Краткая коллекция текстов на французском языке
Оноре де Бальзак
Illusions perdues/Утраченные иллюзии
2. Un grand homme de province а Paris/Часть вторая. Провинциальная знаменитость в Париже
(продолжение)
| France | Русский |
| Lucien, qui se trouvait là comme un embryon, avait admiré le livre de Nathan, il révérait l'auteur à l'égal d'un Dieu, et il fut stupide de tant de lâcheté devant ce critique dont le nom et la portée lui étaient inconnus. - Me conduirais-je jamais ainsi ? faut-il donc abdiquer sa dignité ! se dit-il. Mets donc ton chapeau, Nathan ? tu as fait un beau livre et le critique n'a fait qu'un article. Ces pensées lui fouettaient le sang dans les veines. Il apercevait, de moment en moment, des jeunes gens timides, des auteurs besogneux qui demandaient à parler à Dauriat ; mais qui, voyant la boutique pleine, désespéraient d'avoir audience et disaient en sortant : - Je reviendrai. Deux ou trois hommes politiques causaient de la convocation des Chambres et des affaires publiques au milieu d'un groupe composé de célébrités politiques. Le journal hebdomadaire duquel traitait Dauriat avait le droit de parler politique. Dans ce temps les tribunes de papier timbré devenaient rares. Un journal était un privilège aussi couru que celui d'un théâtre. Un des actionnaires les plus influents du Constitutionnel se trouvait au milieu du groupe politique. Lousteau s'acquittait à merveille de son office de cicérone. Aussi, de phrase en phrase, Dauriat grandissait-il dans l'esprit de Lucien, qui voyait la politique et la littérature convergeant dans cette boutique. A l'aspect d'un poète éminent y prostituant la muse à un journaliste, y humiliant l'Art, comme la Femme était humiliée, prostituée sous ces galeries ignobles, le grand homme de province recevait des enseignements terribles. L'argent ! était le mot de toute énigme. | Люсьен представлял собою в их среде нечто вроде зародыша; он был восхищен книгой Натана, он почитал его как некоего бога, и подобное низкопоклонство перед критиком, имя и влияние которого были ему неизвестны, ошеломили его. "Ужели я дойду до подобного унижения? Ужели настолько поступлюсь своим достоинством?-говорил он самому себе.- Надень шляпу, Натан! Ты написал прекрасную книгу, а критик всего лишь статью". Кровь в нем закипела при этой мысли. Он видел, как в переполненной народом лавке добивались приема у Дориа робкие молодые люди, начинающие авторы, и как, потеряв надежду получить аудиенцию, они уходили, приговаривая: "Я зайду в другой раз". В центре группы состоявшей из знаменитостей политического мира, два или три политических деятеля беседовали о созыве палат, о злободневных событиях. Еженедельный журнал, о котором вел переговоры Дориа, имел право писать о политике. В ту пору патенты на общественные трибуны становились редкостью. Газета была преимуществом, столь же желанным, как и театр. Один из самых влиятельных пайщиков газеты "Конститюсьонель" стоял в кругу политических деятелей. Лусто оказался удивительным чичероне. С каждой его фразой Дориа вырастал в воображении Люсьена, постигшего, что политика и литература сосредоточены в этой лавке. Наблюдая, как поэт проституирует музу, раболепствуя перед журналистом, унижает искусство, уподобляя его падшей женщине, униженной проституцией под сводами этих омерзительных галерей, провинциальный гений постиг страшные истины. Деньги - вот разгадка всего. |
| Lucien se sentait seul, inconnu, rattaché par le fil d'une amitié douteuse au succès et à la fortune. Il accusait ses tendres, ses vrais amis du Cénacle de lui avoir peint le monde sous de fausses couleurs, de l'avoir empêché de se jeter dans cette mêlée, sa plume à la main. - Je serais déjà Blondet, s'écria-t-il en lui-même. Lousteau, qui venait de crier sur les sommets du Luxembourg comme un aigle blessé, qui lui avait paru si grand, n'eut plus alors que des proportions minimes. Là, le libraire fashionable, le moyen de toutes ces existences, lui parut être l'homme important. Le poète ressentit, son manuscrit à la main, une trépidation qui ressemblait à de la peur. Au milieu de cette boutique, sur des piédestaux de bois peint en marbre, il vit des bustes, celui de Byron, celui de Goethe et celui de monsieur de Canalis, de qui Dauriat espérait obtenir un volume, et qui, le jour où il vint dans cette boutique, avait pu mesurer la hauteur à laquelle le mettait la Librairie. Involontairement, Lucien perdait de sa propre valeur, son courage faiblissait, il entrevoyait quelle était l'influence de ce Dauriat sur sa destinée et il en attendait impatiemment l'apparition. | Люсьен чувствовал себя здесь чужим, ничтожным человеком,, связанным с успехом и богатством лишь нитью сомнительной дружбы. Он обвинял своих нежных, своих истинных друзей из Содружества в том, что они изображали свет ложными красками и мешали ему броситься в бой с пером в руке. "Я соревновался бы с Блонде!" - мысленно вскричал он. Лусто, еще так недавно стенавший на Люксембургских высотах, подобно раненому орлу, и представлявшийся ему столь великим, внезапно умалился в его глазах. Модный издатель, источник всех этих существований, показался ему значительным человеком. Поэт, держа рукопись в руках, ощущал трепет, родственный страху. Посреди лавки на деревянных, раскрашенных под мрамор, пьедесталах стояли бюсты Байрона, Гете и г-на де Каналиса, от которого Дориа надеялся получить томик стихов; поэт, заглянув в лавку, должен был видеть, как высоко вознес его книгопродавец; Люсьен невольно терял чувство уверенности в себе, отвага его ослабевала, он предвидел, какое влияние может оказать Дориа на его судьбу, и с нетерпением ждал его появления. |
| - Hé ! bien, mes enfants, dit un petit homme gros et gras à figure assez semblable à celle d'un proconsul romain, mais adoucie par un air de bonhomie auquel se prenaient les gens superficiels. Me voilà propriétaire du seul journal hebdomadaire qui pût être acheté et qui a deux mille abonnés. | - Так вот, дети мои,- сказал толстый, низенький человек с жирным лицом, похожий на римского проконсула; напускное простодушие, обманывавшее поверхностных людей, несколько смягчало выражение этого лица.- Наконец-то я владелец единственного еженедельного журнала, который можно было купить и у которого две тысячи подписчиков. |
| - Farceur ! le Timbre en accuse sept cents, et c'est déjà bien joli, dit Blondet. | - Хвастун! Налог оплачивается за семьсот. Но и это недурно,- сказал Блонде. |
| - Ma parole d'honneur la plus sacrée, il y en a douze cents. J'ai dit deux mille, ajouta-t-il à voix basse, à cause des papetiers et des imprimeurs qui sont là. Je te croyais plus de tact, mon petit, reprit-il à haute voix. | - Клянусь, подписчиков тысяча двести. Я сказал "две тысячи",- заметил толстяк вполголоса,- ради тех вот поставщиков бумаги и типографов. Я думал, что у тебя больше такта, Блонде! - добавил он громко. |
| - Prenez-vous des associés ? demanda Finot. | - Принимаете пайщиков? -спросил Фино. |
| - C'est selon, dit Dauriat. Veux-tu d'un tiers pour quarante mille francs ? | - Смотря по обстоятельствам,- сказал Дориа.- Желаешь одну треть за сорок тысяч франков? |
| - Ca va, si vous acceptez pour rédacteurs Emile Blondet que voici, Claude Vignon, Scribe, Théodore Leclercq, Félicien Vernou, Jay, Jouy, Lousteau... | - Согласен, если вы пригласите сотрудниками Эмиля Блонде, здесь присутствующего, Клода Виньона, Скриба,. Теодора Леклера, Фелисьена Верну, Жэ, Жуй, Лусто... |
| - Et pourquoi pas Lucien de Rubempré ? dit hardiment le poète de province en interrompant Finot. | - Отчего не Люсьена де Рюбампре? - отважно сказал провинциальный поэт, прерывая Фино. |
| - Et Nathan ? dit Finot en terminant. | - ... и Натана,- сказал Фино в заключение. |
| - Et pourquoi pas les gens qui se promènent ? dit le libraire en fronçant le sourcil et se tournant vers l'auteur des Marguerites. A qui ai-je l'honneur de parler ? dit-il en regardant Lucien d'un air impertinent. | - А отчего не первого встречного?-сказал книгопродавец, нахмурив брови и оборачиваясь в сторону автора "Маргариток".- С кем имею честь?..- сказал он. нагло глядя на Люсьена. |
| - Un moment, Dauriat, répondit Lousteau. C'est moi qui vous amène monsieur. Pendant que Finot réfléchit à votre proposition, écoutez-moi. | - Минуту внимания, Дориа,- отвечал Лусто.- Это мой знакомый. Покамест Фино будет обдумывать ваше предложение, выслушайте меня. |
| Lucien eut sa chemise mouillée dans le dos en voyant l'air froid et mécontent de ce redoutable Visir [L'orthographe habituelle est : vizir.] de la librairie, qui tutoyait Finot quoique Finot lui dît vous, qui appelait le redouté Blondet mon petit, qui avait tendu royalement sa main à Nathan en lui faisant un signe de familiarité. | Люсьен почувствовал, как от холодного пота увлажнилась рубашка на его спине под жестким и злым взглядом этого грозного падишаха книжного дела, обращавшегося к Фино на "ты", когда как Фино говорил ему "вы", называвшего "голубчиком" опасного Блонде и милостиво протянувшего руку Натану в знак дружественного отношения к нему. |
| - Une nouvelle affaire, mon petit, s'écria Dauriat. Mais, tu le sais, j'ai onze cents manuscrits ! Oui, messieurs, cria-t-il, on m'a offert onze cents manuscrits, demandez à Gabusson ? Enfin j'aurai bientôt besoin d'une administration pour régir le dépôt des manuscrits, un bureau de lecture pour les examiner ; il y aura des stances pour voter sur leur mérite, avec des jetons de présence, et un Secrétaire Perpétuel pour me présenter des rapports. Ce sera la succursale de l'Académie française, et les académiciens seront mieux payés aux Galeries de Bois qu'à l'Institut. | - Полно, мой милый! - вскричал Дориа.- Ведь ты знаешь, что у меня тысяча сто рукописей! Да, сударь, мне представлено тысяча сто рукописей! Спросите у Габюссона,- кричал он.- Скоро понадобится особый штат для заведывания складом рукописей, комиссия для их просмотра, заседания, дабы путем голосования определять их достоинства, жетоны для оплаты присутствующих членов и непременный секретарь для представления им отчетов. То будет филиальное отделение Французской академии, и академики Деревянных галерей будут получать больше, нежели институтские. |
| - C'est une idée, dit Blondet. | - Это мысль,- сказал Блонде. |
| - Une mauvaise idée reprit Dauriat. Mon affaire n'est pas de procéder au dépouillement des élucubrations de ceux d'entre vous qui se mettent littérateurs quand ils ne peuvent être ni capitalistes, ni bottiers, ni caporaux, ni domestiques, ni administrateurs, ni huissiers ! On n'entre ici qu'avec une réputation faite ! Devenez célèbre, et vous y trouverez des flots d'or. Voilà trois grands hommes de ma façon, j'ai fait trois ingrats ! Nathan parle de six mille francs pour la seconde édition de son livre qui m'a coûté trois mille francs d'articles et ne m'a pas rapporté mille francs. Les deux articles de Blondet, je les ai payés mille francs et un dîner de cinq cents francs... | - Дурная мысль,- продолжал Дориа.- Не мое дело разбирать плоды кропотливого сочинительства тех из вас, которые бросаются в литературу, отчаявшись стать капиталистами, сапожниками, капралами, лакеями, чиновниками, судебными приставами! Доступ сюда открыт лишь людям с именем! Прославьтесь, и вы найдете здесь золотое руно. За два года я создал трех знаменитостей, и все трое неблагодарны! Натан требует шесть тысяч франков за второе издание своей книги, между тем я выбросил три тысячи франков за статьи о ней, а сам не заработал и тысячи. За две статьи Блонде я заплатил тысячу франков и на обед истратил пятьсот. |
| - Mais, monsieur, si tous les libraires disent ce que vous dites, comment peut-on publier un premier livre ? demanda Lucien aux yeux de qui Blondet perdit énormément de valeur quand il apprit le chiffre auquel Dauriat devait les articles des Débats. | - Но если все издатели станут рассуждать, как вы, сударь, как же тогда напечатать первую книгу? - спросил Люсьен, в глазах которого Блонде страшно упал, когда он узнал, сколько заплатил Дориа за статьи в "Деба". |
| - Cela ne me regarde pas, dit Dauriat en plongeant un regard assassin sur le beau Lucien qui le regarda d'un air agréable. Moi, je ne m'amuse pas à publier un livre, à risquer deux mille francs pour en gagner deux mille ; je fais des spéculations en littérature : je publie quarante volumes à dix mille exemplaires, comme font Panckoucke et les Baudoin [Dans le Furne : Beaudouin, coquille typographique.]. Ma puissance et les articles que j'obtiens poussent une affaire de cent mille écus au lieu de pousser un volume de deux mille francs. Il faut autant de peine pour faire prendre un nom nouveau, un auteur et son livre, que pour faire réussir les Théâtres Etrangers, Victoires et Conquêtes, ou les Mémoires sur la Révolution, qui sont une fortune. Je ne suis pas ici pour être le marchepied des gloires à venir, mais pour gagner de l'argent et pour en donner aux hommes célèbres. | - Это меня не касается,- сказал Дориа, бросив убийственный взгляд на прекрасного Люсьена, мило ему улыбавшегося,- я не желаю печатать книги, которые при риске в две тысячи франков дают две тысячи прибыли; я спекулирую на литературе: я печатаю сорок томов в десяти тысячах экземпляров, как Панкук и Бодуэн. Благодаря моему влиянию и статьям друзей я делаю дело в сто тысяч экю и не стану продвигать том в две тысячи франков. Я не желаю тратить на это силы. Выдвинуть новое имя автора и книгу труднее, нежели обеспечить успех таким сочинениям, как "Иностранный театр", "Победы и завоевания" или "Мемуары о революции", а они принесут целое состояние. Я отнюдь не намерен служить подножкой для будущих знаменитостей, я желаю зарабатывать деньги и снабжать ими прославленных людей. |
| Le manuscrit que j'achète cent mille francs est moins cher que celui dont l'auteur inconnu me demande six cents francs ! Si je ne suis pas tout à fait un Mécène, j'ai droit à la reconnaissance de la littérature : j'ai déjà fait hausser de plus du double le prix des manuscrits. Je vous donne ces raisons, parce que vous êtes l'ami de Lousteau, mon petit, dit Dauriat au poète en le frappant sur l'épaule par un geste d'une révoltante familiarité. Si je causais avec tous les auteurs qui veulent que je sois leur éditeur, il faudrait fermer ma boutique, car je passerais mon temps en conversations extrêmement agréables, mais beaucoup trop chères. Je ne suis pas encore assez riche pour écouter les monologues de chaque amour-propre. Ca ne se voit qu'au théâtre, dans les tragédies classiques. | Рукопись, которую я покупаю за сто тысяч, обходится мне дешевле, чем рукопись неизвестного автора, за которую тот просит шестьсот франков. Если я не вполне меценат, все же я имею право на признательность со стороны литературы: я уже удвоил гонорар за рукописи. Я излагаю вам свои доводы, потому что вы друг Лусто, мой мальчик,- сказал Дориа, похлопав поэта по плечу с возмутительной фамильярностью.- Ежели бы я так разговаривал со всеми авторами, желающими, чтобы я издал их труды, пришлось бы закрыть лавочку, ибо я растрачивал бы время на приятные, но чересчур дорогие беседы. Я еще не так богат, чтобы выслушивать монологи любого честолюбца. Это допустимо на театре в классических трагедиях. |
| Le luxe de la toilette de ce terrible Dauriat appuyait, aux yeux du poète de province, ce discours cruellement logique. | Роскошь одеяния грозного Дориа подкрепляла в глазах провинциального поэта эту речь, полную жестокой логики. |
| - Qu'est-ce que c'est que ça ? dit-il à Lousteau. | - Что там у него? - спросил Дориа у Лусто. |
| - Un magnifique volume de vers. | - Томик великолепных стихов. |
| En entendant ce mot, Dauriat se tourna vers Gabusson par un mouvement digne de Talma : - Gabusson, mon ami, à compter d'aujourd'hui, quiconque viendra ici pour me proposer des manuscrits... Entendez-vous ça vous autres ? dit-il en s'adressant à trois commis qui sortirent de dessous les piles de livres à la voix colérique de leur patron qui regardait ses ongles et sa main qu'il avait belle. A quiconque m'apportera des manuscrits, vous demanderez si c'est des vers ou de la prose. En cas de vers, congédiez-le aussitôt. Les vers dévoreront la librairie ! | Услышав это, Дориа оборотился к Габюссону движением, достойным Тальма. - Габюссон, дружище! С нынешнего дня, если кто-либо явится с рукописью... Эй, вы! Послушайте-ка! -сказал он, обращаясь к трем продавцам, высунувшимся из-за кипы книг на гневный голос патрона, который разглядывал свои ногти и холеную руку.- Кто бы ни принес рукопись, спрашивайте - стихи это или проза. Если стихи, тотчас выпроваживайте. Стихи - смерть для книжного дела! |
| - Bravo ! Il a bien dit cela, Dauriat, crièrent les journalistes. | - Браво! Отлично сказано, Дориа! - вскричали журналисты. |
| - C'est vrai, s'écria le libraire en arpentant sa boutique le manuscrit de Lucien à la main ; vous ne connaissez pas, messieurs, le mal que les succès de lord Byron de Lamartine, de Victor Hugo, de Casimir Delavigne, de Canalis et de Béranger ont produit. Leur gloire nous vaut une invasion de Barbares. Je suis sûr qu'il y a dans ce moment en librairie mille volumes de vers proposés qui commencent par des histoires interrompues, et sans queue ni tête, à l'imitation du Corsaire et de Lara. Sous prétexte d'originalité, les jeunes gens se livrent à des strophes incompréhensibles, à des poèmes descriptifs où la jeune Ecole se croit nouvelle en inventant Delille ! Depuis deux ans, les poètes ont pullulé comme les hannetons. J'y ai perdu vingt mille francs l'année dernière ! Demandez à Gabusson ? Il peut y avoir dans le monde des poètes immortels, j'en connais de roses et de frais qui ne se font pas encore la barbe, dit-il à Lucien ; mais en librairie, jeune homme, il n'y a que quatre poètes : Béranger, Casimir Delavigne, Lamartine et Victor Hugo ; car Canalis !... c'est un poète fait à coup d'articles. | - Истинное слово!-восклицал издатель, шагая взад и вперед по лавке с рукописью Люсьена в руках.- Вы не знаете, господа, какое зло нам причинили лорд Байрон, Ламартин, Виктор Гюго, Казимир Делавинь, Каналис и Беранже. Их слава вызвала целое нашествие варваров. Я уверен, что в настоящее время у издателей находится в рукописях до тысячи томов стихов, начатых с середины прерванной истории, где нет ни начала, ни конца, в подражание "Корсару" и "Ларе". Под предлогом самобытности молодые люди сочиняют непостижимые строфы, описательные поэмы и воображают, что создали новую школу в духе Делиля. За последние два года поэтов развелось пропасть, точно майских жуков. Прошлый год я на них понес двадцать тысяч убытку. Спросите у Габюссона. В мире, может быть, и есть бессмертные поэты среди тех розовых и свежих, еще безбородых юнцов, что приходят ко мне,- сказал он Люсьену,- но в издательском мире существуют только четыре поэта: Беранже, Казимир Делавинь, Ламартин, Виктор Гюго; ибо Каналис... поэт, созданный газетными статьями. |
| Lucien ne se sentit pas le courage de se redresser et de faire de la fierté devant ces hommes influents qui riaient de bon coeur. Il comprit qu'il serait perdu de ridicule, mais il éprouvait une démangeaison violente de sauter à la gorge du libraire, de lui déranger l'insultante harmonie de son noeud de cravate, de briser la chaîne d'or qui brillait sur sa poitrine, de fouler sa montre et de le déchirer. L'amour-propre irrité ouvrit la porte à la vengeance, il jura une haine mortelle à ce libraire auquel il souriait. | Люсьен не нашел в себе мужества выпрямиться и принять независимый вид перед этими влиятельными людьми, смеявшимися от чистого сердца. Он понял, что его вышутят и погубят, если он возмутится; но он испытывал неодолимое желание схватить издателя за горло, нарушить оскорбительную гармонию его галстука, разорвать золотую цепь, сверкавшую на его груди, растоптать его часы, растерзать его самого. Уязвленное самолюбие открывало дверь мщению, и, улыбаясь издателю, он поклялся в смертельной ненависти к нему. |
| - La poésie est comme le soleil qui fait pousser les forêts éternelles et qui engendre les cousins, les moucherons, les moustiques, dit Blondet. Il n'y a pas une vertu qui ne soit doublée d'un vice. La littérature engendre bien les libraires. | - Поэзия подобна солнцу, которое выращивает вековые леса и порождает комаров, мошек и москитов,- сказал Блонде.- Нет добродетели, оборотной стороной которой не являлся бы порок. Литература порождает книжную торговлю. |
| - Et les journalistes ! dit Lousteau. | - И журналистов! -сказал Лусто. . |
| Dauriat partit d'un éclat de rire. | Дориа расхохотался |
| - Qu'est-ce que ça, enfin ? dit-il en montrant le manuscrit. | - Что же это наконец? -сказал он, указывая на рукопись. |
| - Un recueil de sonnets à faire honte à Pétrarque, dit Lousteau. | - Сборник сонетов, в укор 'Петрарке,- сказал Лусто. |
| - Comment l'entends-tu ? demanda Dauriat. | - Как это понять? -спросил Дориа. |
| - Comme tout le monde, dit Lousteau qui vit un sourire fin sur toutes les lèvres. | - Как все понимают,- сказал Лусто, заметив тонкую усмешку на устах присутствующих. |
| Lucien ne pouvait se fâcher, mais il suait dans son harnais. | Люсьен не мог обнаружить своей злобы, но пот проступил под его доспехами. |
| - Eh ! bien, je le lirai, dit Dauriat en faisant un geste royal qui montrait toute l'étendue de cette concession. Si tes sonnets sont à la hauteur du dix-neuvième siècle, je ferai de toi, mon petit, un grand poète. | - Хорошо, я прочту,- сказал Дориа с царственным жестом, обличавшим всю широту его милости.- Если твои сонеты на высоте девятнадцатого века, милый мальчик, я сделаю из тебя большого поэта. |
| - S'il a autant d'esprit qu'il est beau, vous ne courrez pas de grands risques, dit un des plus fameux orateurs de la Chambre qui causait avec un des rédacteurs du Constitutionnel et le directeur de la Minerve. | - Если он столь же даровит, как и прекрасен, вы рискуете немногим,- сказал один из прославленных ораторов Палаты, беседовавший с редактором "Конститюсьонель" и директором "Минервы". |
| - Général, dit Dauriat, la gloire c'est douze mille francs d'articles et mille écus de dîners, demandez à l'auteur du Solitaire ? Si monsieur Benjamin Constant [Dans le Furne : " de Constant ", erreur du typographe.] veut faire un article sur ce jeune poète, je ne serai pas long-temps à conclure l'affaire. | - Генерал,- сказал Дориа,- слава - это двенадцать тысяч франков на статьи и тысячи экю на обеды: спросите у автора "Отшельника". Если господин Бенжамен Констан пожелает написать статью о молодом поэте, я тотчас же заключу с ним договор. |
| Au mot de général et en entendant nommer l'illustre Benjamin Constant, la boutique prit aux yeux du grand homme de province les proportions de l'Olympe. | При слове "генерал" и имени знаменитого Бенжамена Констана лавка в глазах провинциальной знаменитости приняла размеры Олимпа. |
| - Lousteau, j'ai à te parler, dit Finot ; mais je te retrouverai au théâtre. Dauriat, je fais l'affaire, mais à des conditions. Entrons dans votre cabinet. | - Лусто, мне надобно с тобою поговорить,- сказал Фино.- Мы встретимся в театре! Дориа, я принимаю предложение, но при одном условии! Идемте в ваш кабинет. |
| - Viens, mon petit ? dit Dauriat en laissant passer Finot devant lui et faisant un geste d'homme occupé à dix personnes qui attendaient ; il allait disparaître, quand Lucien, impatient, l'arrêta. | - Побеседуем, дружок,- сказал Дориа, пропуская Фино вперед и жестом давая понять ожидавшим его десяти посетителям, что он занят. Он уже собирался исчезнуть, как вдруг нетерпеливый "Люсьен остановил его. |
| - Vous gardez mon manuscrit, à quand la réponse ? | - Вы взяли мою рукопись; когда ждать ответа? |
| - Mais, mon petit poète, reviens ici dans trois ou quatre jours, nous verrons. | - Зайди, мальчик, дня через три или четыре, тогда увидим. |
| Lucien fut entraîné par Lousteau qui ne lui laissa pas le temps de saluer Vernou, ni Blondet, ni Raoul Nathan, ni le général Foy, ni Benjamin Constant dont l'ouvrage sur les Cent-Jours venait de paraître. Lucien entrevit à peine cette tête blonde et fine, ce visage oblong, ces yeux spirituels, cette bouche agréable, enfin l'homme qui pendant vingt ans avait été le Potemkin de madame de Staël, et qui faisait la guerre aux Bourbons après l'avoir faite à Napoléon, mais qui devait mourir atterré de sa victoire. | Лусто увлек Люсьена, не дав ему времени раскланяться с Верну, Блонде, Раулем Натаном, генералом Фуа и Бенжаменом Констаном, книга которого "Сто дней" только что появилась. Люсьен вскользь успел рассмотреть его изящную фигуру, белокурые волосы, продолговатое лицо, умные глаза; приятный рот, короче сказать, весь облик того человека, который двадцать лет был Потемкиным при г-же де Сталь, боролся с Бурбонами после борьбы с Наполеоном и которому суждено было умереть сраженным своей победой. |
| - Quelle boutique ! s'écria Lucien quand il fut assis dans un cabriolet de place à côté de Lousteau. | - Что за лавочка! - вскричал Люсьен, садясь подле Лусто в кабриолет. |
| - Au Panorama-Dramatique, et du train ! tu as trente sous pour ta course, dit Etienne au cocher. Dauriat est un drôle qui vend pour quinze ou seize cent mille francs de livres par an, il est comme le ministre de la littérature, répondit Lousteau dont l'amour-propre était agréablement chatouillé et qui se posait en maître devant Lucien. Son avidité, tout aussi grande que celle de Barbet, s'exerce sur des masses. Dauriat a des formes, il est généreux, mais il est vain ; quant à son esprit, ça se compose de tout ce qu'il entend dire autour de lui ; sa boutique est un lieu très-excellent à fréquenter. On peut y causer avec les gens supérieurs de l'époque. Là, mon cher, un jeune homme en apprend plus en une heure qu'à pâlir sur des livres pendant dix ans. On y discute des articles, on y brasse des sujets, on s'y lie avec des gens célèbres ou influents qui peuvent être utiles. Aujourd'hui, pour réussir, il est nécessaire d'avoir des relations. Tout est hasard, vous le voyez. Ce qu'il y a de plus dangereux est d'avoir de l'esprit tout seul dans son coin. | - В Драматическую панораму. Живей! Получишь тридцать су,- сказал Этьен кучеру.- Дориа - пройдоха, в год он продаст книг на полтора миллиона франков, а то и более. Он как бы министр от литературы,- отвечал Лусто, самолюбие которого было приятно польщено, и перед Люсьеном он изображал собою великого мастера.- В алчности он не уступит Барбе, но размах у него, шире. Дориа соблюдает приличия; он великодушен, но тщеславен; что касается ума,- это вытяжки из всего, что вокруг него говорится; лавка его - любопытное место. Тут можно побеседовать с выдающимися людьми нашего времени. Тут, дорогой мой, за один час юноша почерпнет больше, нежели за десять лет кропотливого труда над книгами. Тут обсуждают статьи, тут находят темы, завязывают связи с влиятельными и знаменитыми людьми, которые могут оказаться полезными. Нынче, чтобы выдвинуться, необходимо заручиться знакомствами. Все случай, как видите! Самое опасное - философствовать, сидя в своей норе. |
| - Mais quelle impertinence ! dit Lucien. | - Но какая наглость! - сказал Люсьен. |
| - Bah ! nous nous moquons tous de Dauriat, répondit Etienne. Vous avez besoin de lui, il vous marche sur le ventre ; il a besoin du Journal des Débats, Emile Blondet le fait tourner comme une toupie. Oh ! si vous entrez dans la littérature, vous en verrez bien d'autres ! Eh ! bien, que vous disais-je ? | - Пустое! Мы все потешаемся над Дориа,- отвечал Этьен.- Если вы нуждаетесь в нем, он будет вас попирать; он нуждается в "Журналь де Деба", и Эмиль Блонде заставляет его вертеться волчком. О! Если вы войдете в литературу, вы еще не то увидите. Неужто он вам не говорил? |
| - Oui, vous avez raison, répondit Lucien. J'ai souffert dans cette boutique encore plus cruellement que je ne m'y attendais, d'après votre programme. | - Да, вы были правы,- отвечал Люсьен.- Я страдал в этой лавке более, нежели ожидал по вашим предсказаниям. |
| - Et pourquoi vous livrer à la souffrance ? Ce qui nous coûte notre vie, le sujet qui, durant des nuits studieuses, a ravagé notre cerveau ; toutes ces courses à travers les champs de la pensée, notre monument construit avec notre sang devient pour les éditeurs une affaire bonne ou mauvaise. Les libraires vendront ou ne vendront pas votre manuscrit, voilà pour eux tout le problème. Un livre, pour eux, représente des capitaux à risquer. Plus le livre est beau, moins il a de chances d'être vendu. Tout homme supérieur s'élève au-dessus des masses, son succès est donc en raison directe avec le temps nécessaire pour apprécier l'oeuvre. Aucun libraire ne veut attendre. Le livre d'aujourd'hui doit être vendu demain. Dans ce système-là, les libraires refusent les livres substantiels auxquels il faut de hautes, de lentes approbations. | - К чему страдать? То, что мы оплачиваем нашей жизнью,- наши темы, иссушающие мозг, созданные в бессонные ночи, наши блуждания в области мысли, наш памятник, воздвигнутый на нашей крови,- все это для издателей только выгодное или убыточное дело. Для издателей наша рукопись - вопрос купли и продажи. Для них в этом - вся задача. Книга для них представляет капитал, которым они рискуют; чем книга лучше, тем менее шансов ее продать. Каждый выдающийся человек возвышается над толпой, стало быть, его успех в прямом соотношении с временем, необходимым для оценки произведения. Ни один издатель не желает ждать. Книга, вышедшая сегодня, должна быть продана завтра. Согласно этой системе издатели отвергают книги содержательные, требующие высокой, неторопливой оценки. |
| - D'Arthez a raison, s'écria Lucien. | - д'Артез прав! - вскричал Люсьен. |
| - Vous connaissez d'Arthez ? dit Lousteau. Je ne sais rien de plus dangereux que les esprits solitaires qui pensent, comme ce garçon-là, pouvoir attirer le monde à eux. En fanatisant les jeunes imaginations par une croyance qui flatte la force immense que nous sentons d'abord en nous-mêmes, ces gens à gloire posthume les empêchent de se remuer à l'âge où le mouvement est possible et profitable. Je suis pour le système de Mahomet, qui, après avoir commandé à la montagne de venir à lui, s'est écrié : - Si tu ne viens pas à moi, j'irai donc vers toi ! | - Вы знаете д'Артеза?-сказал Лусто.- Мое мнение: нет ничего опаснее одиноких мыслителей, подобных этому юноше, воображающих, что они могут увлечь за собою мир; эти фанатики совращают мечтателей, которые питают свое воображение самообольщением, уверенностью в своих силах, что свойственно всем нам в юности; эти люди с посмертной славой препятствуют нам выдвигаться вперед в том возрасте, когда продвижение возможно и полезно. Я предпочитаю систему Магомета, который, приказав горе придвинуться к нему, затем воскликнул: "Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе!" |
| Cette saillie, où la raison prenait une forme incisive, était de nature à faire hésiter Lucien entre le système de pauvreté soumise que prêchait le Cénacle, et la doctrine militante que Lousteau lui exposait. Aussi le poète d'Angoulême garda-t-il le silence jusqu'au boulevard du Temple. | Эта острота, представившая доводы в яркой форме, способна была поколебать Люсьена в выборе между стоической нищетой, которая проповедовалась Содружеством, и воинствующей доктриной в изложении Лусто. Вот отчего ангулемский поэт вплоть до бульвара Тампль хранил молчание. |
| Le Panorama-Dramatique, aujourd'hui remplacé par une maison, était une charmante salle de spectacle située vis-à-vis la rue Charlot, sur le boulevard du Temple, et où deux administrations succombèrent sans obtenir un seul succès, quoique Bouffé, l'un des acteurs qui se sont partagé la succession de Potier, y ait débuté, ainsi que Florine, actrice qui, cinq ans plus tard, devint si célèbre. Les théâtres, comme les hommes, sont soumis à des fatalités. Le Panorama-Dramatique avait à rivaliser avec l'Ambigu, la Gaîté, la Porte-Saint-Martin et les théâtres de vaudeville ; il ne put résister à leurs manoeuvres, aux restrictions de son privilége et au manque de bonnes pièces. Les auteurs ne voulurent pas se brouiller avec les théâtres existants pour un théâtre dont la vie semblait problématique. Cependant l'administration comptait sur la pièce nouvelle, espèce de mélodrame comique d'un jeune auteur, collaborateur de quelques célébrités, nommé Du Bruel qui disait l'avoir faite à lui seul. Cette pièce avait été composée pour le début de Florine, jusqu'alors comparse à la Gaîté, où depuis un an elle jouait des petits rôles dans lesquels elle s'était fait remarquer, sans pouvoir obtenir d'engagement, en sorte que le Panorama l'avait enlevée à son voisin. Coralie, une autre actrice, devait y débuter aussi. Quand les deux amis arrivèrent, Lucien fut stupéfait par l'exercice du pouvoir de la Presse. | Драматическая панорама помещалась на бульваре Тампль, напротив улицы Шарло, ныне на этом месте стоит жилой дом; то была очаровательная театральная зала, и хотя на ее подмостках впервые выступал Буффе, единственный из актеров, унаследовавший искусство Потье, а также Флорина, актриса, стяжавшая пять лет спустя громкую славу, все же там погибли, не добившись ни малейшего успеха, две антрепризы. Театры, как и люди, покорствует своей судьбе. Драматическая панорама соперничала с Амби-гю, Гетэ, Порт-Сен-Мартен и с театрами водевилей; она не могла устоять против их происков, будучи ограничена в правах и в выборе пьес. Авторы не желали ссориться с существующими театрами ради театра, жизнеспособность которого казалась сомнительной. Однако ж дирекция рассчитывала на новую пьесу, в духе комической мелодрамы, молодого автора, по имени де Брюэль, сотрудничавшего с кем-то из знаменитостей, но утверждавшего, что пьеса написана им лично. Эта мелодрама была написана для Флорины, до той поры статистки театра Гетэ. Она целый год служила там на выходных ролях и, хотя была замечена, ангажемента получить все же не могла, и Панорама, так сказать, похитила ее у соседа. Там впервые выступала и другая актриса - Корали. Когда друзья вошли в театр, Люсьен подивился могуществу печати. |
| - Monsieur est avec moi, dit Etienne au Contrôle qui s'inclina tout entier. | - Этот господин пришел со мною,- сказал Этьен,. и все контролеры склонили головы. |
| - Vous trouverez bien difficilement à vous placer, dit le contrôleur en chef. Il n'y a plus de disponible que la loge du directeur. | - Вам будет трудно найти место, сударь,- сказал старший контролер.- Свободна только ложа директора. |
| Etienne et Lucien perdirent un certain temps à errer dans les corridors et à parlementer avec les ouvreuses. | Этьен и Люсьен бродили по коридору, вели переговоры с капельдинерами. |
| - Allons dans la salle, nous parlerons au directeur qui nous prendra dans sa loge. D'ailleurs je vous présenterai à l'héroine de la soirée, à Florine. | - Идем на сцену, поговорим с директором, он даст нам свою ложу. И я тебя представлю героине вечера, Флорине. |
| Sur un signe de Lousteau, le portier de l'Orchestre prit une petite clef et ouvrit une porte perdue dans un gros mur. Lucien suivit son ami, et passa soudain du corridor illuminé au trou noir qui, dans presque tous les théâtres, sert de communication entre la salle et les coulisses. Puis, en montant quelques marches humides, le poète de province aborda la coulisse, où l'attendait le spectacle le plus étrange. L'étroitesse des portants, la hauteur du théâtre, les échelles à quinquets, les décorations si horribles vues de près, les acteurs plâtrés, leurs costumes si bizarres et faits d'étoffes si grossières, les garçons à vestes huileuses, les cordes qui pendent, le régisseur qui se promène son chapeau sur la tête, les comparses assises, les toiles de fond suspendues, les pompiers, cet ensemble de choses bouffonnes, tristes, sales, affreuses, éclatantes ressemblait si peu à ce que Lucien avait vu de sa place au théâtre que son étonnement fut sans bornes. On achevait un gros bon mélodrame intitulé Bertram, pièce imitée d'une tragédie de Maturin qu'estimaient infiniment Nodier, lord Byron et Walter Scott, mais qui n'obtint aucun succès à Paris. | По знаку Лусто служитель при оркестре Ъынул ключик и открыл потайную дверь в толстой стене. Люсьен последовал за своим другом и внезапно из освещенного коридора попал в ту темную лазейку, которая почти во всех театрах служит путем сообщения между зрительной залой и кулисами. Затем, поднявшись по сырым ступенькам, провинциальный поэт очутился за кулисами, и перед его глазами открылось диковинное зрелище. Узкие подпорки для декораций, высота сцены, передвижные стойки с кенкетами, декорации, вблизи столь безобразные, размалеванные актеры в причудливых одеяниях, сшитых из грубых тканей, рабочие в замасленных куртках, канаты, свисающие с потолка, подобранные задники, режиссер, разгуливающий в шляпе, отдыхающие фигурантки, пожарные - весь этот шутовской реквизит, унылый, грязный, омерзительный мишурный, весьма мало напоминал то, что Люсьен видел из зрительной залы, и удивлению его не было предела. Шел последний акт тягучей мелодрамы "Бертрам" - пьесы, написанной в подражание одной трагедии Мэтьюряна, высоко ценимой Нодье, лордом Байроном и Вальтером Скоттом, но не имевшей никакого успеха в Париже. |
| - Ne quittez pas mon bras si vous ne voulez pas tomber dans une trappe [Dans le Furne : " trape ", coquille typographique.], recevoir une forêt sur la tête, renverser un palais ou accrocher une chaumière, dit Etienne à Lucien. Florine est-elle dans sa loge, mon bijou ? dit-il à une actrice qui se préparait à son entrée en scène en écoutant les acteurs. | - Давайте вашу руку, коли не желаете свалиться в трап, опрокинуть себе на голову лес, разрушить дворец или зацепиться за хижину,- сказал Этьен Люсьену.- Скажи, мое сокровище, Флорина у себя в уборной?-сказал он актрисе, которая в ожидании выхода на сцену прислушивалась к репликам актеров. |
| - Oui, mon amour. Je te remercie de ce que tu as dit de moi. Tu es d'autant plus gentil que Florine entrait ici. | - Да, душенька! Спасибо, что замолвил за меня слово. Это тем более мило, что Флорина приглашена в наш театр. |
| - Allons, ne manque pas ton effet, ma petite, lui dit Lousteau. Précipite-toi, haut la patte ! dis-moi bien : Arrête, malheureux ! car il y a deux mille francs de recette. | - Смотри, деточка, не упусти выигрышной минуты,- сказал ей Лусто.- Бросайся на сцену, воздев руки! Произнеси с чувством: "Остановись, несчастный!" Ведь нынче сбор две тысячи. |
| Lucien stupéfait vit l'actrice se composant et s'écriant : Arrête, malheureux ! de manière à le glacer d'effroi. Ce n'était plus la même femme. | Люсьен подивился на актрису, которая мгновенно преобразилась и вскричала: "Остановись, несчастный!" - голосом, леденящим кровь. То была другая женщина. |
| - Voilà donc le théâtre, se dit-il. | - Таков театр! - сказал ему Лусто. |
| - C'est comme la boutique des Galeries de Bois et comme un journal pour la littérature, une vraie cuisine. | - Такова в литературном мире лавка Дориа в Деревянных галереях, такова газета - настоящая кухня,- отвечал его новый друг. |
| Nathan parut. | Появился Натан. |
| - Pour qui venez-vous donc ici ? lui dit Lousteau. | - Ради кого вы тут себя утруждаете? - спросил Лусто. |
| - Mais je fais les petits théâtres à la Gazette, en attendant mieux, répondit Nathan. | - В ожидании лучшего я пишу для "Газетт" о маленьких театрах,- отвечал Натан. |
| - Eh ! soupez donc avec nous ce soir, et traitez bien Florine, à charge de revanche, lui dit Lousteau. | - А-а! Отужинайте сегодня с нами и похвалите Флорину, буду премного вам обязан,- сказал ему Лусто. |
| - Tout à votre service, répondit Nathan. | - К вашим услугам,- отвечал Натан. |
| - Vous savez, elle demeure maintenant rue de Bondy. | - Вы знаете, она живет теперь в улице Бонди. |
| - Qui donc est ce beau jeune homme avec qui tu es, mon petit Lousteau ? dit l'actrice en rentrant de la Scène dans la coulisse. | - Лусто, душка, кто этот красивый молодой человек? - спросила актриса, возвратившись за кулисы. |
| - Ah ! ma chère, un grand poète, un homme qui sera célèbre. Comme vous devez souper ensemble, monsieur Nathan, je vous présente monsieur Lucien de Rubempré. | - Э, моя дорогая, это большой поэт, будущая знаменитость. Господин Натан, мы ужинаем вместе, позвольте представить вам господина Люсьена де Рюбампре. |
| - Vous portez un beau nom, monsieur, dit Raoul à Lucien. | - Вы носите хорошее имя, сударь,- сказал Люсьену Рауль Натан. |
| - Lucien ? monsieur Raoul Nathan, fit Etienne à son nouvel ami. | - Люсьен! Господин Рауль Натан,- сказал Лусто своему новому другу. |
| - Ma foi, monsieur, je vous lisais il y a deux jours, et je n'ai pas conçu, quand on a fait votre livre et votre recueil de poésies, que vous soyez si humble devant un journaliste. | - Тому два дня я прочел вашу книгу. Признаюсь, читая ее и ваш сборник стихов, я не мог вообразить себе, что вы способны так угодничать перед журналистом. |
| - Je vous attends à votre premier livre, répondit Nathan en laissant échapper un fin sourire. | - Я отвечу вам, когда выйдет ваша первая книга,- с тонкой улыбкой отвечал Натан. |
| - Tiens, tiens, les Ultras et les Libéraux se donnent donc des poignées de main, s'écria Vernou en voyant ce trio. | - Поглядите-ка, поглядите, роялисты и либералы пожимают друг другу руки! - вскричал Верну, увидев это трио. |
| - Le matin je suis des opinions de mon journal, dit Nathan, mais le soir je pense ce que je veux, la nuit tous les rédacteurs sont gris. | - Поутру я солидарен с моей газетой,- сказал Натан,- но вечером я думаю, что хочу: ночью все журналисты серы. |
| - Etienne, dit Félicien en s'adressant à Lousteau, Finot est venu avec moi, il te cherche. Et... le voilà. | - Этьен,- сказал Фелисьен Верну, обратясь к Лусто,- Фино пришел со мной, он тебя ищет... А-а вот и он! |
| - Ah ! çà, il n'y a donc pas une place ? dit Finot. | - Что за вздор! Ни одного места!-сказал Фино. |
| - Vous en avez toujours une dans nos coeurs, lui dit l'actrice qui lui adressa le plus agréable sourire. | - В наших сердцах для вас всегда есть место,- сказала актриса, нежно ему улыбаясь. |
| - Tiens, ma petite Florville, te voilà déjà guérie de ton amour. On te disait enlevée par un prince russe. | - Флорвиль, крошка моя, ты исцелилась от любви? Прошла молва, что тебя похитил русский князь! |
| - Est-ce qu'on enlève les femmes aujourd'hui ? dit la Florville qui était l'actrice d'Arrête, malheureux. Nous sommes restés dix jours à Saint-Mandé, mon prince en a été quitte pour une indemnité payée à l'Administration. Le directeur, reprit Florville en riant, va prier Dieu qu'il vienne beaucoup de princes russes, leurs indemnités lui feraient des recettes sans frais. | - Неужто нынче похищают женщин? - сказала Флорвиль, актриса на ролях: "Остановись, несчастный!" - Мы провели десять дней в Сен-Манде, мой князь расквитался, возместив убытки администрации, и директор,- смеясь, прибавила Флорвиль,- молит бога, чтобы он почаще посылал русских князей: ведь возмещение превышает полный сбор. |
| - Et toi, ma petite, dit Finot à une jolie paysanne qui les écoutait, où donc as-tu volé les boutons de diamants que tu as aux oreilles ? As-tu fait un prince indien ? | - Ну, а ты, деточка,- сказал Фино красивой "поселянке", слушавшей их разговор,- где ты похитила алмазные бляшки, что у тебя в ушах? Обобрала индийского принца? |
| - Non, mais un marchand de cirage, un Anglais qui est déjà parti ! N'a pas qui veut, comme Florine et Coralie, des négociants millionnaires ennuyés de leur ménage : sont-elles heureuses ? | - Нет, англичанина, фабриканта ваксы, он уже уехал! Не всем везет, как Флорине и Корали, на миллионеров, скучающих в своей семье. Ведь вот счастливицы! |
| - Tu vas manquer ton entrée, Florville, s'écria Lousteau, le cirage de ton amie te monte à la tête. | - Флорвиль, ты пропустишь свой выход! - вскричал Лусто.- Вакса твоей подруги ударила тебе в голову. |
| - Si tu veux avoir du succès, lui dit Nathan, au lieu de crier comme une furie : Il est sauvé ! entre tout uniment, arrive jusqu'à la rampe et dis d'une voix de poitrine : Il est sauvé, comme la Pasta dit : O ! patria dans Tancrède. Va donc ! ajouta-t-il en la poussant. | - Если желаешь иметь успех,- сказал ей Натан,- не завывай, точно фурия: "Он спасен!" Выйди совершенно просто, подойди к рампе, скажи грудным голосом: "Он спасен!", как Паста говорит в "Танкреде": "О, patna!"1 Выходи же,- прибавил он, подталкивая ее. |
| - Il n'est plus temps, elle rate son effet ! dit Vernou. | - Поздно, эффект упуфен! - сказал Верну. |
| - Qu'a-t-elle fait ? la salle applaudit à tout rompre, dit Lousteau. | - Что она сделала? Зала гремит от рукоплесканий,- сказал Лусто. |
| - Elle leur a montré sa gorge en se mettant à genoux, c'est sa grande ressource, dit l'actrice veuve du cirage. | - Встала на колени и показала грудь. Это ее выигрышное место,- сказала актриса, вдова фабриканта ваксы. |
| - Le directeur nous donne sa loge, tu m'y retrouveras, dit Finot à Etienne. | - Директор дает нам свою ложу. Мы там увидимся,- сказал Этьену Фино. |
| Lousteau conduisit alors Lucien derrière le théâtre à travers le dédale des coulisses, des corridors et des escaliers jusqu'au troisième étage, à une petite chambre où ils arrivèrent suivis de Nathan et de Félicien Vernou. | Тогда Лусто провел Люсьена за сцену, через лабиринт кулис, коридоров и лестниц, на третий этаж, в комнатку, куда за ними последовали Натан и Фелисьен Верну. |
| - Bonjour ou bonsoir, messieurs, dit Florine. Monsieur, dit-elle en se tournant vers un homme gros et court qui se tenait dans un coin, ces messieurs sont les arbitres de mes destinées, mon avenir est entre leurs mains ; mais ils seront, je l'espère, sous notre table demain matin, si monsieur Lousteau n'a rien oublié... | - Добрый день, вернее, добрый вечер, господа! - сказала Флорина и, оборотясь к толстому, коротконогому человеку, стоявшему в углу, прибавила: - Эти господа - вершители моей судьбы. Моя будущность в их руках; но я надеюсь, что завтра утром они очутятся у нас под столом, и если Лусто не забыл... |
| - Comment ! vous aurez Blondet des Débats, lui dit Etienne, le vrai Blondet, Blondet lui-même, enfin Blondet. | - Как забыл? У вас будет Блонде из "Деба",- вскричал Этьен,- живой Блонде! Сам Блонде! Короче, Блонде! |
| - Oh ! mon petit Lousteau, tiens, il faut que je t'embrasse, dit-elle en lui sautant au cou. | - О милый мой Лусто! Я должна тебя расцеловать,- сказала актриса, бросаясь к нему на шею. |
| A cette démonstration, Matifat, le gros homme, prit un air sérieux. A seize ans, Florine était maigre. Sa beauté, comme un bouton de fleur plein de promesses, ne pouvait plaire qu'aux artistes qui préfèrent les esquisses aux tableaux. Cette charmante actrice avait dans les traits toute la finesse qui la caractérise, et ressemblait alors à la Mignon de Goethe. Matifat, riche droguiste de la rue des Lombards, avait pensé qu'une petite actrice des boulevards serait peu dispendieuse ; mais, en onze mois, Florine lui coûta cent mille francs. | Наблюдая эту сцену, толстяк Матифа состроил грустную мину. Шестнадцатилетняя Флорина была худощава Красота ее, как нераспустившийся цветок, сулила многое, она была во вкусе артистических натур, предпочитающих эскизы картинам. Обворожительная актриса с тонким личиком, столь ее отличающим, была в ту пору воплощением Гетевой Миньоны. Матифа, богатый москательщик с улицы Ломбар, полагал, что актриса маленького театра не будет для него разорительна, но за одиннадцать месяцев Флорина обошлась ему в шестьдесят тысяч франков. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
