Тем более удивительнее, что когда в наши дни, когда все устремили на Восток жадные взгляды и с усилием ищут удовольствий в Ширазе и Багдаде, культурные крохи и традиции в Индии, а также пытаются усвоить какую-то глубокомысленность и внутреннее удовлетворение в буддизме, весьма редко хватаются за близлежащее и пытаются себя хоть немного околдовать тем волшебством, которое буквально брызжет на нас при чтении ближневосточных рассказов из красочных мавританских дворов.
Интересный вопрос: почему многие из нас, собственно говоря, испытывают от этих странных книг радость и удовольствие, от всех этих "Тысячи и одной ночи", от турецких народных рассказов или от изысканной "Попугайской книги", этого восточного "Декамерона"? Почему этой старой тропинкой крадется такой тонкий и оригинальный поэт из этих, из молодых, как П. Эрнст в своей "Принцессе Востока"? Почему в те декорации так охотно помещает свои переработанные фантазии О. Уайльд? Если бы мы захотели быть честными с собой и освободиться от глупостей нескольких известных ориенталистов, то мы бы сознались, что по содержанию толстые тома "Тысячи и одной ночи" не перевесят ни одной из сказок бр Гримм или там ни одного сказания из христианских средневековых легенд. И однако мы читаем их с удовольствием, тут же забывая прочитанное, ибо одна история как сестра-двойняшка похожа на другую, и снова читаем с удовольствием.
Как такое может быть возможно? Часто и охотно это приписывают искусству прекрасно сотканного восточного рассказа. Но мы при этом мы как-то принижаем способности нашего собственного эстетического суждения: ведь если мы так мало ценим пусть и редкие, но подлинные повествовательные таланты нашей собственной литературы, какой смысл бегать за чужими? Нет, скажу я вам, дело здесь в радости от искусства рассказчика, по крайней мере, не в нем одном. В действительности мы редко расположены воспринимать это искусство, мы ищем при чтении наряду с грубо вещественным еще и психологического удовлетворения и прелести сентиментальничанья.
Суть того ближневосточного искусства, которое так околдовывает нас -- это всего лишь восточная лень, так сказать праздность, разросшаяся до степени искусства, и разукрасившая себя вкусом и наслаждением. Арабский рассказчик, когда он добрался до самого саспенса своей сказки, еще имеет время живописать царскую палатку из пурпура, искусно вышитое и украшенное драгкамнями седло, добродетели дервиша или совершенство мужество, и все это во всех мелочах и подробностях. Прежде чем он даст слово своему принцу или принцессе, он нам опишет деталь за деталью коралловость или изгиб их губ, блеск и формы прекрасных белых зубов, прелесть смело брошенного или стыдливо опущенного долу взгляда, а также жесты ухоженной рук, белоснежность которых, у этих смугляков, безупречна, розоватые ногти, соперничающие с рубинами перстней. А слушатели и не думают его прерывать, они не понимают нетерпения и прожорливости современных читателей, которым подавай сюжет, чем закрученнее, тем лучше. Они слушают, как описывается грязный феллах с тем же наслаждением и энтузиазмом, что и описания любовных утех молодых или самоубийства впавшего в немилость визиря.
Мы не можем при чтении отделаться от постоянного чувства зависти: эти люди имели время! Массу времени! Они могли день и ночь заниматься тем, чтобы выдумывать новое сравнение для красоты красавицы или измышлять, как посрамить злодея. А слушатели спокойно шли в постель, когда к вечеру была рассказана лишь половина истории, начатой в обед, возносили там молитвы Аллаху, и погружались в безмятежный сон: завтра будет день и будут новые рассказы. Они были миллионерами по части времени, они черпали его как из бездонного колодцы, причем потеря одного дня или часа или даже недели не очень их беспокоила. И когда мы читаем эти бесконечные, переплетающиеся друг с другом истории и странные басни, мы удивительным образом и сами становимся терпеливыми и не дожидаемся с нетерпением, чем там все закончится, ибо на какое-то время мы сами подпадаем под эти чары -- божество праздности коснулось нас своей волшебной палочкой.
Почти все из этих бесчисленных толп, которые в последнее время едут с таким трудом и надеждой возвращаются к прародине человечества и культуры, чтобы припасть к стопам великого Конфуция или великого Лао-Цзы, просто охвачены глубокой страстью к той божественной праздности, которой у этих великих было по самые уши. Что есть беззаботное волшебство Вакха и сладкое, усыпляющее сладострастие гашиша по сравнению с глубоким покоем бегущего от мира, который сидя у подножия горы, наблюдает движения своей тени и соотносит свою внимающую душу с извечным, тихим, вкрадчивым ритмом солнечной и лунной орбит? У нас на бедном Заходе (то есть загнивающем Западе) время разорвано на маленькие и мельчайшие кусочки, каждый из которых еще имеет свою денежную ценность; там же оно все еще до сих пор течет не разбитое на кусочки постоянным ровным потоком, способного утолить жажду всего мира; такое же неисчерпаемое, для всех достаточное, как соль океана или свет звезд.
Я далек от намерения давать нашему техническому обществу, разлагающему индивидуальность, какие- либо советы. Если современным индустрии и науке больше не нужна индивидуальность, то у них ее и не будет. Но мы, художники, которые посреди всеобщего культурного банкротства все еще обитаем на островке пусть и с ограниченными, но сносными жизненными условиями, должны следовать другим законам. Для нас индивидуальность -- это не роскошь, а средство жизненного существования, неотчуждаемый капитал, атмосфера для наших легких. Я понимаю под художниками все тех, чьи потребности и необходимость -- это когда ты живешь, ты чувствовать, как растешь над собой, когда ты осознаешь природу заложенных в тебе сил и строишь себя в соответствии ними. Таким образом всякую подчиняющую тебя деятельность и жизненны уклад ты отвергаешь, если только они не основаны на фундаменте тех простых и ясных строительных принципов, когда здание возводят от стены, а крышу делают над балками и колоннами.
Но художник всегда нуждается во временной праздности, частично чтобы то, чем он успел овладеть, преобразовалось в нем в ясный и бессознательно действенный импульс, частично же чтобы самому приблизиться к природному, приблизиться без усилия и намерения, отдаться тому, что в тебе есть природного, типа снова стать пацаном, чувствовать себя другом и братом земли, растений, скал и облаков. Одновременно чтобы, ты смог писать стихи ли, картину ли, или всего лишь занимался самообразованием или самонапитыванием чувствами, чтобы сочиняя и создавая ты бы наслаждался при этом, каждому нужна неизбежная пауза. Вот художник. Он стоит перед только что загрунтованной картиной, но чувствует, что необходимая концентрация и внутренний напор еще где-то гуляют в стороне, начинает пробовать, сомневаться, чего-то там выдумывать, пока в конце концов весь не испсихуется и не плюнет на свою картину. До его сознания доходит, что он еще не готов, не дорос внутренне до тех замыслов, на которые в горячке замахнулся, проклинает день, когда нелегкая привела его в искусство, запирает на ключ мастерскую и яростно завидует какому-нибудь работяге, да хоть бы и дворнику, который занимается своим делом удобно и безо всякого для себя душевного волнения. Поэт становится в ступор при выполнении однажды задуманного, не чувствует необходимого налета гениальности в первоначальном эскизе, перебирает слова и страницы, пишет по новой, бросает, как Гоголь, и это в огонь, вдруг видит, как искомое без каких-либо ясных очертаний плавает в тумане и находит свои страдания и чувства мелочными, ненастоящими, случайными, выбегает на улицу, находит того же самого дворника и аналогично, как раньше художник, завидует ему. И так далее, та же история с писателем, философом, музыкантом, и так по кругу.
Художественная жизнь на треть, а то и на всю половину состоит из таких моментов. Лишь немногие исключительные натуры умудряются творить непрерывным потоком. В общем же случае возникают на сторонний взгляд пустые на банальный взгляд паузы праздности, вызывающие у нормального человека презрение или сострадание. Так мало филистер может понять, какая огромная многообразная работа может вмещаться в один единственный продуктивный час, так мало может он усмотреть, почему какой-нибудь капризный художник не может, видите ли, рисовать дальше, класть один штришок за другим на картину и спокойно заканчивать свои картины, почему он более того так часто неспособен продолжать работу, откладывает труд и "размышляет", на дни, а то и недели закрывая свою мастерскую. А художник и сам порой застигаем врасплох и разочарован этой незапланированной паузой, впадает всякий раз в ту же нужду и самоистязания, пока он не догонит, что ему надо бы подчиняться законам им самим над собой установленным и что это опустошающее его безделие дано ему в утешение и оно в той же степени вызвано усталостью, как и переполнением внутренними неосознанным ресурсами. В нем что-то там такое шевелится, что-то происходит, что ему бы хотелось тут же превратить в шедевр, но это шевеление еще не поспело, он носит единственно возможное прекрасное решение в себе как загадку. И остается только ждать и надеяться.
Для этого времени выжидания имеется ведь сотни прекрасных времяпровождений, прежде всего самообразование и учеба на прекрасных образцах предшественников и современников. Но когда ты как с неразрешимой повсюду таскаешься со своей проблемой, как со стрелой в заднице, читать Шекспира будет несколько неуместно и если твои первые неудачные эскизы мучают тебя и делают несчастным, Тициан навряд ли будет бальзамом на твою рану. Правда, нынешние молодые, идеал которых "думающий художник", полагают, что время, не затраченное на искусство, лучше всего отдать мыслительным процессам и исходятся без толку и смысла в размышлениях, скептических потугах и иных чудачествах этого рода.
Другие, которые в полном отсутствии соответствия с дуновениями моды в наше время еще не присоединились к успешную борьбе с алкоголизмом, находят дорожку в приятные места. К этим я чувствую полную симпатию, так как вино как утешитель, депрессант и возбудитель вдохновения, конечно, несколько более приятный и симпатичный бог, чтобы нас в соответствии с новыми тенденциями сделать его врагами. Однако это путь не для каждого. Любить его бескорыстно, даже художественно и мудро, наслаждаться им и понимать его нежный язык со всей его ласковостью -- к этому нужно так же иметь дар, как и другим искусствам и природе, и хорошую выучку: когда же винопитие не следует благородным традициям, оно редко доводит до добра. И если найдется в наше бесплодное время винопочитатель, навряд ли у него будут динары должной для этого культа чеканки.
Как пройти художнику между обеими опасностями -- несвоевременной, безрадостной работой и бесплодными, отнимающими мужество размышлениями -- с непотревоженной шкурой и неповрежденной душой? Компании, спорт, путешествия -- вот все возможности времяпровождения, которые для нашего случая бесполезны и могут лишь частично наполнить самоуспокоением, а потому это не путь художника. Также и смежные искусства в плохие времена неподходящие попутчики: поэт, страдающий от неразрешимых проблем, редко найдет покой и восстановит душевный баланс у художника и ли художник у музыканта. Ибо глубоко и полнокровно можно наслаждаться ими только в ясные, творчески плодотворные времена, в то время как в районе поисков всякое постороннее искусство покажется плоским либо заглушающим его собственный голос. Временно попавшего в состояние творческой нетрудоспособности часок с Бетховеном может так же легко излечить, как и озадачить.
Вот он пункт, где мне болезненно недостает искусства бездельника, имеющее многовековую и прочную традицию и на котором мой в остальных отношениях незапятнанный германский менталитет с дикой завистью гладит в сторону нашей прародительницы Азии, где издревня упражнялись в этом искусстве и в по внешности бесформенное состояние вегетативного прозябания и ничегонеделания сумели внести известный не без благородных черт ритм. Я без бахвальства могут сказать, что я с экспериментами в области этого искусства убил массу времени. Своим добытым при этом опытом я поделюсь как-нибудь впоследствии -- ибо тема эта заслуживает отдельного рассмотрения. Поверьте однако, что я примерно научился проводить время вынужденного безделья с удовольствием, следуя определенному методу. Чтобы однако возможные писатели среди моих читателей, не отвернулись от меня как от шарлатана, предпочитая самим упражняться в выработке методики безделья, я в нескольких обзорных предложениях суммирую свой первый опыт в храме этого искусства.