Quentin Durward/Квентин Дорвард

CHAPTER I: THE CONTRAST

english	Русский
Look here upon this picture, and on this, The counterfeit presentment of two brothers. HAMLET	Взгляните, вот портрет, и вот Другой, Искусные подобия двух братьев. "Гамлет"
The latter part of the fifteenth century prepared a train of future events that ended by raising France to that state of formidable power which has ever since been from time to time the principal object of jealousy to the other European nations. Before that period she had to struggle for her very existence with the English already possessed of her fairest provinces while the utmost exertions of her King, and the gallantry of her people, could scarcely protect the remainder from a foreign yoke. Nor was this her sole danger. The princes who possessed the grand fiefs of the crown, and, in particular, the Dukes of Burgundy and Bretagne, had come to wear their feudal bonds so lightly that they had no scruple in lifting the standard against their liege and sovereign lord, the King of France, on the slightest pretence. When at peace, they reigned as absolute princes in their own provinces; and the House of Burgundy, possessed of the district so called, together with the fairest and richest part of Flanders, was itself so wealthy, and so powerful, as to yield nothing to the crown, either in splendour or in strength.	Вторая половина пятнадцатого столетия подготовила ряд событий, в итоге которых Франция достигла грозного могущества, с той поры не раз служившего предметом зависти для остальных европейских держав. До этой эпохи она была вынуждена отстаивать свое существование в борьбе с Англией, владевшей в то время лучшими ее провинциями, и только благодаря постоянным усилиям ее короля и беззаветной отваге народа ей удалось избежать окончательного подчинения иноземному игу. Но ей угрожала не только эта опасность. Ее могущественные вассалы, в особенности герцоги Бургундский и Бретонский, стали так пренебрежительно относиться к своим обязанностям феодалов, что при малейшем поводе готовы были восстать против своего государя и сюзерена французского короля. В мирное время они самовластно управляли своими провинциями, при этом Бургундский дом, владевший цветущей Бургундской провинцией и лучшей, богатейшей частью Фландрии, был сам по себе настолько богат и силен, что ни в могуществе, ни в великолепии не уступал французскому двору.
Нет соответствия	[Вассал -- феодал, признающий свою зависимость от более крупного феодала -- сеньора и обязанный нести военную службу по требованию сеньора, защищать его интересы, оказывать ему денежную помощь.] [Сюзерен -- верховный сеньор; во Франции им был король.]
In imitation of the grand feudatories, each inferior vassal of the crown assumed as much independence as his distance from the sovereign power, the extent of his fief, or the strength of his chateau enabled him to maintain; and these petty tyrants, no longer amenable to the exercise of the law, perpetrated with impunity the wildest excesses of fantastic oppression and cruelty. In Auvergne alone, a report was made of more than three hundred of these independent nobles, to whom incest, murder, and rapine were the most ordinary and familiar actions.	Следуя примеру главнейших вассалов, каждый мелкий ленник [Ленник -- вассал, который получал от своего сеньора земельное владение -- лен (или феод) при условии несения военной службы.] старался отстоять свою независимость, насколько это ему позволяли расстояние от королевского двора, размеры его владений и неприступность его замков и укреплений. Все эти мелкие деспоты, не считаясь с законом и пользуясь своей безнаказанностью, зверски угнетали своих подданных и расправлялись с ними с чудовищной жестокостью. В одной Оверни насчитывалось в то время более трехсот таких независимых дворян, для которых кровосмешение, грабеж и насилие были самым обычным делом.
Besides these evils, another, springing out of the long continued wars betwixt the French and English, added no small misery to this distracted kingdom. Numerous bodies of soldiers, collected into bands, under officers chosen by themselves, from among the bravest and most successful adventurers, had been formed in various parts of France out of the refuse of all other countries. These hireling combatants sold their swords for a time to the best bidder; and, when such service was not to be had, they made war on their own account, seizing castles and towers, which they used as the places of their retreat, making prisoners, and ransoming them, exacting tribute from the open villages and the country around them -- and acquiring, by every species of rapine, the appropriate epithets of Tondeurs and Ecorcheurs, that is, Clippers and Flayers.	Кроме всех этих бед, другой, не менее страшный бич -- последствия многолетних войн между Францией и Англией -- терзал эту несчастную страну. Многочисленные выходцы из соседних государств, собираясь в вооруженные шайки под предводительством избранных ими смелых и ловких искателей приключений, наводняли Францию. Это продажное воинство предлагало на любой срок свои услуги тому, кто больше за них заплатит; а в тех случаях, когда на них не было спроса, воевало на собственный страх и риск, захватывая замки и крепости, которые использовались как убежища, забирая в плен людей, чтобы получать за них огромные выкупы, облагая данью беззащитные селения и прилегавшие к ним земли; словом, своим поведением они вполне оправдывали данные им прозвища tondeurs и ecorcheurs, то есть обирал и живодеров.
In the midst of the horrors and miseries arising from so distracted a state of public affairs, reckless and profuse expense distinguished the courts of the lesser nobles, as well as of the superior princes; and their dependents, in imitation, expended in rude but magnificent display the wealth which they extorted from the people. A tone of romantic and chivalrous gallantry (which, however, was often disgraced by unbounded license) characterized the intercourse between the sexes; and the language of knight errantry was yet used, and its observances followed, though the pure spirit of honourable love and benevolent enterprise which it inculcates had ceased to qualify and atone for its extravagances. The jousts and tournaments, the entertainments and revels, which each petty court displayed, invited to France every wandering adventurer; and it was seldom that, when arrived there, he failed to employ his rash courage, and headlong spirit of enterprise, in actions for which his happier native country afforded no free stage.	Наряду со всеми ужасами и несчастьями, вызванными бедственным положением государства, среди мелкопоместных дворян царили безумное мотовство и роскошь, которыми они щеголяли в подражание крупным феодалам, выжимая последние соки из обнищавшего, разоренного народа. Отношение к женщине носило романтический, рыцарский характер, часто переходивший, однако, в полную разнузданность. Язык странствующего рыцарства еще не совсем вышел из употребления, внешние его приемы и формы еще сохранились, но чувство благородной, возвышенной любви и порожденная ею рыцарская доблесть почти исчезли и не скрашивали больше вычурности его оборотов. Поединки и турниры, празднества и пиры, которые устраивались каждым, даже самым маленьким, феодальным двором, привлекали толпы искателей приключений во Францию, представлявшую такое широкое поле для безрассудной отваги и предприимчивости, не находивших применения в более счастливом отечестве всех этих авантюристов.
At this period, and as if to save this fair realm from the various woes with which it was menaced, the tottering throne was ascended by Louis XI, whose character, evil as it was in itself, met, combated, and in a great degree neutralized the mischiefs of the time -- as poisons of opposing qualities are said, in ancient books of medicine, to have the power of counteracting each other.	В ту эпоху, как будто для того, чтобы спасти прекрасную Францию от грозивших ей со всех сторон бед, на шаткий престол ее взошел Людовик XI, который, несмотря на свои отталкивающие личные качества, сумел понять и до некоторой степени пресечь и парализовать зло своего времени. Так иные яды, как говорится в старинных медицинских книгах, могут обезвреживать друг друга.
Brave enough for every useful and political purpose, Louis had not a spark of that romantic valour, or of the pride generally associated with it, which fought on for the point of honour, when the point of utility had been long gained. Calm, crafty, and profoundly attentive to his own interest, he made every sacrifice, both of pride and passion, which could interfere with it. He was careful in disguising his real sentiments and purposes from all who approached him, and frequently used the expressions, "that the king knew not how to reign, who knew not how to dissemble; and that, for himself, if he thought his very cap knew his secrets, he would throw it into the fire." No man of his own, or of any other time, better understood how to avail himself of the frailties of others, and when to avoid giving any advantage by the untimely indulgence of his own.	Достаточно смелый, когда этого требовала выгода или политическая цель, Людовик не был романтичен по природе: в нем не было и искры той благородной рыцарской отваги, которая не столько гонится за пользой и успехом, сколько за славой и честью. Расчетливый и хитрый, он прежде всего ставил свои личные интересы и умел ради них жертвовать не только своей гордостью, но и своими страстями. Он тщательно скрывал истинные мысли, намерения и чувства даже от своих приближенных и нередко говаривал: "Кто не умеет притворяться -- тот не умеет и царствовать; что касается меня, то, узнай я, что моя шапка проведала мои тайны, я в ту же минуту бросил бы ее в огонь". Никто -- ни до него, ни после -- не умел лучше подмечать слабости ближних и пользоваться ими для своих выгод, в то же время ловко скрывая от всех собственные недостатки и слабости.
He was by nature vindictive and cruel, even to the extent of finding pleasure in the frequent executions which he commanded. But, as no touch of mercy ever induced him to spare, when he could with safety condemn, so no sentiment of vengeance ever stimulated him to a premature violence. He seldom sprang on his prey till it was fairly within his grasp, and till all hope of rescue was vain; and his movements were so studiously disguised, that his success was generally what first announced to the world the object he had been manoeuvring to attain.	Людовик был по природе мстителен и жесток до такой степени, что бесчисленные казни, совершавшиеся по его приказанию, доставляли ему истинное удовольствие. Он не знал ни милосердия, ни пощады в тех случаях, когда мог действовать безнаказанно; но вместе с тем никакая жажда мести не могла толкнуть его на безрассудный, необдуманный поступок. Он бросался на свою жертву только тогда, когда она была в полной его власти и не могла от него ускользнуть; и действовал всегда так осторожно, ловко и скрытно, что смысл его тайных происков становился понятен окружающим лишь после того, как он добивался своей цели.
In like manner, the avarice of Louis gave way to apparent profusion, when it was necessary to bribe the favourite or minister of a rival prince for averting any impending attack, or to break up any alliance confederated against him. He was fond of license and pleasure; but neither beauty nor the chase, though both were ruling passions, ever withdrew him from the most regular attendance to public business and the affairs of his kingdom. His knowledge of mankind was profound, and he had sought it in the private walks of life, in which he often personally mingled; and, though naturally proud and haughty, he hesitated not, with an inattention to the arbitrary divisions of society which was then thought something portentously unnatural, to raise from the lowest rank men whom he employed on the most important duties, and knew so well how to choose them, that he was rarely disappointed in their qualities. Yet there were contradictions in the character of this artful and able monarch; for human nature is rarely uniform. Himself the most false and insincere of mankind, some of the greatest errors of his life arose from too rash a confidence in the honour and integrity of others. When these errors took place, they seem to have arisen from an over refined system of policy, which induced Louis to assume the appearance of undoubting confidence in those whom it was his object to overreach; for, in his general conduct, he was as jealous and suspicious as any tyrant who ever breathed.	Прирожденная скупость Людовика не мешала ему, однако, быть щедрым до расточительности, когда дело шло о том, чтобы подкупить какого-нибудь фаворита или министра враждебного ему государя и этим предотвратить грозившее ему нападение или разрушить подготовляемый против него союз. Он любил чувственные наслаждения и всякие развлечения, но даже самые сильные его страсти -- женщины и охота -- не могли отвлечь его от строгого исполнения взятых им на себя обязанностей -- от управления государством. Он был тонким знатоком человеческой природы, потому что никогда не чуждался частной жизни людей, к какому бы слою общества они ни принадлежали. И хотя он был высокомерен и заносчив, однако не признавал произвольного деления общества на высших и низших, чем вызывал глубокое возмущение знати, и не колеблясь доверял самые высокие посты людям, которых выбирал из самых низших слоев общества; правда, людей он умел выбирать и редко ошибался. Но цельные характеры -- большая редкость, и в этом хитром и одаренном государе уживались странные противоречия. Несмотря на все свое лицемерие и лукавство, Людовик иногда слишком слепо и опрометчиво полагался на прямодушие и честность других. Подобные промахи имели, по-видимому, своим источником слишком тонкую игру, побуждавшую его иногда прикидываться и надевать личину неограниченного доверия к тем, кого он хотел обмануть; обычно же он бывал так недоверчив и подозрителен, как ни один из властителей того времени.
Two other points may be noticed to complete the sketch of this formidable character, by which he rose among the rude, chivalrous sovereigns of the period to the rank of a keeper among wild beasts, who, by superior wisdom and policy, by distribution of food, and some discipline by blows, comes finally to predominate over those who, if unsubjected by his arts, would by main strength have torn him to pieces.	Чтобы дополнить наш беглый набросок, укажем еще на две характерные черты этого страшного человека, сумевшего то ловкой политикой, то вовремя брошенной подачкой, то, наконец, жестокостью и крутыми мерами выдвинуться среди воинственных, суровых государей того времени и занять среди них место укротителя диких зверей, которые разорвали бы его на куски, если бы он не -- подчинил их своей власти.
The first of these attributes was Louis's excessive superstition, a plague with which Heaven often afflicts those who refuse to listen to the dictates of religion. The remorse arising from his evil actions Louis never endeavoured to appease by any relaxation in his Machiavellian stratagems, but laboured in vain to soothe and silence that painful feeling by superstitious observances, severe penance, and profuse gifts to the ecclesiastics. The second property, with which the first is sometimes found strangely united, was a disposition to low pleasures and obscure debauchery. The wisest, or at least the most crafty sovereign of his time, he was fond of low life, and, being himself a man of wit, enjoyed the jests and repartees of social conversation more than could have been expected from other points of his character. He even mingled in the comic adventures of obscure intrigue, with a freedom little consistent with the habitual and guarded jealousy of his character, and he was so fond of this species of humble gallantry, that he caused a number of its gay and licentious anecdotes to be enrolled in a collection well known to book collectors, in whose eyes (and the work is unfit for any other) the right edition is very precious.	Первая из характерных черт Людовика -- это крайнее суеверие, бич, при помощи которого провидение часто терзает людей, отказывающихся исполнять повеления религии. Людовик никогда не пытался успокоить преступную совесть, изменив хоть на волос свою макиавеллистскую политику [Макиавеллистская политика -- коварная, вероломная политика; от имени Макиавелли, итальянского мыслителя и историка начала XVI века, который считал, что во имя единства страны не следует останавливаться ни перед какими средствами.], но тщетно старался заглушить муки раскаяния исполнением суеверных обрядов, строгим покаянием и щедрыми дарами, расточаемыми духовенству. Второй его чертой, которая, как ни странно, часто бывает неразлучна с первой, была страсть к низменным удовольствиям и тайному разгулу. Самый умный или, во всяком случае, самый хитрый из современных ему монархов, Людовик любил низменные наслаждения. Сам человек в высшей степени остроумный, он очень ценил находчивость и остроумие в своих собеседниках, что как будто плохо вяжется с его характером. Несмотря на крайнюю недоверчивость, он с удивительным легкомыслием пускался во всевозможные сомнительные похождения и любовные интриги. Страсть его к подобным развлечениям была так велика, что дала пищу для бесчисленных игривых и скандальных анекдотов, собранных и изданных отдельной книжкой, которая хорошо знакома библиофилам, в чьих глазах (ведь другие таких книг не читают) первое издание является наиболее ценным.
[This editio princeps, which, when in good preservation, is much sought after by connoisseurs, is entitled Les Cent Nouvelles Nouvelles, contenant Cent Histoires Nouveaux, qui sont moult plaisans a raconter en toutes bonnes compagnies par maniere de joyeuxete. Paris, Antoine Verard. Sans date d'annee d'impression; en folio gotique. See De Bure. S]	Нет соответствия
By means of this monarch's powerful and prudent, though most unamiable character, it pleased Heaven, who works by the tempest as well as by the soft, small rain, to restore to the great French nation the benefits of civil government, which, at the time of his accession, they had nearly lost.	Итак, при посредстве этого осторожного и ловкого, но очень непривлекательного государя провидению угодно было возвратить великой французской нации те блага государственного порядка, которые она почти утратила ко времени вступления Людовика на престол. Так часто провидение заставляет служить на пользу людям не только теплый летний дождик, но и грозную, разрушительную бурю.
Ere he succeeded to the crown, Louis had given evidence of his vices rather than of his talents. His first wife, Margaret of Scotland, was "done to death by slanderous tongues" in her husband's court, where, but for the encouragement of Louis himself, not a word would have been breathed against that amiable and injured princess. He had been an ungrateful and a rebellious son, at one time conspiring to seize his father's person, and at another levying open war against him. For the first offence, he was banished to his appanage of Dauphine, which he governed with much sagacity; for the second he was driven into absolute exile, and forced to throw himself on the mercy, and almost on the charity, of the Duke of Burgundy and his son; where he enjoyed hospitality, afterwards indifferently requited, until the death of his father in 1461.	До своего вступления на престол Людовик успел обнаружить больше пороков, чем достоинств. Первая его жена, Маргарита Шотландская, пала жертвой клеветы придворных своего супруга; однако, если бы сам Людовик этого не поощрял, никто не осмелился бы сказать ни единого слова против доброй и несчастной государыни. Людовик был также неблагодарным и непокорным сыном: сначала он затеял тайный заговор против отца, а потом поднял против него открытое восстание. За первое из этих преступлений он был удален в собственное свое владение Дофине, где впервые показал себя искусным правителем, за второе -- был окончательно изгнан за пределы государства и принужден чуть не из милости просить убежища у герцога Бургундского и его сына; он пользовался их гостеприимством до самой смерти отца, скончавшегося в 1461 году, и отплатил им впоследствии черной неблагодарностью.
In the very outset of his reign, Louis was almost overpowered by a league formed against him by the great vassals of France, with the Duke of Burgundy, or rather his son, the Count de Charalois, at its head. They levied a powerful army, blockaded Paris, fought a battle of doubtful issue under its very walls, and placed the French monarchy on the brink of actual destruction. It usually happens in such cases, that the more sagacious general of the two gains the real fruit, though perhaps not the martial fame, of the disputed field. Louis, who had shown great personal bravery during the battle of Montl'hery, was able, by his prudence, to avail himself of its undecided character, as if it had been a victory on his side. He temporized until the enemy had broken up their leaguer, and showed so much dexterity in sowing jealousies among those great powers, that their alliance "for the public weal," as they termed it, but in reality for the overthrow of all but the external appearance of the French monarchy, dissolved itself, and was never again renewed in a manner so formidable. From this period, Louis, relieved of all danger from England by the Civil Wars of York and Lancaster, was engaged for several years, like an unfeeling but able physician, in curing the wounds of the body politic, or rather in stopping, now by gentle remedies, now by the use of fire and steel, the progress of those mortal gangrenes with which it was then infected. The brigandage of the Free Companies [troops that acknowledged no authority except that of their leaders, and who hired themselves out at will], and the unpunished oppression of the nobility, he laboured to lessen, since he could not actually stop them; and, by dint of unrelaxed attention, he gradually gained some addition to his own regal authority, or effected some diminution of those by whom it was counterbalanced.	В самом начале своего царствования он едва не был свергнут с престола лигой, заключенной против него сильнейшими вассалами Франции, во главе которых стоял герцог Бургундский, или, вернее, сын его -- граф де Шароле. Предводители этой лиги собрали многочисленное войско, осадили Париж и под стенами столицы дали решительное сражение, исход которого чуть не погубил французскую монархию. Но, как это обыкновенно бывает, более ловкий из противников сумел присвоить себе если не славу и честь, то все выгоды, какие можно было извлечь из этого спорного сражения. Людовик, показавший редкую личную храбрость в битве при Монлери [Битва при Монлери была в 1465 году.] , сумел так ловко повернуть дело, что смело мог считать эту спорную битву своей победой. Он выждал время и, когда лига сложила оружие, стал так искусно сеять раздор между ее предводителями, называвшими себя Лигой всеобщего блага (хотя настоящей их целью было ниспровержение французской монархии), что лига распалась и никогда больше не возникала в прежних угрожающих размерах. С той поры Людовик, которому Англия не была больше страшна, потому что в ней самой шли в то время междоусобные войны между домами Йоркским и Ланкастерским [Йкорки и Ланкастеры -- две линии королевской династии в Англии; войны между ними за английский престол в 1455 -- 1485 гг., получили название "войн Алой и Белой розы": в гербе Ланкастеров была алая роза, в гербе йорков -- белая.], занялся оздоровлением своего государства: он, как искусный, но безжалостный врач, то уговорами, то огнем и мечом многие годы старался остановить распространение смертельной болезни, разъедавшей и подтачивавшей политический организм Франции. Он стремился положить предел разбою вольных вооруженных шаек и беззаконному своеволию дворян, и мало-помалу, благодаря выдержке и настойчивости, ему удалось укрепить королевскую власть и если не подавить совсем, то значительно ослабить своих могущественных вассалов.
Still the King of France was surrounded by doubt and danger. The members of the league "for the public weal," though not in unison, were in existence, and, like a scotched snake [see Macbeth. III, ii, 13, "We have scotch'd the snake, not kill'd it."], might reunite and become dangerous again. But a worse danger was the increasing power of the Duke of Burgundy, then one of the greatest princes of Europe, and little diminished in rank by the very slight dependence of his duchy upon the crown of France.	Тем не менее французский король со всех сторон был окружен опасностями. Правда, членов Лиги всеобщего блага разъединяли раздоры, но она еще существовала и, как недобитая змея, могла ожить и сделаться по-прежнему опасной. Но наибольшая опасность грозила ему со стороны герцога Бургундского, одного из могущественнейших европейских государей, возраставшую силу и значение которого ничуть не умаляла его формальная зависимость от короля Франции.
Charles, surnamed the Bold, or rather, the Audacious, for his courage was allied to rashness and frenzy, then wore the ducal coronet of Burgundy, which he burned to convert into a royal and independent regal crown. The character of this Duke was in every respect the direct contrast to that of Louis XI.	Карл, прозванный Смелым (вернее было бы назвать его Отчаянным, так как храбрость у него сочеталась с яростью и неистовством) [Карл Смелый при жизни своего отца Филиппа Доброго носил титул графа Шароле, после смерти Филиппа был герцогом Бургундии в 1467 -- 1477 гг.], владел в то время Бургундским герцогством и горел одним желанием: сменить свою герцогскую корону на независимый королевский венец. По характеру герцог Карл представлял полную противоположность Людовику XI.
The latter was calm, deliberate, and crafty, never prosecuting a desperate enterprise, and never abandoning one likely to be successful, however distant the prospect. The genius of the Duke was entirely different. He rushed on danger because he loved it, and on difficulties because he despised them. As Louis never sacrificed his interest to his passion, so Charles, on the other hand, never sacrificed his passion, or even his humour, to any other consideration. Notwithstanding the near relationship that existed between them, and the support which the Duke and his father had afforded to Louis in his exile when Dauphin, there was mutual contempt and hatred betwixt them. The Duke of Burgundy despised the cautious policy of the King, and imputed to the faintness of his courage that he sought by leagues, purchases, and other indirect means those advantages which, in his place, the Duke would have snatched with an armed hand. He likewise hated the King, not only for the ingratitude he had manifested for former kindnesses, and for personal injuries and imputations which the ambassadors of Louis had cast upon him, when his father was yet alive, but also, and especially, because of the support which he afforded in secret to the discontented citizens of Ghent, Liege, and other great towns in Flanders. These turbulent cities, jealous of their privileges, and proud of their wealth, were frequently in a state of insurrection against their liege lords, the Dukes of Burgundy, and never failed to find underhand countenance at the court of Louis, who embraced every opportunity of fomenting disturbance within the dominions of his overgrown vassal.	Спокойный, рассудительный и хитрый Людовик никогда не пускался в рискованные предприятия, но зато и не отступал перед раз намеченной целью, если достижение ее было возможно хотя бы в самом отдаленном будущем. Герцог же, наоборот, очертя голову бросался в самые опасные предприятия, потому что любил опасность и не признавал никаких препятствий. Людовик никогда не жертвовал выгодой даже ради своих страстей; Карл ради выгоды не поступался не только своими страстями, но даже малейшей прихотью. Несмотря на узы близкого родства, несмотря на услуги, оказанные герцогом и его отцом Людовику, когда он был еще дофином [Дофин -- титул наследника французского престола с XIV века; от названия провинции Дофине, которую король обычно предоставлял во владение своему старшему сыну.] в изгнании, они презирали и ненавидели друг друга. Герцог Бургундский презирал осторожную политику короля, приписывая природной трусости Людовика его манеру добиваться своих целей хитрыми подходами, подкупом и другими окольными путями, тогда как сам он всегда шел к своей цели с оружием в руках. Он ненавидел короля не только за его неблагодарность, за личные оскорбления и постоянную клевету, которой послы Людовика старались очернить Карла еще при жизни его отца, но больше всего за тайную помощь, которую Людовик оказывал недовольным гражданам Гента, Льежа и других больших городов Фландрии. Эти беспокойные города, крепко державшиеся своих привилегий и гордые богатством, часто открыто восставали против своих властителей, герцогов Бургундских, и всегда находили поддержку при дворе Людовика, который не упускал удобного случая посеять смуту во владениях своего могущественного вассала.
The contempt and hatred of the Duke were retaliated by Louis with equal energy, though he used a thicker veil to conceal his sentiments. It was impossible for a man of his profound sagacity not to despise the stubborn obstinacy which never resigned its purpose, however fatal perseverance might prove, and the headlong impetuosity which commenced its career without allowing a moment's consideration for the obstacles to be encountered. Yet the King hated Charles even more than he contemned him, and his scorn and hatred were the more intense, that they were mingled with fear; for he know that the onset of the mad bull, to whom he likened the Duke of Burgundy, must ever be formidable, though the animal makes it with shut eyes. It was not alone the wealth of the Burgundian provinces, the discipline of the warlike inhabitants, and the mass of their crowded population, which the King dreaded, for the personal qualities of their leader had also much in them that was dangerous. The very soul of bravery, which he pushed to the verge of rashness, and beyond it -- profuse in expenditure -- splendid in his court, his person, and his retinue, in all which he displayed the hereditary magnificence of the house of Burgundy, Charles the Bold drew into his service almost all the fiery spirits of the age whose tempers were congenial; and Louis saw too clearly what might be attempted and executed by such a train of resolute adventurers, following a leader of a character as ungovernable as their own.	Людовик платил герцогу такой же ненавистью и презрением, но умел ловко скрывать свои чувства. Да и не мог такой глубоко проницательный человек, как Людовик, не презирать той упрямой настойчивости, с которой герцог стремился к достижению своих целей, как бы гибельны ни были для него последствия его упорства, точно так же как не мог не презирать его слепой и безрассудной отваги, не признававшей ни опасностей, ни преград. Впрочем, король не столько презирал, сколько ненавидел Карла, и его злоба и ненависть становились тем сильней, чем больший страх внушал ему этот опасный противник; Людовик хорошо понимал, что нападение бешеного быка, с которым он любил сравнивать герцога Бургундского, всегда опасно, хотя бы животное нападало с закрытыми глазами. Его страшили не только богатство и могущество Бургундии, не только многочисленность воинственного и дисциплинированного населения герцогских владений -- сам герцог, по своим личным качествам, был для него опасным врагом. Храбрый до безрассудства, щедрый до расточительности, окруживший себя и свой двор роскошью и блеском. Карл Смелый привлекал к себе самых отважных, самых пылких людей того времени, которых неудержимо влекло к нему в силу сходства их характеров; и Людовик не мог не понимать, на что способны такие храбрецы под предводительством бесстрашного, неукротимого вожака.
There was yet another circumstance which increased the animosity of Louis towards his overgrown vassal; he owed him favours which he never meant to repay, and was under the frequent necessity of temporizing with him, and even of enduring bursts of petulant insolence, injurious to the regal dignity, without being able to treat him otherwise than as his "fair cousin of Burgundy."	Было и еще одно обстоятельство, усиливавшее вражду Людовика к его могущественному вассалу: герцог оказал ему некогда услугу, за которую Людовик и не подумал с ним расплатиться; он чувствовал себя в долгу перед ним, и это заставляло его не только быть сдержанным с герцогом, но иногда даже сносить вспышки его необузданного гнева и дерзости, оскорбительные для его королевского достоинства, причем он не мог обращаться с ним иначе, как со своим "любезным кузеном Бургундским".
It was about the year 1468, when their feuds were at the highest, though a dubious and hollow truce, as frequently happened, existed for the time betwixt them, that the present narrative opens. The person first introduced on the stage will be found indeed to be of a rank and condition, the illustration of whose character scarcely called for a dissertation on the relative position of two great princes; but the passions of the great, their quarrels, and their reconciliations involve the fortunes of all who approach them; and it will be found, on proceeding farther in our story, that this preliminary chapter is necessary for comprehending the history of the individual whose adventures we are about to relate.	Около 1468 года взаимная ненависть двух великих государей достигла крайних пределов, вопреки заключенному ими между собой перемирию, правда временному и очень непрочному. Начало нашего рассказа относится именно к этой эпохе. Быть может, читатель найдет, что главное действующее лицо этой повести слишком незначительно по своему общественному положению и что для его характеристики не стоило выяснять взаимоотношения таких высоких и могущественных особ; но мы позволим себе напомнить, что нередко страсти, ссоры, вражда или мирные отношения великих мира сего сильно отражаются на участи окружающих людей, и надеемся, что из последующих глав каждому станет ясно, как важно все сказанное в этой первой, вступительной главе для правильного понимания многих событий в жизни нашего героя.

К началу страницы

Титульный лист | Следующая

Граммтаблицы | Тексты