о поэме отнюдь не высокого мнения. |
| But The Globe, a Chicago magazine, gave Martin the most cruel treatment of all. He had refrained from offering his "Sea Lyrics" for publication, until driven to it by starvation. After having been rejected by a dozen magazines, they had come to rest in The Globe office. There were thirty poems in the collection, and he was to receive a dollar apiece for them. The first month four were published, and he promptly received a cheek for four dollars; but when he looked over the magazine, he was appalled at the slaughter. In some cases the titles had been altered: "Finis," for instance, being changed to "The Finish," and "The Song of the Outer Reef" to "The Song of the Coral Reef." In one case, an absolutely different title, a misappropriate title, was substituted. In place of his own, "Medusa Lights," the editor had printed, "The Backward Track." But the slaughter in the body of the poems was terrifying. Martin groaned and sweated and thrust his hands through his hair. Phrases, lines, and stanzas were cut out, interchanged, or juggled about in the most incomprehensible manner. Sometimes lines and stanzas not his own were substituted for his. He could not believe that a sane editor could be guilty of such maltreatment, and his favorite hypothesis was that his poems must have been doctored by the office boy or the stenographer. Martin wrote immediately, begging the editor to cease publishing the lyrics and to return them to him. | Но бессовестней всех обошелся с Мартином чикагский журнал "Глобус". Мартин долго не хотел предлагать издателям "Голоса моря" - пока его не вынудил к этому голод. Десяток журналов их отверг, и наконец они осели в редакции "Глобуса". В цикле этом было тридцать стихотворений, и Мартин должен был получить по доллару за каждое. В первый месяц было напечатано четыре стихотворения, и он сразу же получил чек на четыре доллара; но, заглянув в журнал, пришел в ужас, так жестоко расправились с его стихами. У одних стихотворений изменили название: вместо латинского "Finis" поставили "Конец", "Песнь Внешнего рифа" заменили на "Песнь кораллового рифа". Одному стихотворению дали совсем иное, никак не подходящее название: вместо "Огни медузы" редактор напечатал "Обратный путь". А над самими стихами учинили поистине зверскую расправу. Мартина бросало в пот, он глухо стонал и хватался за голову. Фразы, строки, строфы были выброшены, перетасованы или перепутаны самым немыслимым образом. Кое-где его строки и строфы были заменены чужими. Не верилось, что редактор в здравом уме и твердой памяти мог так чудовищно обойтись с рукописью, и всего вероятней казалось, что стихи изувечил какой-нибудь мальчишка на побегушках или стенографистка. Мартин тотчас написал редактору, взмолился: пусть остальные стихи не печатают и вернут ему. Он писал снова и снова, просил, умолял, грозил, но письма оставались без ответа. Месяц за месяцем продолжалась расправа, пока не вышли все тридцать стихотворений, и месяц за месяцем Мартин получал чек за те, что появлялись в очередном номере. |
| He wrote again and again, begging, entreating, threatening, but his letters were ignored. Month by month the slaughter went on till the thirty poems were published, and month by month he received a check for those which had appeared in the current number. | Наперекор всем злосчастьям его поддерживало воспоминание о сорока долларах из "Белой мыши", хотя все больше и больше времени приходилось тратить на поделки. |
| Despite these various misadventures, the memory of the White Mouse forty- dollar check sustained him, though he was driven more and more to hack- work. He discovered a bread-and-butter field in the agricultural weeklies and trade journals, though among the religious weeklies he found he could easily starve. At his lowest ebb, when his black suit was in pawn, he made a ten-strike--or so it seemed to him--in a prize contest arranged by the County Committee of the Republican Party. There were three branches of the contest, and he entered them all, laughing at himself bitterly the while in that he was driven to such straits to live. His poem won the first prize of ten dollars, his campaign song the second prize of five dollars, his essay on the principles of the Republican Party the first prize of twenty-five dollars. Which was very gratifying to him until he tried to collect. Something had gone wrong in the County Committee, and, though a rich banker and a state senator were members of it, the money was not forthcoming. While this affair was hanging fire, he proved that he understood the principles of the Democratic Party by winning the first prize for his essay in a similar contest. And, moreover, he received the money, twenty-five dollars. But the forty dollars won in the first contest he never received. | Оказалось, можно прожить, печатаясь в сельскохозяйственных еженедельниках и в специальных газетах и журналах, а вот религиозные еженедельники могут запросто уморить голодом. В самую трудную пору, когда черный костюм был в закладе, Мартину - как он думал - неслыханно повезло, он стал победителем конкурса, устроенного окружным комитетом республиканской партии. Конкурс шел по трем жанрам, Мартин участвовал во всех трех, горько смеясь над собой - вот до чего он докатился! Его стихотворение получило первую премию в десять долларов, песня к выборной кампании - вторую премию в пять долларов, заметка о принципах республиканской партии - первую премию в двадцать долларов, все это казалось ему весьма лестно и приятно, пока он не попытался получить эти деньги. Что-то приключилось в окружном комитете, и, хотя в нем состояли богатый банкир и сенатор, деньги не появлялись. А пока там тянули, Мартин доказал, что отлично разбирается в принципах демократической партии, завоевав первую премию на таком же конкурсе. И даже деньги получил - двадцать пять долларов. А вот сорок долларов, выигранные в конкурсе республиканской партии, он так и не получил. |
| Driven to shifts in order to see Ruth, and deciding that the long walk from north Oakland to her house and back again consumed too much time, he kept his black suit in pawn in place of his bicycle. The latter gave him exercise, saved him hours of time for work, and enabled him to see Ruth just the same. A pair of knee duck trousers and an old sweater made him a presentable wheel costume, so that he could go with Ruth on afternoon rides. Besides, he no longer had opportunity to see much of her in her own home, where Mrs. Morse was thoroughly prosecuting her campaign of entertainment. The exalted beings he met there, and to whom he had looked up but a short time before, now bored him. They were no longer exalted. He was nervous and irritable, what of his hard times, disappointments, and close application to work, and the conversation of such people was maddening. He was not unduly egotistic. He measured the narrowness of their minds by the minds of the thinkers in the books he read. At Ruth's home he never met a large mind, with the exception of Professor Caldwell, and Caldwell he had met there only once. As for the rest, they were numskulls, ninnies, superficial, dogmatic, and ignorant. It was their ignorance that astounded him. What was the matter with them? What had they done with their educations? They had had access to the same books he had. How did it happen that they had drawn nothing from them? | Не зная, как извернуться, чтобы повидать Руфь, и решив, что если идти пешком из Северного Окленда до ее дома и обратно, на это уйдет уйма времени, Мартин выкупил из заклада велосипед, а черный костюм оставил. Велосипед упражнял мускулы и, сберегая время для работы, позволял при этом встречаться с Руфью. Для велосипедиста парусиновые брюки до колен и старый свитер - костюм вполне приличный, и можно было во второй половине дня поехать на прогулку вдвоем. А поговорить с нею в доме Морзов больше не удавалось, там была в разгаре кампания развлечений, начатая ее матерью. Те, кого Мартин там встречал и на кого еще совсем недавно смотрел снизу вверх, девушки и молодые люди из круга Руфи, стали ему скучны. Они уже не казались ему существами высшей породы. Нужда, разочарование и непомерная напряженная работа издергали его, он стал раздражителен, и разговоры этой публики его бесили. И не потому, что он слишком возомнил о себе. Узость их ума очевидна, если мерило - мыслители, чьи книги он прочитал. В доме Руфи он не встречал людей, выделяющихся умом, за исключением профессора Колдуэла, но Колдуэла он встретил там только раз. А прочие сплошь были тупицы, ничтожества, догматики и невежды. Всего сильней поражало их невежество. Что с ними стряслось? Куда они девали свои познания? Им доступны были те же книги, что и ему. Как же они ничего не извлекли из этих книг? |
| He knew that the great minds, the deep and rational thinkers, existed. He had his proofs from the books, the books that had educated him beyond the Morse standard. And he knew that higher intellects than those of the Morse circle were to be found in the world. He read English society novels, wherein he caught glimpses of men and women talking politics and philosophy. And he read of salons in great cities, even in the United States, where art and intellect congregated. Foolishly, in the past, he had conceived that all well-groomed persons above the working class were persons with power of intellect and vigor of beauty. Culture and collars had gone together, to him, and he had been deceived into believing that college educations and mastery were the same things. | Мартин знал, есть на свете великие умы, проницательные и трезвые мыслители. Доказательства тому - книги, книги, благодаря которым он стал образованнее всяких морзов. И он знал: в мире существуют люди и умнее и значительнее тех, кого он встречал у Морзов. Он читал английские романы, где, случалось, светские господа и дамы беседовали о политике, о философии. И он читал о салонах в больших городах, даже в Америке, где собираются вместе люди искусства и науки. Когда-то он по глупости воображал, будто все хорошо одетые и выхоленные господа, стоящие над рабочим классом, наделены могуществом интеллекта и силой красоты. Ему казалось, крахмальный воротничок - верный признак культуры, и он, введенный в заблуждение, верил, будто высшее образование и духовность - одно и то же. |
| Well, he would fight his way on and up higher. And he would take Ruth with him. Her he dearly loved, and he was confident that she would shine anywhere. As it was clear to him that he had been handicapped by his early environment, so now he perceived that she was similarly handicapped. She had not had a chance to expand. The books on her father's shelves, the paintings on the walls, the music on the piano--all was just so much meretricious display. To real literature, real painting, real music, the Morses and their kind, were dead. And bigger than such things was life, of which they were densely, hopelessly ignorant. In spite of their Unitarian proclivities and their masks of conservative broadmindedness, they were two generations behind interpretative science: their mental processes were mediaeval, while their thinking on the ultimate data of existence and of the universe struck him as the same metaphysical method that was as young as the youngest race, as old as the cave-man, and older--the same that moved the first Pleistocene ape-man to fear the dark; that moved the first hasty Hebrew savage to incarnate Eve from Adam's rib; that moved Descartes to build an idealistic system of the universe out of the projections of his own puny ego; and that moved the famous British ecclesiastic to denounce evolution in satire so scathing as to win immediate applause and leave his name a notorious scrawl on the page of history. | Что ж, он будет пробираться дальше и выше. И возьмет с собой Руфь. Он так ее любит, и он уверен, она всюду будет блистать. Он давно уже понял, что в детстве и юности ему мешало развиваться его окружение, а теперь осознал, что и Руфь была скована своим окружением. Не оказалось у нее возможности совершенствоваться. Книги на полках в отцовском кабинете, картины на стенах, ноты на фортепьяно - все это показное, все мишура. К настоящей литературе, настоящей живописи, настоящей музыке Морзы и им подобные слепы и глухи. Но превыше всего этого сама жизнь, а от жизни они безнадежно далеки, понятия о ней не имеют. Они принадлежат к унитарианской церкви, носят маску терпимости, даже некоторого свободомыслия, и однако в своих естественнонаучных взглядах отстали на два поколения: они мыслят на уровне средневековья, а их понятия об основах бытия на земле и о вселенной поразили Мартина чисто метафизическим подходом, столь же молодым, как самый молодой народ на земле, и столь же древним, как пещерный человек, и еще древнее - подобное же мировосприятие в эпоху плейстоцена заставляло первого обезьяночеловека бояться темноты, а первого дикаря-иудея создать Еву из ребра Адама. Декарт сотворил идеалистическую теорию вселенной, исходя из представлений своего ничтожного "я", а знаменитый британский священник [4] обрушился на эволюцию в столь злой сатире, что немедленно заслужил рукоплескания и его имя осталось пресловутой закорючкой на скрижалях истории. |
| So Martin thought, and he thought further, till it dawned upon him that the difference between these lawyers, officers, business men, and bank cashiers he had met and the members of the working class he had known was on a par with the difference in the food they ate, clothes they wore, neighborhoods in which they lived. Certainly, in all of them was lacking the something more which he found in himself and in the books. The Morses had shown him the best their social position could produce, and he was not impressed by it. A pauper himself, a slave to the money-lender, he knew himself the superior of those he met at the Morses'; and, when his one decent suit of clothes was out of pawn, he moved among them a lord of life, quivering with a sense of outrage akin to what a prince would suffer if condemned to live with goat-herds. | Так Мартин думал, размышлял, и наконец его осенило, что разница между адвокатами, офицерами, дельцами, банковскими кассирами, между всеми теми, с кем он недавно познакомился, и хорошо ему знакомым рабочим людом, в сущности, состоит в том, что они по-разному едят, по-разному одеваются, селятся в разных кварталах. Но и тем и другим безусловно недостает чего-то существенного, что нашел он а себе и в книгах. Морзы показали ему все, чем блистает их круг, и светила эти отнюдь его не ослепили. Сам он - нищий и в рабстве у ростовщика, но он выше тех, с кем познакомился у Морзов, и сознает это; и когда, выкупив из заклада свой единственный приличный костюм, он почувствовал себя человеком и снова стал бывать среди них, в нем все дрожало от оскорбления - так чувствовал бы себя оскорбленным принц, которого судьба обретав жить среди козапасов. |
| "You hate and fear the socialists," he remarked to Mr. Morse, one evening at dinner; "but why? You know neither them nor their doctrines." | - Вы ненавидите и боитесь социалистов, - однажды за обедом сказал Мартин мистеру Морзу, - но почему? Ведь вы не знаете ни их самих, ни их взглядов. |
| The conversation had been swung in that direction by Mrs. Morse, who had been invidiously singing the praises of Mr. Hapgood. The cashier was Martin's black beast, and his temper was a trifle short where the talker of platitudes was concerned. | Разговор о социализме зашел оттого, что миссис Морз принялась до неприличия расхваливать мистера Хэпгуда. Мартин терпеть не мог кассира и от одного упоминания об этом самовлюбленном пошляке начинал горячиться. |
| "Yes," he had said, "Charley Hapgood is what they call a rising young man--somebody told me as much. And it is true. He'll make the Governor's Chair before he dies, and, who knows? maybe the United States Senate." | - Да, - сказал он, - говорят, Чарли Хэпгуд - подающий надежды молодой человек. И это верно. Он еще успеет стать губернатором штата и - как знать? - может, еще войдет и в сенат Соединенных Штатов. |
| "What makes you think so?" Mrs. Morse had inquired. | - Почему вы так думаете? - спросила миссис Морз. |
| "I've heard him make a campaign speech. It was so cleverly stupid and unoriginal, and also so convincing, that the leaders cannot help but regard him as safe and sure, while his platitudes are so much like the platitudes of the average voter that--oh, well, you know you flatter any man by dressing up his own thoughts for him and presenting them to him." | - Я слышал его речь во время предвыборной кампаний. Она уж так хитроумно глупа и лишена всякой оригинальности и притом так убедительна, что руководители просто не могли не счесть его человеком надежным и подходящим, ведь его плоские рассуждения в точности соответствуют плоским рассуждениям рядового избирателя, и... ну, известно ведь, когда преподносить человеку его же собственные мысли, да еще принаряженные, это ему лестно. |
| "I actually think you are jealous of Mr. Hapgood," Ruth had chimed in. | - Право, мне кажется, вы завидуете мистеру Хэпгуду, - вступила в разговор Руфь. |
| "Heaven forbid!" | - Упаси бог! |
| The look of horror on Martin's face stirred Mrs. Morse to belligerence. | На лице Мартина выразился такой ужас, что миссис Морз кинулась в бой. |
| "You surely don't mean to say that Mr. Hapgood is stupid?" she demanded icily. | - Не утверждаете же вы, будто мистер Хэпгуд глуп? - ледяным тоном спросила она. |
| "No more than the average Republican," was the retort, "or average Democrat, either. They are all stupid when they are not crafty, and very few of them are crafty. The only wise Republicans are the millionnaires and their conscious henchmen. They know which side their bread is buttered on, and they know why." | - Не глупее рядового республиканца, - резко сказал Мартин, - или любого демократа, какая разница. Все они тупы, если не хитры, но хитрых раз-два - и обчелся. Среди республиканцев подлинно умны только миллионеры и их сознательные приспешники. Эти знают что к чему и своей выгоды не упустят. |
| "I am a Republican," Mr. Morse put in lightly. "Pray, how do you classify me?" | - Я республиканец, - небрежно вставил мистер Морз. - Соблаговолите сказать, к какой категории вы отнесете меня? |
| "Oh, you are an unconscious henchman." | - Ну, вы приспешник бессознательный. |
| "Henchman?" | - Приспешник? |
| "Why, yes. You do corporation work. You have no working-class nor criminal practice. You don't depend upon wife-beaters and pickpockets for your income. You get your livelihood from the masters of society, and whoever feeds a man is that man's master. Yes, you are a henchman. You are interested in advancing the interests of the aggregations of capital you serve." | - Ну да. Вы работаете на акционерные компании. Уголовные дела не ведете, интересы рабочих не защищаете. Ваш доход не зависит от тех, кто избивает жен, или от карманных воришек. Вы получаете средства к существованию от хозяев общества, а кто человека кормит, тот над ним и хозяин. Да, вы приспешник. В ваших интересах отстаивать интересы капитала, которому вы служите. |
| Mr. Morse's face was a trifle red. | Мистер Морз даже немного покраснел. |
| "I confess, sir," he said, "that you talk like a scoundrelly socialist." | - - Должен признаться, сэр, вы повторяете речи негодяев-социалистов. |
| Then it was that Martin made his remark: | Вот тут-то Мартин и заявил: |
| "You hate and fear the socialists; but why? You know neither them nor their doctrines." | - Вы ненавидите и боитесь социалистов, но почему? Ведь вы не знаете ни их самих, ни их взглядов. |
| "Your doctrine certainly sounds like socialism," Mr. Morse replied, while Ruth gazed anxiously from one to the other, and Mrs. Morse beamed happily at the opportunity afforded of rousing her liege lord's antagonism. | - Ваши-то взгляды, уж во всяком случае, попахивают социализмом, - ответил мистер Морз. Меж тем Руфь в тревоге переводила взгляд с одного на другого, а миссис Морз сияла, радуясь случаю, который восстановил главу семьи против Мартина. |
| "Because I say Republicans are stupid, and hold that liberty, equality, and fraternity are exploded bubbles, does not make me a socialist," Martin said with a smile. "Because I question Jefferson and the unscientific Frenchmen who informed his mind, does not make me a socialist. Believe me, Mr. Morse, you are far nearer socialism than I who am its avowed enemy." | - Хоть я и говорю, что республиканцы глупы, и уверен, что свобода, равенство и братство - мыльные пузыри, это еще не делает меня социалистом, - с улыбкой возразил Мартин. - Хоть я и расхожусь во мнениях с Джефферсоном и с тем французом, чьей антинаучной теории он следует, это еще не делает меня социалистом. Поверьте, мистер Морз, вы куда ближе к социализму, чем я, его заклятый враг. |
| "Now you please to be facetious," was all the other could say. | - Изволите шутить, - только и нашелся ответить хозяин дома. |
| "Not at all. I speak in all seriousness. You still believe in equality, and yet you do the work of the corporations, and the corporations, from day to day, are busily engaged in burying equality. And you call me a socialist because I deny equality, because I affirm just what you live up to. The Republicans are foes to equality, though most of them fight the battle against equality with the very word itself the slogan on their lips. In the name of equality they destroy equality. That was why I called them stupid. As for myself, I am an individualist. I believe the race is to the swift, the battle to the strong. Such is the lesson I have learned from biology, or at least think I have learned. As I said, I am an individualist, and individualism is the hereditary and eternal foe of socialism." | - Нисколько. Я говорю вполне серьезно. Вы все еще верите в равенство, и однако служите акционерным обществам, а акционерные общества изо дня в день усердно хоронят равенство. И вы называете меня социалистом, потому что я отрицаю равенство, потому что высказываю вслух те истины, которые вы утверждаете самой своей жизнью. Республиканцы - враги равенства, хотя большинство их, воюя против равенства, без конца твердит о равенстве. Во имя равенства они уничтожают равенство. Вот почему я называю их глупцами. Ну, а я индивидуалист. Я уверен, что в беге побеждает проворнейший, а в битве - сильнейший. Этот урок я усвоил из биологии, по крайней мере мне кажется, что усвоил. Итак, я индивидуалист, а индивидуалист извечный, прирожденный враг социализма. |
| "But you frequent socialist meetings," Mr. Morse challenged. | - Но вы бываете на собраниях социалистов, - с вызовом бросил мистер Морз. |
| "Certainly, just as spies frequent hostile camps. How else are you to learn about the enemy? Besides, I enjoy myself at their meetings. They are good fighters, and, right or wrong, they have read the books. Any one of them knows far more about sociology and all the other ologies than the average captain of industry. Yes, I have been to half a dozen of their meetings, but that doesn't make me a socialist any more than hearing Charley Hapgood orate made me a Republican." | - Конечно. Как лазутчик - в лагере противника. А как иначе узнать врага? Кроме того, на их собраниях я получаю удовольствие. Они отменные спорщики, и, правы они или нет, они много читали. Любой из них знает о социологии и прочих логиях куда больше среднего капиталиста. Да, я раз шесть бывал на их собраниях, но не стал от этого социалистом, как не стал республиканцем, хоть и наслушался Чарли Хэпгуда. |
| "I can't help it," Mr. Morse said feebly, "but I still believe you incline that way." | - Что ни говорите, а все-таки мне кажется, вы склоняетесь на сторону социалистов, - беспомощно возразил мистер Морз. |
| Bless me, Martin thought to himself, he doesn't know what I was talking about. He hasn't understood a word of it. What did he do with his education, anyway? | "Ну и ну, - подумал Мартин, - ни черта он не понял. Ни единого слова, где же вся его образованность? " |
| Thus, in his development, Martin found himself face to face with economic morality, or the morality of class; and soon it became to him a grisly monster. Personally, he was an intellectual moralist, and more offending to him than platitudinous pomposity was the morality of those about him, which was a curious hotchpotch of the economic, the metaphysical, the sentimental, and the imitative. | Так на путях своего развития Мартин оказался лицом к лицу с моралью, коренящейся в экономике, с моралью классовой, и скоро она стала злейшим его врагом. Сам он придерживался морали осмысленной, и еще больше пошлой напыщенности его оскорбляла мораль тех, кто его окружал, нелепая мешанина из практицизма, метафизики, слюнтяйства и фальши. |
| A sample of this curious messy mixture he encountered nearer home. His sister Marian had been keeping company with an industrious young mechanic, of German extraction, who, after thoroughly learning the trade, had set up for himself in a bicycle-repair shop. Also, having got the agency for a low-grade make of wheel, he was prosperous. Marian had called on Martin in his room a short time before to announce her engagement, during which visit she had playfully inspected Martin's palm and told his fortune. On her next visit she brought Hermann von Schmidt along with her. | Образчик этой нелепой и нечистой смеси он встретил и в более близком окружении. За его сестрой Мэриан ухаживал трудолюбивый молодой механик из немцев, который, основательно изучив дело, завел собственную мастерскую по ремонту велосипедов. Вдобавок он стал приторговывать дешевыми велосипедами и жил теперь в достатке. Незадолго перед тем как объявить о помолвке, Мэриан навестила Мартина и, шутки ради, стала гадать ему по руке. В следующий раз она привела с собой Германа Шмидта. |
| Martin did the honors and congratulated both of them in language so easy and graceful as to affect disagreeably the peasant-mind of his sister's lover. This bad impression was further heightened by Martin's reading aloud the half-dozen stanzas of verse with which he had commemorated Marian's previous visit. It was a bit of society verse, airy and delicate, which he had named "The Palmist." He was surprised, when he finished reading it, to note no enjoyment in his sister's face. Instead, her eyes were fixed anxiously upon her betrothed, and Martin, following her gaze, saw spread on that worthy's asymmetrical features nothing but black and sullen disapproval. The incident passed over, they made an early departure, and Martin forgot all about it, though for the moment he had been puzzled that any woman, even of the working class, should not have been flattered and delighted by having poetry written about her. | Мартин как положено принял гостей и поздравил, но речь его, слишком изящная и непринужденная, пришлась не по вкусу дубоватому жениху сестры. Плохое впечатление еще усилилось оттого, что Мартин прочел стихи, посвященные прошлому приходу Мэриан. Стихи были легкие, изысканные, Мартин назвал их "Гадалка". Прочитал он стихи и удивился: на лице сестры ни малейшего удовольствия. Наоборот, глаза ее были с тревогой устремлены на жениха; Мартин проследил за ее взглядом и в асимметричных чертах этой почтенной личности прочел одно лишь хмурое, сердитое неодобрение. О стихах не сказано было ни слова, гости вскоре ушли, и Мартин забыл об этом случае, хотя в ту минуту поразился: ему казалось, любая женщина, хотя бы и работница, должна быть польщена и рада, если о ней написаны стихи. |
| Several evenings later Marian again visited him, this time alone. Nor did she waste time in coming to the point, upbraiding him sorrowfully for what he had done. | Через несколько дней Мэриан опять к нему пришла, на этот раз одна. И, едва переступив порог, принялась горько упрекать его за то, как он себя вел. |
| "Why, Marian," he chided, "you talk as though you were ashamed of your relatives, or of your brother at any rate." | - Послушай, Мэриан, ты так говоришь, будто стыдишься своих родных или, по крайней мере, своего брата, - с укором заметил Мартин. |
| "And I am, too," she blurted out. | - А я и стыжусь, - выпалила она. |
| Martin was bewildered by the tears of mortification he saw in her eyes. The mood, whatever it was, was genuine. | От обиды в глазах у нее заблестели слезы, и Мартин растерялся. Чем бы ни была вызвана эта обида, она непритворна. |
| "But, Marian, why should your Hermann be jealous of my writing poetry about my own sister?" | - Да с чего твоему Герману ревновать, Мэриан, я же твой брат и стихи написал о собственной сестре? |
| "He ain't jealous," she sobbed. "He says it was indecent, ob--obscene." | - Он не ревнует, - всхлипнула Мэриан. - Он говорит, это неприлично, не... непристойно. |
| Martin emitted a long, low whistle of incredulity, then proceeded to resurrect and read a carbon copy of "The Palmist." | Ошарашенный Мартин протяжно присвистнул, потом разыскал и перечел копию "Гадалки". |
| "I can't see it," he said finally, proffering the manuscript to her. "Read it yourself and show me whatever strikes you as obscene--that was the word, wasn't it?" | - Ничего такого тут нет, - сказал он наконец, протягивая листок сестре. - Прочти сама и покажи, что тут непристойно. Так ты, кажется, сказала? |
| "He says so, and he ought to know," was the answer, with a wave aside of the manuscript, accompanied by a look of loathing. "And he says you've got to tear it up. He says he won't have no wife of his with such things written about her which anybody can read. He says it's a disgrace, an' he won't stand for it." | - Он говорит, есть, ему видней, - был ответ. Мэриан отмахнулась от листка, поглядела на него с отвращением. - И он говорит, ты должен это изорвать. Он говорит, не желает он, чтоб про его жену такое писали, а каждый потом читай. Стыд, говорит, какой, он этого не потерпит. |
| "Now, look here, Marian, this is nothing but nonsense," Martin began; then abruptly changed his mind. | - Послушай, Мэриан, да это же чепуха, - начал Мартин и вдруг передумал. |
| He saw before him an unhappy girl, knew the futility of attempting to convince her husband or her, and, though the whole situation was absurd and preposterous, he resolved to surrender. | Перед ним несчастная девчонка, все равно переубеждать ее или ее мужа бесполезно, и хотя вся история бессмысленна и нелепа, он решил покориться. |
| "All right," he announced, tearing the manuscript into half a dozen pieces and throwing it into the waste-basket. | - Ладно, - объявил он, мелко изорвал рукопись и бросил в корзинку. |
| He contented himself with the knowledge that even then the original type- written manuscript was reposing in the office of a New York magazine. Marian and her husband would never know, and neither himself nor they nor the world would lose if the pretty, harmless poem ever were published. | Хорошо уже то, что первый экземпляр все-таки отдан в редакцию одного из нью-йоркских журналов. Мэриан с мужем ничего не узнают, и ни ему самому, ни им, ни кому другому не повредит, если милое, безобидное стихотворение когда-нибудь напечатают. |
| Marian, starting to reach into the waste-basket, refrained. | Мэриан потянулась было к корзинке, замешкалась, попросила. |
| "Can I?" she pleaded. | - Можно? |
| He nodded his head, regarding her thoughtfully as she gathered the torn pieces of manuscript and tucked them into the pocket of her jacket--ocular evidence of the success of her mission. She reminded him of Lizzie Connolly, though there was less of fire and gorgeous flaunting life in her than in that other girl of the working class whom he had seen twice. But they were on a par, the pair of them, in dress and carriage, and he smiled with inward amusement at the caprice of his fancy which suggested the appearance of either of them in Mrs. Morse's drawing-room. The amusement faded, and he was aware of a great loneliness. This sister of his and the Morse drawing-room were milestones of the road he had travelled. And he had left them behind. He glanced affectionately about him at his few books. They were all the comrades left to him. | Мартин кивнул и задумчиво смотрел, как она собирает бумажные клочки - наглядное свидетельство успеха ее миссии - и сует в карман жакета. Она напомнила ему Лиззи Конноли, хотя не так была полна жизни, дерзости, великолепного задора, как та повстречавшаяся ему дважды девушка-работница. И однако они очень схожи - одеждой, повадками, и Мартин улыбнулся про себя, представив забавную картинку: вот которая-нибудь из них появляется в гостиной миссис Морз. Но веселость угасла, и его обдало холодом безмерного одиночества. Эта его сестра и гостиная Морзов - вехи на дороге, по которой он идет. И он оставил их позади. Он с нежностью оглядел немногие свои книги. Только они ему и остались, единственные его друзья. |
| "Hello, what's that?" he demanded in startled surprise. | - Что такое? - в изумлении спросил он, вдруг возвращенный к действительности. |
| Marian repeated her question. | Мэриан повторила вопрос. |
| "Why don't I go to work?" He broke into a laugh that was only half-hearted. "That Hermann of yours has been talking to you." | - - Почему я не поступаю на службу? - Мартин рассмеялся, но не совсем искренне. - Я вижу, этот, твой Герман накрутил тебя. |
| She shook her head. | Сестра покачала головой. |
| "Don't lie," he commanded, and the nod of her head affirmed his charge. | - Не ври, - резко сказал Мартин, и Мэриан виновато кивнула, подтверждая справедливость обвинения. |
| "Well, you tell that Hermann of yours to mind his own business; that when I write poetry about the girl he's keeping company with it's his business, but that outside of that he's got no say so. Understand? | - Так вот, скажи своему Герману, чтоб не совался куда не следует. Скажи, мол, когда я пишу стихи о девушке, за которой он ухаживает, это его дело, а остальное его не касается. Понятно? |
| "So you don't think I'll succeed as a writer, eh?" he went on. "You think I'm no good?--that I've fallen down and am a disgrace to the family?" | По-твоему, писатель из меня не получится, так? - продолжал он. - По-твоему, никчемный я человек?.. ничего не добился и позорю своих родных? |
| "I think it would be much better if you got a job," she said firmly, and he saw she was sincere. "Hermann says--" | - По мне, ты бы лучше определился на место, - твердо сказала Мэриан, она явно говорила искренне. - Герман сказал... |
| "Damn Hermann!" he broke out good-naturedly. "What I want to know is when you're going to get married. Also, you find out from your Hermann if he will deign to permit you to accept a wedding present from me." | - К чертям Германа! - добродушно перебил Мартин. - Я вот что хочу знать: когда вы поженитесь. И узнай у своего Германа, соизволит ли он принять от меня свадебный подарок. |
| He mused over the incident after she had gone, and once or twice broke out into laughter that was bitter as he saw his sister and her betrothed, all the members of his own class and the members of Ruth's class, directing their narrow little lives by narrow little formulas--herd-creatures, flocking together and patterning their lives by one another's opinions, failing of being individuals and of really living life because of the childlike formulas by which they were enslaved. He summoned them before him in apparitional procession: Bernard Higginbotham arm in arm with Mr. Butler, Hermann von Schmidt cheek by jowl with Charley Hapgood, and one by one and in pairs he judged them and dismissed them--judged them by the standards of intellect and morality he had learned from the books. Vainly he asked: Where are the great souls, the great men and women? He found them not among the careless, gross, and stupid intelligences that answered the call of vision to his narrow room. He felt a loathing for them such as Circe must have felt for her swine. When he had dismissed the last one and thought himself alone, a late-comer entered, unexpected and unsummoned. Martin watched him and saw the stiff-rim, the square-cut, double-breasted coat and the swaggering shoulders, of the youthful hoodlum who had once been he. | Сестра ушла, а Мартин призадумался и разок-другой рассмеялся, но горек был его смех - он видел, что сестра и ее жених, и все и каждый, будь то люди его класса или класса, к которому принадлежит Руфь, одинаково подгоняют свое ничтожное существованьице под убогие ничтожные шаблоны; косные, они сбиваются в стадо, в постоянной оглядке друг на друга, они рабы прописных истин и потому безлики и неспособны жить подлинной жизнью. Вот они проходят перед ним вереницей призраков: Бернард Хиггинботем об руку с мистером Батлером, Герман Шмидт плечом к плечу с Чарли Хэпгудом, и одного за другим и попарно он оценивал их и отвергал, оценивал по меркам разума и морали, которым его научили книги. Тщетно он спрашивал себя: где же великие души, великие люди? Не находил он их среди поверхностных, грубых и тупых умов, что явились на зов воображения в его тесную комнатушку. Они ему были отвратительны, как, наверно, Цирцее отвратительны были ее свиньи. Но вот он отослал последнего и, казалось, остался одни, и тут явился запоздавший, нежданный и незваный. Мартин вгляделся: шляпа с широченными полями, двубортный пиджак и походка враскачку - он узнал молодого хулигана, прежнего себя. |
| "You were like all the rest, young fellow," Martin sneered. "Your morality and your knowledge were just the same as theirs. You did not think and act for yourself. Your opinions, like your clothes, were ready made; your acts were shaped by popular approval. You were cock of your gang because others acclaimed you the real thing. You fought and ruled the gang, not because you liked to,--you know you really despised it,--but because the other fellows patted you on the shoulder. You licked Cheese- Face because you wouldn't give in, and you wouldn't give in partly because you were an abysmal brute and for the rest because you believed what every one about you believed, that the measure of manhood was the carnivorous ferocity displayed in injuring and marring fellow-creatures' anatomies. Why, you whelp, you even won other fellows' girls away from them, not because you wanted the girls, but because in the marrow of those about you, those who set your moral pace, was the instinct of the wild stallion and the bull-seal. Well, the years have passed, and what do you think about it now?" | - Ты был такой же как все, парень, - усмехнулся Мартин. - Ничуть не нравственней и не грамотней. Ты думал и действовал не по-своему. Твои мнения, как и одежда, были скроены по тому же шаблону, что у всех, ты поступал так, как считали правильным другие. Ты верховодил в своей шайке, потому что другие объявили: ты парень что надо. Ты дрался и правил шайкой не потому, что тебе это нравилось, нет, в душе ты все это презирал, но потому, что тебя похлопывали по плечу. Ты лупил Чурбана потому, что не хотел сдаваться, а сдаваться не хотел отчасти потому, что был ты грубое животное, и еще потому, что верил, как все вокруг, будто мужчина должен быть кровожаден и жесток, должен уметь измордовать, изувечить ближнего. Да что говорить, ты, молокосос, даже девчонок отбивал у других парней не потому, что обмирал по этим девчонкам, а потому что теми, кто тебя окружал, кто определял уровень твоей морали, движет инстинкт дикого жеребца или козла. Ну вот, прошли годы, что же теперь ты об этом думаешь? |
| As if in reply, the vision underwent a swift metamorphosis. The stiff- rim and the square-cut vanished, being replaced by milder garments; the toughness went out of the face, the hardness out of the eyes; and, the face, chastened and refined, was irradiated from an inner life of communion with beauty and knowledge. The apparition was very like his present self, and, as he regarded it, he noted the student-lamp by which it was illuminated, and the book over which it pored. He glanced at the title and read, "The Science of AEsthetics." Next, he entered into the apparition, trimmed the student-lamp, and himself went on reading "The Science of AEsthetics." | Словно в ответ, видение мигом преобразилось. Шляпу с широченными полями и двубортный пиджак сменила не столь топорная одежда; не стало грубости в лице, жесткости во взгляде; и лицо, очищенное и облагороженное общением с красотой и знанием, просияло внутренним светом. Теперь видение очень походило на него сегодняшнего, и, вглядываясь, Мартин увидел настольную лампу, освещавшую это лицо, и книгу, над которой оно склонилось. Он взглянул на заглавие и прочел: "Курс эстетики". Потом он слился с видением, подрезал фитиль и уже сам принялся читать дальше "Курс эстетики". |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
