Краткая коллекция текстов на французском языке
Victor Hugo/Виктор Гюго
Quatre-vingt-treize/93 год
VII
| France | Русский |
| On se montrait le repli du couloir de gauche où Robespierre avait dit bas à l'oreille de Garat, l'ami de Clavière, ce mot redoutable : Clavière a conspiré partout où il a respiré. Dans ce même recoin, commode aux apartés et aux colères à demi-voix, Fabre d'Eglantine avait querellé Romme, et lui avait reproché de défigurer son calendrier par le changement de Fervidor en Thermidor. On se montrait l'angle où siégeaient, se touchant le coude, les sept représentants de la Haute-Garonne qui, appelés les premiers à prononcer leur verdict sur Louis XVI, avaient ainsi répondu l'un après l'autre : Mailhe : la mort. - Delmas : la mort. - Projean : la mort. - Calès : la mort. - Ayral : la mort. - Julien : la mort. - Desaby : la mort. Eternelle répercussion qui emplit toute l'histoire, et qui, depuis que la justice humaine existe, a toujours mis l'écho du sépulcre sur le mur du tribunal. On désignait du doigt, dans la tumultueuse mêlée des visages, tous ces hommes d'où était sorti le brouhaha des votes tragiques ; Paganel, qui avait dit : La mort. Un roi n'est utile que par sa mort ; Millaud, qui avait dit : Aujourd'hui, si la mort n'existait pas, il faudrait l'inventer ; le vieux Raffron du Trouillet, qui avait dit : La mort vite ! Goupilleau, qui avait crié : L'échafaud tout de suite. La lenteur aggrave la mort ; Sieyès, qui avait eu cette concision funèbre : La mort ; Thuriot, qui avait rejeté l'appel au peuple proposé par Buzot : Quoi ! les assemblées primaires ! quoi ! quarante-quatre mille tribunaux ! Procès sans terme. La tête de Louis XVI aurait le temps de blanchir avant de tomber ; | Посетители Конвента указывали друг другу на один из поворотов левого коридора, где Робеспьер шепнул Гара, приятелю Клавьера, грозные слова: "У Клавьера что разговор, то заговор". В том же углу, как будто нарочно созданном для сторонних бесед и заглушаемого гнева, Фабр д'Эглантин пенял Ромму, упрекая его за то, что тот посмел переименовать "фервидор" в "термидор" и тем испортил его календарь. Показывали угол залы, где сидели бок о бок семь представителей Верхней Гаронны, которым первым пришлось выносить приговор Людовику XVI и которые провозгласили один за другим -- Майль: "Смерть", Дельмас: "Смерть", Прожан: "Смерть", Калес: "Смерть", Эйраль: "Смерть", Жюльен: "Смерть", Дезаси: "Смерть". Извечная перекличка, ибо, с тех пор как существует человеческое правосудие, под сводами судилища гулко отдается эхо гробниц. В волнующемся море голов указывали на тех, чьи голоса слились в нестройный и трагический хор приговора; вот они: Паганель, сказавший: "Смерть. Король полезен только одним -- своей смертью"; Мийо, сказавший: "Если бы смерти не существовало, ныне ее нужно было бы изобрести"; старик Рафрон дю Труйе, сказавший; "Смерть, и немедля!"; Гупильо, который закричал: "Скорее на эшафот. Промедление усиливает эхо смерти!"; Сийес, который с мрачной краткостью произнес: "Смерть!"; Тюрьо, который отверг предложение Бюзо, советовавшего воззвать к народу: "Как! еще народные собрания? Как! еще сорок четыре тысячи трибуналов? Процесс никогда не окончится. Да голова Людовика XVI успеет поседеть, прежде чем скатится с плеч!"; |
| Augustin-Bon Robespierre, qui, après son frère, s'était écrié : Je ne connais point l'humanité qui égorge les peuples, et qui pardonne aux despotes. La mort ! demander un sursis c'est substituer à l'appel au peuple un appel aux tyrans ; Foussedoire, le remplaçant de Bernardin de Saint-Pierre, qui avait dit : J'ai en horreur l'effusion du sang humain, mais le sang d'un roi n'est pas le sang d'un homme. La mort ; Jean-Bon-Saint-André, qui avait dit : Pas de peuple libre sans le tyran mort ; Lavicomterie, qui avait proclamé cette formule : Tant que le tyran respire, la liberté étouffe. La mort. Chateauneuf-Randon, qui avait jeté ce cri : La mort de Louis le Dernier ! Guyardin, qui avait émis ce voeu : Qu'on l'exécute Barrière-Renversée ! la Barrière-Renversée c'était la barrière du Trône ; Tellier, qui avait dit : Qu'on forge, pour tirer contre l'ennemi, un canon du calibre de la tête de Louis XVI. Et les indulgents : Gentil, qui avait dit : Je vote la réclusion. Faire un Charles Ier, c'est faire un Cromwell ; Bancal, qui avait dit : L'exil. Je veux voir le premier roi de l'univers condamné à faire un métier pour gagner sa vie ; | Огюстен-Бон Робеспьер, который воскликнул вслед за братом: "Я не признаю человечности, которая уничтожает народы и мирволит деспотам. Смерть! Требовать отсрочки -- значит взывать не к народу, а к тиранам!"; Фусседуар, заместитель Бернардена де Сен-Пьера, сказавший: "Мне отвратительно пролитие человеческой крови, но кровь короля -- это не человеческая кровь. Смерть!"; Жан-Бон-Сент-Андре, который заявил: "Народ не может быть свободен, пока жив тиран"; Лавиконтри, который провозгласил как аксиому: "Пока дышит тиран, задыхается свобода. Смерть!"; Шатонеф-Рандон, который крикнул: "Смерть Людовику последнему!"; Гийярден, который высказал следующее пожелание: "Пусть казнят, раз барьер опрокинут", намекая на барьер вокруг трона; Телье, который сказал: "Пускай отольют пушку калибром с голову Людовика XVI и стреляют из нее по врагу". Указывали и на тех, что проявили милосердие. Среди них был Жантиль, сказавший: "Я голосую за пожизненное заключение. Вслед за Карлом I следует Кромвель"; Банкаль, который заявил: "Изгнание. Я хочу, чтобы впервые в мире король занялся каким-нибудь ремеслом и зарабатывал в поте лица хлеб свой"; |
| Albouys, qui avait dit : Le bannissement. Que ce spectre vivant aille errer autour des trônes ; Zangiacomi, qui avait dit : La détention. Gardons Capet vivant comme épouvantail ; Chaillon, qui avait dit : Qu'il vive. Je ne veux par faire un mort dont Rome fera un saint. Pendant que ces sentences tombaient de ces lèvres sévères et, l'une après l'autre, se dispersaient dans l'histoire, dans les tribunes des femmes décolletées et parées comptaient les voix, une liste à la main, et piquaient des épingles sous chaque vote. | Альбуис, который сказал: "Каторга. Пускай живой его призрак бродит вокруг тронов"; Занджиакоми сказал: "Лишение свободы. Сохраним Капета в качестве пугала"; Шайон сказал: "Пусть живет. Зачем нам мертвец, которого Рим превратит в святого?" Пока все эти слова срывались с суровых уст и одно за другим исчезали в далях истории, на трибунах разряженные, декольтированные дамы подсчитывали голоса, отмечая булавкой на листе каждый поданный голос. |
| Où est entrée la tragédie, l'horreur et la pitié restent. | Там, где побывала трагедия, там надолго остаются ужас и сострадание. |
| Voir la Convention, à quelque époque de son règne que ce fût, c'était revoir le jugement du dernier Capet ; la légende du 21 janvier semblait mêlée à tous ses actes ; la redoutable assemblée était pleine de ces haleines fatales qui avaient passé sur le vieux flambeau monarchique allumé depuis dix-huit siècles, et l'avaient éteint ; le décisif procès de tous les rois dans un roi était comme le point de départ de la grande guerre qu'elle faisait au passé ; quelle que fût la séance de la Convention à laquelle on assistât, on voyait s'y projeter l'ombre portée de l'échafaud de Louis XVI ; les spectateurs se racontaient les uns aux autres la démission de Kersaint, la démission de Roland, Duchâtel le député des Deux-Sèvres, qui se fit apporter malade sur son lit, et, mourant, vota la vie, ce qui fit rire Marat ; et l'on cherchait des yeux le représentant, oublié par l'histoire aujourd'hui, qui, après cette séance de trente-sept heures, tombé de lassitude et de sommeil sur son banc, et réveillé par l'huissier quand ce fut son tour de voter, entr'ouvrit les yeux, dit : La mort ! et se rendormit. | Видеть Конвент в любой час его властвования, значило видеть суд над последним Капетом; легенда 21 января примешивалась ко всем деяниям Конвента; от этого грозного Собрания неизменно подымался роковой вихрь, который, коснувшись древнего факела монархии, зажженного восемнадцать веков тому назад, потушил его; окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор над всеми королями в лице одного стал как бы отправной точкой, откуда Конвент повел великую войну с прошлым; какому бы вопросу ни было посвящено заседание Конвента, в глубине незримо подымалась тень, отбрасываемая эшафотом Людовика XVI. Зрители рассказывали друг другу об отставке Керсэна, об отставке Ролана, о Дюшателе, депутате от Де-Севра, который, прикованный к постели недугом, велел принести себя в Конвент и, умирая, проголосовал за сохранение жизни, чем вызвал смех Марата; зрители искали взглядом депутата (история не сохранила его имени), который, утомившись заседанием, длившимся тридцать семь часов подряд, заснул на скамье, и, когда пристав разбудил его для подачи голоса, он с трудом приоткрыл глаза, крикнул: "Смерть!" -- и снова уснул. |
| Au moment où ils condamnèrent à mort Louis XVI, Robespierre avait encore dix-huit mois à vivre, Danton quinze mois, Vergniaud neuf mois, Marat cinq mois et trois semaines, Lepelletier-Saint-Fargeau un jour. Court et terrible souffle des bouches humaines ! | Когда Конвент выносил смертный приговор Людовику XVI, Робеспьеру оставалось жить восемнадцать месяцев, Дантону -- пятнадцать месяцев, Верньо -- девять месяцев, Марату -- пять месяцев и три недели, Лепеллетье Сен-Фаршо -- один день. Как коротко и страшно дыхание человеческих уст. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
