не нарисовал: слишком вычурно
|
|
|
Сам Тагор себя бы так не нарисовал: слишком вычурно |
"Моя песня сняла все украшения. У нее нет гордости, она не хочет наряжаться и прихорашиваться. Украшения испортят наше единение. Они встанут меж мною и тобою. Их звон заглушит наш шепот", -- так писал о сборнике в аннотации сам Тагор. Поверим ему, что так оно и есть.
Однако судьбе было угодно приготовить этим стихам и другую жизнь, отличную от той, которой они живут на родине поэта. В 1913 году тяжело заболев, поэт уединился. Делать ему было нечего, а так как его мозг не привык к праздности, то он решил позабавиться какой-нибудь легкой работы. Такой работой оказался перевод "Гитанджали" на английский язык. "Я взялся за это только потому, что появилось желание вновь посредством другого языка пережить чувства и ощущения, породившие в моей душе такой радостный праздник в давно минувшие дни". К этому Тагор добавляет: "Я до сих пор не могу понять, почему 'Гитанджали' пользуются таким успехом. Ведь я совсем не могу писать по-английски. если кто-нибудь в Англии посылал мне приглашение на чашку чая, я не смел ответить на него".
Всей своей жизнью Тагор доказал, что сомневаться в искренности его слов -- напрасная трата времени. Однако, верно и другое: поэты не самые объективные свидетели, когда речь идет о творчестве, в т. ч. и их собственном.
Эти стихи поэт показал своему английскому другу Ротенстайну и тот остался в восторге, в котором и пребывал до 30 июня 1912 года. В этот день он собрал в своем лондонском доме небольшое, но весьма изысканное литературное общество, где многие из "Жертвенных песен" были последним прослушаны. Присутствующие так заразились восторгом, что один из них, прославленный англо-ирландский поэт Йитс тут же побежал в редакцию. Сборник был опубликован и вмиг стал гвоздем сезона.
Причем популярность его не ограничилась Англией, а распространилась на всю Европу. Кончилось это мероприятие вручением поэту Нобелевской премии, хотя прошло оно не без сучка и задоринки. Члены Нобелевского комитета весьма и весьма сомневались. "За" -- было индийское происхождение поэта, а сорные семена политкорректности уже тогда начинали пускать свои черные корни, "против" -- сами стихи, совершенно чуждые таким стопудовым европейцам как шведы. По существу все решил письменный отзыв поэта Хайденстама, который уверял членов, что стихи -- обалденные.
Между тем сомнения ученых мужей были не лишены разумной подоплеки. "Допустим, -- рассуждали они, -- стихи и в самом деле хорошие. Но кто разделит в них личный вклад поэта и тот метафорический напор, который обеспечивает им многотысячелетняя культура"? Примерно за 100 лет до этого Пушкин попался на подобную же удочку, когда был очарован неким персидским поэтом, сопровождавшим в Россию алмаз и тело Грибоедова, поэтом, имя которого затерялось на скрижалях истории как безнадежного эпигона. Ошибочность пушкинского очарования искупается тем простым фактом, что тот эпигонствовал на развалинах великой поэтической традиции, совершенно незнакомой нашему классику и тот перлы чужой поэзии ложно соотнес с их передатчиком.
Что же касается "Гитанджали", то Запад ждал нечто подобного. Программным в восприятии Тагора стали строчки первого стихотворения сборника: "Пусть ничто не сбудется из того, о чем я мечтал. Пусть лишь твоя воля воплотится в жизни моей". Многие поклонники Тагора воспринимали его поэзию как мистический голос народа Индии. Так, Эзра Паунд, хвалил стихи за "высшую мудрость, напоминание обо всем том, что в хаосе западной жизни... в столпотворении городов, в трескотне коммерческой литературы, в водовороте рекламы вылетает из головы".
Иногда слава поэта приобретала комический оттенок. Знаменитый английский философ Бертран Рассел прямо-таки напросился на встречу с Тагором, и известный своей экстравагантностью, тут же огорошил его вопросом: "Что есть Красота"? Тагор начал добросовестно на отличном английском, по уверению секретаря Рассела, языке излагать свои эстетические взгляды. Рассел уже через четверть часа заметно поскучнел и вдруг, сорвавшись с места, так же стремительно исчез, как и появился.
Через несколько месяцев состоялась их вторая встреча, но уже на литературном вечере. Тагор, полузакрыв глаза, напевал свои стихи на бенгальском, который, заметим, и в Индии-то знают не очень (исключая, конечно. 200-млн народ самой Бенгалии). Рассел слушал это с восторгом. Он также в такт поэту закатил глаза, из-под опущенных век причем пробивалась скупая мужская слеза, и время от времени издавал: "О! эта великая мудрость Востока!".
Естественно, когда Тагора узнали больше, когда оказалось, что -- это настоящий творческий океан с разными, порой даже разнонаправленными течениями, впадинами и отмелями, где мистика была всего лишь одной, хотя и нехилой, струей, наступило полнейшее разочарование поэтом. Уже в 1937 году Грэм Грин, писал, отражая общее мнение: "Что же касается Рабиндраната Тагора, то не верится, что кто-нибудь, за исключением Йейтса, все еще принимает его стихи всерьез". А сам Йитс (его фамилию на русском коверкают то так, то этак), в частной переписке признавался: "Как мне надоел Тагор. Пнуть бы под зад самого себя, что я так опрометчиво в свое время увлекся им".
Правда, мистический шлейф все еще долго тянулся за поэтом. В 1951 г. Душан Збавител, известный исследователь Тагора и бенгальской литературы, подготовил в Чехословакии к изданию сборник поэта, который представлял так называемую прогрессивную часть его творчества, стихи с подтекстом социального протеста и протеста против колониального господства. Книгу в издательстве Mlada fronta сначала приняли благосклонно, но вдруг сообщили, что из Москвы пришел приказ не издавать Тагора, так как это мистик - это были сталинские годы". (Хорошая у нас внутри соцлагеря дружба: "из Москвы в Чехословакию пришел приказ"). А А. Ахматова уже в середине 1960-х гг говорила о "мощном потоке мистической поэзии, который, как в Ганге, черпает силы в индуизме и называется Рабиндранат Тагор".
Так что до взаимопонимания между Востоком и Западом еще далеко. Едва отбрасывается политкорректность, как мощной явью выступает извечное "Восток есть Восток, а Запад есть Запад".
