Краткая коллекция англтекстов
Честерфильд. Письма к сыну
Letter 27/Письмо 27
| English | Русский |
| LONDON, September 27, O. S. 1748. | Лондон, 27 сентября ст. ст. 1748 г. |
| DEAR BOY: I have received your Latin "Lecture upon War," which though it is not exactly the same Latin that Caesar, Cicero, Horace, Virgil, and Ovid spoke, is, however, as good Latin as the erudite Germans speak or write. I have always observed that the most learned people, that is, those who have read the most Latin, write the worst; and that distinguishes the Latin of gentleman scholar from that of a pedant. A gentleman has, probably, read no other Latin than that of the Augustan age; and therefore can write no other, whereas the pedant has read much more bad Latin than good, and consequently writes so too. He looks upon the best classical books, as books for school-boys, and consequently below him; but pores over fragments of obscure authors, treasures up the obsolete words which he meets with there, and uses them upon all occasions to show his reading at the expense of his judgment. Plautus is his favorite author, not for the sake of the wit and the vis comica of his comedies, but upon account of the many obsolete words, and the cant of low characters, which are to be met with nowhere else. He will rather use 'olli' than 'illi', 'optume' than 'optima', and any bad word rather than any good one, provided he can but prove, that strictly speaking, it is Latin; that is, that it was written by a Roman. By this rule, I might now write to you in the language of Chaucer or Spenser, and assert that I wrote English, because it was English in their days; but I should be a most affected puppy if I did so, and you would not understand three words of my letter. All these, and such like affected peculiarities, are the characteristics of learned coxcombs and pedants, and are carefully avoided by all men of sense. | Милый мои мальчик, Получил твое латинское сочинение о воине. Хоть это и не совсем та латынь, на которой говорили Цезарь, Цицерон, Гораций, Вергилий и Овидий, это все же не хуже той, что немецкие эрудиты употребляют, когда говорят или пишут. Я всегда замечал, что люди наиболее ученые, те, что больше всего читали по-латыни, пишут хуже всех. Этим-то отличается латынь просвещенного дворянина от латыни какого-нибудь педанта. Дворянин, может быть, и читал-то только писателей века Августа - поэтому он не может писать по-латыни иначе, чем они, тогда как педант, читавший гораздо больше книг, написанных дурной латынью, нежели хорошей, и пишет соответственно. На лучшие произведения римской классической литературы он смотрит, как на книги для школьников, считая их тем самым недостойными своего внимания. Зато он старательно изучает дошедшие до нас отрывки разных безвестных писателей, подбирает встречающиеся у них устарелые слова и употребляет их направо и налево, не рассуждая, годятся они или нет, чтобы выказать свою начитанность в ущерб здравому смыслу. Любимый его автор Плавт, и он любит его отнюдь не за остроумие или за vis comica(52) его комедий, но за множество устарелых слов и за тот жаргон, на котором у него говорят персонажи низкого звания, каких, кроме как у него, нигде не встретишь. Он с большей охотой употребит слово olli, нежели illi(53), optume, нежели optime(54), и любое плохое слово скорее, чем любое хорошее, если только он может доказать, что, строго говоря, это все-таки латынь, что писал на этом языке настоящий римлянин. Следуя этому правилу, я мог бы написать тебе сейчас на языке Чосера или Спенсера и стал бы уверять, что пишу по-английски, потому что в их времена английский язык был именно таким. Но поступить так - значило бы уподобиться самому отъявленному хлыщу, ведь ты бы не понял и двух слов из всей моей писанины. По такому вот жеманству и прочим кривляньям подобного рода всегда можно бывает узнать ученого фата или педанта; люди здравомыслящие тщательно всего этого избегают. |
| I dipped accidentally, the other day, into Pitiscus's preface to his "Lexicon," where I found a word that puzzled me, and which I did not remember ever to have met with before. It is the adverb 'praefiscine', which means, IN A GOOD HOUR; an expression which, by the superstition of it, appears to be low and vulgar. I looked for it: and at last I found that it is once or twice made use of in Plautus, upon the strength of which this learned pedant thrusts it into his preface. Whenever you write Latin, remember that every word or phrase which you make use of, but cannot find in Caesar, Cicero, Livy, Horace, Virgil; and Ovid, is bad, illiberal Latin, though it may have been written by a Roman. | На днях мне случилось заглянуть в предисловие, написанное Питискусом к своему словарю, и я обнаружил там слово, которое меня озадачило и которого, насколько помнится, я до того ни разу нигде не встречал. Это наречие praefiscine, что означает "в добрый час", выражение, которое и по звучанию своему выглядит низким и вульгарным. Я стал справляться и, наконец, обнаружил, что слово это раз или два встречается у Плавта. На этом-то основании ученый педант и решил употребить его в своем предисловии. Всякий раз, когда ты пишешь по-латыни, помни, что слово или выражение, которое ты употребляешь, если его нельзя найти у Цезаря, Цицерона, Ливия, Горация, Вергилия и Овидия - это худая, грубая латынь, пусть даже оно и было когда-то употреблено кем-либо из римлян. |
| I must now say something as to the matter of the "Lecture," in which I confess there is one doctrine laid down that surprises me: It is this, 'Quum vero hostis sit lenta citave morte omnia dira nobis minitans quocunque bellantibus negotium est; parum sane interfuerit quo modo eum obruere et interficere satagamus, si ferociam exuere cunctetur. Ergo veneno quoque uti fas est', etc., whereas I cannot conceive that the use of poison can, upon any account, come within the lawful means of self- defense. Force may, without doubt, be justly repelled by force, but not by treachery and fraud; for I do not call the stratagems of war, such as ambuscades, masked batteries, false attacks, etc., frauds or treachery: They are mutually to be expected and guarded against; but poisoned arrows, poisoned waters, or poison administered to your enemy (which can only be done by treachery), I have always heard, read, and thought, to be unlawful and infamous means of defense, be your danger ever so great: But 'si ferociam exuere cunctetur'; must I rather die than poison this enemy? Yes, certainly, much rather die than do a base or criminal action; nor can I be sure, beforehand, that this enemy may not, in the last moment, 'ferociam exuere'. But the public lawyers, now, seem to me rather to warp the law, in order to authorize, than to check, those unlawful proceedings of princes and states; which, by being become common, appear less criminal, though custom can never alter the nature of good and ill. | Теперь мне надо кое-что сказать тебе уже по существу твоего сочинения. Должен признаться, я нашел в нем одно утверждение, которое меня поразило. Вот оно: "Quum vero hostis sit lenta, citave morte omnia dira nobis minitans quocunque bellantibus negotium est, parum sane interfuerit quo modo eum obruere et interficere satagamus si ferociam exuere cunctetur. Ergo veneno quoquenti fas est..."(55). Что до меня, то я просто не могу понять, как это употребление яда может быть причислено к законным средствам самозащиты. Сила может несомненно быть отражена силою же, но никак не предательством и обманом, ибо военные хитрости, как-то засады, замаскированные батареи, диверсию, я никак не могу назвать ни предательством, ни обманом - та и другая сторона ожидает их и принимает соответственные предосторожности. Но что касается отравленных стрел, отравления воды в колодцах или подсыпания яда в пищу врагу (что может быть сделано только предательски), то я всегда привык слышать, читать и думать, что, как ни велика грозящая опасность, все эти средства защиты незаконны и бесчестны. Но si ferociam exuere cunctetur(56), то что же, мне тогда лучше умереть, нежели отравить врага? Да, безусловно, гораздо лучше умереть, чем совершить низость или преступление. Да я и не могу быть наперед уверенным, что враг в последнюю минуту не сможет ferociam exuere(57). Но думается, что адвокаты наши, пожалуй, искажают законы и скорее оправдывают, нежели сдерживают противозаконные действия государей и государств, которые сделались уже привычными и от этого стали выглядеть менее преступными, хотя укоренившийся обычай сам по себе никак не может изменить природу добра или зла. |
| Pray let no quibbles of lawyers, no refinements of casuists, break into the plain notions of right and wrong, which every man's right reason and plain common sense suggest to him. To do as you would be done by, is the plain, sure, and undisputed rule of morality and justice. Stick to that; and be convinced that whatever breaks into it, in any degree, however speciously it may be turned, and however puzzling it may be to answer it, is, notwithstanding, false in itself, unjust, and criminal. I do not know a crime in the world, which is not by the casuists among the Jesuits (especially the twenty-four collected, I think, by Escobar) allowed, in some, or many cases, not to be criminal. The principles first laid down by them are often specious, the reasonings plausible, but the conclusion always a lie: for it is contrary, to that evident and undeniable rule of justice which I have mentioned above, of not doing to anyone what you would not have him do to you. But, however, these refined pieces of casuistry and sophistry, being very convenient and welcome to people's passions and appetites, they gladly accept the indulgence, without desiring to detect the fallacy or the reasoning: and indeed many, I might say most people, are not able to do it; which makes the publication of such quibblings and refinements the more pernicious. I am no skillful casuist nor subtle disputant; and yet I would undertake to justify and qualify the profession of a highwayman, step by step, and so plausibly, as to make many ignorant people embrace the profession, as an innocent, if not even a laudable one; and puzzle people of some degree of knowledge, to answer me point by point. I have seen a book, entitled 'Quidlibet ex Quolibet', or the art of making anything out of anything; which is not so difficult as it would seem, if once one quits certain plain truths, obvious in gross to every understanding, in order to run after the ingenious refinements of warm imaginations and speculative reasonings. | Пожалуйста, не допускай, чтобы увертки судейских или ухищрения казуистов вторгались в обычные понятия справедливого и несправедливого, которые подсказывает каждому человеку его собственный разум и здравый смысл. Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой - вот простое, верное и неоспоримое требование справедливости и морали. Следуй этому правилу, и можешь не сомневаться, что все поступки, в той или иной степени противоречащие ему, как бы благовидно они ни выглядели и как ни трудно было бы против них что-либо возразить, все равно неправомерны, несправедливы и преступны. Я не могу назвать ни одного преступления на свете, которое бы казуисты из числа иезуитов (особливо же те двадцать четыре, которых собрал, если не ошибаюсь, Эскобар) не сочли бы в некоторых, или даже во многих, случаях не содержащими в себе ничего преступного. Посылки, из которых они исходили, часто бывают похожи на правду, рассуждения обоснованны, но вывод всегда неверен, ибо находится в противоречии с тем очевидным и неоспоримым мерилом справедливости, о котором я упомянул раньше - не поступать с другими так, как ты не хочешь, чтобы поступили с тобой. Однако, все такого рода ухищрения казуистов и софистов очень удобны и выгодны для человеческих стремлений и страстей, и поэтому люди легко соглашаются пойти на подобную уступку, не дав себе труда отыскать ошибку в своем рассуждении, на что, кстати сказать, очень многие, я бы даже сказал, большая часть людей, совершенно неспособны; по этой причине обнародование подобных уверток и ухищрений становится еще опасней. Я отнюдь не считаю себя ни искусным казуистом, ни тонким спорщиком, и, однако, я готов объяснить и оправдать поступки разбойника, грабящего на большой дороге, причем с такой последовательностью и так убедительно, что у людей неискушенных может даже явиться желание заняться этим ремеслом, как совершенно невинным, более того, похвальным, людям же осведомленным и умным будет далеко непросто ответить мне по пунктам, и они окажутся в затруднительном положении. Мне довелось видеть книгу, озаглавленную "Quidlibet ex quolibet", или "Искусство делать что угодно из чего угодно", что не так уж трудно, как то может показаться, если ты решаешься поступиться некоторыми простыми истинами, вообще-то говоря, очевидными для каждого разумного человека, и начинаешь гнаться за изощренными творениями пылкой фантазии и умозрительных рассуждений. |
| Doctor Berkeley, Bishop of Cloyne, a very worthy, ingenious, and learned man, has written a book, to prove that there is no such thing as matter, and that nothing exists but in idea: that you and I only fancy ourselves eating, drinking, and sleeping; you at Leipsig, and I at London: that we think we have flesh and blood, legs, arms, etc., but that we are only spirit. His arguments are, strictly speaking, unanswerable; but yet I am so far from being convinced by them, that I am determined to go on to eat and drink, and walk and ride, in order to keep that MATTER, which I so mistakenly imagine my body at present to consist of, in as good plight as possible. Common sense (which, in truth, very uncommon) is the best sense I know of: abide by it, it will counsel you best. Read and hear, for your amusement, ingenious systems, nice questions subtilly agitated, with all the refinements that warm imaginations suggest; but consider them only as exercitations for the mind, and turn always to settle with common sense. | Доктор Беркли, епископ Клойнский, весьма достойный, способный и ученый человек, написал целую книгу в доказательство того, что никакой материи не существует, а существует только мысль: что мы с тобой только воображаем, что едим, пьем и спим, ты - в Лейпциге, а я - в Лондоне, что мы только воображаем, что состоим из плоти и крови, что у нас есть ноги, руки и т. п., но, что в действительности все это один лишь дух. Доводы его, строго говоря, неопровержимы, и все-таки они настолько бессильны меня убедить, что я намерен по-прежнему и есть, и пить, и ходить, и ездить, для того чтобы поддерживать в наилучшем из всех возможных состояний ту самую материю, из которой, как я по слепоте своей склонен считать, состоит сейчас мое тело. Обычный здравый смысл (который на деле не столь уж обычен) - самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он даст тебе самый разумный совет. Читай и слушай для собственного развлечения рассказы о хитроумных системах, вникай в интересные вопросы, поставленные там со всей изощренностью, какой только может наделить их пылкая фантазия, но смотри на все это только как на упражнения для ума и возвращайся каждый раз к согласию со здравым смыслом. |
| I stumbled, the other day, at a bookseller's, upon "Comte Gabalis," in two very little volumes, which I had formerly read. I read it over again, and with fresh astonishment. Most of the extravagances are taken from the Jewish Rabbins, who broached those wild notions, and delivered them in the unintelligible jargon which the Caballists and Rosicrucians deal in to this day. Their number is, I believe, much lessened, but there are still some; and I myself have known two; who studied and firmly believed in that mystical nonsense. What extravagancy is not man capable of entertaining, when once his shackled reason is led in triumph by fancy and prejudice! The ancient alchemists give very much into this stuff, by which they thought they should discover the philosopher's stone; and some of the most celebrated empirics employed it in the pursuit of the universal medicine. Paracelsus, a bold empiric and wild Caballist, asserted that he had discovered it, and called it his 'Alkahest'. Why or wherefore, God knows; only that those madmen call nothing by an intelligible name. You may easily get this book from The Hague: read it, for it will both divert and astonish you, and at the same time teach you 'nil admirari'; a very necessary lesson. | На днях у книгопродавца я наткнулся на маленькое двухтомное издание "Графа де Габалиса". Я перечел его и еще раз поразился. Большая часть содержащихся там нелепых выдумок заимствована у еврейских раввинов, усвоивших эти дикие идеи и изложивших их на своем малопонятном жаргоне, которым каббалисты и розенкрейцеры пользуются еще и по сей день. Число тех и других, должно быть, значительно сократилось, но они все же еще есть, и мне самому довелось знать двоих, изучавших всю эту мистическую дребедень и твердо в нее веривших. До каких только нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою как пленника в оковах! Алхимики в старину уделяли этим вещам очень много внимания, думая, что они помогут им найти философский камень, а кое-кто из самых знаменитых эмпириков прибегал к ним в поисках панацеи жизни. Парацельс, смелый эмпирик и неистовый каббалист, уверял, что он открыл его, и называл его своим алькахестом. Бог знает почему и для чего, но эти сумасшедшие ничего не хотят назвать удобопонятным словом. Книгу эту ты легко можешь получить из Гааги, прочти ее, она и позабавит тебя, и поразит, и вместе с тем научит тебя nil admirari(58), что совершенно необходимо. |
| Your letters, except when upon a given subject, are exceedingly laconic, and neither answer my desires nor the purpose of letters; which should be familiar conversations, between absent friends. As I desire to live with you upon the footing of an intimate friend, and not of a parent, I could wish that your letters gave me more particular accounts of yourself, and of your lesser transactions. When you write to me, suppose yourself conversing freely with me by the fireside. In that case, you would naturally mention the incidents of the day; as where you had been, who you had seen, what you thought of them, etc. Do this in your letters: acquaint me sometimes with your studies, sometimes with your diversions; tell me of any new persons and characters that you meet with in company, and add your own observations upon them: in short, let me see more of you in your letters. How do you go on with Lord Pulteney, and how does he go on at Leipsig? Has he learning, has he parts, has he application? Is he good or ill-natured? In short, What is he? at least, what do you think him? You may tell me without reserve, for I promise you secrecy. You are now of an age that I am desirous to begin a confidential correspondence with you; and as I shall, on my part, write you very freely my opinion upon men and things, which I should often be very unwilling that anybody but you and Mr. Harte should see, so, on your part, if you write me without reserve, you may depend upon my inviolable secrecy. If you have ever looked into the "Letters" of Madame de Sevigne to her daughter, Madame de Grignan, you must have observed the ease, freedom, and friendship of that correspondence; and yet, I hope and I believe, that they did not love one another better than we do. Tell me what books you are now reading, either by way of study or amusement; how you pass your evenings when at home, and where you pass them when abroad. I know that you go sometimes to Madame Valentin's assembly; What do you do there? Do you play, or sup, or is it only 'la belle conversation?' Do you mind your dancing while your dancing-master is with you? As you will be often under the necessity of dancing a minuet, I would have you dance it very well. Remember, that the graceful motion of the arms, the giving your hand, and the putting on and pulling off your hat genteelly, are the material parts of a gentleman's dancing. But the greatest advantage of dancing well is, that it necessarily teaches you to present yourself, to sit, stand, and walk, genteelly; all of which are of real importance to a man of fashion. | Письма твои, за исключением тех случаев, когда они посвящены определенной теме, до крайности лаконичны, и ни одно из них не отвечает ни моим желаниям, ни назначению писем как таковых - быть непринужденной беседой между двумя друзьями, находящимися поодаль друг от друга. Коль скоро я хочу быть для тебя не столько отцом, сколько близким другом, мне хотелось бы, чтобы в своих письмах ко мне ты более подробно писал о себе и о мелочах своей жизни. Начиная писать мне, вообрази, что ты сидишь со мной за непринужденной беседою у камина. При этом ты естественно будешь рассказывать обо всем, что произошло с тобою за день, как-то о том, где ты был, кого видел и каковы твои суждения об этих людях. Рассказывай же обо всем этом в своих письмах, будь добр, познакомь меня и с занятиями своими, и с развлечениями; пиши, с кем ты встретился в обществе и что это за люди, добавь ко всему еще собственные наблюдения над ними, словом, дай мне возможность больше узнать о тебе из твоих писем. Как у тебя идут дела с лордом Полтни и как ему живется в Лейпциге? Что он учен, способен, усидчив? Добр или зол? Короче говоря, что это за человек? Или хотя бы скажи, что ты о нем думаешь? Ты можешь писать мне все без утайки и рассчитывать на мою скромность. Теперь ты в таком возрасте, что мне хочется начать с тобой конфиденциальную переписку, и я, со своей стороны, буду очень откровенно писать тебе, какого я мнения о людях и событиях, причем, чаще всего, я бы совсем не хотел, чтобы, кроме тебя и м-ра Харта, кто-нибудь эти письма читал. Точно так же и ты можешь писать мне совершенно откровенно, и будь уверен, что я тебя ни при каких обстоятельствах не выдам. Если тебе случалось когда-нибудь заглянуть в "Письма" госпожи де Севинье к ее дочери госпоже Гриньян, ты, верно, обратил внимание на легкость, свободу и дружеский тон этой переписки, и вместе с тем, я надеюсь, и даже убежден, они не любили друг друга так, как мы с тобой. Напиши, какие книги ты читаешь, для занятий или для удовольствия, как ты проводишь вечернее время, когда сидишь дома и когда уезжаешь в гости. Знаю, что иногда ты бываешь на вечерах у госпожи Валантен. Чем ты там занимаешься? Играешь, или ужинаешь, или проводишь время только за belle conversation(59)? Стараешься ли ты как следует танцевать, когда твой учитель танцев с тобою? Так как тебе часто придется танцевать менуэт, мне хочется, чтобы ты умел это делать очень искусно. Помни, что изящные движения плеч, уменье подать руку, красиво надеть и снять шляпу - все это для мужчины является элементами танцев. Но самое большое преимущество танцев в том, что они всегда учат тебя иметь привлекательный вид, красиво сидеть, стоять и ходить, а все это по-настоящему важно для человека светского. |
| I should wish that you were polished before you go to Berlin; where, as you will be in a great deal of good company, I would have you have the right manners for it. It is a very considerable article to have 'le ton de la bonne compagnie', in your destination particularly. The principal business of a foreign minister is, to get into the secrets, and to know all 'les allures' of the courts at which he resides; this he can never bring about but by such a pleasing address, such engaging manners, and such an insinuating behavior, as may make him sought for, and in some measure domestic, in the best company and the best families of the place. He will then, indeed, be well informed of all that passes, either by the confidences made him, or by the carelessness of people in his company, who are accustomed to look upon him as one of them, and consequently are not upon their guard before him. For a minister who only goes to the court he resides at, in form, to ask an audience of the prince or the minister upon his last instructions, puts them upon their guard, and will never know anything more than what they have a mind that he should know. Here women may be put to some use. A king's mistress, or a minister's wife or mistress, may give great and useful informations; and are very apt to do it, being proud to show that they have been trusted. But then, in this case, the height of that sort of address, which, strikes women, is requisite; I mean that easy politeness, genteel and graceful address, and that 'exterieur brilliant' which they cannot withstand. There is a sort of men so like women, that they are to be taken just in the same way; I mean those who are commonly called FINE MEN; who swarm at all courts; who have little reflection, and less knowledge; but, who by their good breeding, and 'train-tran' of the world, are admitted into all companies; and, by the imprudence or carelessness of their superiors, pick up secrets worth knowing, which are easily got out of them by proper address. Adieu. | Мне бы хотелось, чтобы у тебя был светский лоск до того, как ты поедешь в Берлин. Там тебе придется много бывать в хорошем обществе, и для этого надлежит приобрести соответственные манеры. Очень важно, чтобы у тебя был le ton de la bonne compagnie(60), особенно имея в виду твое будущее поприще. Главная задача дипломата - проникнуть в тайны тех дворов, при которых он состоит, и знать все их allures(61). Добиться этого он может не иначе, как таким вот приятным обхождением, располагающими к себе манерами и подкупающим поведением, которые привлекают к себе людей и делают его не только желанным гостем, но и своим человеком в самых лучших домах. Таким образом, он становится хорошо осведомленным обо всем, что происходит, либо оттого, что выслушивает доверчивые признания, либо оттого, что в обществе этом он встречает людей беспечных, которые привыкли видеть в нем своего человека и ничего от него не скрывать. Дипломат же, который появляется на приемах не иначе, как по официальному поводу, только для того, чтобы, следуя последним полученным им инструкциям, испросить аудиенцию у государя или министра, всегда настораживает своих собеседников и никогда не узнает от них больше, чем они найдут нужным ему сообщить. Здесь в известном смысле полезными могут быть женщины. От фаворитки короля, или жены, или фаворитки министра можно почерпнуть немало полезных сведений, а дамы эти с большой охотой все рассказывают, гордясь тем, что им доверяют. Но в этом случае нужно в высокой степени обладать той обходительностью, которая неотразимо действует на женщин. Я имею в виду непринужденную вежливость, изящное и приятное обращение и ту exterieur brillant(62), перед которой они не могут устоять. Есть особая категория мужчин, которые настолько похожи на женщин, что с ними приходится вести себя так же. Я разумею тех, кого принято называть блестящими кавалерами и которыми полны все дворы: у них не очень-то много ума и еще того меньше знаний, но хорошее воспитание и светский train train(63) открывают им двери всех домов, неосторожность же или беззаботность высших должностных лиц приводит к тому, что они без особого труда узнают все интересующие их сведения, которые потом и становятся достоянием обходительных дипломатов. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
