Краткая коллекция англтекстов
Честерфильд. Письма к сыну
Letter 31/Письмо 31
| English | Русский |
| LONDON, February 7, O. S. 1749. | Лондон, 7 февраля ст. ст. 1749 г. |
| DEAR BOY: You are now come to an age capable of reflection, and I hope you will do, what, however, few people at your age do, exert it for your own sake in the search of truth and sound knowledge. I will confess (for I am not unwilling to discover my secrets to you) that it is not many years since I have presumed to reflect for myself. Till sixteen or seventeen I had no reflection; and for many years after that, I made no use of what I had. I adopted the notions of the books I read, or the company I kept, without examining whether they were just or not; and I rather chose to run the risk of easy error, than to take the time and trouble of investigating truth. Thus, partly from laziness, partly from dissipation, and partly from the 'mauvaise honte' of rejecting fashionable notions, I was (as I have since found) hurried away by prejudices, instead of being guided by reason; and quietly cherished error, instead of seeking for truth. But since I have taken the trouble of reasoning for myself, and have had the courage to own that I do so, you cannot imagine how much my notions of things are altered, and in how different a light I now see them, from that in which I formerly viewed them, through the deceitful medium of prejudice or authority. Nay, I may possibly still retain many errors, which, from long habit, have perhaps grown into real opinions; for it is very difficult to distinguish habits, early acquired and long entertained, from the result of our reason and reflection. | Милый мой мальчик, Ты теперь достиг того возраста, когда люди приобретают способность к размышлению, и я надеюсь, что в отличие от многих своих сверстников ты используешь ее для своего же блага и будешь доискиваться до правды и стремиться приобрести серьезные знания. Должен тебе признаться (я ведь готов посвятить тебя в мои тайны), что и сам я не так уж давно отважился мыслить самостоятельно. До шестнадцати или семнадцати лет я вообще не способен был мыслить, а потом в течение долгих лет просто не использовал эту способность. Я вбирал в себя суждения, почерпнутые из книг или слышанные от людей, с которыми общался, не проверяя, истинны они или нет, не слишком боялся впасть в заблуждение, и никак не мог найти время и дать себе труд доискаться до истины. Так вот, частью от лени, частью от беспутной жизни, а частью от mauvaise honte(78), мешающего отвергнуть модные взгляды, я, как я впоследствии понял, вместо того чтобы в действиях своих руководиться разумом, стал слепо следовать предрассудкам и спокойно уживался с заблуждениями, вместо того чтобы искать правды. С тех пор же, как я дал себе труд жить своим умом и нашел в себе мужество признать это, ты не можешь даже представить себе, как изменились все мои понятия, в каком новом свете представилось то, что я раньше видел сквозь призму предвзятости или чужого авторитета. Впрочем, может быть, я и до сих пор в плену у многих заблуждений, к которым за долгие годы настолько привык, что они превратились во взгляды, ибо очень трудно отличить рано приобретенные и давно укоренившиеся в тебе привычки от мыслей, порожденных разумом и раздумьем. |
| My first prejudice (for I do not mention the prejudices of boys, and women, such as hobgoblins, ghosts, dreams, spilling salt, etc.) was my classical enthusiasm, which I received from the books I read, and the masters who explained them to me. I was convinced there had been no common sense nor common honesty in the world for these last fifteen hundred years; but that they were totally extinguished with the ancient Greek and Roman governments. Homer and Virgil could have no faults, because they were ancient; Milton and Tasso could have no merit, because they were modern. And I could almost have said, with regard to the ancients, what Cicero, very absurdly and unbecomingly for a philosopher, says with regard to Plato, 'Cum quo errare malim quam cum aliis recte sentire'. | Первым моим заблуждением (я не буду говорить о суевериях, свойственных женщинам и детям, как-то вера в домовых, в привидения, сны, в просыпанную соль и т. п.) было суеверное преклонение перед классической древностью, которым я проникся под влиянием прочитанных книг и учителей, меня к ней приобщавших. У меня сложилось убеждение, что за последние полторы тысячи лет в мире не было ни истинного благородства, ни здравого смысла, что то и другое совершенно исчезло, после того как перестали существовать древние Греция и Рим. У Гомера и Вергилия не могло быть никаких недостатков, потому что то были древние; у Милтона и Тассо не могло быть никаких достоинств, потому что они жили в новое время. И я был близок к тому, чтобы сказать в отношении древних то, что Цицерон очень глупо и недостойно для философа говорит о Платоне: "Cum quo errare malim quern cum aliis recte sentire"(79). |
| Whereas now, without any extraordinary effort of genius, I have discovered that nature was the same three thousand years ago as it is at present; that men were but men then as well as now; that modes and customs vary often, but that human nature is always the same. And I can no more suppose that men were better, braver, or wiser, fifteen hundred or three thousand years ago, than I can suppose that the animals or vegetables were better then than they are now. I dare assert too, in defiance of the favorers of the ancients, that Homer's hero, Achilles, was both a brute and a scoundrel, and consequently an improper character for the hero of an epic poem; he had so little regard for his country, that he would not act in defense of it, because he had quarreled with Agamemnon about a w---e; and then afterward, animated by private resentment only, he went about killing people basely, I will call it, because he knew himself invulnerable; and yet, invulnerable as he was, he wore the strongest armor in the world; which I humbly apprehend to be a blunder; for a horse-shoe clapped to his vulnerable heel would have been sufficient. On the other hand, with submission to the favorers of the moderns, I assert with Mr. Dryden, that the devil is in truth the hero of Milton's poem; his plan, which he lays, pursues, and at last executes, being the subject of the poem. From all which considerations I impartially conclude that the ancients had their excellencies and their defects, their virtues and their vices, just like the moderns; pedantry and affectation of learning decide clearly in favor of the former; vanity and ignorance, as peremptorily in favor of the latter. | Теперь же мне не надо делать никаких необыкновенных усилий духа, для того чтобы обнаружить, что и три тысячи лет назад природа была такою же, как сейчас; что люди и тогда, и теперь были только людьми, что обычаи и моды часто меняются, человеческая же натура - одна и та же. И теперь я уже больше не могу думать, что люди были лучше, мужественнее и мудрее полторы или три тысячи лет назад, так же как не могу думать, что тогда были лучше животные или растения. Решусь также утверждать вопреки поклонникам древних, что гомеровский герой Ахилл - скотина и негодяй, и поэтому ему совершенно не подходит быть героем эпической поэмы. Родина так мало для него значила, что он не хотел защищать ее, и оттого лишь, что поссорился с Агамемноном из-за шлюхи; а потом, побуждаемый только личною жаждой мести, он принялся убивать людей, я бы сказал - подло - ибо он знал, что сам остается неуязвим. Однако при всей своей неуязвимости он носил крепчайший панцирь. Боюсь, что здесь имеет место какая-то грубая ошибка, потому что ему достаточно было бы привязать к пятке, которая была его слабым местом, самую обыкновенную подкову. С другой стороны, присоединяясь к ревнителям писателей современных, я вместе с Драйденом утверждаю, что Дьявол - это подлинный герой милтоновской поэмы, ибо замысел, который у него возникает и который он преследует и в конце концов осуществляет, и является содержанием поэмы. На основании всех этих соображений я прихожу к беспристрастному выводу, что у древних, так же как у людей нашего времени, были свои достоинства и недостатки, свои добродетели и пороки; педанты и люди, претендующие на ученость, решительным образом отдают предпочтение первым, люди же тщеславные и невежественные столь же безоговорочно предпочитают вторых. |
| Religious prejudices kept pace with my classical ones; and there was a time when I thought it impossible for the honestest man in the world to be saved out of the pale of the Church of England, not considering that matters of opinion do not depend upon the will; and that it is as natural, and as allowable, that another man should differ in opinion from me, as that I should differ from him; and that if we are both sincere, we are both blameless; and should consequently have mutual indulgence for each other. | Религиозные предрассудки мои шли в ногу с моим пристрастием к классической древности, и было время, когда я считал, что даже самый порядочный человек на свете никак не может обрести спасения, не принадлежа к англиканской церкви, ибо не понимал, что взгляды людей не зависят от их воли и что столь же естественно другому человеку иметь взгляды, не похожие на мои, как и мне иметь взгляды, не похожие на взгляды другого. Если же оба искренни, то ни того, ни другого не приходится упрекать, и, следовательно, мы должны быть взаимно снисходительны друг к другу. |
| The next prejudices that I adopted were those of the 'beau monde', in which as I was determined to shine, I took what are commonly called the genteel vices to be necessary. I had heard them reckoned so, and without further inquiry I believed it, or at least should have been ashamed to have denied it, for fear of exposing myself to the ridicule of those whom I considered as the models of fine gentlemen. But I am now neither ashamed nor afraid to assert that those genteel vices, as they are falsely called, are only so many blemishes in the character of even a man of the world and what is called a fine gentleman, and degrade him in the opinions of those very people, to whom he, hopes to recommend himself by them. Nay, this prejudice often extends so far, that I have known people pretend to vices they had not, instead of carefully concealing those they had. | Прочие предрассудки, которые я усвоил, касались beau monde; собираясь блистать в нем, я решил, что мне нельзя обойтись без так называемых светских пороков. Я прослышал о том, что они необходимы и, не задумываясь, этому поверил; во всяком случае мне было бы стыдно им противостоять, ибо я боялся попасть в смешное положение перед теми, кого считал образцовыми джентльменами. Теперь же вот я не стыжусь и не боюсь утверждать, что эти светские пороки, как их совершенно напрасно называют - всего-навсего пятна, порочащие репутацию даже светского человека, и что все это роняет его во мнении тех самых людей, которых он хочет ими к себе привлечь. Больше того, предрассудок этот часто заходит так далеко, что я знаю людей, претендующих на пороки, которых у них нет, вместо того, чтобы старательно скрывать те, которые у них действительно имеются. |
| Use and assert your own reason; reflect, examine, and analyze everything, in order to form a sound and mature judgment; let no (authority) impose upon your understanding, mislead your actions, or dictate your conversation. Be early what, if you are not, you will when too late wish you had been. Consult your reason betimes: I do not say that it will always prove an unerring guide; for human reason is not infallible; but it will prove the least erring guide that you can follow. Books and conversation may assist it; but adopt neither blindly and implicitly; try both by that best rule, which God has given to direct us, reason. | Пользуйся собственным разумом и утверждай его; обдумывай, исследуй и анализируй все для того, чтобы выработать обо всем здравое и зрелое суждение. Пусть никакое "такой-то сказал" не искажает ход твоих мыслей, не кривит твоих поступков и не навязывает тебе своего тона в разговоре. Будь смолоду тем, чем в старости, когда уже будет поздно, ты пожалеешь, что не был. Пораньше прислушайся к советам своего разума; я не хочу сказать, что он всякий раз будет верно руководить тобою, ибо человеческий разум нельзя счесть непогрешимым, но ты увидишь, что руководство его вернее всего другого. Книги и общение с людьми могут оказать ему помощь, но не предавайся ни тому, ни другому безоговорочно и слепо; испытывай их самым надежным мерилом, которое нам дано свыше - разумом. |
| Of all the troubles, do not decline, as many people do, that of thinking. The herd of mankind can hardly be said to think; their notions are almost all adoptive; and, in general, I believe it is better that it should be so, as such common prejudices contribute more to order and quiet than their own separate reasonings would do, uncultivated and unimproved as they are. We have many of those useful prejudices in this country, which I should be very sorry to see removed. The good Protestant conviction, that the Pope is both Antichrist and the Whore of Babylon, is a more effectual preservative in this country against popery, than all the solid and unanswerable arguments of Chillingworth. | Желая избавить себя от беспокойств, не избавляй себя подобно многим от собственных мыслей. Про человечество в целом вряд ли можно сказать, что оно мыслит; едва ли не все понятия его откуда-то взяты; вообще-то говоря, оно, как видно, и лучше, что это так, ибо такие вот общие предрассудки в большей степени способствуют поддержанию порядка и покоя; хуже было бы, если бы люди необразованные и неразвитые рассуждали каждый порознь. Таких полезных предрассудков много в нашей стране, и мне было бы жаль, если бы они вдруг исчезли. Добрая убежденность протестантов, что папа одновременно и антихрист, и вавилонская блудница - более действенное средство против папизма в нашей стране, нежели все веские и неопровержимые доводы Чиллингворта. |
| The idle story of the pretender's having been introduced in a warming pan into the queen's bed, though as destitute of all probability as of all foundation, has been much more prejudicial to the cause of Jacobitism than all that Mr. Locke and others have written, to show the unreasonableness and absurdity of the doctrines of indefeasible hereditary right, and unlimited passive obedience. And that silly, sanguine notion, which is firmly entertained here, that one Englishman can beat three Frenchmen, encourages, and has sometimes enabled, one Englishman in reality to beat two. | Нелепая история о том, как королеве в постель подбросили Претендента на грелке, хотя она и ничем не обоснована и неправдоподобна, нанесла гораздо больший вред делу якобитов, нежели все писания м-ра Локка и других, в которых они доказывали неправомерность и несообразность учения о непреложности наследственного права и безграничного пассивного повиновения. Глупое же и самоуверенное убеждение, прочно у нас укоренившееся, что один англичанин справится с тремя французами, воодушевляет его справиться, по крайней мере - с двумя. |
| A Frenchman ventures, his life with alacrity 'pour l'honneur du Roi'; were you to change the object, which he has been taught to have in view, and tell him that it was 'pour le bien de la Patrie', he would very probably run away. Such gross local prejudices prevail with the herd of mankind, and do not impose upon cultivated, informed, and reflecting minds. But then they are notions equally false, though not so glaringly absurd, which are entertained by people of superior and improved understandings, merely for want of the necessary pains to investigate, the proper attention to examine, and the penetration requisite to determine the truth. Those are the prejudices which I would have you guard against by a manly exertion and attention of your reasoning faculty. | Француз с готовностью отдаст жизнь pour l'honneur du roi(80); но если бы вы изменили то, ради чего он жертвует собою, и сказали ему, что это pour le bien de la France(81), очень может быть, что он и удрал бы. Такие вот грубые местные предрассудки имеют власть над простолюдинами, но не способны повлиять на людей образованных, осведомленных и мыслящих. Но существуют также и совершенно ложные представления, хоть, может быть, и не столь вопиюще нелепые, которые в чести у людей очень развитых и разумных, просто потому, что люди эти не дают себе труда разобраться в них до конца, недостаточно внимательны к ним и не настолько проницательны, чтобы распознать истину. Мне хочется, чтобы ты остерегся этих предрассудков, чтобы, столкнувшись с ними, ты был, как подобает мужчине, тверд и упражнял свои мыслительные способности. |
| To mention one instance of a thousand that I could give you: It is a general prejudice, and has been propagated for these sixteen hundred years, that arts and sciences cannot flourish under an absolute government; and that genius must necessarily be cramped where freedom is restrained. This sounds plausible, but is false in fact. Mechanic arts, as agriculture, etc., will indeed be discouraged where the profits and property are, from the nature of the government, insecure. But why the despotism of a government should cramp the genius of a mathematician, an astronomer, a poet, or an orator, I confess I never could discover. It may indeed deprive the poet or the orator of the liberty of treating of certain subjects in the manner they would wish, but it leaves them subjects enough to exert genius upon, if they have it. Can an author with reason complain that he is cramped and shackled, if he is not at liberty to publish blasphemy, bawdry, or sedition? all which are equally prohibited in the freest governments, if they are wise and well regulated ones. This is the present general complaint of the French authors; but indeed chiefly of the bad ones. No wonder, say they, that England produces so many great geniuses; people there may think as they please, and publish what they think. Very true, but what hinders them from thinking as they please? | Приведу только один пример из тысячи. Предрассудок этот широко распространялся в течение последних шестисот лет: искусство и науки, оказывается, не могут процветать при абсолютизме, и там, где нет настоящей свободы, гений всегда скован. Это звучит убедительно, на деле, однако, все обстоит иначе. Искусства механические - как-то: землепашество, ремесла и т.п. - действительно пострадают, если правительство таково, что ни собственность, ни прибыли не свободны от посягательств с его стороны. Но почему деспотическое правительство не дает расцвести гению математика, астронома, поэта или оратора - этого я, признаюсь, никогда не мог понять. Оно действительно может лишить поэта или оратора свободы говорить о некоторых предметах так, как им этого бы хотелось, но оно оставляет им достаточно других, чтобы гений их мог себя проявить, если только этот гений действительно существует. Неужели же у писателя есть основание жаловаться, что его сковывают и стесняют, если ему не дают возможности печатать книг кощунственных, непристойных или подрывных? Такого рода книги равным образом запрещают и самые свободолюбивые правительства, если у них хватает на это ума и порядка. А ведь именно на стеснение свободы жалуются французские писатели нашего времени, преимущественно, правда, плохие. Нет ничего удивительного, говорят они, что в Англии так много великих писателей: люди там могут думать, как хотят и печатать все свои мысли. Совершенно справедливо, только кто же все-таки мешает французам думать? |
| If indeed they think in manner destructive of all religion, morality, or good manners, or to the disturbance of the state, an absolute government will certainly more effectually prohibit them from, or punish them for publishing such thoughts, than a free one could do. But how does that cramp the genius of an epic, dramatic, or lyric poet? or how does it corrupt the eloquence of an orator in the pulpit or at the bar? The number of good French authors, such as Corneille, Racine, Moliere, Boileau, and La Fontaine, who seemed to dispute it with the Augustan age, flourished under the despotism of Lewis XIV.; and the celebrated authors of the Augustan age did not shine till after the fetters were riveted upon the Roman people by that cruel and worthless Emperor. The revival of letters was not owing, neither, to any free government, but to the encouragement and protection of Leo X. and Francis I; the one as absolute a pope, and the other as despotic a prince, as ever reigned. Do not mistake, and imagine that while I am only exposing a prejudice, I am speaking in favor of arbitrary power; which from my soul I abhor, and look upon as a gross and criminal violation of the natural rights of mankind. Adieu. | В самом деле, если мысли их направлены на то, чтобы сокрушить всякую религию, мораль и добрые нравы или сеять смуту в стране, абсолютное правительство, разумеется, более действенно воспрепятствует их напечатанию или накажет за них, чем правительство свободной страны. Но каким образом оно может сковать гений эпического, драматического или лирического поэта? Или, как оно может приглушить красноречие оратора на церковной кафедре или в суде? Творчество многих хороших писателей, как-то: Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, которые могут поспорить с писателями века Августа, процветало при деспотическом правлении Людовика XIV, знаменитые же писатели века Августа стали блистать только после того, как этот жестокий и недостойный император заковал римский народ в оковы. Возрождением своим литература также была обязана не какому-либо свободному образу правления, а поощрению и покровительству Льва Х и Франциска I, наиболее самовластного из всех пап и наиболее деспотического из всех государей на свете. Только пойми меня правильно и не подумай, что, рассказывая об укоренившемся предрассудке, я сколько-нибудь оправдываю самовластие. Нет, я ненавижу его всей душой и смотрю на него, как на грубое и преступное насилие, учиненное над естественными правами человека. Прощай. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
