Краткая коллекция англтекстов
Чарльз Теккерей
Vanity Fair/Ярмарка тщеславия
CHAPTER XLI/ГЛАВА ХLI, In Which Becky Revisits the Halls of Her Ancestors/в которой Бекки вновь посещает замок предков
| English | Русский |
| So the mourning being ready, and Sir Pitt Crawley warned of their arrival, Colonel Crawley and his wife took a couple of places in the same old High-flyer coach by which Rebecca had travelled in the defunct Baronet's company, on her first journey into the world some nine years before. How well she remembered the Inn Yard, and the ostler to whom she refused money, and the insinuating Cambridge lad who wrapped her in his coat on the journey! Rawdon took his place outside, and would have liked to drive, but his grief forbade him. He sat by the coachman and talked about horses and the road the whole way; and who kept the inns, and who horsed the coach by which he had travelled so many a time, when he and Pitt were boys going to Eton. At Mudbury a carriage and a pair of horses received them, with a coachman in black. | Когда траурное платье было готово и сэр Питт Кроули извещен о приезде брата, полковник Кроули с женой взяли два места в той самой старой карете, в которой Ребекка ехала с покойным баронетом, когда девять лет назад впервые пустилась в свет. Как ясно помнился ей постоялый двор и слуга, которому она не дала на чан, и вкрадчивый кембриджский студент, который укутал ее тогда своим плащом! Родон занял наружное место и с удовольствием взялся бы править, но этого не позволял траур. Он вознаградил себя тем, что сел рядом с кучером и все время беседовал с ним о лошадях, о состоянии дороги, о содержателях постоялых дворов и лошадей для кареты, в которой он так часто ездил, когда они с Питтом были детьми и учились в Итоне. В Мадбери их ожидал экипаж с парой лошадей и кучером в трауре. |
| "It's the old drag, Rawdon," Rebecca said as they got in. "The worms have eaten the cloth a good deal-- there's the stain which Sir Pitt--ha! I see Dawson the Ironmonger has his shutters up--which Sir Pitt made such a noise about. It was a bottle of cherry brandy he broke which we went to fetch for your aunt from Southampton. How time flies, to be sure! That can't be Polly Talboys, that bouncing girl standing by her mother at the cottage there. I remember her a mangy little urchin picking weeds in the garden." | - Это тот же самый старый рыдван, Родон, - заметила Ребекка, садясь в экипаж. - Обивка сильно источена молью... а вот и пятно, из-за которого сэр Питт (ага! - железоторговец Досон закрыл свое заведение)... из-за которого, помнишь, сэр Питт поднял такой скандал. А ведь это он сам разбил бутылку вишневки, за которой мы ездили в Саутгемптон для твоей тетушки. Как время-то летит! Неужели это Полли Толбойс, - та рослая девушка, видишь, что стоит у ворот вместе с матерью? Я помню ее маленьким невзрачным сорванцом, она, бывало, полола дорожки в саду. |
| "Fine gal," said Rawdon, returning the salute which the cottage gave him, by two fingers applied to his crape hatband. Becky bowed and saluted, and recognized people here and there graciously. These recognitions were inexpressibly pleasant to her. It seemed as if she was not an imposter any more, and was coming to the home of her ancestors. Rawdon was rather abashed and cast down, on the other hand. What recollections of boyhood and innocence might have been flitting across his brain? What pangs of dim remorse and doubt and shame? | - Славная девушка! - сказал Родон, приложив два пальца к полоске крепа на шляпе в ответ на приветствия из коттеджа. Бекки ласково кланялась и улыбалась, узнавая то тут, то там знакомые лица. Эти встречи и приветствия были ей невыразимо приятны: ей казалось, что она уже не самозванка, а по праву возвращается в дом своих предков. Родон, напротив, притих и казался подавленным. Какие воспоминания о детстве и детской невинности проносились у него в голове? Какие смутные упреки, сомнения и стыд его тревожили? |
| "Your sisters must be young women now," Rebecca said, thinking of those girls for the first time perhaps since she had left them. | - Твои сестры уже, должно быть, взрослые барышни, - сказала Ребекка, пожалуй, впервые вспомнив о девочках с тех пор, как рассталась с ними. |
| "Don't know, I'm shaw," replied the Colonel. "Hullo! here's old Mother Lock. How-dy-do, Mrs. Lock? Remember me, don't you? Master Rawdon, hey? Dammy how those old women last; she was a hundred when I was a boy." | - Не знаю, право, - ответил полковник. - Эге, вот и старая матушка Лок! Как поживаете, миссис Лок? Вы, верно, помните меня? Мистер Родон, э? Черт возьми, как эти старухи живучи! Ей уже тогда лет сто было, когда я был мальчишкой. |
| They were going through the lodge-gates kept by old Mrs. Lock, whose hand Rebecca insisted upon shaking, as she flung open the creaking old iron gate, and the carriage passed between the two moss-grown pillars surmounted by the dove and serpent. | Они как раз въезжали в ворота парка, которые сторожила старая миссис Лок. Ребекка непременно захотела пожать ей руку, когда та открыла им скрипучие железные ворота и экипаж проехал между двумя столбами, обросшими мхом и увенчанными змеей и голубкой. |
| "The governor has cut into the timber," Rawdon said, looking about, and then was silent--so was Becky. Both of them were rather agitated, and thinking of old times. He about Eton, and his mother, whom he remembered, a frigid demure woman, and a sister who died, of whom he had been passionately fond; and how he used to thrash Pitt; and about little Rawdy at home. And Rebecca thought about her own youth and the dark secrets of those early tainted days; and of her entrance into life by yonder gates; and of Miss Pinkerton, and Joe, and Amelia. | - Отец изрядно вырубил парк, - сказал Родон, озираясь по сторонам, и надолго замолчал; замолчала и Бекки. Оба были несколько взволнованы и думали о прошлом. Он - об Итоне, о матери, которую помнил сдержанной, печальной женщиной, и об умершей сестре, которую страстно любил; о том, как он колачивал Питта, и о маленьком Роди, оставленном дома. А Ребекка думала о собственной юности, о ревниво оберегаемых тайнах тех рано омраченных дней, о первом вступлении в жизнь через эти самые ворота, о мисс Пинкертон, о Джозе и Эмилии. |
| The gravel walk and terrace had been scraped quite clean. A grand painted hatchment was already over the great entrance, and two very solemn and tall personages in black flung open each a leaf of the door as the carriage pulled up at the familiar steps. Rawdon turned red, and Becky somewhat pale, as they passed through the old hall, arm in arm. She pinched her husband's arm as they entered the oak parlour, where Sir Pitt and his wife were ready to receive them. Sir Pitt in black, Lady Jane in black, and my Lady Southdown with a large black head-piece of bugles and feathers, which waved on her Ladyship's head like an undertaker's tray. | Посыпанная гравием аллея и терраса теперь содержались чисто. Над главным подъездом повешен был большой, писанный красками траурный герб, и две весьма торжественные и высокие фигуры в черном широко распахнули обе половинки дверей, едва экипаж остановился у знакомых ступенек. Родон покраснел, а Бекки немного побледнела, когда они под руку проходили через старинные сени. Бекки стиснула руку мужа, входя в дубовую гостиную, где их встретили сэр Питт с женой. Сэр Питт был весь в черном, леди Джейн тоже в черном, а миледи Саутдаун в огромном черном головном уборе из стекляруса и перьев, которые развевались над головою ее милости, словно балдахин над катафалком. |
| Sir Pitt had judged correctly, that she would not quit the premises. She contented herself by preserving a solemn and stony silence, when in company of Pitt and his rebellious wife, and by frightening the children in the nursery by the ghastly gloom of her demeanour. Only a very faint bending of the head-dress and plumes welcomed Rawdon and his wife, as those prodigals returned to their family. | Сэр Питт был прав, утверждая, что она не уедет. Она довольствовалась тем, что хранила гробовое молчание в обществе Питта и его бунтовщицы-жены и пугала детей в детской зловещей мрачностью своего обращения. Только очень слабый кивок головного убора и перьев приветствовал Родона и его жену, когда эти блудные дети вернулись в лоно семьи. |
| To say the truth, they were not affected very much one way or other by this coolness. Her Ladyship was a person only of secondary consideration in their minds just then--they were intent upon the reception which the reigning brother and sister would afford them. | Сказать по правде, эта холодность не слишком их огорчила; в ту минуту ее милость была для них особою второстепенного значения, больше всего они были озабочены тем, какой прием им окажут царствующий брат и невестка. |
| Pitt, with rather a heightened colour, went up and shook his brother by the hand, and saluted Rebecca with a hand-shake and a very low bow. But Lady Jane took both the hands of her sister-in-law and kissed her affectionately. The embrace somehow brought tears into the eyes of the little adventuress--which ornaments, as we know, she wore very seldom. The artless mark of kindness and confidence touched and pleased her; and Rawdon, encouraged by this demonstration on his sister's part, twirled up his mustachios and took leave to salute Lady Jane with a kiss, which caused her Ladyship to blush exceedingly. | Питт, слегка покраснев, выступил вперед и пожал брату руку, потом приветствовал Ребекку рукопожатием и очень низким поклоном. Но леди Джейн схватила обе руки невестки и нежно ее поцеловала. Такой прием вызвал слезы на глазах нашей маленькой авантюристки, хотя она, как мы знаем, очень редко носила это украшение. Безыскусственная доброта и доверие леди Джейн тронули и обрадовали Ребекку; а Родон, ободренный этим проявлением чувств со стороны невестки, закрутил усы и просил разрешения приветствовать леди Джейн поцелуем, отчего ее милость залилась румянцем. |
| "Dev'lish nice little woman, Lady Jane," was his verdict, when he and his wife were together again. "Pitt's got fat, too, and is doing the thing handsomely." | - Чертовски миленькая женщина эта леди Джейн, - таков был его отзыв, когда он остался наедине с женой. - Питт растолстел, но держит себя хорошо. |
| "He can afford it," said Rebecca and agreed in her husband's farther opinion "that the mother-in-law was a tremendous old Guy--and that the sisters were rather well-looking young women." | - Тем более, что это ему недорого стоит, - заметила Ребекка и согласилась с замечанием мужа, что "теща - старое пугало, а сестры - довольно миловидные девушки". |
| They, too, had been summoned from school to attend the funeral ceremonies. It seemed Sir Pitt Crawley, for the dignity of the house and family, had thought right to have about the place as many persons in black as could possibly be assembled. All the men and maids of the house, the old women of the Alms House, whom the elder Sir Pitt had cheated out of a great portion of their due, the parish clerk's family, and the special retainers of both Hall and Rectory were habited in sable; added to these, the undertaker's men, at least a score, with crapes and hatbands, and who made goodly show when the great burying show took place--but these are mute personages in our drama; and having nothing to do or say, need occupy a very little space here. | Они обе были вызваны из школы, чтобы присутствовать на похоронах. По-видимому, сэр Питт Кроули для поддержания достоинства дома и фамилии счел необходимым собрать как можно больше народу, одетого в черное. Все слуги и служанки в доме, старухи из богадельни, у которых сэр Питт-старший обманом удерживал большую часть того, что им полагалось, семья псаломщика и все приближенные, как замка, так и пасторского дома, облачились в траур; к ним следует еще прибавить десятка два факельщиков с плерезами на рукавах и шляпах, - во время обряда погребения они представляли внушительное зрелище. Но все это немые персонажи в пашей драме, и так как им не предстоит ни действовать, ни говорить, то им и отведено здесь очень мало места. |
| With regard to her sisters-in-law Rebecca did not attempt to forget her former position of Governess towards them, but recalled it frankly and kindly, and asked them about their studies with great gravity, and told them that she had thought of them many and many a day, and longed to know of their welfare. In fact you would have supposed that ever since she had left them she had not ceased to keep them uppermost in her thoughts and to take the tenderest interest in their welfare. So supposed Lady Crawley herself and her young sisters. | В разговоре с золовками Ребекка не делала попыток забыть свое прежнее положение гувернантки, а, напротив, добродушно и откровенно упоминала о нем, расспрашивала с большой серьезностью об их занятиях и клялась, что всегда помнила своих маленьких учениц и очень хотела узнать, как им живется. Можно было действительно поверить, что, расставшись со своими воспитанницами, она только о них и думала. Во всяком случае, ей удалось убедить в этом как самое леди Кроули, так и ее молоденьких золовок. |
| "She's hardly changed since eight years," said Miss Rosalind to Miss Violet, as they were preparing for dinner. | - Она ничуть не изменилась за эти восемь лет, - сказала мисс Розалинда своей сестре мисс Вайолет, когда они одевались к обеду. |
| "Those red-haired women look wonderfully well," replied the other. | - Эти рыжие женщины всегда выглядят удивительно молодо, - отвечала та. |
| "Hers is much darker than it was; I think she must dye it," Miss Rosalind added. "She is stouter, too, and altogether improved," continued Miss Rosalind, who was disposed to be very fat. | - У нее волосы гораздо темнее, чем были; наверно, она их красит, - прибавила мисс Розалинда. - И вообще она пополнела и похорошела, - продолжала мисс Розалинда, которая имела расположение к полноте. |
| "At least she gives herself no airs and remembers that she was our Governess once," Miss Violet said, intimating that it befitted all governesses to keep their proper place, and forgetting altogether that she was granddaughter not only of Sir Walpole Crawley, but of Mr. Dawson of Mudbury, and so had a coal-scuttle in her scutcheon. There are other very well-meaning people whom one meets every day in Vanity Fair who are surely equally oblivious. | - По крайней мере, она не важничает и помнит, что когда-то была у нас гувернанткой, - сказала мисс Вайолет, намекая на то, что все гувернантки должны помнить свое место, и начисто забывая, что сама она была внучкою не только сэра Уолпола Кроули, но и мистера Досона из Мадбери и таким образом имела на щите своего герба ведерко с углем. На Ярмарке Тщеславия можно каждый день встретить милейших людей, которые отличаются такой же короткой памятью. |
| "It can't be true what the girls at the Rectory said, that her mother was an opera-dancer--" | - Наверно, неправду говорят кузины, будто ее мать была танцовщицей. |
| "A person can't help their birth," Rosalind replied with great liberality. "And I agree with our brother, that as she is in the family, of course we are bound to notice her. I am sure Aunt Bute need not talk; she wants to marry Kate to young Hooper, the wine- merchant, and absolutely asked him to come to the Rectory for orders." | - Человек не виноват в своем происхождении, - отвечала Розалинда, обнаруживая редкое свободомыслие. - И я согласна с братом, что, раз она вошла в нашу семью, мы должны относиться к ней с уважением. А тетушке Бьют следовало бы помолчать: сама она мечтает выдать Кэт за молодого Хупера, виноторговца, и велела ему непременно самому приходить за заказами. |
| "I wonder whether Lady Southdown will go away, she looked very glum upon Mrs. Rawdon," the other said. | - Интересно, уедет леди Саутдаун или нет? Она готова съесть миссис Родон, - заметила Вайолет. |
| "I wish she would. I won't read the Washerwoman of Finchley Common," vowed Violet; and so saying, and avoiding a passage at the end of which a certain coffin was placed with a couple of watchers, and lights perpetually burning in the closed room, these young women came down to the family dinner, for which the bell rang as usual. | - Вот было бы кстати: мне не пришлось бы читать "Прачку Финчлейской общины", - заявила Розалинда. Беседуя таким образом и нарочно минуя коридор, в конце которого в комнате с затворенными дверями стоял гроб, окруженный неугасимыми свечами и охраняемый двумя плакальщиками, обе девицы спустились вниз к семейному столу, куда их призывал обеденный колокол. |
| But before this, Lady Jane conducted Rebecca to the apartments prepared for her, which, with the rest of the house, had assumed a very much improved appearance of order and comfort during Pitt's regency, and here beholding that Mrs. Rawdon's modest little trunks had arrived, and were placed in the bedroom and dressing-room adjoining, helped her to take off her neat black bonnet and cloak, and asked her sister-in-law in what more she could be useful. | Леди Джейн тем временем повела Ребекку в предназначенные для нее комнаты, которые, как и весь остальной дом, приняли гораздо более нарядный и уютный вид с тех пор, как Питт стал у кормила власти, и здесь, убедившись, что скромные чемоданы миссис Родон принесены и поставлены в спальне и в смежном будуаре, помогла ей снять изящную траурную шляпу и накидку и спросила, не может ли она еще чем-нибудь быть ей полезна. |
| "What I should like best," said Rebecca, "would be to go to the nursery and see your dear little children." | - Чего мне хотелось бы больше всего, - сказала Ребекка, - это пойти в детскую посмотреть ваших милых крошек. |
| On which the two ladies looked very kindly at each other and went to that apartment hand in hand. | Обе леди очень ласково посмотрели друг на друга и рука об руку отправились в детскую. |
| Becky admired little Matilda, who was not quite four years old, as the most charming little love in the world; and the boy, a little fellow of two years--pale, heavy-eyed, and large-headed--she pronounced to be a perfect prodigy in point of size, intelligence, and beauty. | Бекки пришла в восторг от маленькой Матильды, которой не было еще четырех лет, и объявила ее самой очаровательной малюткой на свете, а мальчика - двухлетнего малыша, бледного, большеголового, с сонными глазами - она признала совершенным чудом по росту, уму и красоте. |
| "I wish Mamma would not insist on giving him so much medicine," Lady Jane said with a sigh. "I often think we should all be better without it." | - Мне хотелось бы, чтобы мама меньше пичкала его лекарствами, - со вздохом заметила леди Джейн. - Я часто думаю, что без этого все мы были бы здоровее. |
| And then Lady Jane and her new-found friend had one of those confidential medical conversations about the children, which all mothers, and most women, as I am given to understand, delight in. Fifty years ago, and when the present writer, being an interesting little boy, was ordered out of the room with the ladies after dinner, I remember quite well that their talk was chiefly about their ailments; and putting this question directly to two or three since, I have always got from them the acknowledgement that times are not changed. Let my fair readers remark for themselves this very evening when they quit the dessert-table and assemble to celebrate the drawing-room mysteries. Well--in half an hour Becky and Lady Jane were close and intimate friends--and in the course of the evening her Ladyship informed Sir Pitt that she thought her new sister-in-law was a kind, frank, unaffected, and affectionate young woman. | Затем леди Джейн и ее новообретенный друг вступили в одну из тех конфиденциальных медицинских бесед о детях, к которым, как мне известно, питают пристрастие все матери да и большинство женщин вообще. Пятьдесят лет назад, когда пишущий эти строки был любознательным мальчиком, вынужденным после обеда удаляться из столовой вместе с дамами, разговоры их, помнится, главным образом касались всяких недугов. Недавно, беседуя об этом с двумя-тремя знакомыми дамами, я пришел к убеждению, что времена ничуть не изменились. Пусть мои прекрасные читательницы сами проверят это нынче же вечером, когда покинут после десерта столовую и перейдут священнодействовать в гостиную. Итак, через полчаса Бекки и леди Джейн сделались близкими друзьями, а вечером миледи сообщила сэру Питту, что она считает свою новую невестку доброй, прямодушной, искренней и отзывчивой молодой женщиной. |
| And so having easily won the daughter's good-will, the indefatigable little woman bent herself to conciliate the august Lady Southdown. As soon as she found her Ladyship alone, Rebecca attacked her on the nursery question at once and said that her own little boy was saved, actually saved, by calomel, freely administered, when all the physicians in Paris had given the dear child up. And then she mentioned how often she had heard of Lady Southdown from that excellent man the Reverend Lawrence Grills, Minister of the chapel in May Fair, which she frequented; and how her views were very much changed by circumstances and misfortunes; and how she hoped that a past life spent in worldliness and error might not incapacitate her from more serious thought for the future. She described how in former days she had been indebted to Mr. Crawley for religious instruction, touched upon the Washerwoman of Finchley Common, which she had read with the greatest profit, and asked about Lady Emily, its gifted author, now Lady Emily Hornblower, at Cape Town, where her husband had strong hopes of becoming Bishop of Caffraria. | Завоевав, таким образом, без большого труда расположение дочери, неутомимая маленькая женщина взялась за величественную леди Саутдаун. Едва Ребекка очутилась наедине с ее милостью, как засыпала ее вопросами о детской и сообщила, что ее собственный мальчуган был спасен - буквально спасен! - неограниченными приемами каломели, когда от дорогого малютки отказались все парижские врачи. Тут же упомянула она о том, как часто ей приходилось слышать о леди Саутдаун от превосходного человека, преподобного Лоренса Грилса, священника церкви в Мэйфэре, которую она посещает; о том, как сильно ее взгляды изменились под влиянием тяжелых обстоятельств и несчастий и как горячо она надеется, что ее прошлая жизнь, потраченная на светские удовольствия и заблуждения, не помешает ей подумать серьезно о жизни будущей. Она рассказала, сколь многим в прошлом была обязана религиозным наставлениям мистера Кроули, коснулась попутно "Прачки Финчлейской общины", которую прочла с огромной для себя пользой, и осведомилась о леди Эмили, талантливой авторше этого произведения, ныне леди Эмили Хорнблоуэр, проживавшей в Кейптауне, где ее супруг имел большие надежды сделаться епископом Кафрарии. |
| But she crowned all, and confirmed herself in Lady Southdown's favour, by feeling very much agitated and unwell after the funeral and requesting her Ladyship's medical advice, which the Dowager not only gave, but, wrapped up in a bed-gown and looking more like Lady Macbeth than ever, came privately in the night to Becky's room with a parcel of favourite tracts, and a medicine of her own composition, which she insisted that Mrs. Rawdon should take. | Она окончательно утвердилась в расположении леди Саутдаун, когда после похорон, почувствовав себя расстроенной и больной, обратилась к ее милости за медицинским советом, и вдовствующая леди не только дала этот совет, но самолично, в ночном одеянии и более чем когда-либо похожая на леди Макбет, явилась в комнату Бекки с пачкой излюбленных брошюр и с лекарством собственного приготовления, которое и предложила своей пациентке выпить. |
| Becky first accepted the tracts and began to examine them with great interest, engaging the Dowager in a conversation concerning them and the welfare of her soul, by which means she hoped that her body might escape medication. But after the religious topics were exhausted, Lady Macbeth would not quit Becky's chamber until her cup of night-drink was emptied too; and poor Mrs. Rawdon was compelled actually to assume a look of gratitude, and to swallow the medicine under the unyielding old Dowager's nose, who left her victim finally with a benediction. | Бекки сначала взялась за брошюры и, листая их с большим интересом, завела с вдовствующей леди увлекательную беседу о содержании их и о спасении своей души, в тайной надежде, что это избавит от врачевания ее тело. Но когда религиозные предметы были исчерпаны, леди Макбет не покидала комнаты Бекки до тех пор, пока не была опорожнена чаша с целебным питьем; и бедная миссис Родон должна была с видом величайшей благодарности проглотить лекарство под бдительным оком неумолимой старухи, которая только тогда решилась оставить свою жертву, благословив ее на сон грядущий. |
| It did not much comfort Mrs. Rawdon; her countenance was very queer when Rawdon came in and heard what had happened; and. his explosions of laughter were as loud as usual, when Becky, with a fun which she could not disguise, even though it was at her own expense, described the occurrence and how she had been victimized by Lady Southdown. Lord Steyne, and her son in London, had many a laugh over the story when Rawdon and his wife returned to their quarters in May Fair. Becky acted the whole scene for them. She put on a night-cap and gown. She preached a great sermon in the true serious manner; she lectured on the virtue of the medicine which she pretended to administer, with a gravity of imitation so perfect that you would have thought it was the Countess's own Roman nose through which she snuffled. | Это благословение не очень-то утешило миссис Родон, и муж, войдя, нашел ее в довольно жалком состоянии. Когда же Бекки с неподражаемым юмором - хотя на этот раз она смеялась над собой - описала все происшествие, в котором она сделалась жертвой леди Саутдаун, Родон, по своему обыкновению, разразился громким хохотом. Лорд Стайн и сын леди Саутдаун в Лондоне тоже немало смеялись над этой историей, ибо, когда Родон с женой вернулись в свой дом в Мэйфэре, Бекки изобразила перед ними всю сцену в лицах. Нарядившись в ночной капот и чепец, она произнесла с весьма серьезным видом длинную проповедь о достоинствах лекарства, которое она заставляла принимать мнимую больную, и проявила при этом такое бесподобное искусство подражания, что можно было думать, будто гнусавит сама графиня. |
| "Give us Lady Southdown and the black dose," was a constant cry amongst the folks in Becky's little drawing-room in May Fair. And for the first time in her life the Dowager Countess of Southdown was made amusing. | - Покажите нам леди Саутдаун с ее зельем! - восклицали гости в маленькой гостиной Бекки в Мэйфэре. Впервые в своей жизни вдовствующая графиня Саутдаун служила поводом для веселого оживления в обществе. |
| Sir Pitt remembered the testimonies of respect and veneration which Rebecca had paid personally to himself in early days, and was tolerably well disposed towards her. The marriage, ill-advised as it was, had improved Rawdon very much--that was clear from the Colonel's altered habits and demeanour--and had it not been a lucky union as regarded Pitt himself? The cunning diplomatist smiled inwardly as he owned that he owed his fortune to it, and acknowledged that he at least ought not to cry out against it. His satisfaction was not removed by Rebecca's own statements, behaviour, and conversation. | Сэр Питт помнил те знаки почитания и уважения, которые Ребекка оказывала ему в прежние дни, и потому был милостиво к ней расположен. Женитьба, хотя и необдуманная, значительно исправила Родона, - это было видно из того, как изменились привычки и поведение полковника, - и разве не был этот брачный союз удачею для самого Питта? Хитрый дипломат посмеивался про себя, сознавая, что именно оплошности брата он обязан своим богатством, и понимая, что у него меньше, чем у кого бы то ни было, оснований ею возмущаться. Эту благожелательность только укрепляли в нем поведение Ребекки, ее обращение и разговоры. |
| She doubled the deference which before had charmed him, calling out his conversational powers in such a manner as quite to surprise Pitt himself, who, always inclined to respect his own talents, admired them the more when Rebecca pointed them out to him. With her sister-in-law, Rebecca was satisfactorily able to prove that it was Mrs. Bute Crawley who brought about the marriage which she afterwards so calumniated; that it was Mrs. Bute's avarice--who hoped to gain all Miss Crawley's fortune and deprive Rawdon of his aunt's favour--which caused and invented all the wicked reports against Rebecca. | Она удвоила свою почтительность, которая и раньше так очаровывала его и побуждала проявлять ораторские способности, удивлявшие его самого, ибо, хотя он и всегда был высокого мнения о своих талантах, славословия Ребекки еще укрепляли в нем эту веру. Своей невестка Ребекка с полной убедительностью доказала, что миссис Бьют Кроули сама устроила их брак, а потом сделала его предметом своего злословия. Только жадность миссис Бьют, надеявшейся получить все состояние мисс Кроули и лишить Родона расположения тетки, была причиною и источником всех отвратительных сплетен, которые распускались про бедняжку Бекки. |
| "She succeeded in making us poor," Rebecca said with an air of angelical patience; "but how can I be angry with a woman who has given me one of the best husbands in the world? And has not her own avarice been sufficiently punished by the ruin of her own hopes and the loss of the property by which she set so much store? Poor!" she cried. "Dear Lady Jane, what care we for poverty? I am used to it from childhood, and I am often thankful that Miss Crawley's money has gone to restore the splendour of the noble old family of which I am so proud to be a member. I am sure Sir Pitt will make a much better use of it than Rawdon would." | - Она добилась того, что мы сделались нищими, - говорила Ребекка с видом ангельской кротости, - но как я могу сердиться на женщину, которая дала мне одного из лучших на свете мужей? И разве ее собственная жадность не оказалась достаточно наказанной крушенном всех ее надежд и потерей состояния, на которое она так сильно рассчитывала? Мы бедны! - восклицала она. - Ах, милая леди Джейн, что значит для нас бедность! Я с детства привыкла к ней и часто думаю, как хорошо, что деньги мисс Кроули пошли на восстановление блеска благородной семьи, быть членом которой для меня такая честь. Я уверена, что сэр Питт употребит их куда лучше, чем Родон. |
| All these speeches were reported to Sir Pitt by the most faithful of wives, and increased the favourable impression which Rebecca made; so much so that when, on the third day after the funeral, the family party were at dinner, Sir Pitt Crawley, carving fowls at the head of the table, actually said to Mrs. Rawdon, | Конечно, все эти разговоры преданная жена передавала сэру Питту, и это настолько усилило приятное впечатление, произведенное Ребеккой, что на третий день после похорон, когда семья собралась за обедом, сэр Питт Кроули, разрезавший кур, сидя во главе стола, сказал, обращаясь к миссис Родон: |
| "Ahem! Rebecca, may I give you a wing?"--a speech which made the little woman's eyes sparkle with pleasure. | - Гм! Ребекка, разрешите положить вам крылышко? - и при этом обращении глаза маленькой женщины засверкали от удовольствия. |
| While Rebecca was prosecuting the above schemes and hopes, and Pitt Crawley arranging the funeral ceremonial and other matters connected with his future progress and dignity, and Lady Jane busy with her nursery, as far as her mother would let her, and the sun rising and setting, and the clock-tower bell of the Hall ringing to dinner and to prayers as usual, the body of the late owner of Queen's Crawley lay in the apartment which he had occupied, watched unceasingly by the professional attendants who were engaged for that rite. A woman or two, and three or four undertaker's men, the best whom Southampton could furnish, dressed in black, and of a proper stealthy and tragical demeanour, had charge of the remains which they watched turn about, having the housekeeper's room for their place of rendezvous when off duty, where they played at cards in privacy and drank their beer. | И все время, пока Ребекка была увлечена своими мыслями и планами, а Питт Кроули занимался приготовлениями к церемониалу похорон и устройством различных других дел, связанных с его будущим величием и успехами; пока леди Джейн возилась в детской, насколько ей позволяла мамаша, а солнце всходило и закатывалось и колокол на башенных часах замка призывал, как обычно, к обеду и к молитве, - тело умершего владельца Королевского Кроули покоилось в комнате, которую он занимал при жизни, безотлучно охраняемое приглашенными для этой цели профессиональными лицами. Несколько женщин, три-четыре служащих от гробовщика, лучшие, каких только мог предоставить Саутгемптон, в полном трауре и с приличествующей случаю бесшумной и скорбной повадкой, по очереди дежурили у гроба, а после дежурства собирались в комнате экономки, где потихоньку играли в карты и пили пиво. |
| The members of the family and servants of the house kept away from the gloomy spot, where the bones of the descendant of an ancient line of knights and gentlemen lay, awaiting their final consignment to the family crypt. No regrets attended them, save those of the poor woman who had hoped to be Sir Pitt's wife and widow and who had fled in disgrace from the Hall over which she had so nearly been a ruler. Beyond her and a favourite old pointer he had, and between whom and himself an attachment subsisted during the period of his imbecility, the old man had not a single friend to mourn him, having indeed, during the whole course of his life, never taken the least pains to secure one. Could the best and kindest of us who depart from the earth have an opportunity of revisiting it, I suppose he or she (assuming that any Vanity Fair feelings subsist in the sphere whither we are bound) would have a pang of mortification at finding how soon our survivors were consoled. And so Sir Pitt was forgotten--like the kindest and best of us--only a few weeks sooner. | Члены семьи и слуги держались в стороне от мрачного места, где останки благородного потомка древнего рода рыцарей и джентльменов дожидались последнего упокоения в фамильном склепе. Никто не оплакивал его, кроме разве бедной женщины, которая надеялась стать женой и вдовой сэра Питта и которая сбежала с позором из замка, где едва не сделалась признанной правительницею. Кроме нее да еще старого пойнтера, предмета нежной привязанности старика в пору его слабоумия, у сэра Питта не было ни одного друга, который мог бы пожалеть о нем, ибо за всю свою жизнь он не сделал ни малейшей попытки приобрести друзей. Если бы лучший и добрейший из нас, покинув землю, мог снова навестить ее, я думаю, что он или она (при условии, что какие-нибудь чувства, распространенные на Ярмарке Тщеславия, существуют и в том мире, куда мы все направимся) испытали бы сильное огорчение, убедившись, как скоро утешились оставшиеся в живых! Так и сэр Питт был забыт, подобно добрейшим и лучшим из нас... только на несколько недель раньше. |
| Those who will may follow his remains to the grave, whither they were borne on the appointed day, in the most becoming manner, the family in black coaches, with their handkerchiefs up to their noses, ready for the tears which did not come; the undertaker and his gentlemen in deep tribulation; the select tenantry mourning out of compliment to the new landlord; the neighbouring gentry's carriages at three miles an hour, empty, and in profound affliction; the parson speaking out the formula about "our dear brother departed." As long as we have a man's body, we play our Vanities upon it, surrounding it with humbug and ceremonies, laying it in state, and packing it up in gilt nails and velvet; and we finish our duty by placing over it a stone, written all over with lies. Bute's curate, a smart young fellow from Oxford, and Sir Pitt Crawley composed between them an appropriate Latin epitaph for the late lamented Baronet, and the former preached a classical sermon, exhorting the survivors not to give way to grief and informing them in the most respectful terms that they also would be one day called upon to pass that gloomy and mysterious portal which had just closed upon the remains of their lamented brother. Then the tenantry mounted on horseback again, or stayed and refreshed themselves at the Crawley Arms. Then, after a lunch in the servants' hall at Queen's Crawley, the gentry's carriages wheeled off to their different destinations: then the undertaker's men, taking the ropes, palls, velvets, ostrich feathers, and other mortuary properties, clambered up on the roof of the hearse and rode off to Southampton. Their faces relapsed into a natural expression as the horses, clearing the lodge-gates, got into a brisker trot on the open road; and squads of them might have been seen, speckling with black the public-house entrances, with pewter- pots flashing in the sunshine. Sir Pitt's invalid chair was wheeled away into a tool-house in the garden; the old pointer used to howl sometimes at first, but these were the only accents of grief which were heard in the Hall of which Sir Pitt Crawley, Baronet, had been master for some threescore years. | Те, кто хочет, может последовать за останками умершего до самой могилы, куда они были отнесены в назначенный день с подобающими почестями. Их сопровождали: родственники в черных каретах, с носовыми платками, прижатыми к носу в ожидании слез, которые так и не появлялись; гробовщик и его факельщики с глубокой скорбью на лицах; избранные арендаторы с выражением подобострастного сочувствия к новому владельцу по случаю понесенной им утраты; приходский священник с неизменными словами "об отошедшем от нас дорогом брате". Траурный кортеж замыкали кареты соседних дворян, тащившиеся со скоростью трех миль в час, пустые, но внушавшие зрителям благоговейную печаль. Пока мы еще не расстались с телом умершего, мы разыгрываем над ним комедию Тщеславия, обставляя ее богатой бутафорией и пышными церемониями. Мы укладываем его в обитый бархатом гроб, забиваем золочеными гвоздями и в довершение всего возлагаем на могилу камень с лживой надписью. Помощник Бьюта, франтоватый молодой священник, окончивший Оксфорд, и сэр Питт Кроули вместе составили подобающую латинскую эпитафию для покойного баронета; франтоватый священник произнес классическую проповедь, призывая оставшихся в живых не предаваться горю и предупреждая их в самых почтительных выражениях, что в свое время и им предстоит пройти в мрачные и таинственные врата, которые только что закрылись за останками их дорогого брата. Затем арендаторы вскочили на коней, а часть осталась подкрепиться в трактире "Герб Кроули". После завтрака, который был предложен кучерам в людской замка, помещичьи экипажи разъехались по домам. Факельщики собрали веревки, покров, бархат, страусовые перья и прочий реквизит, взгромоздились на катафалк и укатили в Саутгемптон. И как только лошади, миновав ворота, пустились рысью по большой дороге, лица факельщиков приняли обычное выражение, а вскоре стайки их тут и там усеяли чернильными пятнами крылечки трактиров, и оловянные кружки в их руках ярко заблестели на солнце. Больничное кресло сэра Питта было отправлено в сарай, где хранились садовые инструменты. Старый пойнтер первое время принимался изредка выть - и это было единственное проявление горя в замке, которым сэр Питт Кроули управлял почти шестьдесят лет. |
| As the birds were pretty plentiful, and partridge shooting is as it were the duty of an English gentleman of statesmanlike propensities, Sir Pitt Crawley, the first shock of grief over, went out a little and partook of that diversion in a white hat with crape round it. The sight of those fields of stubble and turnips, now his own, gave him many secret joys. Sometimes, and with an exquisite humility, he took no gun, but went out with a peaceful bamboo cane; Rawdon, his big brother, and the keepers blazing away at his side. | Так как в имении водилось много дичи, а охота на куропаток как бы входит в обязанность английского джентльмена с наклонностью к государственной деятельности, то, лишь только прошло первое потрясение от горя, сэр Питт Кроули, в белой шляпе с черными плерезами, начал понемногу выезжать и принимать участие в названном развлечении. Вид скошенных полей и плантаций, составлявших теперь его собственность, доставлял ему немало тайных радостей. Иногда в избытке смирения он не брал с собой иного оружия, как мирную бамбуковую трость, предоставляя Родону и егерям палить из ружей. |
| Pitt's money and acres had a great effect upon his brother. The penniless Colonel became quite obsequious and respectful to the head of his house, and despised the milksop Pitt no longer. Rawdon listened with sympathy to his senior's prospects of planting and draining, gave his advice about the stables and cattle, rode over to Mudbury to look at a mare, which he thought would carry Lady Jane, and offered to break her, &c.: the rebellious dragoon was quite humbled and subdued, and became a most creditable younger brother. | Деньги и земли Питта производили на брата сильное впечатление. Не имевший ни пенни за душой, полковник был преисполнен подобострастия к главе семьи и уже больше не презирал "мокрой курицы Питта". Сочувственно выслушивал он планы старшего брата о посадках и осушении болот, давал советы относительно конюшен и рогатого скота, ездил в Мадбери осматривать верховую лошадь, которая, по его мнению, должна была подойти для леди Джейн, предлагал объездить ее и т. д. Мятежный драгун совсем присмирел, стушевался и сделался вполне приличным младшим братом. |
| He had constant bulletins from Miss Briggs in London respecting little Rawdon, who was left behind there, who sent messages of his own. "I am very well," he wrote. "I hope you are very well. I hope Mamma is very well. The pony is very well. Grey takes me to ride in the park. I can canter. I met the little boy who rode before. He cried when he cantered. I do not cry." | Он получал из Лондона постоянные бюллетени от мисс Бригс об оставленном там маленьком Родоне; мальчик и сам присылал известия о себе. "Я жив-здоров, - писал он. - Надеюсь, что и ты жив-здоров. Надеюсь, что и мама здорова. Пони жив-здоров. Грэй берет меня кататься в Парк. Я научился скакать галопом. Я встретил того мальчика, с которым катался верхом. Он заплакал, когда поскакал. А я не плачу". |
| Rawdon read these letters to his brother and Lady Jane, who was delighted with them. The Baronet promised to take charge of the lad at school, and his kind-hearted wife gave Rebecca a bank-note, begging her to buy a present with it for her little nephew. | Родон читал эти письма брату и леди Джейн, которая приходила от них в восторг. Баронет обещал платить за мальчика в школу, а его добросердечная жена дала Ребекке банковый билет с просьбой купить подарок от нее маленькому племяннику. |
| One day followed another, and the ladies of the house passed their life in those calm pursuits and amusements which satisfy country ladies. Bells rang to meals and to prayers. The young ladies took exercise on the pianoforte every morning after breakfast, Rebecca giving them the benefit of her instruction. Then they put on thick shoes and walked in the park or shrubberies, or beyond the palings into the village, descending upon the cottages, with Lady Southdown's medicine and tracts for the sick people there. Lady Southdown drove out in a pony-chaise, when Rebecca would take her place by the Dowager's side and listen to her solemn talk with the utmost interest. She sang Handel and Haydn to the family of evenings, and engaged in a large piece of worsted work, as if she had been born to the business and as if this kind of life was to continue with her until she should sink to the grave in a polite old age, leaving regrets and a great quantity of consols behind her--as if there were not cares and duns, schemes, shifts, and poverty waiting outside the park gates, to pounce upon her when she issued into the world again. | День проходил за днем; дамы в замке проводили время в тихих занятиях и развлечениях, какими обычно довольствуются женщины, живя в деревне. Колокол созывал их к молитве и к столу. Каждое утро после завтрака молодые девицы упражнялись на фортепьяно, и Ребекка давала им советы и указания. Затем они надевали башмаки на толстой подошве и гуляли в парке и в роще или, выйдя за ограду, в деревню, заходили в коттеджи и раздавали больным лекарства и брошюры леди Саутдаун. Сама леди Саутдаун выезжала в фаэтоне; Ребекка в этих случаях занимала место рядом с вдовствующей леди и с глубоким интересом слушала ее назидательные речи. По вечерам она пела Генделя и Гайдна и начала вязать большую шаль из шерсти, как будто родилась для таких занятий и как будто ей предстояло продолжать их, пока она не сойдет в могилу в преклонных летах, оставив после себя безутешных родственников и большое количество процентных бумаг, - как будто не было ни забот, ни назойливых кредиторов, ни интриг, уловок и бедности, карауливших за воротами парка, чтобы вцепиться в нее, как только она высунет нос наружу. |
| "It isn't difficult to be a country gentleman's wife," Rebecca thought. "I think I could be a good woman if I had five thousand a year. I could dawdle about in the nursery and count the apricots on the wall. I could water plants in a green-house and pick off dead leaves from the geraniums. I could ask old women about their rheumatisms and order half-a-crown's worth of soup for the poor. I shouldn't miss it much, out of five thousand a year. I could even drive out ten miles to dine at a neighbour's, and dress in the fashions of the year before last. I could go to church and keep awake in the great family pew, or go to sleep behind the curtains, with my veil down, if I only had practice. I could pay everybody, if I had but the money. This is what the conjurors here pride themselves upon doing. They look down with pity upon us miserable sinners who have none. They think themselves generous if they give our children a five-pound note, and us contemptible if we are without one." | "Не велика хитрость быть женой помещика, - думала Ребекка. - Пожалуй, и я была бы хорошей женщиной, имей я пять тысяч фунтов в год. И я могла бы возиться в детской и считать абрикосы на шпалерах. И я могла бы поливать растения в оранжереях и обрывать сухие листья на герани. Я расспрашивала бы старух об их ревматизмах и заказывала бы на полкроны супу для бедных. Подумаешь, какая потеря при пяти-то тысячах в год! Я даже могла бы ездить за десять миль обедать к соседям и одеваться по моде позапрошлого года. Могла бы ходить в церковь и не засыпать во время службы или, наоборот, дремала бы под защитой занавесей, сидя на фамильной скамье и опустив вуаль, - стоило бы только попрактиковаться. Я могла бы со всеми расплачиваться наличными - для этого нужно лишь иметь деньги. А здешние чудотворцы этим и гордятся. Они смотрят с сожалением на нас, несчастных грешников, не имеющих ни гроша. Они гордятся тем, что дают нашим детям банковый билет в пять фунтов, а нас презирают за то, что у нас нет его". |
| And who knows but Rebecca was right in her speculations--and that it was only a question of money and fortune which made the difference between her and an honest woman? If you take temptations into account, who is to say that he is better than his neighbour? A comfortable career of prosperity, if it does not make people honest, at least keeps them so. An alderman coming from a turtle feast will not step out of his carnage to steal a leg of mutton; but put him to starve, and see if he will not purloin a loaf. Becky consoled herself by so balancing the chances and equalizing the distribution of good and evil in the world. | Кто знает, быть может, Ребекка и была права в своих рассуждениях, и только деньгами и случаем определяется разница между нею и честной женщиной! Если принять во внимание силу соблазна, кто может сказать о себе, что он лучше своего ближнего? Пусть спокойное, обеспеченное положение и но делает человека честным, оно, во всяком случае, помогает ему сохранить честность. Какой-нибудь олдермен, возвращающийся с обеда, где его угощали черепаховым супом, не вылезет из экипажа, чтобы украсть баранью ногу; но заставьте его поголодать - и посмотрите, не стащит ли он ковригу хлеба. Так утешала себя Бекки, соразмеряя шансы и оценивая распределение добра и зла в этом мире. |
| The old haunts, the old fields and woods, the copses, ponds, and gardens, the rooms of the old house where she had spent a couple of years seven years ago, were all carefully revisited by her. She had been young there, or comparatively so, for she forgot the time when she ever WAS young--but she remembered her thoughts and feelings seven years back and contrasted them with those which she had at present, now that she had seen the world, and lived with great people, and raised herself far beyond her original humble station. | Старые любимые места, знакомые ноля и леса, рощи, пруды и сад, комнаты старого дома, где некогда она провела целых два года, - все это Бекки обошла опять. Здесь она была молода, или сравнительно молода, - потому что она уже не помнила, когда была действительно молодой, - но она помнила свои мысли и чувства семилетней давности и сравнивала их с теперешними, когда она уже видела свет, общалась со знатными людьми и высоко поднялась по сравнению со своим первоначальным скромным положением. |
| "I have passed beyond it, because I have brains," Becky thought, "and almost all the rest of the world are fools. I could not go back and consort with those people now, whom I used to meet in my father's studio. Lords come up to my door with stars and garters, instead of poor artists with screws of tobacco in their pockets. I have a gentleman for my husband, and an Earl's daughter for my sister, in the very house where I was little better than a servant a few years ago. But am I much better to do now in the world than I was when I was the poor painter's daughter and wheedled the grocer round the corner for sugar and tea? Suppose I had married Francis who was so fond of me--I couldn't have been much poorer than I am now. Heigho! I wish I could exchange my position in society, and all my relations for a snug sum in the Three Per Cent. Consols"; | "Я добилась этого, потому что у меня есть голова на плечах, - думала Бекки, - и потому, что мир состоит из дураков. Я не могла бы теперь вернуться назад и якшаться с людьми, с которыми встречалась в студии отца. Ко мне приезжают лорды со звездами и орденами Подвязки вместо бедных артистов с табачными крошками в кармане. У меня муж - джентльмен, у меня невестка - графская дочь, и я живу в том самом доме, где несколько лет тому назад мое положение мало чем отличалось от положения прислуги. Но лучше ли я обеспечена теперь, чем когда была дочерью бедного художника и выпрашивала чай и сахар в ближайшей лавочке? Если бы я вышла замуж за Фрэнсиса, который так любил меня, я и то не была бы бедное, чем сейчас. Ах, с каким удовольствием я променяла бы свое положение в обществе и все мои связи на кругленький капиталец в трехпроцентных бумагах!" |
| for so it was that Becky felt the Vanity of human affairs, and it was in those securities that she would have liked to cast anchor. | Вот каким образом воспринимала Бекки тщету человеческих дел, и вот в какой надежной пристани она мечтала бросить якорь. |
| It may, perhaps, have struck her that to have been honest and humble, to have done her duty, and to have marched straightforward on her way, would have brought her as near happiness as that path by which she was striving to attain it. But--just as the children at Queen's Crawley went round the room where the body of their father lay--if ever Becky had these thoughts, she was accustomed to walk round them and not look in. She eluded them and despised them--or at least she was committed to the other path from which retreat was now impossible. And for my part I believe that remorse is the least active of all a man's moral senses--the very easiest to be deadened when wakened, and in some never wakened at all. We grieve at being found out and at the idea of shame or punishment, but the mere sense of wrong makes very few people unhappy in Vanity Fair. | Может быть, ей и приходило в голову, что, если бы она была честной и скромной женщиной, выполняла свои обязанности и шла в жизни прямым путем, она была бы сейчас не дальше от того счастья, к которому пробиралась окольными тропами. Но как дети в Королевском Кроули обходили ту комнату, где лежало тело их отца, так и Бекки, если эти мысли и возникали у нее, обходила их стороной. Она избегала и презирала их, предпочитая следовать другим путем, сойти с которого представлялось ей уже невозможным. Мне лично кажется, что угрызения совести - наименее действенное из моральных чувств человека: если они и пробуждаются, подавить их легче всего, а некоторым они и вовсе не знакомы. Мы расстраиваемся, когда нас уличают, или при мысли о стыде и наказании; но само по себе чувство вины отравляет жизнь лишь очень немногим на Ярмарке Тщеславия. |
| So Rebecca, during her stay at Queen's Crawley, made as many friends of the Mammon of Unrighteousness as she could possibly bring under control. Lady Jane and her husband bade her farewell with the warmest demonstrations of good-will. They looked forward with pleasure to the time when, the family house in Gaunt Street being repaired and beautified, they were to meet again in London. Lady Southdown made her up a packet of medicine and sent a letter by her to the Rev. Lawrence Grills, exhorting that gentleman to save the brand who "honoured" the letter from the burning. Pitt accompanied them with four horses in the carriage to Mudbury, having sent on their baggage in a cart previously, accompanied with loads of game. | Итак, Ребекка за время своего пребывания в Королевском Кроули приобрела столько друзей среди служителей мамоны, сколько было в ее власти. Леди Джейн и ее супруг простились с нею с самыми теплыми изъявлениями чувств. Они возлагали надежду на скорую встречу в Лондоне, когда фамильный дом на Гонт-стрит будет отремонтирован и отделан заново. Леди Саутдаун снабдила Ребекку небольшой аптечкой и послала через нее преподобному Лоренсу Грилсу письмо, в котором просила этого джентльмена спасти "подательницу сего" от вечного огня. Питт проводил их в карете четверкой до Мадбери, послав вперед на повозке их багаж вместе с запасом дичи. |
| "How happy you will be to see your darling little boy again!" Lady Crawley said, taking leave of her kinswoman. | - Как рады вы будете опять увидеть вашего милого мальчика! - сказала леди Джейн Кроули, прощаясь с родственницей. |
| "Oh so happy!" said Rebecca, throwing up the green eyes. She was immensely happy to be free of the place, and yet loath to go. Queen's Crawley was abominably stupid, and yet the air there was somehow purer than that which she had been accustomed to breathe. Everybody had been dull, but had been kind in their way. | - О да, так рада! - простонала Ребекка, закатывая свои зеленые глаза. Она была безмерно счастлива покинуть Королевское Кроули, но уезжать ей не хотелось. Правда, здесь можно пропасть от тоски, но все-таки воздух гораздо чище, чем тот, которым она привыкла дышать. Обитатели замка скучны, но каждый по-своему относился к ной хорошо. |
| "It is all the influence of a long course of Three Per Cents," Becky said to herself, and was right very likely. | "Это все результат длительного обладания трехпроцентными бумагами", - говорила себе Бекки и, вероятно, была права. |
| However, the London lamps flashed joyfully as the stage rolled into Piccadilly, and Briggs had made a beautiful fire in Curzon Street, and little Rawdon was up to welcome back his papa and mamma. | Как бы то ни было, лондонские фонари весело сияли, когда почтовая карета въехала на Пикаднлли; на Керзон-стрит Бригс жарко растопила камин, и маленький Родон не ложился спать, чтобы самому встретить папу и маму. |
Титульный лист | Предыдущая | Следующая
