Martin Eden/Мартин Иден

CHAPTER XX/Глава 20

English	Русский
The desire to write was stirring in Martin once more. Stories and poems were springing into spontaneous creation in his brain, and he made notes of them against the future time when he would give them expression. But he did not write. This was his little vacation; he had resolved to devote it to rest and love, and in both matters he prospered. He was soon spilling over with vitality, and each day he saw Ruth, at the moment of meeting, she experienced the old shock of his strength and health.	Мартина опять одолело желание писать. Рассказы и стихи сими собой возникали в голове, и он делал заметки на будущее, когда выложит все это на бумагу. Но не писал. Устроил себе короткие каникулы, решил посвятить их любви и отдыху, и в том и в другом преуспевал. Скоро жизнь уже опять бурлила в нем, и каждый раз при встрече с ним Руфь в первую минуту по-прежнему ошеломляли его сила и могучее здоровье.
"Be careful," her mother warned her once again. "I am afraid you are seeing too much of Martin Eden."	- Будь осторожна, - снова предупредила ее мать. - Боюсь, ты слишком часто видишься с Мартином Иденом.
But Ruth laughed from security. She was sure of herself, and in a few days he would be off to sea. Then, by the time he returned, she would be away on her visit East. There was a magic, however, in the strength and health of Martin. He, too, had been told of her contemplated Eastern trip, and he felt the need for haste. Yet he did not know how to make love to a girl like Ruth. Then, too, he was handicapped by the possession of a great fund of experience with girls and women who had been absolutely different from her. They had known about love and life and flirtation, while she knew nothing about such things. Her prodigious innocence appalled him, freezing on his lips all ardors of speech, and convincing him, in spite of himself, of his own unworthiness. Also he was handicapped in another way.	Но Руфь смеялась - ей ничто не грозит. Она уверена в себе, и ведь через считанные дни он уходит в плаванье. А потом, когда возвратится, она будет уже гостить на другом краю континента. Однако его сила и могучее здоровье завораживали ее. Ему тоже сказали о ее предполагаемом отъезде, и он чувствовал, что надо спешить. Но он понятия не имел, как ухаживать за такой девушкой. Да еще мешал богатый опыт обращения с девушками и женщинами нимало на нее не похожими. Они знали, что такое любовь, и жизнь, и флирт, Руфь же ровно ничего об этом не знала. Ее поразительное целомудрие страшило его, замораживало готовые сорваться с языка пылкие слова, помимо его воли убеждало, что он ее недостоин. Мешало и другое.
He had himself never been in love before. He had liked women in that turgid past of his, and been fascinated by some of them, but he had not known what it was to love them. He had whistled in a masterful, careless way, and they had come to him. They had been diversions, incidents, part of the game men play, but a small part at most. And now, and for the first time, he was a suppliant, tender and timid and doubting. He did not know the way of love, nor its speech, while he was frightened at his loved one's clear innocence.	Он никогда еще не любил. В его насыщенном событиями прошлом женщины нравились ему, иные увлекали, а вот настоящей любви он не знал. Стоило небрежно, по-хозяйски свистнуть, и женщина уже тут как тут. То были просто развлечения, эпизоды, часть игры, в которую играют мужчины, но почти всегда далеко не самая важная для них часть. А теперь он впервые оказался в роли просителя - нежного, робкого, неуверенного. Он не знал, как себя вести, не знал языка любви, а кристальная чистота любимой пугала его.
In the course of getting acquainted with a varied world, whirling on through the ever changing phases of it, he had learned a rule of conduct which was to the effect that when one played a strange game, he should let the other fellow play first. This had stood him in good stead a thousand times and trained him as an observer as well. He knew how to watch the thing that was strange, and to wait for a weakness, for a place of entrance, to divulge itself. It was like sparring for an opening in fist-fighting. And when such an opening came, he knew by long experience to play for it and to play hard.	Сталкиваясь с жизнью, в самых разных ее обличьях, кружась в изменчивом ее водовороте, Мартин усвоил одно правило: когда играешь в незнакомую игру, первый ход предоставь другому. Правило это выручало его тысячи раз, да в придачу отточило его наблюдательность. Он умел приглядываться к тому, что незнакомо, и дождаться, когда обнаружится, в чем тут слабость, где уязвимое место. Все равно как в кулачном бою пробными ударами пытаться обнаружить слабину противника. И обнаружив ее, - этому его научил долгий опыт - использовать ее, использовать вовсю.
So he waited with Ruth and watched, desiring to speak his love but not daring. He was afraid of shocking her, and he was not sure of himself. Had he but known it, he was following the right course with her. Love came into the world before articulate speech, and in its own early youth it had learned ways and means that it had never forgotten. It was in this old, primitive way that Martin wooed Ruth. He did not know he was doing it at first, though later he divined it. The touch of his hand on hers was vastly more potent than any word he could utter, the impact of his strength on her imagination was more alluring than the printed poems and spoken passions of a thousand generations of lovers. Whatever his tongue could express would have appealed, in part, to her judgment; but the touch of hand, the fleeting contact, made its way directly to her instinct. Her judgment was as young as she, but her instincts were as old as the race and older. They had been young when love was young, and they were wiser than convention and opinion and all the new-born things. So her judgment did not act. There was no call upon it, and she did not realize the strength of the appeal Martin made from moment to moment to her love-nature. That he loved her, on the other hand, was as clear as day, and she consciously delighted in beholding his love-manifestations--the glowing eyes with their tender lights, the trembling hands, and the never failing swarthy flush that flooded darkly under his sunburn. She even went farther, in a timid way inciting him, but doing it so delicately that he never suspected, and doing it half- consciously, so that she scarcely suspected herself. She thrilled with these proofs of her power that proclaimed her a woman, and she took an Eve-like delight in tormenting him and playing upon him.	Так и теперь - он ждал, приглядывался к Руфи, ему отчаянно хотелось заговорить о своей любви, но он не смел. Боялся ее испугать и не был уверен в себе. И даже не догадывался, что ведет себя именно так, как надо. Любовь появилась на свете еще прежде членораздельной речи, с первых же шагов научилась выражать себя самыми верными способами и уже никогда не забывала их. Как повелось исстари, без затей, Мартин и ухаживал за Руфью. Поначалу он даже не подозревал, об этом, но потом догадался. Прикосновенье руки к ее руке было куда красноречивее любых слов, а его сила потрясала воображение Руфи и влекла неотразимей всех напечатанных в книгах стихов и высказанной сливами страсти бессчетных поколений влюбленных. На все, что он мог бы выговорить, она отозвалась бы наполовину, а вот касанье руки, самое мимолетное соприкосновенье взывало прямо к инстинкту. Ее рассудок был молод, как она сама, а женские инстинкты стары, как род человеческий, и еще того старше. Молоды они были в той далекой древности, когда молода была любовь, и оттого они мудрее условностей, убеждений и всего прочего, что появилось позднее. Итак, рассудок ее оказался ни при чем. Здесь он не требовался, и Руфь не отдавала себе отчета, с какой силой Мартин порою взывал к той стороне ее натуры, которая требовала любви. И при этом было ясно как день, что он ее любит, и она радовалась доказательствам его любвисиянью глаз, излучающих нежность, дрожи рук, неизменному жарко вспыхивающему под загаром румянцу. Она пошла даже дальше, - робко поощряла его, но так деликатно, что он и не подозревал об этом, да Руфь и сама едва ли подозревала, ведь это получалось само собой. Она трепетала при виде этих доказательств своего женского могущества и, как истинная дочь Евы, с наслаждением, играючи, его мучила.
Tongue-tied by inexperience and by excess of ardor, wooing unwittingly and awkwardly, Martin continued his approach by contact. The touch of his hand was pleasant to her, and something deliciously more than pleasant. Martin did not know it, but he did know that it was not distasteful to her. Not that they touched hands often, save at meeting and parting; but that in handling the bicycles, in strapping on the books of verse they carried into the hills, and in conning the pages of books side by side, there were opportunities for hand to stray against hand. And there were opportunities, too, for her hair to brush his cheek, and for shoulder to touch shoulder, as they leaned together over the beauty of the books. She smiled to herself at vagrant impulses which arose from nowhere and suggested that she rumple his hair; while he desired greatly, when they tired of reading, to rest his head in her lap and dream with closed eyes about the future that was to be theirs.	А Мартин, от недостатка опыта и от избытка страсти потеряв дар речи, ухаживал за ней бесхитростно и неуклюже, пользуясь все тем же языком прикосновений. Ей нравилось, когда он касался ее руки, больше чем нравилось, как-то сладко волновало. Этого Мартин не понимал, но ясно понимал, что он Руфи не противен. Не сказать, чтобы руки их встречались часто, разве лишь когда они здоровались и прощались; но когда готовили в дорогу велосипеды и перевязывали ремнями книги стихов, собираясь за город, или сидя рядом перелистывали страницы, рука одного нет-нет да и касалась ненароком руки другого. И когда, склонясь над книжкой, они упивались прекрасными страницами, волосы ее нет-нет да и касались его щеки, а плечо - плеча. Она улыбалась про себя, едва ни с того ни с сего ей вдруг захочется взъерошить ему волосы; ему же, когда они уставали от чтения, отчаянно хотелось положить голову ей на колени и с закрытыми глазами помечтать о будущем, о поре, когда они будут вместе.
On Sunday picnics at Shellmound Park and Schuetzen Park, in the past, he had rested his head on many laps, and, usually, he had slept soundly and selfishly while the girls shaded his face from the sun and looked down and loved him and wondered at his lordly carelessness of their love. To rest his head in a girl's lap had been the easiest thing in the world until now, and now he found Ruth's lap inaccessible and impossible. Yet it was right here, in his reticence, that the strength of his wooing lay. It was because of this reticence that he never alarmed her. Herself fastidious and timid, she never awakened to the perilous trend of their intercourse. Subtly and unaware she grew toward him and closer to him, while he, sensing the growing closeness, longed to dare but was afraid.	В прошлом, на воскресных пикниках в Шелмонд-парке или в Шетзен-парке, он, бывало, клал голову к девушке на колени и, вовсе о ней не думая, безмятежно засыпал крепким сном, а девушка заслоняла его лицо от солнца, и смотрела на него влюбленными глазами, и дивилась, с какой царственной небрежностью он принимает ее любовь. Прежде ему ничего не стоило положить голову на девичьи колени, а вот когда рядом Руфь, об этом и помыслить невозможно. Однако именно в этой сдержанности и таилась сила его обаяния. Именно благодаря своей сдержанности он и не отпугивал Руфь. Она же, утонченная и робкая, вовсе не догадывалась, какой опасный оборот принимают их отношения. Едва заметно и не сознавая этого, она тянулась к Мартину, день ото дня он становился ей ближе, и он жаждал сделать следующий шаг, но не смел.
Once he dared, one afternoon, when he found her in the darkened living room with a blinding headache.	Но однажды он посмел - застав ее как-то среди дня в затененной гостиной, с мучительной головной болью.
"Nothing can do it any good," she had answered his inquiries. "And besides, I don't take headache powders. Doctor Hall won't permit me."	- Ничто не помогает, - ответила она на его расспросы. - И я никогда не принимаю порошки от головной боли, доктор Холл мне запретил.
"I can cure it, I think, and without drugs," was Martin's answer. "I am not sure, of course, but I'd like to try. It's simply massage. I learned the trick first from the Japanese. They are a race of masseurs, you know. Then I learned it all over again with variations from the Hawaiians. They call it _lomi-lomi_. It can accomplish most of the things drugs accomplish and a few things that drugs can't."	- Пожалуй, я могу вас вылечить безо всяких лекарств, - сказал Мартин. - Я, конечно, не уверен, но можно попробовать. Это всего лишь массаж. Я выучился этому фокусу у японца. Все они великие мастера массажа. Потом учился еще раз, немного по-другому, на Гавайях. Они называют свой массаж "ломи-ломи". Он помогает почти во всех случаях, когда помогают лекарства, и еще во многих, когда лекарства не помогают.
Scarcely had his hands touched her head when she sighed deeply.	Едва ощутив на лбу и висках руки Мартина, Руфь глубоко вздохнула.
"That is so good," she said.	- Как хорошо, - сказала она.
She spoke once again, half an hour later, when she asked,	Спустя полчаса она опять заговорила, спросила только:
"Aren't you tired?"	- Вы не устали?
The question was perfunctory, and she knew what the answer would be. Then she lost herself in drowsy contemplation of the soothing balm of his strength: Life poured from the ends of his fingers, driving the pain before it, or so it seemed to her, until with the easement of pain, she fell asleep and he stole away.	Спросила просто из вежливости - наперед знала, каков будет ответ, И погрузилась в дремотное раздумье о том, как успокоительна, как целебна его сила. Из кончиков его пальцев струилась жизнь и, казалось, изгоняла боль - наконец боль утихла. Руфь уснула, и Мартин тихонько выскользнул из комнаты.
She called him up by telephone that evening to thank him.	В этот вечер она позвонила ему по телефону и поблагодарила.
"I slept until dinner," she said. "You cured me completely, Mr. Eden, and I don't know how to thank you."	- Я проспала до самого ужина, - сказала Руфь. - Вы совершенно исцелили меня, мистер Иден, просто не знаю, как вас благодарить.
He was warm, and bungling of speech, and very happy, as he replied to her, and there was dancing in his mind, throughout the telephone conversation, the memory of Browning and of sickly Elizabeth Barrett. What had been done could be done again, and he, Martin Eden, could do it and would do it for Ruth Morse. He went back to his room and to the volume of Spencer's "Sociology" lying open on the bed. But he could not read. Love tormented him and overrode his will, so that, despite all determination, he found himself at the little ink-stained table. The sonnet he composed that night was the first of a love-cycle of fifty sonnets which was completed within two months. He had the "Love-sonnets from the Portuguese" in mind as he wrote, and he wrote under the best conditions for great work, at a climacteric of living, in the throes of his own sweet love-madness.	Он отвечал пылко, сбивчиво, ошалев от счастья, и, пока шел этот телефонный разговор, в мыслях все время трепетало воспоминание о Браунинге и хрупкой Элизабет Баррет. Что было сделано однажды, можно сделать еще раз, и он, Мартин Иден, способен это сделать и сделает - для Руфи Морз. Он вернулся к себе в комнату, к "Социологии" Спенсера, что лежала раскрытая на кровати. Но читать не мог. Любовь терзала его, подчинила волю, и, наперекор прежнему решению, он оказался за столиком в чернильных пятнах. В тот вечер Мартин сочинил сонет, и он стал первым в любовном цикле из пятидесяти сонетов, который закончен был за два месяца. Он писал и думал при этом о "Любовных сонетах с португальского", писал в состоянии наилучшем для истинного творчества, на огромном подъеме, в муках, в сладостном безумии любви.
The many hours he was not with Ruth he devoted to the "Love-cycle," to reading at home, or to the public reading-rooms, where he got more closely in touch with the magazines of the day and the nature of their policy and content. The hours he spent with Ruth were maddening alike in promise and in inconclusiveness. It was a week after he cured her headache that a moonlight sail on Lake Merritt was proposed by Norman and seconded by Arthur and Olney. Martin was the only one capable of handling a boat, and he was pressed into service. Ruth sat near him in the stern, while the three young fellows lounged amidships, deep in a wordy wrangle over "frat" affairs.	Многие часы, когда он оставался один, без Руфи, Мартин посвящал "Стихам о любви" и чтению дома или в публичных библиотеках, лучше ознакомился там с последними журналами, с их направлением и содержанием. Часы, которые он проводил подле Руфи, будили то надежу, то сомнения и одинаково сводили с ума. Спустя неделю после того как Мартин сиял у Руфи головную боль, Норман затеял прогулку при луне по озеру Мерритт, Артур и Олни его поддержали, Мартин единственный умел управляться с лодкой, и пришлось ему взяться за это. Руфь села рядом с ним на корме, а трое молодых людей расположились посредине и яростно, многословно заспорили о делах студенческих.
The moon had not yet risen, and Ruth, gazing into the starry vault of the sky and exchanging no speech with Martin, experienced a sudden feeling of loneliness. She glanced at him. A puff of wind was heeling the boat over till the deck was awash, and he, one hand on tiller and the other on main-sheet, was luffing slightly, at the same time peering ahead to make out the near-lying north shore. He was unaware of her gaze, and she watched him intently, speculating fancifully about the strange warp of soul that led him, a young man with signal powers, to fritter away his time on the writing of stories and poems foredoomed to mediocrity and failure.	Луна еще не взошла, Руфь смотрела на усыпанный звездами небосвод, с Мартином она не обменялась ни словом, и вдруг ей стало очень одиноко. Она взглянула на Мартина. Порыв ветра так накренил лодку, что на палубу плеснула вода, а Мартин, одной рукой держа румпель, другой управляя грот-штоком, чуть изменил курс и в то же время зорко всматривался вперед, стараясь увидеть северный берег. Он не замечал взгляда Руфи, и она внимательно приглядывалась к нему, пытаясь понять и представить, что за душевный вывих заставляет его, на редкость способного молодого человека, растрачивать время впустую - писать стихи и рассказы, посредственные и обреченные на неуспех.
Her eyes wandered along the strong throat, dimly seen in the starlight, and over the firm-poised head, and the old desire to lay her hands upon his neck came back to her. The strength she abhorred attracted her. Her feeling of loneliness became more pronounced, and she felt tired. Her position on the heeling boat irked her, and she remembered the headache he had cured and the soothing rest that resided in him. He was sitting beside her, quite beside her, and the boat seemed to tilt her toward him. Then arose in her the impulse to lean against him, to rest herself against his strength--a vague, half-formed impulse, which, even as she considered it, mastered her and made her lean toward him. Or was it the heeling of the boat? She did not know. She never knew. She knew only that she was leaning against him and that the easement and soothing rest were very good. Perhaps it had been the boat's fault, but she made no effort to retrieve it. She leaned lightly against his shoulder, but she leaned, and she continued to lean when he shifted his position to make it more comfortable for her.	При слабом свете звезд блуждающий взгляд Руфи различал гордую посадку головы на могучей шее, и, как прежде, захотелось обхватить эту шею руками. Сила, прежде ненавистная, теперь притягивала. Ощущение одиночества стало острей, накатила усталость. Утомительно было сидеть в кренящейся лодке, вспомнилось, как Мартин излечил ее, когда у нее разболелась голова и какой на нее снизошел божественный покой. Сейчас он рядом, совсем рядом, и лодка будто клонит ее к нему. И вдруг захотелось прислониться к Мартину, опереться, довериться, его силе; едва зародившееся желание это, не успела Руфь его осознать, завладело ею и заставило прислониться к Мартину. Или это накренилась лодка? Бог весть. Руфь не знала этого, не поняла. Знала только, что прислонилась к Мартину, и так хорошо ей стало, так умиротворенно и покойно. Может, во всем виновата лодка - качнула ее к Мартину. Но Руфь не пыталась выпрямиться. Она прислонялась к его плечу, - слегка, но все-таки прислонялась, и не отодвинулась, когда он чуть изменил позу, чтобы ей было удобней.
It was a madness, but she refused to consider the madness. She was no longer herself but a woman, with a woman's clinging need; and though she leaned ever so lightly, the need seemed satisfied. She was no longer tired. Martin did not speak. Had he, the spell would have been broken. But his reticence of love prolonged it. He was dazed and dizzy. He could not understand what was happening. It was too wonderful to be anything but a delirium.	Это было безумство, но Руфь не желала себе признаться в безумстве. Она уже не та, что прежде, теперь она - женщина, и по-женски жаждет к кому-то прильнуть, и, лишь едва-едва прислонись к плечу Мартина, жажду эту словно бы утолила. И уже не чувствовала усталости. А Мартин молчал. Заговори он, чары рассеялись бы. Но своей сдержанностью в любви он их длил. Он был ошеломлен, голова кружилась. Он не понимал, что происходит. Это же чудо - уж не бредит ли он?
He conquered a mad desire to let go sheet and tiller and to clasp her in his arms. His intuition told him it was the wrong thing to do, and he was glad that sheet and tiller kept his hands occupied and fended off temptation. But he luffed the boat less delicately, spilling the wind shamelessly from the sail so as to prolong the tack to the north shore. The shore would compel him to go about, and the contact would be broken. He sailed with skill, stopping way on the boat without exciting the notice of the wranglers, and mentally forgiving his hardest voyages in that they had made this marvellous night possible, giving him mastery over sea and boat and wind so that he could sail with her beside him, her dear weight against him on his shoulder.	Он подавил безумное желание выпустить парус и румпель и сжать Руфь в объятиях. Чутье подсказало: нет, это не годится, и он порадовался, что руки заняты, благо есть парус и румпель, и отогнал искушенье. Но он уже не так осторожно приводил судно к ветру, бессовестно выплескивал ветер из паруса, лишь бы продлить путь к северному берегу. На подходе к берегу придется маневрировать, и отрадная близость нарушится. Искусно управляя парусом, он замедлил ход лодки, но так, что спорщики ничего не заметили, и мысленно простил все самые трудные в его жизни плавания, ведь они подарили ему такую дивную ночь, научив властвовать над морем, и лодкой, и ветром, и вот Руфь сидит подле него, и на плече он ощущает милую ему тяжесть.
When the first light of the rising moon touched the sail, illuminating the boat with pearly radiance, Ruth moved away from him. And, even as she moved, she felt him move away. The impulse to avoid detection was mutual. The episode was tacitly and secretly intimate. She sat apart from him with burning cheeks, while the full force of it came home to her. She had been guilty of something she would not have her brothers see, nor Olney see. Why had she done it? She had never done anything like it in her life, and yet she had been moonlight-sailing with young men before. She had never desired to do anything like it. She was overcome with shame and with the mystery of her own burgeoning womanhood. She stole a glance at Martin, who was busy putting the boat about on the other tack, and she could have hated him for having made her do an immodest and shameful thing. And he, of all men! Perhaps her mother was right, and she was seeing too much of him. It would never happen again, she resolved, and she would see less of him in the future. She entertained a wild idea of explaining to him the first time they were alone together, of lying to him, of mentioning casually the attack of faintness that had overpowered her just before the moon came up. Then she remembered how they had drawn mutually away before the revealing moon, and she knew he would know it for a lie.	Всходила луна, и, едва ее свет коснулся паруса и жемчужным сияньем озарил лодку, Руфь отстранилась от Мартина. И в тот же миг почувствовала, что и он отстраняется. Бессознательно оба постарались, чтобы те трое ничего не заметили. Без слов оба ощутили всю сокровенность случившегося. И Руфь сидела поодаль от него, щеки ее горели, теперь-то она осознала, что произошло. Она виновата в чем-то таком, что хотела бы скрыть и от братьев, и от Одни. Отчего же она так поступила? Никогда еще она не делала ничего подобного, а ведь и прежде не раз лунными ночами каталась на лодке с молодыми людьми. Никогда ей ничего такого не хотелось. Ее охватил стыд, ошеломила загадочность пробуждающегося в ней женского начала. Украдкой она глянула на Мартина - он был сейчас занят лодкой, менял курс - и готова была возненавидеть его, ведь это из-за него, она повела себя так постыдно, так нескромно. Подумать только, из-за него! Наверно, мама была права, они слишком часто видятся. Никогда больше такого не случится, решила она, и видеться они впредь будут реже. Несуразная мысль пришла ей в голову - при первой же встрече наедине объяснить, солгать, упомянуть мимоходом, будто перед тем, как взошла луна, ей чуть не стало дурно. И сразу вспомнилось, как они отстранились друг от друга, едва появилась разоблачительница-луна, и Руфь поняла, он догадается, что она лжет.
In the days that swiftly followed she was no longer herself but a strange, puzzling creature, wilful over judgment and scornful of self- analysis, refusing to peer into the future or to think about herself and whither she was drifting. She was in a fever of tingling mystery, alternately frightened and charmed, and in constant bewilderment. She had one idea firmly fixed, however, which insured her security. She would not let Martin speak his love. As long as she did this, all would be well. In a few days he would be off to sea. And even if he did speak, all would be well. It could not be otherwise, for she did not love him.	А потом дни понеслись стремглав, и Руфь уже не узнавала себя в странной непонятной незнакомке, которая вытеснила ее прежнюю, - это новое, донельзя своенравное существо не желало разбираться в своих мыслях и чувствах, отказывалось заглянуть в будущее, подумать о себе и о том, куда же ее несет течением. Захватывающая тайна лихорадила ее, то пугала, то чаровала, и неизменно приводила в недоумение. Лишь одно она знала твердо, и это обеспечивало ей безопасность. Она не позволит, чтобы Мартин заговорил о своей любви. Лишь бы, не допустить признания, и все обойдется. Через считанные дни он уйдет в море. И даже если он заговорит, все обойдется. Как может быть иначе, ведь она не любит его.
Of course, it would be a painful half hour for him, and an embarrassing half hour for her, because it would be her first proposal. She thrilled deliciously at the thought. She was really a woman, with a man ripe to ask for her in marriage. It was a lure to all that was fundamental in her sex. The fabric of her life, of all that constituted her, quivered and grew tremulous. The thought fluttered in her mind like a flame-attracted moth. She went so far as to imagine Martin proposing, herself putting the words into his mouth; and she rehearsed her refusal, tempering it with kindness and exhorting him to true and noble manhood. And especially he must stop smoking cigarettes. She would make a point of that. But no, she must not let him speak at all. She could stop him, and she had told her mother that she would. All flushed and burning, she regretfully dismissed the conjured situation. Her first proposal would have to be deferred to a more propitious time and a more eligible suitor.	Разумеется, для него это будут мучительные полчаса, и полчаса неловкости для нее - ведь впервые ей сделают предложение. При этой мысли она трепетала от радости. Она настоящая женщина - есть мужчина, который вот-вот попросит ее руки. То был немалый соблазн для ее женской сути. Самая основа ее жизни, всего того, что делало Руфь Руфью, дрожала, как струна. Мысль эта билась в мозгу, словно притянутый пламенем мотылек. Дошло до того, что Руфь уже представляла, как Мартин делает ей предложение, сама подыскивала для него слова и тут же репетировала свой отказ, смягчала его добротой и призывала Мартина перенести это как подобает истинному благородному мужчине. И ему необходимо отказаться от курения. Непременно надо его убедить. Но нет, нельзя допускать, чтобы он заговорил. Его можно остановить, и это она обещала маме. Ее обдало жаром, щеки горели, с сожалением рассталась она с картиной, которую так живо вообразила. Первое предложение подождет более подходящего времени более приемлемого поклонника.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты