Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
The History of Henry Esmond, Esq./История Генри Эсмонда, эсквайра
Часть III
CHAPTER VII. I VISIT CASTLEWOOD ONCE MORE./Глава VII Я снова в Каслвуде
| English | Русский |
| Thus, for a third time, Beatrix's ambitious hopes were circumvented, and she might well believe that a special malignant fate watched and pursued her, tearing her prize out of her hand just as she seemed to grasp it, and leaving her with only rage and grief for her portion. Whatever her feelings might have been of anger or of sorrow, (and I fear me that the former emotion was that which most tore her heart,) she would take no confidant, as people of softer natures would have done under such a calamity; her mother and her kinsman knew that she would disdain their pity, and that to offer it would be but to infuriate the cruel wound which fortune had inflicted. We knew that her pride was awfully humbled and punished by this sudden and terrible blow; she wanted no teaching of ours to point out the sad moral of her story. | Так в третий раз рушились честолюбивые мечты Беатрисы, и поистине она могла заключить, что какой-то злой рок подстерегает ее и преследует, в последний миг неизменно вырывая добычу из ее рук и не оставляя ей ничего, кроме ярости и обиды. Но, как ни сильна была ее печаль или гнев (боюсь, что именно последний причинял ей наибольшие муки), она никому не поверяла своих чувств, как сделали бы на ее месте натуры более слабые; и мать ее, и кузен, оба знали, что она отвергла бы их сострадание, и всякая попытка сочувствия лишь растравила бы страшную рану, нанесенную судьбой. Мы знали, как жестоко уязвил ее гордость этот внезапный и сокрушительный удар; и печальная мораль всей истории была ясна ей без наших наставлений. |
| Her fond mother could give but her prayers, and her kinsman his faithful friendship and patience to the unhappy, stricken creature; and it was only by hints, and a word or two uttered months afterwards, that Beatrix showed she understood their silent commiseration, and on her part was secretly thankful for their forbearance. The people about the Court said there was that in her manner which frightened away scoffing and condolence: she was above their triumph and their pity, and acted her part in that dreadful tragedy greatly and courageously; so that those who liked her least were yet forced to admire her. We, who watched her after her disaster, could not but respect the indomitable courage and majestic calm with which she bore it. | Любящая мать могла только молиться за несчастную, а мистер Эсмонд - хранить свою терпеливую и верную дружбу к ней; и лишь случайным намеком да двумя-тремя словами, сказанными много месяцев спустя, Беатриса дала понять, что чувствует их безмолвное участие и втайне благодарна за него. При дворе говорили, что в самой ее манере держаться было нечто такое, что отпугивало и насмешников и соболезнователей; людское злорадство и людская жалость ее не достигали, и свою роль в этой мрачной трагедии она играла так величаво и мужественно, что даже недоброжелатели невольно любовались его. Мы, наблюдавшие ее в первые дни, не могли не восхищаться непоколебимым мужеством и величественным спокойствием, с которым она переносила обрушившийся на нее удар. |
| "I would rather see her tears than her pride," her mother said, who was accustomed to bear her sorrows in a very different way, and to receive them as the stroke of God, with an awful submission and meekness. But Beatrix's nature was different to that tender parent's; she seemed to accept her grief and to defy it; nor would she allow it (I believe not even in private and in her own chamber) to extort from her the confession of even a tear of humiliation or a cry of pain. Friends and children of our race, who come after me, in which way will you bear your trials? I know one that prays God will give you love rather than pride, and that the Eye all-seeing shall find you in the humble place. Not that we should judge proud spirits otherwise than charitably. 'Tis nature hath fashioned some for ambition and dominion, as it hath formed others for obedience and gentle submission. The leopard follows his nature as the lamb does, and acts after leopard law; she can neither help her beauty, nor her courage, nor her cruelty; nor a single spot on her shining coat; nor the conquering spirit which impels her; nor the shot which brings her down. | - Уж лучше бы слезы, чем это гордое молчание, - говорила леди Каслвуд, которая привыкла по-иному переносить невзгоды, видя в них божью волю и покорно склоняясь перед ней. Но Беатриса по самой природе своей отличалась от матери, она принимала горе, не поддаваясь ему, и, даже оставшись одна в своей комнате, не позволяла этому горю исторгнуть у нее хотя бы одну слезу обиды, один крик боли. Друзья и потомки, идущие мне на смену, как будете вы сносить ожидающие вас испытания? Я знаю кое-кого, кто неустанно молит бога вселить в сердца ваши не гордость, но любовь, и научить вас смирению перед всевидящем оком. Однако же и гордый дух не должно судить чересчур беспощадно. Есть люди, самой природой созданные повелевать и властвовать, точно так же как другие предназначены его для кротости и повиновения. Пантера, как и ягненок, повинуется зову своей природы и живет по своим, пантерьим, законам; она не может отказаться от своей красоты, бесстрашия и жестокости, как не может стереть хотя бы одно из пятен, которыми испещрена ее шелковистая шкура, или преодолеть инстинкт хищника, побуждающий ее к прыжку, или предотвратить выстрел, несущий ей гибель. |
| During that well-founded panic the Whigs had, lest the Queen should forsake their Hanoverian Prince, bound by oaths and treaties as she was to him, and recall her brother, who was allied to her by yet stronger ties of nature and duty; the Prince of Savoy, and the boldest of that party of the Whigs, were for bringing the young Duke of Cambridge over, in spite of the Queen, and the outcry of her Tory servants, arguing that the Electoral Prince, a Peer and Prince of the Blood-Royal of this Realm too, and in the line of succession to the crown, had, a right to sit in the Parliament whereof he was a member, and to dwell in the country which he one day was to govern. Nothing but the strongest ill will expressed by the Queen, and the people about her, and menaces of the Royal resentment, should this scheme be persisted in, prevented it from being carried into effect. | Небезосновательные опасения, обуявшие вигов, как бы королева, невзирая на все клятвы и договоры, не отвернулась от ганноверского принца и не признала своего брата, связанного с нею более тесными узами родства и долга, побудили принца Евгения Савойского и наиболее решительных его единомышленников из партии вигов, вопреки желанию королевы и сопротивлению ее приближенных тори, потребовать, чтобы герцог Кембриджский был привезен в Англию; они ссылались на то, что молодой курфюрст, будучи английским пэром, принцем королевской крови и законным наследником по прямой линии, имеет право заседать в парламенте, коего он состоит членом, и жить в стране, которою некогда ему предстоит править. Лишь сильнейшее недовольство, выказанное королевой и ее ближайшими советниками, и прямая угроза королевской немилости помешала авторам этого плана настоять на его осуществлении. |
| The boldest on our side were, in like manner, for having our Prince into the country. The undoubted inheritor of the right divine; the feelings of more than half the nation, of almost all the clergy, of the gentry of England and Scotland with him; entirely innocent of the crime for which his father suffered--brave, young, handsome, unfortunate--who in England would dare to molest the Prince should he come among us, and fling himself upon British generosity, hospitality, and honor? An invader with an army of Frenchmen behind him, Englishmen of spirit would resist to the death, and drive back to the shores whence he came; but a Prince, alone, armed with his right only, and relying on the loyalty of his people, was sure, many of his friends argued, of welcome, at least of safety, among us. The hand of his sister the Queen, of the people his subjects, never could be raised to do him a wrong. But the Queen was timid by nature, and the successive Ministers she had, had private causes for their irresolution. The bolder and honester men, who had at heart the illustrious young exile's cause, had no scheme of interest of their own to prevent them from seeing the right done, and, provided only he came as an Englishman, were ready to venture their all to welcome and defend him. | В свою очередь, и с нашей стороны раздавались голоса за то, чтобы привезти в Англию нашего принца. - Он был облечен непререкаемым правом, пользовался сочувствием большей половины народа и чуть ли не всего духовенства и дворянства Англии и Шотландии, был неповинен в преступлении, за которое понес кару его отец, молод, красив и обойден судьбою, - казалось, кто из англичан осмелится причинить зло этому принцу, если он явится среди нас положась на великодушие, честь и гостеприимство британцев? Захватчику, высадившемуся во главе французской армии, англичане оказали бы дружный отпор и заставили бы его воротиться к чужим берегам; но, явившись один, вооруженный лишь своим правом, доверившись своему народу, принц мог рассчитывать на самый радушный прием, и никакая опасность ему пе грозила. Рука королевы, его сестры, рука его подданных не поднимется на него. Так рассуждали многие из его друзей. Но королева была нерешительна по природе, а у ее то и дело сменявшихся министров были свои причины медлить. Зато люди честные и отважные, душой преданные царственному молодому изгнаннику, не питали корыстных замыслов, которые помешали бы им стремиться к торжеству правого дела, и, явись только принц как англичанин, готовы были на все, чтобы приветить и защитить его. |
| St. John and Harley both had kind words in plenty for the Prince's adherents, and gave him endless promises of future support; but hints and promises were all they could be got to give; and some of his friends were for measures much bolder, more efficacious, and more open. With a party of these, some of whom are yet alive, and some whose names Mr. Esmond has no right to mention, he found himself engaged the year after that miserable death of Duke Hamilton, which deprived the Prince of his most courageous ally in this country. Dean Atterbury was one of the friends whom Esmond may mention, as the brave bishop is now beyond exile and persecution, and to him, and one or two more, the Colonel opened himself of a scheme of his own, that, backed by a little resolution on the Prince's part, could not fail of bringing about the accomplishment of their dearest wishes. | У Сент-Джона и Харли для сторонников принца всегда имелся в избытке запас ласковых слов и щедрых обещаний поддержки на будущее; но, кроме намеков и обещаний, от них ничего нельзя было добиться, а из друзей принца многие склонялись к мерам более смелым, более открытым и более решительным. В сообщество этих людей (кое-кто из них еще жив, и автор этих записок не вправе называть имена) вступил и Эсмонд спустя год после безвременной кончины герцога Гамильтона, которая лишила принца самого отважного союзника в нашей стране. Декана Эттербери здесь можно назвать полным именем, ибо ныне доброму епископу не страшны уже ни кары, ни гонения; ему-то и еще двоим или троим полковник и открыл некий свой замысел, который, при известной доле решимости со стороны принца, должен был привести к осуществлению самых заветных чаяний. |
| My young Lord Viscount Castlewood had not come to England to keep his majority, and had now been absent from the country for several years. The year when his sister was to be married and Duke Hamilton died, my lord was kept at Bruxelles by his wife's lying- in. The gentle Clotilda could not bear her husband out of her sight; perhaps she mistrusted the young scapegrace should he ever get loose from her leading-strings; and she kept him by her side to nurse the baby and administer posset to the gossips. Many a laugh poor Beatrix had had about Frank's uxoriousness: his mother would have gone to Clotilda when her time was coming, but that the mother-in-law was already in possession, and the negotiations for poor Beatrix's marriage were begun. | Молодой виконт Каслвуд так и не приехал в Англию отпраздновать свое совершеннолетие и вот уже несколько лет кряду не бывал на родине. В тот год, когда сестра его собралась замуж и нежданная гибель герцога Гамильтона расстроила свадьбу, милорда задержали в Брюсселе роды жены. Нежная Клотильда не могла обойтись без своего муженька; весьма вероятно, что она опасалась, как бы молодой вертопрах не сбился с пути, потеряв узду, и потому предпочитала держать его при себе, заставляя нянчить младенца и угощать кумушек подслащенным вином. Бедная Беатриса немало потешалась над супружескою преданностью Фрэнка; мать же милорда предполагала ехать в Брюссель ко времени родов, но изменила свое намерение, так как там уже всем заправляла богоданная теща, да к тому же в эту пору начались приготовления к свадьбе Беатрисы. |
| A few months after the horrid catastrophe in Hyde Park, my mistress and her daughter retired to Castlewood, where my lord, it was expected, would soon join them. But, to say truth, their quiet household was little to his taste; he could be got to come to Walcote but once after his first campaign; and then the young rogue spent more than half his time in London, not appearing at Court or in public under his own name and title, but frequenting plays, bagnios, and the very worst company, under the name of Captain Esmond (whereby his innocent kinsman got more than once into trouble); and so under various pretexts, and in pursuit of all sorts of pleasures, until he plunged into the lawful one of marriage, Frank Castlewood had remained away from this country, and was unknown, save amongst the gentlemen of the army, with whom he had served abroad. The fond heart of his mother was pained by this long absence. 'Twas all that Henry Esmond could do to soothe her natural mortification, and find excuses for his kinsman's levity. | Спустя несколько месяцев после несчастья в Хайдпарке госпожа моя вместе с дочерью удалились в Каслвуд, куда должен был вскоре прибыть и молодой лорд. Но, по правде говоря, мирный уклад их жизни был ему не слишком по вкусу; после первого похода его всего лишь раз удалось залучить в Уолкот, большую же часть своего досуга молодой повеса проводил в Лондоне, причем не столько появлялся при дворе или в общественных местах под собственным именем и званием, сколько пропадал по театрам и различным вертепам, водя дружбу с самыми предосудительными личностями под именем капитана Эсмонда (из-за чего ни в чем не повинный родственник его не раз попадал в беду); таким образом, находясь вечно в погоне за всевозможными видами удовольствий, закончившейся наизаконнейшим из них - браком, Фрэнк Каслвуд под различными предлогами уклонялся от жизни на родине и мало кому был известен там, кроме разве офицеров, с которыми ранее служил в чужих краях. Нежное сердце матери страдало от столь длительной разлуки, и Генри Эсмонд делал все, что было в его власти, чтобы смягчить ее невольную обиду и найти оправдание ветрености своего молодого родственника. |
| In the autumn of the year 1713, Lord Castlewood thought of returning home. His first child had been a daughter; Clotilda was in the way of gratifying his lordship with a second, and the pious youth thought that, by bringing his wife to his ancestral home, by prayers to St. Philip of Castlewood, and what not, heaven might be induced to bless him with a son this time, for whose coming the expectant mamma was very anxious. | Осенью 1713 года лорд Каслвуд стал подумывать о возвращении в родные края. Его первенец оказался дочерью; теперь Клотильда готовилась осчастливить своего супруга во второй раз, и богобоязненному молодому отцу пришло в голову, что если привезти жену в дом предков, поусердней молиться св. Филиппу каслвудскому и принять еще кое-какие, столь же надежные меры, небо, быть может, на сей раз благословит его сыном, о котором столь пламенно мечтала нежная маменька. |
| The long-debated peace had been proclaimed this year at the end of March; and France was open to us. Just as Frank's poor mother had made all things ready for Lord Castlewood's reception, and was eagerly expecting her son, it was by Colonel Esmond's means that the kind lady was disappointed of her longing, and obliged to defer once more the darling hope of her heart. | В марте этого года мир, о котором столько было споров, был наконец заключен, и путь во Францию открылся для любого из нас. В Каслвуде все уже было готово к приезду Фрэнка, и стосковавшаяся мать считала дни до встречи с сыном, но на этот раз полковник Эсмонд оказался виною тому, что надеждам доброй леди не привелось сбыться и исполнение заветного желания снова пришлось отложить. |
| Esmond took horses to Castlewood. He had not seen its ancient gray towers and well-remembered woods for nearly fourteen years, and since he rode thence with my lord, to whom his mistress with her young children by her side waved an adieu. What ages seemed to have passed since then, what years of action and passion, of care, love, hope, disaster! The children were grown up now, and had stories of their own. As for Esmond, he felt to be a hundred years old; his dear mistress only seemed unchanged; she looked and welcomed him quite as of old. There was the fountain in the court babbling its familiar music, the old hall and its furniture, the carved chair my late lord used, the very flagon he drank from. Esmond's mistress knew he would like to sleep in the little room he used to occupy; 'twas made ready for him, and wall-flowers and sweet herbs set in the adjoining chamber, the chaplain's room. | Почтовые лошади мчали Эсмонда в Каслвуд. Почти четырнадцать лет не видал он его старинных башен и родных сердцу лесов - с того самого дня, когда он уезжал оттуда вместе с милордом, а его госпожа стояла с детьми на лужайке и махала рукой им вслед. Казалось, целая вечность прошла с тех пор - столько совершено дел и столько пережито страстей, тревог, любви, надежд и страданий! Дети выросли, и у каждого теперь была своя жизнь. Что до Эсмонда, он чувствовал себя дряхлым стариком, и только его дорогая госпожа почти не переменилась; все такими же были милые черты и так же ласково встретила она его, как встарь. Фонтан посреди двора журчал на знакомый лад, в старой зале привычно была расставлена мебель, стояло резное кресло, в котором сидел всегда покойный лорд, и даже кубок его сохранился. Госпожа Эсмонда угадала, что ему приятно будет занять маленькую комнатку, в которой он некогда жил; там все было приготовлено для него, а в соседней комнате, спальне капеллана, стояли букеты душистых трав и желтофиолей. |
| In tears of not unmanly emotion, with prayers of submission to the awful Dispenser of death and life, of good and evil fortune, Mr. Esmond passed a part of that first night at Castlewood, lying awake for many hours as the clock kept tolling (in tones so well remembered), looking back, as all men will, that revisit their home of childhood, over the great gulf of time, and surveying himself on the distant bank yonder, a sad little melancholy boy with his lord still alive--his dear mistress, a girl yet, her children sporting around her. Years ago, a boy on that very bed, when she had blessed him and called him her knight, he had made a vow to be faithful and never desert her dear service. Had he kept that fond boyish promise? Yes, before heaven; yes, praise be to God! His life had been hers; his blood, his fortune, his name, his whole heart ever since had been hers and her children's. All night long he was dreaming his boyhood over again, and waking fitfully; he half fancied he heard Father Holt calling to him from the next chamber, and that he was coming in and out of from the mysterious window. | В слезах волнения, какое не зазорно для мужчины, в смиренных молитвах вершителю судеб, дарующему жизнь и смерть, провел мистер Эсмонд эту первую ночь в Каслвуде; долго-долго лежал он, прислушиваясь к столь знакомому бою часов, и, как то всегда бывает с людьми, вновь посетившими родные места, переносился мыслью через глубокую пропасть времени и там, на далеком другом берегу, видел самого себя маленьким мальчиком, задумчивым и печальным, видел милорда, свою дорогую госпожу, совсем еще юную, и детишек, резвившихся рядом. Много лет назад она благословила его здесь и назвала своим рыцарем, и тогда же, в этой самой комнате, он дал обет всю жизнь быть верным ей и никогда не изменить святому долгу этой службы. Сдержал ли он клятву пылкого юношеского сердца? Да, хвала небесам, да, видит бог, это так! Жизнь его принадлежала ей; свою кровь, свою судьбу, свое имя, самое сердце свое он отдал ей и ее детям. Всю ночь он вновь переживал во сне далекую юность и не раз просыпался в тревоге: то ему слышался голос патера Холта, окликающий его из соседней комнаты, то чудилась его темная фигура в проеме окна. |
| Esmond rose up before the dawn, passed into the next room, where the air was heavy with the odor of the wall-flowers; looked into the brazier where the papers had been burnt, into the old presses where Holt's books and papers had been kept, and tried the spring and whether the window worked still. The spring had not been touched for years, but yielded at length, and the whole fabric of the window sank down. He lifted it and it relapsed into its frame; no one had ever passed thence since Holt used it sixteen years ago. | Эсмонд встал до зари и прошел в спальню капеллана, где воздух был пряным от запаха желтофиолей; он заглянул в жаровню, в которой патер жег бумаги, в старые шкафы, где хранились его книги и рукописи; попробовал, действует ли пружина, приводившая в движение механизм окна. Пружина заржавела за эти долгие годы, но в конце концов поддалась, и рама вместе со стеклами бесшумно опустилась в стену. Он поднял ее и вновь установил на место; никто не пользовался этим ходом с тех пор, как Холт бежал отсюда шестнадцать лет тому назад. |
| Esmond remembered his poor lord saying, on the last day of his life, that Holt used to come in and out of the house like a ghost, and knew that the Father liked these mysteries, and practised such secret disguises, entrances and exits: this was the way the ghost came and went, his pupil had always conjectured. Esmond closed the casement up again as the dawn was rising over Castlewood village; he could hear the clinking at the blacksmith's forge yonder among the trees, across the green, and past the river, on which a mist still lay sleeping. | Эсмонд вспомнил слова милорда, сказанные в последний день его жизни, о том, что Холт появлялся и вновь исчезал подобно привидению; ему и самому знакомо было пристрастие патера ко всякой таинственности, все эти его переодевания, внезапные приходы и уходы, и маленький ученик давно догадывался, каким путем привидение проникает в дом и вновь его покидает. Эсмонд укрепил оконные запоры; над Каслвудом уже занималась заря, стук кузнечного молота доносился из деревни, из-за реки, над которой еще дремал туман. |
| Next Esmond opened that long cupboard over the woodwork of the mantel-piece, big enough to hold a man, and in which Mr. Holt used to keep sundry secret properties of his. The two swords he remembered so well as a boy, lay actually there still, and Esmond took them out and wiped them, with a strange curiosity of emotion. There were a bundle of papers here, too, which no doubt had been left at Holt's last visit to the place, in my Lord Viscount's life, that very day when the priest had been arrested and taken to Hexham Castle. Esmond made free with these papers, and found treasonable matter of King William's reign, the names of Charnock and Perkins, Sir John Fenwick and Sir John Friend, Rookwood and Lodwick, Lords Montgomery and Allesbury, Clarendon and Yarmouth, that had all been engaged in plots against the usurper; a letter from the Duke of Berwick too, and one from the King at St. Germains, offering to confer upon his trusty and well-beloved Francis Viscount Castlewood the titles of Earl and Marquis of Esmond, bestowed by patent royal, and in the fourth year of his reign, upon Thomas Viscount Castlewood and the heirs-male of his body, in default of which issue the ranks and dignities were to pass to Francis aforesaid. | Потом Эсмонд открыл потайной шкаф над каминной доской, достаточно поместительный, чтобы в нем мог улечься человек; здесь мистер Холт хранил кое-какое свое личное достояние. Две шпаги, столь памятные Эсмонду с детства, лежали на прежнем месте, он вынул их и обтер с них пыль, испытывая при этом странное волнение. В глубине лежала связка бумаг, должно быть, спрятанная там Холтом в последний его приезд сюда, еще при жизни милорда виконта, в тот самый день, когда патер был арестован и отправлен в Хекстонский замок. Эсмонд стал разбирать эти бумаги и нашел свидетельства об изменнической деятельности ряда лиц, относившиеся к царствованию короля Вильгельма. Здесь упоминались имена Чарнока и Перкинса, сэра Джона Фенвика и сэра Джона Фрейда, Руквуда и Лодвика, лордов Монтгомери и Эйлсбери, Кларендона и Ярмута; все они были замешаны в заговорах против узурпатора. Было здесь также письмо от герцога Бервика и еще другое, писанное самим королем из СенЖермена, с обещанием утвердить верного и возлюбленного слугу своего Фрэнсиса виконта Каслвуда в знании и достоинстве графа и маркиза Эсмонда, каковые звания и титулы были пожалованы королевским указом, данным в четвертый год царствования Иакова Второго Томасу, виконту Каслвуду, и его прямым наследникам мужского пола, при отсутствии же таковых долженствовали перейти к упомянутому Фрэнсису. |
| This was the paper, whereof my lord had spoken, which Holt showed him the very day he was arrested, and for an answer to which he would come back in a week's time. I put these papers hastily into the crypt whence I had taken them, being interrupted by a tapping of a light finger at the ring of the chamber-door: 'twas my kind mistress, with her face full of love and welcome. She, too, had passed the night wakefuly, no doubt; but neither asked the other how the hours had been spent. There are things we divine without speaking, and know though they happen out of our sight. This fond lady hath told me that she knew both days when I was wounded abroad. Who shall say how far sympathy reaches, and how truly love can prophesy? | Это было то самое письмо, о котором по рассказу милорда, Холт говорил ему в самый день своего ареста и за ответом на которое он должен был явиться неделю спустя. Но кто-то вдруг легонько постучал в дверь, и Эсмонд поспешно сунул бумаги назад, в тайник; то была моя дорогая госпожа, улыбавшаяся ласково и радушно. И она, без сомнения, бодрствовала почти всю ночь; но ни один не стал спрашивать другого, в каких думах прошли бессонные часы. Есть многое, что мы угадываем без слов и знаем так же хорошо, как если бы оно случилось у нас на глазах. Добрая леди говорила мне, что тотчас же узнала про обе раны, которые я получил в чужом краю. Кто знает, какие расстояния может побеждать любовь и как велика ее пророческая сила. |
| "I looked into your room," was all she said; "the bed was vacant, the little old bed! I knew I should find you here." And tender and blushing faintly with a benediction in her eyes, the gentle creature kissed him. | - Я заглянула к вам в комнату, - было все, что она сказала, - постель ваша, милая старая постелька, оказалась пуста. Я знала, что найду вас здесь. - И, зардевшись слегка, благословляя его без слов, одним взглядом, она поцелуем коснулась его щеки. |
| They walked out, hand-in-hand, through the old court, and to the terrace-walk, where the grass was glistening with dew, and the birds in the green woods above were singing their delicious choruses under the blushing morning sky. How well all things were remembered! The ancient towers and gables of the hall darkling against the east, the purple shadows on the green slopes, the quaint devices and carvings of the dial, the forest-crowned heights, the fair yellow plain cheerful with crops and corn, the shining river rolling through it towards the pearly hills beyond; all these were before us, along with a thousand beautiful memories of our youth, beautiful and sad, but as real and vivid in our minds as that fair and always-remembered scene our eyes beheld once more. We forget nothing. The memory sleeps, but wakens again; I often think how it shall be when, after the last sleep of death, the reveillee shall arouse us for ever, and the past in one flash of self-consciousness rush back, like the soul revivified. | Они вышли из замка, рука об руку прошли по старому двору и спустились на лужайку, где трава еще блестела росою, а рядом, в зеленой чаще, птицы заливались на все голоса под розовеющим утренним небом. Как живо сохранилось все это в памяти! Старинные башни и гребни крыш, темнеющие против солнца, пурпурные тени на зеленых склонах, причудливая резьба солнечных часов, лесистые вершины гор, золото хлебов в долине и блеск реки, что катит свои воды к подножию жемчужных холмов вдали, - все это расстилалось перед нами, овеянное тысячею прекрасных воспоминаний молодости, прекрасных и печальных, но столь же ясных и живых в нашей памяти, как и эта незабываемая картина, которую вновь созерцал наш взгляд. Нам ничего не дано забыть. Память спит, но может проснуться снова: и я часто думаю о минуте, которая наступит тогда, когда звуки reveille {Зоря (франц.).} пробудят пас от последнего смертного сна, и тут, в мгновенной вспышке сознания, все прошлое вернется к нам, воскреснув, как и сама душа. |
| The house would not be up for some hours yet, (it was July, and the dawn was only just awake,) and here Esmond opened himself to his mistress, of the business he had in hand, and what part Frank was to play in it. He knew he could confide anything to her, and that the fond soul would die rather than reveal it; and bidding her keep the secret from all, he laid it entirely before his mistress (always as staunch a little loyalist as any in the kingdom), and indeed was quite sure that any plan, of his was secure of her applause and sympathy. Never was such a glorious scheme to her partial mind, never such a devoted knight to execute it. An hour or two may have passed whilst they were having their colloquy. Beatrix came out to them just as their talk was over; her tall beautiful form robed in sable (which she wore without ostentation ever since last year's catastrophe), sweeping over the green terrace, and casting its shadows before her across the grass. | Еще оставалось несколько часов до того, как встанут все в доме (был июль месяц, и заря только занималась), и Эсмонд поведал тут своей госпоже о деле, ради которого он прибыл, и о той роли, которая была предназначена в нем Фрэнку. Он знал, что может довериться этой любящей душе вполне, что она скорей умрет, нежели выдаст тайну; и, попросив ее не говорить никому ничего, он изложил ей весь свой план, уверенный заранее, что любой замысел, от него исходящий, встретит одобрение и поддержку его госпожи, тем более что эта маленькая женщина была и осталась непоколебимой якобиткой. Трудно придумать лучший план и найти более верного рыцаря, способного осуществить его, - таково было ее пристрастное суждение. Час или два прошло, должно быть, покуда они были заняты этой беседой. Едва они покончили с ней, к ним подошла Беатриса; высокая стройная фигура в траурных черных одеждах (она носила траур весь этот год с достоинством, в котором не было ничего показного) легко двигалась вдоль зеленой лужайки, и тень ее скользила впереди по влажной траве. |
| She made us one of her grand curtsies smiling, and called us "the young people." She was older, paler, and more majestic than in the year before; her mother seemed the youngest of the two. She never once spoke of her grief, Lady Castlewood told Esmond, or alluded, save by a quiet word or two, to the death of her hopes. | Она, улыбаясь, церемонно присела перед ними и назвала нас при этом "молодыми людьми". Она стала старше на вид, бледнее и величественнее, чем год назад; мать казалась теперь младшей из двух. По словам леди Каслвуд, она никогда не говорила о своем горе и лишь изредка в спокойном и сдержанном тоне вскользь касалась рухнувших надежд. |
| When Beatrix came back to Castlewood she took to visiting all the cottages and all the sick. She set up a school of children, and taught singing to some of them. We had a pair of beautiful old organs in Castlewood Church, on which she played admirably, so that the music there became to be known in the country for many miles round, and no doubt people came to see the fair organist as well as to hear her. Parson Tusher and his wife were established at the vicarage, but his wife had brought him no children wherewith Tom might meet his enemies at the gate. Honest Tom took care not to have many such, his great shovel-hat was in his hand for everybody. He was profuse of bows and compliments. He behaved to Esmond as if the Colonel had been a Commander-in-Chief; he dined at the hall that day, being Sunday, and would not partake of pudding except under extreme pressure. He deplored my lord's perversion, but drank his lordship's health very devoutly; and an hour before at church sent the Colonel to sleep, with a long, learned, and refreshing sermon. | По приезде в Каслвуд Беатриса стала часто ходить в деревню, заглядывала в каждый домик, навещала всех больных. Она устроила школу для деревенской детворы, кое-кого из них взялась учить пению. В Каслвудской церкви стоял чудесный старинный орган, и она так дивно хорошо играла на нем, что слава об этом разнеслась на много миль кругом и люди приходили в церковь, вероятно, не только послушать музыку, но и полюбоваться на прекрасную органистку. Пастор Тэшер с женою жили в домике викария, но у них не было детей, с которыми Том мог бы встретить недруга у своего порога. Впрочем, честный Том заботился о том, чтобы иметь поменьше недругов, и с готовностью снимал свою широкополую шляпу перед каждым, кто попадался на пути. На поклоны и любезности он никогда не скупился. С Эсмондом почтенный пастор повел себя так, будто полковник был по меньшей мере главнокомандующим; в день его приезда, пришедшийся на воскресенье, он обедал в замке, и понадобилась вся настойчивость хозяйки, чтобы убедить его отведать пудинга. Он сокрушался по поводу вероотступничества милорда, однако же весьма усердно пил за здоровье его милости; а за час до того, в церкви, уморил полковника длиннейшей, ученейшей и душеспасительнейшей проповедью. |
| Esmond's visit home was but for two days; the business he had in hand calling him away and out of the country. Ere he went, he saw Beatrix but once alone, and then she summoned him out of the long tapestry room, where he and his mistress were sitting, quite as in old times, into the adjoining chamber, that had been Viscountess Isabel's sleeping apartment, and where Esmond perfectly well remembered seeing the old lady sitting up in the bed, in her night- rail, that morning when the troop of guard came to fetch her. The most beautiful woman in England lay in that bed now, whereof the great damask hangings were scarce faded since Esmond saw them last. | Эсмонд провел дома всего лишь два дня; дело, ради которого он приезжал, требовало его спешного отъезда в чужие края. За это время он лишь однажды видел Беатрису наедине; как-то раз, когда он сидел и беседовал со своей госпожой в длинной гобеленовой гостиной - совсем как в старые времена, - она вызвала его в соседнюю комнату, некогда служившую опочивальней виконтессе Изабелле. Эсмонд словно живую видел перед собой старую леди, как она в ночной сорочке сидела на постели в то утро, когда стража явилась арестовать ее. Теперь прекраснейшая женщина Англии спала на этой постели за тяжелым штофным пологом, который нисколько не выцвел с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз. |
| Here stood Beatrix in her black robes, holding a box in her hand; 'twas that which Esmond had given her before her marriage, stamped with a coronet which the disappointed girl was never to wear; and containing his aunt's legacy of diamonds. | Беатриса в своих черных одеждах стояла посреди комнаты, держа в руках небольшой ящичек; то был футляр с тетушкиными драгоценностями, свадебный подарок Эсмонда; на крышке его была вытиснена корона, которую бедной девушке не суждено было надеть. |
| "You had best take these with you, Harry," says she; "I have no need of diamonds any more." There was not the least token of emotion in her quiet low voice. She held out the black shagreen case with her fair arm, that did not shake in the least. Esmond saw she wore a black velvet bracelet on it, with my Lord Duke's picture in enamel; he had given it her but three days before he fell. | - Возьмите это, Гарри, - сказала она. - Мне теперь уже не понадобятся бриллианты. - Она говорила негромким, ровным голосом, без малейшего признака волнения. Ее прекрасная рука, протягивавшая Эсмонду шагреневый футляр, не дрожала. Эсмонд увидел на этой руке черный бархатный браслет с миниатюрой герцога на эмали; его светлость подарил ей его за три дня до своей гибели. |
| Esmond said the stones were his no longer, and strove to turn off that proffered restoration with a laugh: | Эсмонд возразил, что бриллианты более не принадлежат ему, и попытался обратить в шутку это возвращение подарка. |
| "Of what good," says he, "are they to me? The diamond loop to his hat did not set off Prince Eugene, and will not make my yellow face look any handsomer." | - На что они мне? - сказал он. - Принц Евгений не похорошел от бриллиантовой пряжки на шляпе, и желтизну моего лица тоже едва ли скрасят бриллианты. |
| "You will give them to your wife, cousin," says she. "My cousin, your wife has a lovely complexion and shape." | - Вы подарите их своей жене, кузен, - сказала она. - У вашей жены будет прелестный цвет лица. |
| "Beatrix," Esmond burst out, the old fire flaming out as it would at times, "will you wear those trinkets at your marriage? You whispered once you did not know me: you know me better now: how I sought, what I have sighed for, for ten years, what foregone!" | - Беатриса! - вскричал Эсмонд, чувствуя, как уже бывало не раз, что старое пламя вновь разгорается в нем. - Согласны вы надеть эти драгоценности в день нашей свадьбы? Вы однажды сказали, что слишком мало знаете меня; теперь вы узнали меня лучше; вы знаете, как я десять лет добивался того, о чем мечтал, знаете, сколько я перенес ради этого. |
| "A price for your constancy, my lord!" says she; "such a preux chevalier wants to be paid. Oh fie, cousin!" | - Вы требуете платы за свое постоянство, милорд! - воскликнула она. - В таком preux chevalier {Безупречный рыцарь (франц.).} - и вдруг корысть! Стыдитесь, кузен. |
| "Again," Esmond spoke out, "if I do something you have at heart; something worthy of me and you; something that shall make me a name with which to endow you; will you take it? There was a chance for me once, you said; is it impossible to recall it? Never shake your head, but hear me; say you will hear me a year hence. If I come back to you and bring you fame, will that please you? If I do what you desire most--what he who is dead desired most--will that soften you?" | - Беатриса! - сказал Эсмонд. - Если мне удастся совершить нечто, о чем вы сами мечтали, что будет достойно и вас и меня, что даст мне имя, которое не стыдно будет предложить вам, захотите ли вы принять это имя? Вы сказали однажды, что было время, когда я мог бы надеяться; так ли невозможно вернуть его? Не надо качать головой, Беатриса; обещайте лишь, что выслушаете меня еще раз через год. Если я вернусь к вам и принесу вам славу, будете ли вы довольны? Если я свершу то, чего вы сильнее всего хотите, чего сильнее всего желал тот, кого уже нет, тронет ли это ваше сердце? |
| "What is it, Henry?" says she, her face lighting up; "what mean you?" | - Что это такое, Генри? - спросила она, и лицо ее оживилось. - О чем вы говорите? |
| "Ask no questions," he said; "wait, and give me but time; if I bring back that you long for, that I have a thousand times heard you pray for, will you have no reward for him who has done you that service? Put away those trinkets, keep them: it shall not be at my marriage, it shall not be at yours; but if man can do it, I swear a day shall come when there shall be a feast in your house, and you shall be proud to wear them. I say no more now; put aside these words, and lock away yonder box until the day when I shall remind you of both. All I pray of you now is, to wait and to remember." | - Не задавайте вопросов, - сказал он, - дайте мне срок и ждите; и если я принесу вам то, что было для вас заветной мечтой, о чем вы тысячу раз молились творцу, неужели вы не захотите наградить того, кто исполнит ваше желание? Спрячьте эти драгоценности и храните их, и если только во власти человеческой свершить то, о чем я говорю, даю вам клятву: настанет день, когда в вашем доме будет великий пир, и вы с гордостью украсите себя тогда моим подарком, хоть это и не будет день свадьбы, вашей или моей. Больше я ничего не скажу; не думайте о моих словах и не отпирайте шкатулку с бриллиантами до того дня, когда я сам напомню вам о том и о другом. Сейчас мне нужно от вас только одно: помните и ждите. |
| "You are going out of the country?" says Beatrix, in some agitation. | - Вы уезжаете из Англии, кузен? - спросила Беатриса, обнаруживая некоторое волнение. |
| "Yes, to-morrow," says Esmond. | - Да, завтра же, - сказал Эсмонд. |
| "To Lorraine, cousin?" says Beatrix, laying her hand on his arm; 'twas the hand on which she wore the Duke's bracelet. "Stay, Harry!" continued she, with a tone that had more despondency in it than she was accustomed to show. "Hear a last word. I do love you. I do admire you--who would not, that has known such love as yours has been for us all? But I think I have no heart; at least I have never seen the man that could touch it; and, had I found him, I would have followed him in rags had he been a private soldier, or to sea, like one of those buccaneers you used to read to us about when we were children. I would do anything for such a man, bear anything for him: but I never found one. You were ever too much of a slave to win my heart; even my Lord Duke could not command it. I had not been happy had I married him. I knew that three months after our engagement--and was too vain to break it. | - В Лотарингию, кузен? - спросила Беатриса и положила руку на его локоть - ту самую руку, на которой надет был подаренный герцогом браслет. - Погодите, Гарри! - продолжала она, и в голосе ее послышалась несвойственная ей тоска. - Выслушайте меня на прощание. Я вас очень люблю. Я высоко ценю вас, да и можно ли не ценить, зная ту преданность, которую вы всегда питали ко всем нам. Но, должно быть, у меня нет сердца; по крайней мере, я не встречала человека, который затронул бы его. Если бы встретила, я пошла бы за ним, будь он даже простой солдат, носилась бы с ним по морям, как те пираты, о которых вы читали нам, когда мы были детьми. Я все сделала бы, все вынесла бы ради такого человека, но я так и не встретила его. Вы слишком рабски подчинялись мне, чтобы завоевать мое сердце, и даже милорд герцог не сумел покорить его. Я не была бы счастлива, сделавшись женою милорда. Мне это стало ясно три месяца спустя после нашей помолвки, но тщеславие не дало мне расстроить ее. |
| Oh, Harry! I cried once or twice, not for him, but with tears of rage because I could not be sorry for him. I was frightened to find I was glad of his death; and were I joined to you, I should have the same sense of servitude, the same longing to escape. We should both be unhappy, and you the most, who are as jealous as the Duke was himself. I tried to love him; I tried, indeed I did: affected gladness when he came: submitted to hear when he was by me, and tried the wife's part I thought I was to play for the rest of my days. But half an hour of that complaisance wearied me, and what would a lifetime be? My thoughts were away when he was speaking; and I was thinking, Oh that this man would drop my hand, and rise up from before my feet! I knew his great and noble qualities, greater and nobler than mine a thousand times, as yours are, cousin, I tell you, a million and a million times better. | О Гарри! Я плакала раз или два, когда он умер, но то были слезы не скорби, а ярости, оттого что я не могу горевать о нем. С ужасом я обнаружила, что радуюсь его смерти; и, свяжи я свою судьбу с вами, меня томило бы то же чувство порабощения, то же стремление высвободиться и убежать. Обоим нам было бы тяжело, вам особенно, потому что вы ревнивы, так же как и герцог. Я старалась любить его, старалась, как только могла; заставляла себя радоваться его приходу, покорно выслушивала его речи, примерялась всячески к роли жены, которую мне предстояло играть до конца моих дней. Но полчаса подобного угождения чужому нраву утомляли меня; что ж было бы, если б это длилось всю жизнь? Он говорил, а мысли мои в это время блуждали, и я думала: о, хоть бы он бросил мою руку, хоть бы не стоял на коленях передо мной! Я видела все величие и благородство его души, знала, что он в тысячу раз благороднее и достойней меня, как и вы, кузен, да, да, в миллион раз достойней. |
| But 'twas not for these I took him. I took him to have a great place in the world, and I lost it. I lost it, and do not deplore him-- and I often thought, as I listened to his fond vows and ardent words, Oh, if I yield to this man, and meet THE OTHER, I shall hate him and leave him! I am not good, Harry: my mother is gentle and good like an angel. I wonder how she should have had such a child. She is weak, but she would die rather than do a wrong; I am stronger than she, but I would do it out of defiance. I do not care for what the parsons tell me with their droning sermons: I used to see them at court as mean and as worthless as the meanest woman there. Oh, I am sick and weary of the world! I wait but for one thing, and when 'tis done, I will take Frank's religion and your poor mother's, and go into a nunnery, and end like her. Shall I wear the diamonds then?--they say the nuns wear their best trinkets the day they take the veil. I will put them away as you bid me; farewell, cousin: mamma is pacing the next room racking her little head to know what we have been saying. She is jealous, all women are. I sometimes think that is the only womanly quality I have." | Но не за эти качества я избрала его. Я сделала это потому, что хотела достигнуть высокого положения в свете, но надежды мои не сбылись, - не сбылись, и я не скорблю о нем. Как часто, слушая его признания и пылкие речи, я думала: вот я выхожу за него замуж, но если я потом встречу того, настоящего, я возненавижу мужа и уйду от него! Я нехорошая, Генри. Мать моя кротка и добра, как ангел, и я часто дивлюсь, откуда у нее такая дочь. Она не из сильных, но она скорей умерла бы, нежели причинила бы зло другому. Я сильней ее, но именно потому я не остановилась бы ни перед чем. Мне дела нет до того, о чем твердят пасторы в своих назойливых проповедях; я встречала этих пасторов при дворе и знаю, что самая низкая придворная интриганка не сравнится с ними в низости и душевном ничтожестве. О, как наскучил, как опостылел мне свет! Я жду только еще одного события, а когда оно совершится, я перейду в веру Фрэнка, которую исповедовала и ваша бедная матушка, уйду в монахини и кончу дни свои, как кончила она. Вот когда мне пригодятся ваши бриллианты - говорят, монахини надевают все свои самые лучшие драгоценности в день пострижения. Покуда же я спрячу их, как вы меня о том просили. А теперь прощайте, кузен; я слышу, как матушка за стеною в нетерпении ходит по комнате, ломая свою хорошенькую головку в догадках, о чем мы с вами можем так долго беседовать. Она ведь ревнива, все женщины ревнивы. Мне иногда приходит в голову, что это единственная женская черта, которая у меня есть. |
| "Farewell. Farewell, brother." She gave him her cheek as a brotherly privilege. The cheek was as cold as marble. | Прощайте же. Прощайте, брат мой! - Она подставила ему щеку, в знак родственной привилегии. Щека была холодна, как мрамор. |
| Esmond's mistress showed no signs of jealousy when he returned to the room where she was. She had schooled herself so as to look quite inscrutably, when she had a mind. Amongst her other feminine qualities she had that of being a perfect dissembler. | Госпожа Эсмонда ничем не выдала своей ревности, когда он воротился к ней в соседнюю комнату. Среди прочих женских качеств, отличавших ее, была и эта способность - по желанию скрывать свои чувства, - и она владела ею в совершенстве. |
| He rode away from Castlewood to attempt the task he was bound on, and stand or fall by it; in truth his state of mind was such, that he was eager for some outward excitement to counteract that gnawing malady which he was inwardly enduring. | Он покинул Каслвуд, чтобы приступить к выполнению взятой на себя задачи, готовый либо возвыситься, либо погибнуть. Состояние духа его было таково, что он искал какого-то внешнего напряжения, чтоб противодействовать недугу, точившему его изнутри. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
