INDIAN SUMMER OF A FORSYTE/Последнее лето Форсайта

"And Summer's lease hath all too short a date." -Shakespeare

И жизни летней слишком срок недолог -- Шекспир

I

English	Русский
In the last day of May in the early 'nineties, about six o'clock of the evening, old Jolyon Forsyte sat under the oak tree below the terrace of his house at Robin Hill. He was waiting for the midges to bite him, before abandoning the glory of the afternoon. His thin brown hand, where blue veins stood out, held the end of a cigar in its tapering, long-nailed fingers--a pointed polished nail had survived with him from those earlier Victorian days when to touch nothing, even with the tips of the fingers, had been so distinguished. His domed forehead, great white moustache, lean cheeks, and long lean jaw were covered from the westering sunshine by an old brown Panama hat. His legs were crossed; in all his attitude was serenity and a kind of elegance, as of an old man who every morning put eau de Cologne upon his silk handkerchief. At his feet lay a woolly brown-and-white dog trying to be a Pomeranian--the dog Balthasar between whom and old Jolyon primal aversion had changed into attachment with the years. Close to his chair was a swing, and on the swing was seated one of Holly's dolls --called 'Duffer Alice'--with her body fallen over her legs and her doleful nose buried in a black petticoat. She was never out of disgrace, so it did not matter to her how she sat. Below the oak tree the lawn dipped down a bank, stretched to the fernery, and, beyond that refinement, became fields, dropping to the pond, the coppice, and the prospect--'Fine, remarkable'--at which Swithin Forsyte, from under this very tree, had stared five years ago when he drove down with Irene to look at the house. Old Jolyon had heard of his brother's exploit--that drive which had become quite celebrated on Forsyte 'Change. Swithin! And the fellow had gone and died, last November, at the age of only seventy-nine, renewing the doubt whether Forsytes could live for ever, which had first arisen when Aunt Ann passed away. Died! and left only Jolyon and James, Roger and Nicholas and Timothy, Julia, Hester, Susan! And old Jolyon thought: 'Eighty-five! I don't feel it--except when I get that pain.'	В последний день мая, в начале девяностых годов, часов в шесть вечера, старый Джолион Форсайт сидел в тени дуба перед террасой своего дома в Робин-Хилле. Он ждал, когда его начнут кусать комары, чтобы только тогда оторваться от созерцания дивного дня. Его худая темная рука, исчерченная выступающими синими жилами, держала конец сигары в тонких пальцах с длинными ногтями; острые гладкие ногти сохранились у него с тех времен начала царствования Виктории, когда ни к чему не прикасаться, даже кончиками пальцев, считалось признаком хорошего тона. Его выпуклый лоб, большие белые усы, худые щеки и длинный худой подбородок были прикрыты от заходящего солнца потемневшей панамой. Он положил ногу на ногу; во всей его позе было спокойствие в особое изящное благородство старика, который каждое утро душит шелковый носовой платок одеколоном. У ног его лежал косматый коричневый с белым пес, притворяющийся шпицем, пес Балтазар, в отношениях которого со старым Джолноном первоначальная взаимная антипатия с годами сменилась привязанностью. У самого кресла были качели, а на качелях сидела одна из кукол Холли по имени "Алиса-глупышка"; она свалилась всем телом на ноги, а носом зарылась в черную юбку. Алисой всегда пренебрегали, и ей было все равно, как бы ни сидеть. Ниже старого дуба газон круто сбегал по склону, тянулся до папоротников, а дальше, переходя в луг, спускался к пруду, к роще и к "виду" - "прекрасному, замечательному", на который пять лет назад, сидя под этим самым деревом, загляделся Суизин Форсайт, когда приезжал сюда с Ирэн посмотреть на дом. Старый Джолион слышал об этом подвиге своего брата, об этой поездке, которая получила громкую известность на Форсайтской Бирже. Суизин! Вот ведь взял да и умер в ноябре, всего семидесяти девяти лет от роду, вновь вызвав этим сомнение в бессмертии Форсайтов, которое впервые возникло, когда скончалась тетя Энн. Умер! И остались теперь только Джолион и Джеме, Роджер и Николае, да Тимоти, Джули, Эстер, Сьюзен. И старый Джолион думал: "Восемьдесят пять лет! А я и не чувствую - разве только когда эта боль начинается".
His memory went searching. He had not felt his age since he had bought his nephew Soames' ill-starred house and settled into it here at Robin Hill over three years ago. It was as if he had been getting younger every spring, living in the country with his son and his grandchildren--June, and the little ones of the second marriage, Jolly and Holly; living down here out of the racket of London and the cackle of Forsyte 'Change,' free of his boards, in a delicious atmosphere of no work and all play, with plenty of occupation in the perfecting and mellowing of the house and its twenty acres, and in ministering to the whims of Holly and Jolly. All the knots and crankiness, which had gathered in his heart during that long and tragic business of June, Soames, Irene his wife, and poor young Bosinney, had been smoothed out. Even June had thrown off her melancholy at last--witness this travel in Spain she was taking now with her father and her stepmother. Curiously perfect peace was left by their departure; blissful, yet blank, because his son was not there. Jo was never anything but a comfort and a pleasure to him nowadays--an amiable chap; but women, somehow--even the best--got a little on one's nerves, unless of course one admired them.	Его мысли отправились странствовать в прошлое. Он перестал ощущать свой возраст с тех пор, как купил злополучный дом своего племянника Сомса и поселился в нем здесь, в Робин-Хилле, три года назад. Словно он становился все моложе с каждой весной, живя в деревне с сыном и, внуками - Джун и маленькими, от второго брака, Джолли и Холли, - живя далеко от грохота Лондона и кудахтанья Форсайтской Биржи, не связанный больше своими заседаниями, в сладостном сознании, что не надо работать, достаточно занятый усовершенствованием и украшением дома и двадцати акров земли при нем и потворством фантазиям Джолли и Холли. Все ушибы и ссадины, накопившиеся у него на сердце за время долгой и трагической истории Джун, Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили. Даже Джун наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало путешествие - по Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой. Необыкновенный покой воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато, потому что с ним не было сына. Джо был ему теперь постоянным утешением и радостью - приятный человек; но женщины - даже самые лучшие - всегда как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься.
Far-off a cuckoo called; a wood-pigeon was cooing from the first elm-tree in the field, and how the daisies and buttercups had sprung up after the last mowing! The wind had got into the sou'- west, too--a delicious air, sappy! He pushed his hat back and let the sun fall on his chin and cheek. Somehow, to-day, he wanted company--wanted a pretty face to look at. People treated the old as if they wanted nothing. And with the un-Forsytean philosophy which ever intruded on his soul, he thought: 'One's never had enough. With a foot in the grave one'll want something, I shouldn't be surprised!' Down here--away from the exigencies of affairs--his grandchildren, and the flowers, trees, birds of his little domain, to say nothing of sun and moon and stars above them, said, 'Open, sesame,' to him day and night. And sesame had opened--how much, perhaps, he did not know. He had always been responsive to what they had begun to call 'Nature,' genuinely, almost religiously responsive, though he had never lost his habit of calling a sunset a sunset and a view a view, however deeply they might move him. But nowadays Nature actually made him ache, he appreciated it so. Every one of these calm, bright, lengthening days, with Holly's hand in his, and the dog Balthasar in front looking studiously for what he never found, he would stroll, watching the roses open, fruit budding on the walls, sunlight brightening the oak leaves and saplings in the coppice, watching the water-lily leaves unfold and glisten, and the silvery young corn of the one wheat field; listening to the starlings and skylarks, and the Alderney cows chewing the cud, flicking slow their tufted tails; and every one of these fine days he ached a little from sheer love of it all, feeling perhaps, deep down, that he had not very much longer to enjoy it. The thought that some day--perhaps not ten years hence, perhaps not five--all this world would be taken away from him, before he had exhausted his powers of loving it, seemed to him in the nature of an injustice brooding over his horizon. If anything came after this life, it wouldn't be what he wanted; not Robin Hill, and flowers and birds and pretty faces--too few, even now, of those about him! With the years his dislike of humbug had increased; the orthodoxy he had worn in the 'sixties, as he had worn side-whiskers out of sheer exuberance, had long dropped off, leaving him reverent before three things alone--beauty, upright conduct, and the sense of property; and the greatest of these now was beauty. He had always had wide interests, and, indeed could still read The Times, but he was liable at any moment to put it down if he heard a blackbird sing. Upright conduct, property-- somehow, they were tiring; the blackbirds and the sunsets never tired him, only gave him an uneasy feeling that he could not get enough of them. Staring into the stilly radiance of the early evening and at the little gold and white flowers on the lawn, a thought came to him: This weather was like the music of 'Orfeo,' which he had recently heard at Covent Garden. A beautiful opera, not like Meyerbeer, nor even quite Mozart, but, in its way, perhaps even more lovely; something classical and of the Golden Age about it, chaste and mellow, and the Ravogli 'almost worthy of the old days'--highest praise he could bestow. The yearning of Orpheus for the beauty he was losing, for his love going down to Hades, as in life love and beauty did go--the yearning which sang and throbbed through the golden music, stirred also in the lingering beauty of the world that evening. And with the tip of his cork-soled, elastic-sided boot he involuntarily stirred the ribs of the dog Balthasar, causing the animal to wake and attack his fleas; for though he was supposed to have none, nothing could persuade him of the fact. When he had finished he rubbed the place he had been scratching against his master's calf, and settled down again with his chin over the instep of the disturbing boot. And into old Jolyon's mind came a sudden recollection--a face he had seen at that opera three weeks ago--Irene, the wife of his precious nephew Soames, that man of property! Though he had not met her since the day of the 'At Home' in his old house at Stanhope Gate, which celebrated his granddaughter June's ill-starred engagement to young Bosinney, he had remembered her at once, for he had always admired her--a very pretty creature. After the death of young Bosinney, whose mistress she had so reprehensibly become, he had heard that she had left Soames at once. Goodness only knew what she had been doing since. That sight of her face--a side view--in the row in front, had been literally the only reminder these three years that she was still alive. No one ever spoke of her. And yet Jo had told him something once--something which had upset him completely. The boy had got it from George Forsyte, he believed, who had seen Bosinney in the fog the day he was run over--something which explained the young fellow's distress--an act of Soames towards his wife--a shocking act. Jo had seen her, too, that afternoon, after the news was out, seen her for a moment, and his description had always lingered in old Jolyon's mind--'wild and lost' he had called her. And next day June had gone there--bottled up her feelings and gone there, and the maid had cried and told her how her mistress had slipped out in the night and vanished. A tragic business altogether! One thing was certain--Soames had never been able to lay hands on her again. And he was living at Brighton, and journeying up and down--a fitting fate, the man of property! For when he once took a dislike to anyone--as he had to his nephew--old Jolyon never got over it. He remembered still the sense of relief with which he had heard the news of Irene's disappearance. It had been shocking to think of her a prisoner in that house to which she must have wandered back, when Jo saw her, wandered back for a moment--like a wounded animal to its hole after seeing that news, 'Tragic death of an Architect,' in the street. Her face had struck him very much the other night--more beautiful than he had remembered, but like a mask, with something going on beneath it. A young woman still--twenty-eight perhaps. Ah, well! Very likely she had another lover by now. But at this subversive thought--for married women should never love: once, even, had been too much--his instep rose, and with it the dog Balthasar's head. The sagacious animal stood up and looked into old Jolyon's face. 'Walk?' he seemed to say; and old Jolyon answered:	Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики! И ветер переменился на югозападный - чудесный воздух, сочный! Он сдвинул шляпу на затылок и подставил подбородок и щеку солнцу. Почему-то сегодня ему хотелось общества, хотелось посмотреть на красивое лицо. Считается, что старым людям ничего не нужно. И та нефорсайтская философия, которая всегда жила в его душе, подсказала мысль: "Всегда нам мало. Будешь стоять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то будет хотеться". Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и звезды над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся". И Сезам открылся как широко открылся, он вероятно, и сам не знал. Он всегда находил в себе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний, почти благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат - закатом, а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали. Но теперь Природа вызывала в нем даже тоску - так остро он ее ощущал. Не пропуская ни одного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли, следом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не находящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в роще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и серебрится пшеница на единственном засеянном участке; слушая скворцов и жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами с кисточками. И не проходило дня, чтобы он не испытывал легкой тоски просто от любви ко всему этому, чувствуя, может быть, глубоко внутри, что ему недолго осталось радоваться жизни: Мысль, что когда-нибудь - может быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него отнимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить, представлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу. Если что и будет после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цветами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало. С годами его отвращение ко всякой фальши возросло; нетерпимость, которую он культивировал в шестидесятых годах, как культивировал баки, просто от избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только перед тремя вещами: красотой, честностью и чувством собственности; и первое место занимала красота. Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почитывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету, заслышав пение дрозда. Честность, собственность - утомительно это все-таки; дрозды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в нем неспокойное чувство, что ему все мало. Устремив взгляд на тихое сияние раннего вечера и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал: эта погода как музыка "Орфея", которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден". Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде, может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века, чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в прежнее время" - высшая похвала, на какую он был способен. Тоска Орфея по ускользающей от него красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и любимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей музыке, таилась сегодня в застывшей красоте земли. И носком башмака на пробковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот проснулся и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него их нет, его никак нельзя было убедить в этом. Кончив, он потерся местом, которое только что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив морду на беспокойный башмак. И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, которое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его милого племянничка Сомса, этого собственника! Хотя он и не видел ее со дня приема в своем старом доме на Стэнхоп-Гейт, когда праздновалась злополучная помолвка его внучки Джон с молодым Босини, он ее вспомнил сейчас же, так как всегда любовался ею: очень хорошенькое создание. После смерти Босини, любовницей которого она стала, вызвав этим столько нареканий, он слышал, что она сейчас же ушла от Сомса. Одному богу известно, что она с тех пор делала. Вид ее лица в профиль, в ряду впереди него, был единственным за эти три года напоминанием о том, что она вообще жива. О ней никогда не говорили. Однажды, впрочем, Джо сказал ему одну вещь, которая тогда страшно его расстроила. Джо узнал это, кажется, от Джорджа Форсайта, который видел Босини в тумане в день, когда он попал под омнибус, - то, чем объяснялось отчаяние молодого человека, поступок Сомса по отношению к своей жене - гадкий поступок. Сам Джо видел ее в тот вечер, когда узнали о несчастье, видел на одно мгновение, и его слова засели в памяти у старого Джолиона. "Загнанная, потерянная", - назвал он ее. А на следующее утро туда пошла Джун - взяла себя в руки и пошла туда - и горничная со слезами рассказала ей, как ночью ее хозяйка ушла из дому и пропала. Трагическая в общем история! Верно одно: Сомсу так и не удалось снова завладеть ею. И он живет в Брайтоне и ездит в Лондон и обратно так ему и надо, этому собственнику! Ибо если уж старый Джолион не любил кого (как не любил племянника), он своего отношения никогда не менял. Он до сих пор помнил, с каким чувством облегчения услышал тогда весть об исчезновении Ирэн - тяжело было думать о ней, томящейся в этом доме, куда она вернулась, когда Джо ее видел, вернулась, наверное, на минуту, как раненый зверь в свою нору, прочитав на улице в газете "Трагическая смерть архитектора". Ее лицо поразило его тогда в театре - красивее, чем ему помнилось, но точно маска, под которой что-то живет. Еще молодая женщина - лет двадцать восемь, наверно. Ну что ж, по всей вероятности, у нее теперь есть другой любовник. Но при этой слишком вольной мысли ведь замужним женщинам не полагается любить, и одногото раза было более чем достаточно - его нога приподнялась, а с ней и голова пса Балтазара. Догадливый пес встал и взглянул в лицо старому Джолиону. Он словно спрашивал: "Гулять?" - и старый Джолион ответил:
"Come on, old chap!"	- Пойдем, старина.
Slowly, as was their wont, they crossed among the constellations of buttercups and daisies, and entered the fernery. This feature, where very little grew as yet, had been judiciously dropped below the level of the lawn so that it might come up again on the level of the other lawn and give the impression of irregularity, so important in horticulture. Its rocks and earth were beloved of the dog Balthasar, who sometimes found a mole there. Old Jolyon made a point of passing through it because, though it was not beautiful, he intended that it should be, some day, and he would think: 'I must get Varr to come down and look at it; he's better than Beech.' For plants, like houses and human complaints, required the best expert consideration. It was inhabited by snails, and if accompanied by his grandchildren, he would point to one and tell them the story of the little boy who said: 'Have plummers got leggers, Mother? 'No, sonny.' 'Then darned if I haven't been and swallowed a snileybob.' And when they skipped and clutched his hand, thinking of the snileybob going down the little boy's 'red lane,' his eyes would twinkle. Emerging from the fernery, he opened the wicket gate, which just there led into the first field, a large and park-like area, out of which, within brick walls, the vegetable garden had been carved. Old Jolyon avoided this, which did not suit his mood, and made down the hill towards the pond. Balthasar, who knew a water-rat or two, gambolled in front, at the gait which marks an oldish dog who takes the same walk every day. Arrived at the edge, old Jolyon stood, noting another water-lily opened since yesterday; he would show it to Holly to-morrow, when 'his little sweet' had got over the upset which had followed on her eating a tomato at lunch--her little arrangements were very delicate. Now that Jolly had gone to school--his first term--Holly was with him nearly all day long, and he missed her badly. He felt that pain too, which often bothered him now, a little dragging at his left side. He looked back up the hill. Really, poor young Bosinney had made an uncommonly good job of the house; he would have done very well for himself if he had lived! And where was he now? Perhaps, still haunting this, the site of his last work, of his tragic love affair. Or was Philip Bosinney's spirit diffused in the general? Who could say? That dog was getting his legs muddy! And he moved towards the coppice. There had been the most delightful lot of bluebells, and he knew where some still lingered like little patches of sky fallen in between the trees, away out of the sun. He passed the cow-houses and the hen-houses there installed, and pursued a path into the thick of the saplings, making for one of the bluebell plots. Balthasar, preceding him once more, uttered a low growl. Old Jolyon stirred him with his foot, but the dog remained motionless, just where there was no room to pass, and the hair rose slowly along the centre of his woolly back. Whether from the growl and the look of the dog's stivered hair, or from the sensation which a man feels in a wood, old Jolyon also felt something move along his spine. And then the path turned, and there was an old mossy log, and on it a woman sitting. Her face was turned away, and he had just time to think: 'She's trespassing--I must have a board put up!' before she turned. Powers above! The face he had seen at the opera--the very woman he had just been thinking of! In that confused moment he saw things blurred, as if a spirit--queer effect--the slant of sunlight perhaps on her violet-grey frock! And then she rose and stood smiling, her head a little to one side. Old Jolyon thought: 'How pretty she is!' She did not speak, neither did he; and he realized why with a certain admiration. She was here no doubt because of some memory, and did not mean to try and get out of it by vulgar explanation.	Медленно, как всегда, они прошли по созвездиям лютиков и ромашек и вступили в папоротники. Эта площадка, на которой сейчас еще почти ничего не росло, была предусмотрительно разбита пониже первого газона, чтобы в сочетании с нижней лужайкой создать впечатление естественного беспорядка, столь важное в садоводстве. Пес Балтазар облюбовал тут камни и землю и иногда находил в норке крота. Старый Джолион всегда нарочно шел этой дорогой, потому что, хотя тут и не было красиво, он решил, что когда-нибудь будет, и часто думал: "Нужно, чтобы приехал Варр и придумал, что тут устроить; он разберется лучше, чем Бич". Растения, как и дома и человеческие недуги, требовали, по его мнению, самого просвещенного внимания. Там жило много улиток, и, если с ним бывали внуки, он кивал на улитку и рассказывал историю про маленького мальчика, который спросил: "Мама, а у сливов бывают ножки?" - "Нет, сынок". - "Ну, так я, значит, улитку съел". И когда они подпрыгивали и хватали его за руку, представляя себе, как улитка проскакивает в горлышко мальчику, глаза его хитро подмигивали. Пройдя папоротники, он открыл калитку, которая вела в первое поле, большое и ровное, где кирпичными стенками было отделено место для огорода. Старый Джолион не пошел туда - огород не подходил к его настроению, - а стал спускаться к пруду. Балтазар, у которого были там знакомые водяные крысы, помчался вперед аллюром пожилой собаки, которая каждый день совершает одну и ту же прогулку. Дойдя до берега, старый Джолион остановился, заметив, что со вчерашнего дня распустилась еще одна лилия; завтра он покажет ее Холли, когда его "детка" оправится от расстройства, вызванного съеденным за обедом помидором; желудочек у нее очень нежный. Теперь, когда Джолли уехал учиться - первый год в школе, девочка почти весь день проводила с ним, и он очень скучал без нее. И еще он ощущал боль, которая теперь часто беспокоила его: немного ныло в левом боку. Он оглянулся вверх, на дом. Право же, этот Босини отлично справился со своей задачей; он сделал бы прекрасную карьеру, если б остался жив. А где он теперь? Может быть, все еще бродит здесь, на месте своей последней работы, своего несчастного романа. Или дух Филипа Босини растворился во вселенной? Кто скажет? Эта собака себе все лапы выпачкает! И он двинулся к роще. Он как-то нашел там очаровательные колокольчики и знал, где они еще доцветали, как кусочки неба, упавшие среди деревьев подальше от солнца. Он миновал стойла и курятники, построенные на опушке, и направился по узкой тропинке в гущу молодых деревьев, туда, где росли колокольчики. Балтазар, снова обогнавший его, тихо зарычал. Старый Джолион подтолкнул его ногой, но пес словно прирос к земле, как раз в таком месте, где его нельзя было обойти, и шерсть на его косматой спине медленно поднялась. От рычания ли и вида ощетинившегося пса, или от ощущения, которое находит на человека в лесу, только старый Джолион и сам почувствовал, словно по спине у него прошел холодок. А потом тропинка свернула, и было там упавшее дерево, поросшее мхом, и на нем сидела женщина. Лица ее не было видно, и он только успел подумать: "Зашла на чужой участок, нужно прибить дощечку", - как она оглянулась. Силы небесные! То самое лицо, которое он видел в опере, женщина, о которой он только что думал! В это смутное мгновение все слилось у него перед глазами, будто призрак, - как странно! Может быть, виной тому косые лучи солнца на ее лиловато-сером платье? А потом она поднялась и стала, улыбаясь, немного наклонив голову набок. Старый Джолион подумал: "Какая она красивая!" Она не говорила, он тоже; и он понял причину ее молчания и оценил его. Ее, несомненно, привело сюда какое-то воспоминание, и она не собиралась выпутываться банальными объяснениями.
"Don't let that dog touch your frock," he said; "he's got wet feet. Come here, you!"	- Не подпускайте собаку близко, - сказал он, - у нее мокрые лапы. Эй ты, сюда!
But the dog Balthasar went on towards the visitor, who put her hand down and stroked his head. Old Jolyon said quickly:	Но пес Балтазар подошел к гостье, и она опустила руку и погладила его по голове. Старый Джолион быстро сказал:
"I saw you at the opera the other night; you didn't notice me."	- Я вас видел недавно в опере; вы меня не заметили.
"Oh, yes! I did."	- О нет, заметила.
He felt a subtle flattery in that, as though she had added: 'Do you think one could miss seeing you?'	Он услышал в этом тонкую лесть, как будто она добавила: "Неужели вы думаете, что вас можно не заметить?"
"They're all in Spain," he remarked abruptly. "I'm alone; I drove up for the opera. The Ravogli's good. Have you seen the cow- houses?"	- Они все в Испании, - сказал он Отрывисто. - Я здесь один, ездил в Лондон послушать оперу. Раволи хороша. Вы коровник видели?
In a situation so charged with mystery and something very like emotion he moved instinctively towards that bit of property, and she moved beside him. Her figure swayed faintly, like the best kind of French figures; her dress, too, was a sort of French grey. He noticed two or three silver threads in her amber-coloured hair, strange hair with those dark eyes of hers, and that creamy-pale face. A sudden sidelong look from the velvety brown eyes disturbed him. It seemed to come from deep and far, from another world almost, or at all events from some one not living very much in this. And he said mechanically:	В эту минуту, полную неизъяснимой тайны и даже душевного волнения, он инстинктивно двинулся к этому кусочку собственности, и она пошла рядом с ним. Стан ее чуть покачивался на ходу, как у изящных француженок; ее платье было лиловато-серое. Он разглядел две-три серебряные нити в янтарного цвета волосах - странно, такие волосы, и темные глазе, и теплая бледность лица. Неожиданный, искоса брошенный взгляд этих бархатисто-карих глаз смутил его. Казалось, он возник где-то глубоко, чуть не в Другом мире или во всяком случае у женщины, которая в Том мире живет только наполовину. И он сказал машинально:
"Where are you living now?"	- Где вы теперь живете?
"I have a little flat in Chelsea."	- У меня квартирка в Челси.
He did not want to hear what she was doing, did not want to hear anything; but the perverse word came out:	Он не хотел знать, что она делает, ничего не хотел знать; но, наперекор ему, вырвалось слово:
"Alone?"	- Одна?
She nodded. It was a relief to know that. And it came into his mind that, but for a twist of fate, she would have been mistress of this coppice, showing these cow-houses to him, a visitor.	Она кивнула. Ему стало легче. И пришло в голову, что, если бы не случайная игра судьбы, она была бы хозяйкой этой рощи и показывала бы ее ему, гостю.
"All Alderneys," he muttered; "they give the best milk. This one's a pretty creature. Woa, Myrtle!"	- Все олдернейки, - пробормотал он, - самое лучшее молоко дают. Вот эта красивая. Эй! Мэртл!
The fawn-coloured cow, with eyes as soft and brown as Irene's own, was standing absolutely still, not having long been milked. She looked round at them out of the corner of those lustrous, mild, cynical eyes, and from her grey lips a little dribble of saliva threaded its way towards the straw. The scent of hay and vanilla and ammonia rose in the dim light of the cool cow-house; and old Jolyon said:	Песочного цвета корова, с глазами такими же мягкими и карими, как у Ирэн, стояла неподвижно: ее давно не доили. Она поглядывала на них уголком блестящих, кротких, равнодушных глаз, и с ее серых губ на солому стекала тонкая нитка слюны. В полумраке прохладного коровника пахло сеном, ванилью, аммиаком; и старый Джолион сказал:
"You must come up and have some dinner with me. I'll send you home in the carriage."	- Пойдемте в дом, пообедаете со мной. Обратно я вас отправлю в коляске.
He perceived a struggle going on within her; natural, no doubt, with her memories. But he wanted her company; a pretty face, a charming figure, beauty! He had been alone all the afternoon. Perhaps his eyes were wistful, for she answered:	Он видел, что в ней происходит борьба; вполне понятно, с такими воспоминаниями!.. Но он хотел ее общества - хорошенькое лицо, прелестная фигура, красота! Он весь день был один. Возможно, что его глаза были печальны, потому что она ответила:
"Thank you, Uncle Jolyon. I should like to."	- Спасибо, дядя Джолион. С удовольствием.
He rubbed his hands, and said:	Он потер руки и сказал:
"Capital! Let's go up, then!"	- Вот и отлично. Тогда идемте!
And, preceded by the dog Balthasar, they ascended through the field. The sun was almost level in their faces now, and he could see, not only those silver threads, but little lines, just deep enough to stamp her beauty with a coin-like fineness--the special look of life unshared with others. "I'll take her in by the terrace," he thought: "I won't make a common visitor of her."	И следом за псом Балтазаром они стали подниматься по лугу. Солнце светило им теперь почти прямо в лицо, и он видел не только серебряные нити, но и морщинки, достаточно глубокие, чтобы придать ее красоте утонченность (лицо на монете!) - отпечаток жизни, не разделенной с другими. "Проведу ее через террасу, - подумал он. - Она не просто гостья".
"What do you do all day?" he said.	- Что вы делаете целыми днями? - спросил он.
"Teach music; I have another interest, too."	- Даю уроки музыки, и еще у меня есть занятие.
"Work!" said old Jolyon, picking up the doll from off the swing, and smoothing its black petticoat. "Nothing like it, is there? I don't do any now. I'm getting on. What interest is that?"	- Работа - что может быть лучше, правда? - сказал старый Джолион, подбирая с качелей Куклу и расправляя ее черную юбку. - Я-то уж не работаю. Я старею. А какое это занятие?
"Trying to help women who've come to grief."	- Стараюсь помочь женщинам, которые попали в беду.
Old Jolyon did not quite understand.	Старый Джолион не совсем понял.
"To grief?" he repeated; then realised with a shock that she meant exactly what he would have meant himself if he had used that expression. Assisting the Magdalenes of London! What a weird and terrifying interest! And, curiosity overcoming his natural shrinking, he asked:	- В беду? - повторил он; потом с испугом сообразил, что она подразумевает именно то, что подразумевал бы он сам, если бы употребил это выражение. Помогает лондонским Магдалинам! Какое непривлекательное, страшное занятие! Любопытство пересилило его врожденную стыдливость, и он спросил:
"Why? What do you do for them?"	- Как? Что же вы для них делаете?
"Not much. I've no money to spare. I can only give sympathy and food sometimes."	- Не много. У меня нет лишних денег. Я только жалею их и иногда подкармливаю.
Involuntarily old Jolyon's hand sought his purse. He said hastily:	Невольно рука старого Джолиона потянулась к кошельку. Он сказал поспешно:
"How d'you get hold of them?"	- А как вы с ними знакомитесь?
"I go to a hospital."	- Хожу в одну больницу.
"A hospital! Phew!"	- В больницу! Ну-ну!
"What hurts me most is that once they nearly all had some sort of beauty."	- Самое грустное, по-моему, это то, что когда-то почти все они были красивы.
Old Jolyon straightened the doll.	Старый Джолион расправил куклу.
"Beauty!" he ejaculated: "Ha! Yes! A sad business!" and he moved towards the house.	- Красота! - воскликнул он. - Да, да, печальная история, - и пошел к дому.
Through a French window, under sun-blinds not yet drawn up, he preceded her into the room where he was wont to study The Times and the sheets of an agricultural magazine, with huge illustrations of mangold wurzels, and the like, which provided Holly with material for her paint brush.	Через стеклянную дверь, приподняв еще не отдернутые портьеры, он провел ее в комнату, в которой обычно изучал "Тайме" и страницы сельскохозяйственного журнала, огромные иллюстрации которого - кормовая свекла и Прочие прелести - служили Холли для раскрашивания.
"Dinner's in half an hour. You'd like to wash your hands! I'll take you to June's room."	- Обед через полчаса. Вероятно, хотите вымыть руки? Пройдите в комнату Джун.
He saw her looking round eagerly; what changes since she had last visited this house with her husband, or her lover, or both perhaps- -he did not know, could not say! All that was dark, and he wished to leave it so. But what changes! And in the hall he said:	Он заметил, как жадно она глядит по сторонам; сколько перемен с тех пор, как она в последний раз была здесь с мужем, или с любовником, или с обоими вместе, - он не знал, понятия не имел! Все это было неясно, и он не желал разъяснении. Но сколько перемен! И в холле он сказал:
"My boy Jo's a painter, you know. He's got a lot of taste. It isn't mine, of course, but I've let him have his way."	- Мой сын Джо, знаете ли, художник. У него прекрасный вкус. Не мой вкус, конечно, но я его не стесняю.
She was standing very still, her eyes roaming through the hall and music room, as it now was--all thrown into one, under the great skylight. Old Jolyon had an odd impression of her. Was she trying to conjure somebody from the shades of that space where the colouring was all pearl-grey and silver? He would have had gold himself; more lively and solid. But Jo had French tastes, and it had come out shadowy like that, with an effect as of the fume of cigarettes the chap was always smoking, broken here and there by a little blaze of blue or crimson colour. It was not his dream! Mentally he had hung this space with those gold-framed masterpieces of still and stiller life which he had bought in days when quantity was precious. And now where were they? Sold for a song! That something which made him, alone among Forsytes, move with the times had warned him against the struggle to retain them. But in his study he still had 'Dutch Fishing Boats at Sunset.'	Она стояла тихо-тихо, обводя взглядом большой холл под стеклянной крышей, служивший теперь гостиной. У старого Джолиона было странное ощущение. Не старается ли она вызвать кого-то из теней этой комнаты, где все жемчужно-серое и серебряное? Он-то предпочел бы золото: веселей и прочнее. Но у Джо французские вкусы, вот комната и получилась такая призрачная, словно в ней стоят дым от папирос, которые он вечно курит, дым, то тут, то там оживленный, точно вспышкой, синим или алым пятком. Он-то мечтал о другом. Мысленно он развесил здесь свои шедевры - натюрморты в золотых рамах, которые он покупал в те времена, когда в картине ценился размер. А где они теперь? Проданы за бесценок! Ибо та непонятная сила, которая заставляла его единственного из Форсайтов, идти в ногу с веком, подсказала ему, что нечего и пытаться сохранить их. Но в кабинете у него до сих пор висели "Голландские рыбачьи лодки на закате".
He began to mount the stairs with her, slowly, for he felt his side.	Он стал подниматься по лестнице следом за Ирэн, медленно, так как бок побаливал.
"These are the bathrooms," he said, "and other arrangements. I've had them tiled. The nurseries are along there. And this is Jo's and his wife's. They all communicate. But you remember, I expect."	- Вот здесь ванные, - сказал он, - и другие помещения Я велел отделать пол и стены кафелем... Там детские. А вот комната Джо и его жены. Они все сообщаются. Да вы, вероятно, помните.
Irene nodded. They passed on, up the gallery and entered a large room with a small bed, and several windows.	Ирэн кивнула. Они прошли по галерее дальше и вошли в большую комнату с узкой кроватью и несколькими окнами.
"This is mine," he said. The walls were covered with the photographs of children and watercolour sketches, and he added doubtfully:	- А это моя, - сказал он. На стенах висели снимки детей и акварельные наброски, и он добавил неуверенно:
"These are Jo's. The view's first-rate. You can see the Grand Stand at Epsom in clear weather."	- Работа Джо. Вид отсюда превосходный. В ясную погоду виден Эпсомский ипподром.
The sun was down now, behind the house, and over the 'prospect' a luminous haze had settled, emanation of the long and prosperous day. Few houses showed, but fields and trees faintly glistened, away to a loom of downs.	Солнце теперь было низко за домом, и на "вид" опустилась прозрачная дымка, отсвет длинного счастливого дня. Домов почти не было видно, но поля и деревья слабо поблескивали, сливаясь вдали.
"The country's changing," he said abruptly, "but there it'll be when we're all gone. Look at those thrushes--the birds are sweet here in the mornings. I'm glad to have washed my hands of London."	- Местность меняется, - сказал он отрывисто, - но она останется, когда нас уже не будет. Слышите - дрозды; птицы тут хороши утром. Я рад, что разделался с Лондоном.
Her face was close to the window pane, and he was struck by its mournful look. 'Wish I could make her look happy!' he thought. 'A pretty face, but sad!' And taking up his can of hot water he went out into the gallery.	Ее лицо было у самого оконного стекла; Джолиона поразило его унылое выражение. "Хотел бы я, чтобы она выглядела повеселее, - подумал он. Красивое лицо, но грустное" И, захватив кувшин с горячей водой, он вышел на галерею.
"This is June's room," he said, opening the next door and putting the can down; "I think you'll find everything."	- Это вот комната Джун, - сказал он, отворяя следующую дверь и ставя кувшин на пол. - Найдете все, что вам нужно.
And closing the door behind her he went back to his own room. Brushing his hair with his great ebony brushes, and dabbing his forehead with eau de Cologne, he mused. She had come so strangely--a sort of visit- ation; mysterious, even romantic, as if his desire for company, for beauty, had been fulfilled by whatever it was which fulfilled that sort of thing. And before the mirror he straightened his still upright figure, passed the brushes over his great white moustache, touched up his eyebrows with eau de Cologne, and rang the bell.	И, закрыв дверь, он опять прошел к себе. Приглаживая волосы большими щетками черного дерева и смачивая лоб одеколоном, он размышлял. Она появилась так странно - как видение, таинственно, даже романтично, словно его желание общества, красоты было услышано... ну, тем, кому полагается слышать такие вещи. И, стоя перед зеркалом, он расправил свою все еще прямую спину, провел щетками по длинным белым усам, тронул брови одеколоном и позвонил.
"I forgot to let them know that I have a lady to dinner with me.	- Я забыл предупредить, что у меня обедает гостья.
Let cook do something extra, and tell Beacon to have the landau and pair at half-past ten to drive her back to Town to-night. Is Miss Holly asleep?"	Пусть кухарка там приготовит что-нибудь повкуснее, и скажите Бикону, чтобы в половине одиннадцатого подал ландо парой: отвезет ее в Лондон. Мисс Холли спит?
The maid thought not. And old Jolyon, passing down the gallery, stole on tiptoe towards the nursery, and opened the door whose hinges he kept specially oiled that he might slip in and out in the evenings without being heard.	Горничная не знала, кажется, нет. И старый Джолион на цыпочках прокрался по галерее к детской и отворил дверь, петли которой всегда смазывались, чтобы он мог неслышно входить и выходить по вечерам.
But Holly was asleep, and lay like a miniature Madonna, of that type which the old painters could not tell from Venus, when they had completed her. Her long dark lashes clung to her cheeks; on her face was perfect peace--her little arrangements were evidently all right again. And old Jolyon, in the twilight of the room, stood adoring her! It was so charming, solemn, and loving--that little face. He had more than his share of the blessed capacity of living again in the young. They were to him his future life--all of a future life that his fundamental pagan sanity perhaps admitted. There she was with everything before her, and his blood--some of it--in her tiny veins. There she was, his little companion, to be made as happy as ever he could make her, so that she knew nothing but love. His heart swelled, and he went out, stilling the sound of his patent-leather boots. In the corridor an eccentric notion attacked him: To think that children should come to that which Irene had told him she was helping! Women who were all, once, little things like this one sleeping there! 'I must give her a cheque!' he mused; 'Can't bear to think of them!' They had never borne reflecting on, those poor outcasts; wounding too deeply the core of true refinement hidden under layers of conformity to the sense of property--wounding too grievously the deepest thing in him--a love of beauty which could give him, even now, a flutter of the heart, thinking of his evening in the society of a pretty woman. And he went downstairs, through the swinging doors, to the back regions. There, in the wine-cellar, was a hock worth at least two pounds a bottle, a Steinberg Cabinet, better than any Johannisberg that ever went down throat; a wine of perfect bouquet, sweet as a nectarine--nectar indeed! He got a bottle out, handling it like a baby, and holding it level to the light, to look. Enshrined in its coat of dust, that mellow coloured, slender-necked bottle gave him deep pleasure. Three years to settle down again since the move from Town--ought to be in prime condition! Thirty-five years ago he had bought it--thank God he had kept his palate, and earned the right to drink it. She would appreciate this; not a spice of acidity in a dozen. He wiped the bottle, drew the cork with his own hands, put his nose down, inhaled its perfume, and went back to the music room.	Но Холли спала, лежала, как маленькая мадонна из тех, которых старые мастера, закончив, не могли отличить от Венеры Ее длинные темные ресницы были плотно прижаты к щекам; лицо безмятежно-спокойно: желудочек, по-видимому, совсем наладился И в полумраке комнаты старый Джолион стоял и поклонялся ей. Такое прелестное, серьезное, любящее личико! Он больше, чем кто-либо другой, обладал великим умением снова жить в детях. В них он видел свою будущую жизнь - другой будущей жизни, вероятно, и не признавала его здоровая натура язычника. Вот она перед ним, и все у нее впереди, и его кровь - доля его крови - в ее крошечных жилках. Вот она, его дружок, для счастья которой он готов сделать что угодно, лишь бы она не знала ничего, кроме любви. Сердце его переполнилось, и он вышел, стараясь не скрипеть лакированными башмаками. В коридоре у него возникла нелепая мысль. Подумать только, что дети приходят к тому, что теперь Ирэн, по ее словам, старается облегчить. Женщины, которые все когда-то были малышками, как та, что спит там, в детской! "Нужно дать ей чек, - размышлял он, - сил нет о них думать". Он никогда не выносил мысли о них, бедных париях; слишком глубоко это задевало истинно благородное нутро, скрытое под толстым слоем подчинения чувству собственности, слишком больно задевало самое святое, что у него было: любовь к прекрасному, от которой у него и сейчас замирало сердце, когда он думал о предстоящем ему вечере в обществе красивой женщины. И он пошел вниз и через вертящуюся дверь в задние апартаменты. Там, в винном погребе, у него было вино. Стоившее не меньше двух фунтов бутылка, "Стейнберт Кэбинет", лучше всякого рейнвейна; вино с идеальным букетом, вкусное, как персик, настоящий нектар. Он достал бутылку, прикасаясь к ней осторожно, как к младенцу, и поднял ее на свет. Окутанная слоем пыли, эта сочного цвета, с тонким горлышком бутылка доставляла ему глубокую радость. За три года с переезда из Лондона достаточно устоялось - должно быть, превосходное! Тридцать пять лет, как он купил его, слава богу, он не потерял вкуса и заслужил право выпить. Она оценит такое вино - ни тени кислоты в нем. Он вытер бутылку, собственноручно раскупорил ее, наклонился к ней носом, вдохнул аромат и пошел обратно в гостиную.
Irene was standing by the piano; she had taken off her hat and a lace scarf she had been wearing, so that her gold-coloured hair was visible, and the pallor of her neck. In her grey frock she made a pretty picture for old Jolyon, against the rosewood of the piano.	Ирэн стояла у рояля. Она сняла шляпу и кружевной шарф, так что теперь были хорошо видны ее золотистые волосы и бледная шея. В сером платье, у рояля палисандрового дерева - старый Джолион залюбовался ею.
He gave her his arm, and solemnly they went. The room, which had been designed to enable twenty-four people to dine in comfort, held now but a little round table. In his present solitude the big dining-table oppressed old Jolyon; he had caused it to be removed till his son came back. Here in the company of two really good copies of Raphael Madonnas he was wont to dine alone. It was the only disconsolate hour of his day, this summer weather. He had never been a large eater, like that great chap Swithin, or Sylvanus Heythorp, or Anthony Thornworthy, those cronies of past times; and to dine alone, overlooked by the Madonnas, was to him but a sorrowful occupation, which he got through quickly, that he might come to the more spiritual enjoyment of his coffee and cigar. But this evening was a different matter! His eyes twinkled at her across the little table and he spoke of Italy and Switzerland, telling her stories of his travels there, and other experiences which he could no longer recount to his son and grand-daughter because they knew them. This fresh audience was precious to him; he had never become one of those old men who ramble round and round the fields of reminiscence. Himself quickly fatigued by the insensitive, he instinctively avoided fatiguing others, and his natural flirtatiousness towards beauty guarded him specially in his relations with a woman. He would have liked to draw her out, but though she murmured and smiled and seemed to be enjoying what he told her, he remained conscious of that mysterious remoteness which constituted half her fascination. He could not bear women who threw their shoulders and eyes at you, and chattered away; or hard- mouthed women who laid down the law and knew more than you did. There was only one quality in a woman that appealed to him--charm; and the quieter it was, the more he liked it. And this one had charm, shadowy as afternoon sunlight on those Italian hills and valleys he had loved. The feeling, too, that she was, as it were, apart, cloistered, made her seem nearer to himself, a strangely desirable companion. When a man is very old and quite out of the running, he loves to feel secure from the rivalries of youth, for he would still be first in the heart of beauty. And he drank his hock, and watched her lips, and felt nearly young. But the dog Balthasar lay watching her lips too, and despising in his heart the interruptions of their talk, and the tilting of those greenish glasses full of a golden fluid which was distasteful to him.	Он подал ей руку, и они торжественно двинулись в столовую. В этой комнате, где во время обеда без труда размещалось "двадцать четыре человека, стоял теперь только небольшой круглый стол. Большой обеденный стол угнетающе действовал на оставшегося в одиночестве старого Джолиона; он велел его убрать до возвращения сына. Здесь, в обществе двух превосходных копий с мадонн. Рафаэля, он обычно обедал один. В то лето это был единственный безрадостный час его дня. Он никогда не ел особенно много, как великан Суизин, или Сильванос Хэйторп, или Антони Торнуорси - приятели прошлых лет; и обедать одному, под взглядом мадонн, было грустным занятием, которое он кончал как можно скорее, чтобы перейти к более духовному наслаждению кофе и сигарой. Но сегодняшний вечер - другое дело. Он посматривал через стол на Ирэн и говорил об Италии и Швейцарии, рассказывал ей о своих путешествиях и о других случаях из своей жизни, которые уже нельзя было рассказывать сыну и внучке, потому что они их знали. Он радовался, что теперь было кому послушать. Он не стал одним из тех стариков, которые кружат и кружат все по тем же воспоминаниям. Быстро утомляясь от разговора бестактных людей, он сам инстинктивно избегал утомлять других, а врожденное рыцарство заставляло его быть особенно осторожным с женщинами. Ему хотелось вызвать ее на разговор, но, хотя она отвечала и улыбалась и как будто с удовольствием слушала его рассказы, он не переставал чувствовать ту таинственную замкнутость, в которой заключалась большая доля ее привлекательности. Он не терпел женщин, которые выставляют напоказ глаза и плечи и болтают без умолку; или суровых женщин, которые всеми командуют и делают вид, что все знают. Он поддавался только на одно женское свойство - обаяние, и чем спокойнее оно было, тем больше он ценил его. А в Ирэн было обаяние, неуловимое, как вечернее солнце на итальянских холмах и долинах, которые он так любил когда-то. И от сознания, что она живет одна и замкнуто, она словно делалась ему ближе, как необъяснимо желанный друг. Когда человек очень стар и отстал безнадежно, ему приятно чувствовать себя в безопасности от посягательств молодых соперников, ибо он все еще хочет быть первым в сердце прекрасной. И он пил вино и смотрел на ее губы, и чувствовал себя почти молодым. А пес Балтазар лежал и тоже смотрел на ее губы и в душе презирал перерывы в их беседе и движение зеленоватых бокалов с золотистым напитком, который был ему глубоко противен.
The light was just failing when they went back into the music-room. And, cigar in mouth, old Jolyon said:	Начинало темнеть, когда они вернулись в гостиную. И, не выпуская изо рта сигары, старый Джолион сказал:
"Play me some Chopin."	- Сыграйте мне Шопена.
By the cigars they smoke, and the composers they love, ye shall know the texture of men's souls. Old Jolyon could not bear a strong cigar or Wagner's music. He loved Beethoven and Mozart, Handel and Gluck, and Schumann, and, for some occult reason, the operas of Meyerbeer; but of late years he had been seduced by Chopin, just as in painting he had succumbed to Botticelli. In yielding to these tastes he had been conscious of divergence from the standard of the Golden Age. Their poetry was not that of Milton and Byron and Tennyson; of Raphael and Titian; Mozart and Beethoven. It was, as it were, behind a veil; their poetry hit no one in the face, but slipped its fingers under the ribs and turned and twisted, and melted up the heart. And, never certain that this was healthy, he did not care a rap so long as he could see the pictures of the one or hear the music of the other.	По тому, какие человек курит сигары и каких композиторов любит, можно узнать, из чего соткана его душа. Старый Джолион не выносил крепких сигар и музыки Вагнера. Он любил Бетховена и Моцарта, Генделя и Глюка, и Шумана, и, совсем непонятно почему, - оперы Мейербера. Но за последние годы он поддался чарам Шопена, так же как в живописи не устоял перед Ботичелли. Увлекаясь новыми любимцами, он сознавал, что отходит от мерила Золотого века. Новая поэзия уже не была поэзией Мильтона, и Байрона, и Теннисона, Рафаэля и Тициана, Моцарта и Бетховена. Она была словно в дымке; эта Поэзия никому не бросалась в глаза, но проникала пальцами под ребра, и крутила, и тянула, и растопляла сердце. И, не зная наверное, полезно ли это, он не задумывался, лишь бы слушать музыку первого и смотреть на картины второго.
Irene sat down at the piano under the electric lamp festooned with pearl-grey, and old Jolyon, in an armchair, whence he could see her, crossed his legs and drew slowly at his cigar. She sat a few moments with her hands on the keys, evidently searching her mind for what to give him. Then she began and within old Jolyon there arose a sorrowful pleasure, not quite like anything else in the world. He fell slowly into a trance, interrupted only by the movements of taking the cigar out of his mouth at long intervals, and replacing it. She was there, and the hock within him, and the scent of tobacco; but there, too, was a world of sunshine lingering into moonlight, and pools with storks upon them, and bluish trees above, glowing with blurs of wine-red roses, and fields of lavender where milk-white cows were grazing, and a woman all shadowy, with dark eyes and a white neck, smiled, holding out her arms; and through air which was like music a star dropped and was caught on a cow's horn. He opened his eyes. Beautiful piece; she played well- -the touch of an angel! And he closed them again. He felt mirac- ulously sad and happy, as one does, standing under a lime-tree in full honey flower. Not live one's own life again, but just stand there and bask in the smile of a woman's eyes, and enjoy the bouquet! And he jerked his hand; the dog Balthasar had reached up and licked it.	Ирэн села к роялю под электрической лампой с жемчужно-серым абажуром, а старый Джолион опустился в Кресло, откуда ему было видно ее, положил ногу на ногу и медленно затянулся сигарой. Она сидела несколько минут, опустив пальцы на клавиши, по-видимому обдумывая, что бы сыграть ему. Потом она заиграла, и в душе старого Джолиона возникла грустная радость, ни с чем на свете не сравнимая. Им постепенно овладело оцепенение, прерываемое только движением его руки, изредка вынимавшей изо рта сигару и снова водворявшей ее на место. Было это и от присутствия Ирэн, и от выпитого вина, и от запаха табака; но был еще и мир, где солнечный свет сменился лунным; и пруды с аистами, осененные синеватыми деревьями с горящими на них розами, красными, как вино, и поля мяты, где паслись молочно-белые коровы, и женщина, как призрак, с темными глазами и белой шеей, улыбалась и протягивала руки; и по воздуху, подобному музыке, скатилась звезда и зацепилась за рог коровы. Он открыл глаза. Прекрасная вещь; она хорошо играет - ангельское туше! И он снова закрыл глаза. Он ощущал невероятную грусть и счастье, как бывает, когда стоишь под липой в полном медвяном цвету. Не жить своей жизнью, просто таять в улыбке женских глаз и впивать ее аромат! И он отдернул руку, которую пес Балтазар неожиданно лизнул.
"Beautiful!" He said: "Go on--more Chopin!"	- Прекрасно, - сказал он, - продолжайте, еще Шопена!
She began to play again. This time the resemblance between her and 'Chopin' struck him. The swaying he had noticed in her walk was in her playing too, and the Nocturne she had chosen and the soft darkness of her eyes, the light on her hair, as of moonlight from a golden moon. Seductive, yes; but nothing of Delilah in her or in that music. A long blue spiral from his cigar ascended and dispersed. 'So we go out!' he thought. 'No more beauty! Nothing?'	Она опять заиграла. Теперь его поразило сходство между нею и музыкой Шопена. Покачивание, которое он заметил в ее походке, было и в ее игре, и в выбранном ею ноктюрне, и в мягкой тьме ее глаз, и в свете, падавшем на ее волосы, словно свет золотой луны. Соблазнительна, да; но нет ничего от Далилы ни в ней, ни в этой музыке. Длинная синяя лента, крутясь, поднялась от его сигары и растаяла. "Так вот и мы исчезнем, - подумал он. - И не будет больше красоты. Ничего не будет?"
Again Irene stopped.	Снова Ирэн перестала играть.
"Would you like some Gluck? He used to write his music in a sunlit garden, with a bottle of Rhine wine beside him."	- Хотите Глюка? Он писал свои вещи в залитом солнцем саду, а рядом с ним стояла бутылка рейнвейна.
"Ah! yes. Let's have 'Orfeo.'"	- А, да! Давайте "Орфея".
Round about him now were fields of gold and silver flowers, white forms swaying in the sunlight, bright birds flying to and fro. All was summer. Lingering waves of sweetness and regret flooded his soul. Some cigar ash dropped, and taking out a silk handkerchief to brush it off, he inhaled a mingled scent as of snuff and eau de Cologne. 'Ah!' he thought, 'Indian summer--that's all!' and he said:	Теперь вокруг него расстилались поля золотых и серебряных цветов, белые фигуры двигались в солнечном свете, порхали яркие птицы. Во всем было лето. Волны сладкой тоски и сожаления заливали его душу, С сигары упал пепел, и, доставая шелковый носовой платок, чтобы смахнуть его, он вдохнул смешанный запах табака и одеколона. "А, - подумал он, - молодость вспомнилась - вот и все!" И он сказал:
"You haven't played me 'Che faro.'"	- Вы не сыграли мне "Che faro".
She did not answer; did not move. He was conscious of something-- some strange upset. Suddenly he saw her rise and turn away, and a pang of remorse shot through him. What a clumsy chap! Like Orpheus, she of course--she too was looking for her lost one in the hall of memory! And disturbed to the heart, he got up from his chair. She had gone to the great window at the far end. Gingerly he followed. Her hands were folded over her breast; he could just see her cheek, very white. And, quite emotionalized, he said:	Она не ответила; не шевельнулась. Он смутно почувствовал что-то - какое-то странное смятение. Вдруг он увидел, что она встала и отвернулась, и раскаянье обожгло его. Какой он медведь! Ведь, подобно Орфею, и она, без сомнения, искала погибшего в чертогах воспоминаний. И, глубоко расстроенный, он встал с кресла. Она отошла к большому окну в дальнем конце комнаты. Он тихонько последовал за ней. Она сложила руки на груди, ему была видна ее щека, очень бледная. И, совсем расчувствовавшись, он сказал:
"There, there, my love!" The words had escaped him mechanically, for they were those he used to Holly when she had a pain, but their effect was instantaneously distressing. She raised her arms, covered her face with them, and wept.	- Ничего, ничего, родная! Слова эти вырвались у него невольно, ими он всегда утешал Холли, когда у нее что-нибудь болело, но действие их было мгновенно и потрясающе. Она разняла руки, спрятала в ладони лицо и расплакалась.
Old Jolyon stood gazing at her with eyes very deep from age. The passionate shame she seemed feeling at her abandonment, so unlike the control and quietude of her whole presence was as if she had never before broken down in the presence of another being.	Старый Джолион стоял и глядел на нее глубоко запавшими от старости глазами. Отчаянный стыд, который она, видимо, испытывала от своей слабости, так не вязавшейся со сдержанностью и спокойствием всего ее поведения, казалось, говорил, что она никогда еще не выдавала себя в присутствии другого человека.
"There, there--there, there!" he murmured, and putting his hand out reverently, touched her.	- Ну, ничего, ничего, - приговаривал он и коснулся ее почтительно протянутой рукой.
She turned, and leaned the arms which covered her face against him. Old Jolyon stood very still, keeping one thin hand on her shoulder. Let her cry her heart out--it would do her good.	Она повернулась и прислонилась к нему, не отрывая ладоней от лица. Старый Джолион стоял очень тихо, не снимая худой руки с ее плеча. Пусть выплачется - ей легче станет!
And the dog Balthasar, puzzled, sat down on his stern to examine them.	А озадаченный пес Балтазар уселся на задние лапы и разглядывал их.
The window was still open, the curtains had not been drawn, the last of daylight from without mingled with faint intrusion from the lamp within; there was a scent of new-mown grass. With the wisdom of a long life old Jolyon did not speak. Even grief sobbed itself out in time; only Time was good for sorrow--Time who saw the passing of each mood, each emotion in turn; Time the layer-to-rest. There came into his mind the words: 'As panteth the hart after cooling streams'--but they were of no use to him. Then, conscious of a scent of violets, he knew she was drying her eyes. He put his chin forward, pressed his moustache against her forehead, and felt her shake with a quivering of her whole body, as of a tree which shakes itself free of raindrops. She put his hand to her lips, as if saying: "All over now! Forgive me!"	Окно еще было открыто, занавески не задернуты, Остатки дневного света снаружи сливались со светом лампы; пахло свежескошенной травой. Умудренный долгою жизнью, старый Джолион молчал. Даже большое горе выплачется со временем - только время залечит печаль, Время - великий целитель. На ум ему пришли слова: "Как лань желает к потокам воды", но он не знал, зачем они ему. Потом, уловив запах фиалок, он понял, что она вытирает глаза. Он выдвинул подбородок, прижался усами к ее лбу и почувствовал, что она вздрогнула всем телом, как дерево, когда стряхивает с ветвей дождевые капли. Она поднесла его руку к губам, словно говоря: "Все прошло. Простите меня!"
The kiss filled him with a strange comfort; he led her back to where she had been so upset. And the dog Balthasar, following, laid the bone of one of the cutlets they had eaten at their feet.	От поцелуя ему почему-то стало легче; он повел ее назад к роялю. И пес Балтазар пошел следом и положил к их ногам кость от одной из съеденных ими котлет.
Anxious to obliterate the memory of that emotion, he could think of nothing better than china; and moving with her slowly from cabinet to cabinet, he kept taking up bits of Dresden and Lowestoft and Chelsea, turning them round and round with his thin, veined hands, whose skin, faintly freckled, had such an aged look.	Желая как можно скорее сгладить память об этой минуте, он не мог придумать ничего лучше фарфора; и, переходя с ней от одного шкафчика к другому, он вынимал образцы изделий Дрездена, Лоустофта и Челси и поворачивал их в тонких жилистых руках, кожа на которых, покрытая редкими веснушками, выглядела очень старой.
"I bought this at Jobson's," he would say; "cost me thirty pounds. It's very old. That dog leaves his bones all over the place. This old 'ship-bowl' I picked up at the sale when that precious rip, the Marquis, came to grief. But you don't remember. Here's a nice piece of Chelsea. Now, what would you say this was?"	- Вот это я купил у Джобсона, - говорил он, - заплатил тридцать фунтов. Очень старая. Везде эта собака раскидывает кости! Этот старый бокал мне попался на аукционе, когда достукался распутник маркиз. Впрочем, вы этого не можете помнить. Вот хороший образчик Челси. Ну, а как вы думаете, вот это что?
And he was comforted, feeling that, with her taste, she was taking a real interest in these things; for, after all, nothing better composes the nerves than a doubtful piece of china.	И ему было приятно, что женщина с таким вкусом заинтересовалась его сокровищами, ибо в конце концов ничто не успокаивает нервы лучше, чем фарфор неустановленного происхождения.
When the crunch of the carriage wheels was heard at last, he said:	Когда, наконец, под окном зашуршали колеса экипажа, он сказал:
"You must come again; you must come to lunch, then I can show you these by daylight, and my little sweet--she's a dear little thing. This dog seems to have taken a fancy to you."	- Непременно приезжайте еще; приезжайте к завтраку, тогда увидите их при дневном свете, и мою детку увидите - она милая крошка. Собака к вам, видно, благоволит.
For Balthasar, feeling that she was about to leave, was rubbing his side against her leg. Going out under the porch with her, he said:	Балтазар, чувствуя, что она уезжает, терся боком о ее ногу. Провожая ее на крыльце, старый Джолион сказал:
"He'll get you up in an hour and a quarter. Take this for your protegees," and he slipped a cheque for fifty pounds into her hand.	- Он довезет вас в час с четвертью. Вот вам для ваших протеже. - И он сунул ей в руку чек на пятьдесят фунтов.
He saw her brightened eyes, and heard her murmur: "Oh! Uncle Jolyon!" and a real throb of pleasure went through him. That meant one or two poor creatures helped a little, and it meant that she would come again. He put his hand in at the window and grasped hers once more. The carriage rolled away. He stood looking at the moon and the shadows of the trees, and thought: 'A sweet night! She......!'	Он видел, как заблестели ее глаза, услышал ее тихое: "О дядя Джолион!" - и все в нем вздрогнуло от удовольствия. Это значило, что одно-два бедных создания получат какую-то помощь, и это значило, что она приедет еще. Он заглянул в экипаж и еще раз пожал ей руку. Ландо покатилось. Он стоял и смотрел на луну и на тени деревьев и думал: "Чудесная ночь! Она!.."

К началу страницы

II

English	Русский
Two days of rain, and summer set in bland and sunny. Old Jolyon walked and talked with Holly. At first he felt taller and full of a new vigour; then he felt restless. Almost every afternoon they would enter the coppice, and walk as far as the log. 'Well, she's not there!' he would think, 'of course not!' And he would feel a little shorter, and drag his feet walking up the hill home, with his hand clapped to his left side. Now and then the thought would move in him: 'Did she come--or did I dream it?' and he would stare at space, while the dog Balthasar stared at him. Of course she would not come again! He opened the letters from Spain with less excitement. They were not returning till July; he felt, oddly, that he could bear it. Every day at dinner he screwed up his eyes and looked at where she had sat. She was not there, so he unscrewed his eyes again.	Два дня дождя, и установилось лето, ясное, солнечное. Старый Джолион гулял и беседовал с Холли. Сначала он чувствовал себя словно выросшим и полным новых сил, потом ощутил беспокойство. Почти каждый день они ходили в рощу и доходили до упавшего дерева. "Ну что ж, ее нет, - думал он, - конечно, нет". И тогда ему казалось, что он стал ниже ростом, и, с трудом передвигая ноги, он шел в гору к дому, прижав руку к левому боку. Иногда у него являлась мысль: "Приезжала она или мне это приснилось?" И он устремлял взгляд в пустоту, а пес Балтазар устремлял взгляд на него. Конечно, она больше не приедет! Он уже без прежнего интереса вскрывал письма из Испании. Они решили вернуться только в июле; как ни странно, он чувствовал, что это не так уж трудно пережить. Каждый день за обедом он скашивал глаза и смотрел на то место, где она тогда сидела. Ее там не было, и глаза его опять смотрели прямо.
On the seventh afternoon he thought: 'I must go up and get some boots.' He ordered Beacon, and set out. Passing from Putney towards Hyde Park he reflected: 'I might as well go to Chelsea and see her.' And he called out:	На седьмой день он подумал: "Надо съездить в город заказать башмаки". Велел Бикону подавать и отправился. Между Пэтни и Хайд-парком он подумал: "Можно бы заехать в Челси навестить ее". И крикнул кучеру:
"Just drive me to where you took that lady the other night."	- Заезжайте, куда вечером отвозили даму.
The coachman turned his broad red face, and his juicy lips answered:	Кучер обернул к нему свое широкое красное лицо, и его толстые губы ответили:
"The lady in grey, sir?"	- Даму в сером, сэр?
"Yes, the lady in grey."	- Да, даму в сером.
What other ladies were there! Stodgy chap!	Какие же еще могут быть дамы! Болван!
The carriage stopped before a small three-storied block of flats, standing a little back from the river. With a practised eye old Jolyon saw that they were cheap. 'I should think about sixty pound a year,' he mused; and entering, he looked at the name-board. The name 'Forsyte' was not on it, but against 'First Floor, Flat C' were the words: 'Mrs. Irene Heron.' Ah! She had taken her maiden name again! And somehow this pleased him. He went upstairs slowly, feeling his side a little. He stood a moment, before ringing, to lose the feeling of drag and fluttering there. She would not be in! And then--Boots! The thought was black. What did he want with boots at his age? He could not wear out all those he had.	Коляска остановилась перед небольшим трехэтажным домом, стоявшим немного отступя от реки. Опытным глазом старый Джолион увидел, что квартиры в нем дешевые. "Фунтов шестьдесят в год", - прикинул он и, войдя в подъезд, стал читать фамилии на дощечке. Фамилии Форсайт не было, но против слов: "Второй этаж, квартира С", значилось: "Миссис Ирэн Эрон". А, она опять носит девичью фамилию! Ему это почему-то понравилось. Он медленно пошел по лестнице, бок побаливал. Он постоял, прежде чем звонить, чтобы улеглось ощущение подергивания и трепыхания. Не будет ее дома! А тогда - башмаки! Мрачная мысль! Зачем ему еще башмаки в его возрасте? Ему и своих-то всех не сносить.
"Your mistress at home?"	- Хозяйка дома?
"Yes, sir."	- Да, сэр.
"Say Mr. Jolyon Forsyte."	- Доложите: мистер Джолион Форсайт.
"Yes, sir, will you come this way?"	- Сейчас, сэр, пройдите, пожалуйста, сюда.
Old Jolyon followed a very little maid--not more than sixteen one would say--into a very small drawing-room where the sun-blinds were drawn. It held a cottage piano and little else save a vague fragrance and good taste. He stood in the middle, with his top hat in his hand, and thought: 'I expect she's very badly off!' There was a mirror above the fireplace, and he saw himself reflected. An old-looking chap! He heard a rustle, and turned round. She was so close that his moustache almost brushed her forehead, just under her hair.	Старый Джолион последовал за очень молоденькой горничной - лет шестнадцати, не больше - в очень маленькую гостиную со спущенными шторами. В ней было пианино, а больше почти ничего, если не считать неясного аромата и хорошего вкуса. Он стоял посередине, держа в руке цилиндр, и думал: "Нелегко ей, видно, живется!" Над камином висело зеркало, и он увидел свое отражение. Ох, как стар! Послышался шелест, он обернулся. Она была так близко, что усы его чуть не задели ее лба, как раз там, где начинались серебряные нити в волосах.
"I was driving up," he said. "Thought I'd look in on you, and ask you how you got up the other night."	- Я был в городе, - сказал он. - Подумал, загляну к вам, узнаю, как вы тогда доехали.
And, seeing her smile, he felt suddenly relieved. She was really glad to see him, perhaps.	И при виде ее улыбки он почувствовал внезапное облегчение. Может быть, она и вправду рада его видеть.
"Would you like to put on your hat and come for a drive in the Park?"	- Хотите, наденьте шляпу, покатаемся в парке?
But while she was gone to put her hat on, he frowned. The Park! James and Emily! Mrs. Nicholas, or some other member of his precious family would be there very likely, prancing up and down. And they would go and wag their tongues about having seen him with her, afterwards. Better not! He did not wish to revive the echoes of the past on Forsyte 'Change. He removed a white hair from the lapel of his closely-buttoned-up frock coat, and passed his hand over his cheeks, moustache, and square chin. It felt very hollow there under the cheekbones. He had not been eating much lately--he had better get that little whippersnapper who attended Holly to give him a tonic. But she had come back and when they were in the carriage, he said:	Но когда она ушла надевать шляпу, он нахмурился. Парк! Джеме и Эмили! Жена Николаев или кто другой из членов его милого семейства уж наверное там, разъезжают взад и вперед. А потом пойдут болтать о том, что видели его с ней. Лучше не нужно! Он не желал воскрешать на Форсайтской Бирже отзвуки прошлого. Он снял седой волос с отворота застегнутого на все пуговицы сюртука и провел рукой по щеке, усам и квадратному подбородку. Под скулами прощупывались глубокие впадины Он мало ел последнее время, надо попросить этого шарлатана, который лечит Холли, прописать ему что-нибудь подкрепляющее. Но Ирэн была готова, и, сидя в коляске, он сказал:
"Suppose we go and sit in Kensington Gardens instead?" and added with a twinkle: "No prancing up and down there," as if she had been in the secret of his thoughts.	- А может, лучше посидим в Кенсингтонском саду? - и прибавил, подмигивая: - Там-то никто не разъезжает взад и вперед, - как будто она уже была посвящена в его мысли.
Leaving the carriage, they entered those select precincts, and strolled towards the water.	Они вышли из коляски, вступили на эту территорию для избранных и направились к пруду.
"You've gone back to your maiden name, I see," he said: "I'm not sorry."	- Вы, я вижу, снова под девичьей фамилией, - сказал он. - Это неплохо.
She slipped her hand under his arm:	Она взяла его под руку:
"Has June forgiven me, Uncle Jolyon?"	- Джун простила мне, дядя Джолион?
He answered gently:	Он ответил мягко:
"Yes--yes; of course, why not?"	- Да, да, конечно, как же иначе?
"And have you?"	- А вы?
"I? I forgave you as soon as I saw how the land really lay."	- Я? Я простил вам, едва только понял, как, собственно, обстоит дело.
And perhaps he had; his instinct had always been to forgive the beautiful.	И он, возможно, говорил правду: он всегда был душой на стороне красоты.
She drew a deep breath.	Она глубоко вздохнула.
"I never regretted--I couldn't. Did you ever love very deeply, Uncle Jolyon?"	- Я никогда не жалела, не могла. Вы когда-нибудь любили очень сильно, дядя Джолион?
At that strange question old Jolyon stared before him. Had he? He did not seem to remember that he ever had. But he did not like to say this to the young woman whose hand was touching his arm, whose life was suspended, as it were, by memory of a tragic love. And he thought: 'If I had met you when I was young I--I might have made a fool of myself, perhaps.' And a longing to escape in generalities beset him.	Услышав этот странный вопрос, старый Джолион устремил взгляд в пространство. Любил ли? Да как будто и нет. Но ему не хотелось говорить этого молодой женщине, чья рука касалась его локтя, чью жизнь словно приостановила память о несчастной любви. И он подумал: "Если бы я встретил вас, когда был молод, я... я, возможно, и наделал бы глупостей". Ему захотелось укрыться за обобщениями.
"Love's a queer thing," he said, "fatal thing often. It was the Greeks--wasn't it?--made love into a goddess; they were right, I dare say, but then they lived in the Golden Age."	- Любовь - странная вещь, - сказал он. - Часто роковая. Ведь это греки - не правда ли? - сделали из любви богиню; и они, вероятно, были правы, но ведь они жили в Золотом веке.
"Phil adored them."	- Фил обожал их.
Phil! The word jarred him, for suddenly--with his power to see all round a thing, he perceived why she was putting up with him like this. She wanted to talk about her lover! Well! If it was any pleasure to her! And he said:	"Фил!" Это слово резнуло его, - способность видеть вещи со всех сторон вдруг подсказала ему, почему она им не тяготится. Ей хотелось говорить о своем возлюбленном! Что ж, если это доставляет ей удовольствие! И он сказал:
"Ah! There was a bit of the sculptor in him, I fancy."	- А он, наверно, понимал толк в скульптуре.
"Yes. He loved balance and symmetry; he loved the whole-hearted way the Greeks gave themselves to art."	- Да. Он любил равновесие и пропорции, любил греков за то, как они без остатка отдавались искусству.
Balance! The chap had no balance at all, if he remembered; as for symmetry--clean-built enough he was, no doubt; but those queer eyes of his, and high cheek-bones--Symmetry?	Равновесие! Насколько он помнил, этот молодой человек был совсем не уравновешенный; что касается пропорций... фигура у него была, конечно, хорошая, но эти странные глаза и выдающиеся скулы... пропорции?
"You're of the Golden Age, too, Uncle Jolyon."	- Вы тоже из Золотого века, дядя Джолион.
Old Jolyon looked round at her. Was she chaffing him? No, her eyes were soft as velvet. Was she flattering him? But if so, why? There was nothing to be had out of an old chap like him.	Старый Джолион оглянулся на нее. Что она, смеется над ним? Нет, глаза ее были мягки, как бархат. Льстит ему? Но зачем? С такого старика, как он, взять нечего.
"Phil thought so. He used to say: 'But I can never tell him that I admire him.'"	- Фил так думал. Он всегда говорил: "Но я никак не могу ему сказать, что восхищаюсь им".
Ah! There it was again. Her dead lover; her desire to talk of him! And he pressed her arm, half resentful of those memories, half grateful, as if he recognised what a link they were between herself and him.	А, вот оно опять. Ее погибший возлюбленный; желание говорить о нем. И он пожал ей руку, отчасти обиженный этими воспоминаниями, отчасти благодарный, точно сознавая, как они связывают его с нею.
"He was a very talented young fellow," he murmured. "It's hot; I feel the heat nowadays. Let's sit down."	- Очень талантливый молодой человек был, - проговорил он. - Жарко, на меня жара теперь действует. Давайте посидим.
They took two chairs beneath a chestnut tree whose broad leaves covered them from the peaceful glory of the afternoon. A pleasure to sit there and watch her, and feel that she liked to be with him. And the wish to increase that liking, if he could, made him go on:	Они сели на стулья под каштаном, широкие листья которого защищали их от тихого сияния вечера. Приятно сидеть здесь, и смотреть на нее, и чувствовать, что ей хорошо с ним. И желание, чтобы ей стало еще лучше, заставило его продолжать.
"I expect he showed you a side of him I never saw. He'd be at his best with you. His ideas of art were a little new--to me "--he had stiffed the word 'fangled.'	- Вы, вероятно, знали его с такой стороны, какую я не мог видеть. Вам он показал лучшее, что в нем было. Его взгляды на искусство казались мне немного... новыми, - он чуть не сказал: "новомодными".
"Yes: but he used to say you had a real sense of beauty."	- Да, но он говорил, что вы понимаете толк в красоте.
Old Jolyon thought: 'The devil he did!' but answered with a twinkle:	Старый Джолион подумал: "Говорил он, как же!" Но ответил, подмигивая:
"Well, I have, or I shouldn't be sitting here with you."	- Ну что ж, он был прав, а то я бы не сидел здесь с вами.
She was fascinating when she smiled with her eyes, like that!	Очаровательна она, когда улыбается вот так, глазами.
"He thought you had one of those hearts that never grow old. Phil had real insight."	- Он говорил, что у вас сердце из тех, что никогда не старятся. Фил замечательно разбирался в людях.
He was not taken in by this flattery spoken out of the past, out of a longing to talk of her dead lover--not a bit; and yet it was precious to hear, because she pleased his eyes and heart which --quite true!--had never grown old. Was that because--unlike her and her dead lover, he had never loved to desperation, had always kept his balance, his sense of symmetry. Well! It had left him power, at eighty-four, to admire beauty. And he thought, 'If I were a painter or a sculptor! But I'm an old chap. Make hay while the sun shines.'	Старый Джолион не обманывался этой лестью, звучащей из прошлого, вызванной желанием говорить об умершем, - совсем нет; и все же он жадно ловил ее слова, ибо Ирэн радовала его взоры и сердце, которое - совершенно верно - так и не состарилось. Потому ли, что, не в пример ей и ее мертвому возлюбленному, он никогда не любил до отчаяния, всегда сохранял равновесие и чувство пропорций? Что же, зато в восемьдесят пять лет он еще способен наслаждаться красотой! И он подумал: "Будь я художником или скульптором!.. Но я старик. Надо жить, пока можно!"
A couple with arms entwined crossed on the grass before them, at the edge of the shadow from their tree. The sunlight fell cruelly on their pale, squashed, unkempt young faces.	Двое, обнявшись, прошли по траве перед ними, по краю тени от каштана. Солнце безжалостно освещало их бледные, помятые молодые лица.
"We're an ugly lot!" said old Jolyon suddenly. "It amazes me to see how--love triumphs over that."	- Некрасивое создание человек, - сказал вдруг старый Джолион. - Поражает меня, как любовь это превозмогает.
"Love triumphs over everything!"	- Любовь все превозмогает.
"The young think so," he muttered.	- Так молодые думают, - сказал он тихо.
"Love has no age, no limit, and no death."	- У любви нет возраста, нет предела, нет смерти.
With that glow in her pale face, her breast heaving, her eyes so large and dark and soft, she looked like Venus come to life! But this extravagance brought instant reaction, and, twinkling, he said:	Ее бледное лицо светилось, грудь подымалась, глаза такие большие, и темные, и мягкие - прямо ожившая Венера! Но эта шальная мысль сейчас же вызвала реакцию, и он сказал, подмигивая:
"Well, if it had limits, we shouldn't be born; for by George! it's got a lot to put up with."	- Да, если б у нее были пределы, мы бы и на свет не родились. Ведь ей, честное слово, ставится немало препятствий.
Then, removing his top hat, he brushed it round with a cuff. The great clumsy thing heated his forehead; in these days he often got a rush of blood to the head--his circulation was not what it had been.	Потом, сняв цилиндр, старый Джолион провел по нему манжетой. Большой и нескладный, он нагрел ему лоб; эти дни у него часто бывали приливы крови к голове - кровообращение уже не то, что было.
She still sat gazing straight before her, and suddenly she murmured:	Она все сидела, глядя прямо перед собой, и вдруг проговорила еле слышно:
"It's strange enough that I'm alive."	- Странно, как это я еще жива!
Those words of Jo's 'Wild and lost' came back to him.	Слова Джо "загнанная, потерянная" пришли ему на память.
"Ah!" he said: "my son saw you for a moment--that day."	- А-а, - сказал он, - мой сын видел вас мельком в тот день.
"Was it your son? I heard a voice in the hall; I thought for a second it was--Phil."	- Это был ваш сын? Я слышала голос в холле; на секунду я подумала, что это - Фил.
Old Jolyon saw her lips tremble.	Старый Джолион видел, что у нее задрожали губы.
She put her hand over them, took it away again, and went on calmly:	Она поднесла к ним руку, опять отняла ее и продолжала спокойно:
"That night I went to the Embankment; a woman caught me by the dress. She told me about herself. When one knows that others suffer, one's ashamed."	- В ту ночь я пошла к реке; какая-то женщина схватила меня за платье. Рассказала мне о себе. Когда узнаешь, что приходится выносить другим, становится стыдно.
"One of those?"	- Одна из тех?
She nodded, and horror stirred within old Jolyon, the horror of one who has never known a struggle with desperation. Almost against his will he muttered:	Она кивнула, и в душе старого Джолиона зашевелился ужас, ужас человека, никогда не знавшего, что значит бороться с отчаянием. Почти против воли он сказал:
"Tell me, won't you?"	- Расскажите мне, хорошо?
"I didn't care whether I lived or died. When you're like that, Fate ceases to want to kill you. She took care of me three days-- she never left me. I had no money. That's why I do what I can for them, now."	- Мне было все равно - жить или умереть. А когда дойдешь до такого, судьбе уж и не хочется тебя убивать. Эта женщина ухаживала за мной три дня, не отходила от меня. Денег у меня не было. Вот я теперь и делаю для них, что могу.
But old Jolyon was thinking: 'No money!' What fate could compare with that? Every other was involved in it.	Но старый Джолион думал: "Не было денег!" Что может сравниться с такой участью? С этим и все остальное связано.
"I wish you had come to me," he said. "Why didn't you?"	- Напрасно вы не пришли ко мне, - сказал он. - Почему?
But Irene did not answer.	Ирэн не ответила.
"Because my name was Forsyte, I suppose? Or was it June who kept you away? How are you getting on now?"	- Потому что моя фамилия Форсайт, наверно? Или Джун не хотели встретить? А теперь как ваши дела?
His eyes involuntarily swept her body. Perhaps even now she was--! And yet she wasn't thin--not really!	Он невольно окинул глазами ее фигуру. Может быть, она и теперь... но нет, она не худая, право же нет.
"Oh! with my fifty pounds a year, I make just enough."	- О, ведь у меня пятьдесят фунтов в год, как раз хватает.
The answer did not reassure him; he had lost confidence. And that fellow Soames! But his sense of justice stifled condemnation. No, she would certainly have died rather than take another penny from him. Soft as she looked, there must be strength in her somewhere-- strength and fidelity. But what business had young Bosinney to have got run over and left her stranded like this!	Ответ не удовлетворил его; уверенность пропала. Уж этот Соме! Но чувство справедливости заглушило обвиняющий голос. Нет, она, конечно, скорее умрет, чем согласится принять хоть что-нибудь от него. Это ничего, что она такая мягкая, в ней, наверное, скрыта сила, сила и верность. И нужно же было этому Босини дать себя раздавить и оставить ее на мели!
"Well, you must come to me now," he said, "for anything you want, or I shall be quite cut up." And putting on his hat, he rose. "Let's go and get some tea. I told that lazy chap to put the horses up for an hour, and come for me at your place. We'll take a cab presently; I can't walk as I used to."	- Ну, теперь уж вы должны прийти ко мне, если вам что-нибудь понадобится, - сказал он, - а то я совсем обижусь, - и он встал, надевая цилиндр. - Пойдемте выпьем чаю. Я велел этому лентяю дать лошадям час отдохнуть и заехать за мною к вам. Сейчас возьмем кэб; я уже не могу столько ходить, как раньше.
He enjoyed that stroll to the Kensington end of the gardens--the sound of her voice, the glancing of her eyes, the subtle beauty of a charming form moving beside him. He enjoyed their tea at Ruffel's in the High Street, and came out thence with a great box of chocolates swung on his little finger. He enjoyed the drive back to Chelsea in a hansom, smoking his cigar. She had promised to come down next Sunday and play to him again, and already in thought he was plucking carnations and early roses for her to carry back to town. It was a pleasure to give her a little pleasure, if it WERE pleasure from an old chap like him! The carriage was already there when they arrived. Just like that fellow, who was always late when he was wanted! Old Jolyon went in for a minute to say good-bye. The little dark hall of the flat was impregnated with a disagreeable odour of patchouli, and on a bench against the wall--its only furniture--he saw a figure sitting. He heard Irene say softly: "Just one minute." In the little drawing-room when the door was shut, he asked gravely:	Хорошо было пройтись до дальнего конца сада - звук ее голоса, взгляд ее глаз, тонкая красота прелестной женщины двигались рядом с ним. Хорошо было выпить чаю у Раффела на Хай-стрит, - он вышел оттуда с большой коробкой конфет, нацепленной на мизинец. Хорошо было ехать назад в Челси в наемной карете, покуривая сигару. Она обещала приехать в следующее воскресенье и снова играть ему, и мысленно он уже рвал гвоздику и ранние розы, чтобы дать их ей с собой в Лондон. Приятно было сделать ей приятное, если только это приятно от такого старика. Коляска уже ждала его, когда они приехали. Ведь вот человек! А когда его ждешь - всегда опаздывает! Старый Джолион зашел на минутку проститься. В маленькой темной передней ее квартирки стоял неприятный запах пачули; и на скамейке у стены - другой мебели не было - он заметил сидящую фигуру. - Он слышал, как Ирэн тихо сказала: "Сию минуту". В маленькой гостиной, когда двери были закрыты, он серьезно спросил:
"One of your protegees?"	- Одна из ваших протеже?
"Yes. Now thanks to you, I can do something for her."	- Да. Теперь, благодаря вам, я могу кое-что для нее сделать.
He stood, staring, and stroking that chin whose strength had frightened so many in its time. The idea of her thus actually in contact with this outcast grieved and frightened him. What could she do for them? Nothing. Only soil and make trouble for herself, perhaps. And he said:	Он стоял, глядя перед собой и поглаживая подбородок, мощь которого стольких в свое время отпугивала. Мысль, что она так близко соприкасается с этой несчастной, огорчала его и пугала. Чем она может им помочь? Ничем! Только сама может запачкаться и нажить неприятностей. И он сказал:
"Take care, my dear! The world puts the worst construction on everything."	- Будьте осторожны, дорогая. Люди готовы что угодно истолковать в самом худшем смысле.
"I know that."	- Это я знаю.
He was abashed by her quiet smile.	Он отступил перед ее спокойной улыбкой.
"Well then--Sunday," he murmured: "Good-bye."	- Так, значит, в воскресенье, - сказал он. - До свидания!
She put her cheek forward for him to kiss.	Она подставила ему щеку для поцелуя.
"Good-bye," he said again; "take care of yourself."	- До свидания, - повторил он, - берегите себя.
And he went out, not looking towards the figure on the bench. He drove home by way of Hammersmith; that he might stop at a place he knew of and tell them to send her in two dozen of their best Burgundy. She must want picking-up sometimes! Only in Richmond Park did he remember that he had gone up to order himself some boots, and was surprised that he could have had so paltry an idea.	И он вышел, не оглядываясь на фигуру у стены. Домой он поехал через Хэммерсмит, решив зайти в знакомый магазин и распорядиться, чтобы ей послали две дюжины их лучшего бургундского. Ей, верно, нужно бывает иногда подкрепиться Только в Ричмонд-парке он вспомнил, что поехал в город заказывать башмаки, и удивился, как такая нелепая мысль могла прийти ему в голову.

К началу страницы

III

English	Русский
The little spirits of the past which throng an old man's days had never pushed their faces up to his so seldom as in the seventy hours elapsing before Sunday came. The spirit of the future, with the charm of the unknown, put up her lips instead. Old Jolyon was not restless now, and paid no visits to the log, because she was coming to lunch. There is wonderful finality about a meal; it removes a world of doubts, for no one misses meals except for reasons beyond control. He played many games with Holly on the lawn, pitching them up to her who was batting so as to be ready to bowl to Jolly in the holidays. For she was not a Forsyte, but Jolly was--and Forsytes always bat, until they have resigned and reached the age of eighty-five. The dog Balthasar, in attendance, lay on the ball as often as he could, and the page-boy fielded, till his face was like the harvest moon. And because the time was getting shorter, each day was longer and more golden than the last. On Friday night he took a liver pill, his side hurt him rather, and though it was not the liver side, there is no remedy like that. Anyone telling him that he had found a new excitement in life and that excitement was not good for him, would have been met by one of those steady and rather defiant looks of his deep-set iron-grey eyes, which seemed to say: 'I know my own business best.' He always had and always would.	Легкие феи прошлого, которые роем вьются вокруг стариков, никогда еще не тревожили старого Джолиона так мало, как в течение этих семидесяти часов, отделявших его от воскресенья. Зато улыбалась ему фея будущего, овеянная обаянием неизвестности. Теперь старый Джолион не тревожился и не ходил навещать упавшее дерево, потому что она обещала приехать к завтраку. Есть что-то необычайно успокоительное в еде. Сговоришься позавтракать вместе - и уляжется целый ворох сомнений, ибо никто не пропустит обеда или завтрака, если не будет на то совсем особых причин Он часто играл с Холли в крикет на лужайке, подавал ей мячи, а она била, готовясь в свою очередь на каникулах подавать их Джолли. Ибо в ней было мало форсайтского, а в Джолли - бездна, а Форсайты всегда бьют, пока не выйдут в отставку и не доживут до восьмидесяти пяти лет. Пес Балтазар, неизменно находившийся тут же, когда только успевал, ложился на мяч, а мальчик-слуга бегал за мячами, пока лицо у него не начинало сиять, как полная луна. И потому, что ждать оставалось все меньше, каждый день был длиннее и лучезарнее предыдущего. В пятницу вечером он принял пилюлю от печени - бок давал себя чувствовать, - и хотя болело не с той стороны, где печень, все же он считал, что нет лучшего лекарства. Всякий, кто сказал бы ему, что он нашел себе в жизни новый повод для волнения и что волнение ему вредно, встретил бы твердый, несколько вызывающий взгляд его темно-серых глаз, словно говоривших: "Я знаю, что делаю". Так всегда было, так и останется.
On Sunday morning, when Holly had gone with her governess to church, he visited the strawberry beds. There, accompanied by the dog Balthasar, he examined the plants narrowly and succeeded in finding at least two dozen berries which were really ripe. Stooping was not good for him, and he became very dizzy and red in the forehead. Having placed the strawberries in a dish on the dining-table, he washed his hands and bathed his forehead with eau de Cologne. There, before the mirror, it occurred to him that he was thinner. What a 'threadpaper' he had been when he was young! It was nice to be slim--he could not bear a fat chap; and yet perhaps his cheeks were too thin! She was to arrive by train at half-past twelve and walk up, entering from the road past Drage's farm at the far end of the coppice. And, having looked into June's room to see that there was hot water ready, he set forth to meet her, leisurely, for his heart was beating. The air smelled sweet, larks sang, and the Grand Stand at Epsom was visible. A perfect day! On just such a one, no doubt, six years ago, Soames had brought young Bosinney down with him to look at the site before they began to build. It was Bosinney who had pitched on the exact spot for the house--as June had often told him. In these days he was thinking much about that young fellow, as if his spirit were really haunting the field of his last work, on the chance of seeing--her. Bosinney--the one man who had possessed her heart, to whom she had given her whole self with rapture! At his age one could not, of course, imagine such things, but there stirred in him a queer vague aching--as it were the ghost of an impersonal jealousy; and a feeling, too, more generous, of pity for that love so early lost. All over in a few poor months! Well, well! He looked at his watch before entering the coppice--only a quarter past, twenty-five minutes to wait! And then, turning the corner of the path, he saw her exactly where he had seen her the first time, on the log; and realised that she must have come by the earlier train to sit there alone for a couple of hours at least. Two hours of her society missed! What memory could make that log so dear to her? His face showed what he was thinking, for she said at once:	В воскресенье утром, когда Холли с гувернанткой ушли в церковь, он направился к грядкам клубники. Там, в сопровождении пса Балтазара, он внимательно осмотрел кусты и разыскал ягод двадцать, не меньше, совсем спелых. Ему было вредно нагибаться, сильно закружилась голова, кровь прилила к вискам. Положив клубнику на блюдце, он оставил ее на обеденном столе, вымыл руки и смочил лоб одеколоном. Здесь, перед зеркалом, он как-то вдруг заметил, что похудел. Какой "щепкой" он был в молодости! Приятно быть стройным - он не выносил толстяков; и все же щеки у него, пожалуй, уж очень впалые. Она должна была приехать поездом в половине первого и прийти пешком со станции по дороге мимо фермы Гейджа, с той стороны рощи. И, заглянув в комнату Джун, чтобы убедиться, приготовлена ли горячая вода, он отправился встречать ее не спеша, так как чувствовал сердцебиение. Воздух был душистый, пели жаворонки, Эпсомский ипподром был ясно виден. Чудный день! В точно такой день, вероятно, шесть лет назад Соме привез сюда молодого Боснии, чтобы посмотреть на участок, где предстояло начать постройку. Босини и выбрал окончательно, где строить дом, - это он не раз слышал от Джун. Эти дни он много думал о молодом архитекторе, словно дух его и правда витал над местом его последней работы в надежде увидеть ее. Босини - единственный, кто владел ее сердцем, кому она всю себя отдала с упоением. В восемьдесят пять лет невозможно было, конечно, представить себе все это, но в старом Джолионе шевелилась странная, смутная боль, как призрак беспредметной ревности; и другое чувство, более великодушное - жалость к этой так скоро погибшей любви Каких-то несколько месяцев - и конец! Да, да. Он взглянул на часы, прежде чем войти в рощу: только четверть первого, еще двадцать пять минут ждать. А потом тропинка свернула, и он увидел ее на том же месте, где и в первый раз, на упавшем дереве, и понял, что она приехала более ранним поездом, чтобы побыть здесь одной часа два - ну конечно, не меньше. Два часа в ее обществе - потеряны! За какие воспоминания она так любит это дерево? Лицо его выдало эту мысль, потому что она сейчас же сказала:
"Forgive me, Uncle Jolyon; it was here that I first knew."	- Простите меня, дядя Джолион. Здесь я в первый раз узнала...
"Yes, yes; there it is for you whenever you like. You're looking a little Londony; you're giving too many lessons."	- Да, да, тут оно и останется, приходите, когда захочется. Вид у вас неважный, слишком много уроков даете.
That she should have to give lessons worried him. Lessons to a parcel of young girls thumping out scales with their thick fingers.	Его тревожило, что ей приходится давать уроки. Обучать каких-то девчонок, барабанящих гаммы толстыми пальцами!
"Where do you go to give them?" he asked.	- А где вы их даете? - спросил он.
"They're mostly Jewish families, luckily."	- К счастью, почти все в еврейских семьях.
Old Jolyon stared; to all Forsytes Jews seem strange and doubtful.	Старый Джолион удивился: в глазах всех Форсайтов евреи - странные и подозрительные люди.
"They love music, and they're very kind."	- Они любят музыку, и они очень добрые.
"They had better be, by George!" He took her arm--his side always hurt him a little going uphill--and said:	- Попробовали бы они, черт возьми, не быть добрыми, - он взял ее под руку - бок у него всегда побаливал на подъеме - и сказал:
"Did you ever see anything like those buttercups? They came like that in a night."	- Видели вы что-нибудь лучше этих лютиков? За одну ночь распустились.
Her eyes seemed really to fly over the field, like bees after the flowers and the honey.	Ее глаза, казалось, летали над лугом, как пчелы в поисках цветов и меда.
"I wanted you to see them--wouldn't let them turn the cows in yet." Then, remembering that she had come to talk about Bosinney, he pointed to the clock-tower over the stables:	- Я хотел, чтобы вы их посмотрели, не велел выгонять сюда коров, потом, вспомнив, что она приехала разговаривать о Босини, указал на башенку с часами, возвышавшуюся над конюшней:
"I expect he wouldn't have let me put that there--had no notion of time, if I remember."	- Он, вероятно, не позволил бы мне это устроить. Насколько я помню, он не знал счета времени.
But, pressing his arm to her, she talked of flowers instead, and he knew it was done that he might not feel she came because of her dead lover.	Но она, прижав к себе его руку, вместо ответа заговорила о цветах, и он понял ее умысел - не дать ему почувствовать, что она приехала говорить об умершем.
"The best flower I can show you," he said, with a sort of triumph, "is my little sweet. She'll be back from Church directly. There's something about her which reminds me a little of you," and it did not seem to him peculiar that he had put it thus, instead of saying: "There's something about you which reminds me a little of her." Ah! And here she was!	- Самый лучший цветок, какой я вам могу показать, - сказал он с каким-то торжеством, - это моя детка. Она сейчас вернется из церкви. В ней есть что-то, что немного напоминает мне вас, - он не увидел ничего особенного в том, что выразил свою мысль именно так а не сказал: "В вас есть что-то, что немного напоминает мне ее". - А, да вот и она!
Holly, followed closely by her elderly French governess, whose digestion had been ruined twenty-two years ago in the siege of Strasbourg, came rushing towards them from under the oak tree. She stopped about a dozen yards away, to pat Balthasar and pretend that this was all she had in her mind. Old Jolyon, who knew better, said:	Холли, опередив пожилую гувернантку-француженку, пищеварение которой испортилось двадцать два года назад во время осады Страсбурга, со всех ног бежала к ним от старою дуба. Шагах в двадцати она остановилась погладить Балтазара, делая вид, что только для этого и бежала. Старый Джолион, который видел ее насквозь, сказал:
"Well, my darling, here's the lady in grey I promised you."	- Ну, моя маленькая, вот тебе обещанная дама в сером.
Holly raised herself and looked up. He watched the two of them with a twinkle, Irene smiling, Holly beginning with grave inquiry, passing into a shy smile too, and then to something deeper. She had a sense of beauty, that child--knew what was what! He enjoyed the sight of the kiss between them.	Холли выпрямилась и посмотрела на гостью. Он наблюдал за ними обеими, посмеиваясь глазами; Ирэн улыбалась, на лице Холли серьезная пытливость тоже сменилась робкой улыбкой, потом чем-то более глубоким. Она чувствует красоту, эта девочка, понимает толк в вещах! Хорошо было видеть, как они поцеловались.
"Mrs. Heron, Mam'zelle Beauce. Well, Mam'zelle--good sermon?"	- Миссий Эрон, mam'zelle Бос. Ну, mam'zelle, как проповедь?
For, now that he had not much more time before him, the only part of the service connected with this world absorbed what interest in church remained to him. Mam'zelle Beauce stretched out a spidery hand clad in a black kid glove--she had been in the best families-- and the rather sad eyes of her lean yellowish face seemed to ask: "Are you well-brrred?" Whenever Holly or Jolly did anything unpleasing to her--a not uncommon occurrence--she would say to them: "The little Tayleurs never did that--they were such well-brrred little children." Jolly hated the little Tayleurs; Holly wondered dreadfully how it was she fell so short of them. 'A thin rum little soul,' old Jolyon thought her--Mam'zelle Beauce.	Теперь, когда ему оставалось так мало времени жить, единственная часть богослужения, связанная с земной жизнью, поглощала весь оставшийся у него интерес к церкви Mam'zelle Бос протянула похожую на паука ручку в черной лайковой перчатке - она живала в самых лучших домах, - печальные глаза на ее тощем желтоватом лице, казалось, спрашивали: "А вы хорошо воспитаны?" Каждый раз, как Холли или Джолли чем-нибудь ей не угождали а случалось это нередко, - она говорила им: "Маленькие Тэйлоры никогда так не делали, такие хорошо воспитанные были детки!" Джолли ненавидел маленьких Тэйлоров; Холли ужасно удивлялась, как это ей все не удается быть такой же, как они. "Чудачка эта mam'zelle Бос", - думал о ней старый Джолион.
Luncheon was a successful meal, the mushrooms which he himself had picked in the mushroom house, his chosen strawberries, and another bottle of the Steinberg cabinet filled him with a certain aromatic spirituality, and a conviction that he would have a touch of eczema to-morrow.	Завтрак прошел удачно; из шампиньонов, которые он сам выбирал в теплице, из собранной им клубники и еще одной бутылки "Стейнберг Кэбинет" он почерпнул какое-то ароматное вдохновение и уверенность, что завтра у него будет легкая экзема.
After lunch they sat under the oak tree drinking Turkish coffee. It was no matter of grief to him when Mademoiselle Beauce withdrew to write her Sunday letter to her sister, whose future had been endangered in the past by swallowing a pin--an event held up daily in warning to the children to eat slowly and digest what they had eaten. At the foot of the bank, on a carriage rug, Holly and the dog Balthasar teased and loved each other, and in the shade old Jolyon with his legs crossed and his cigar luxuriously savoured, gazed at Irene sitting in the swing. A light, vaguely swaying, grey figure with a fleck of sunlight here and there upon it, lips just opened, eyes dark and soft under lids a little drooped. She looked content; surely it did her good to come and see him! The selfishness of age had not set its proper grip on him, for he could still feel pleasure in the pleasure of others, realising that what he wanted, though much, was not quite all that mattered.	После завтрака они сидели под старым дубом и пили турецкий кофе. Старый Джолион не очень огорчился, когда мадемуазель Бос удалилась к себе в комнату писать воскресное письмо сестре, которая в прошлом чуть не погубила свое будущее, проглотив булавку, о чем ежедневно сообщалось детям в виде предостережения, чтобы они ели медленно и не забывали как следует жевать. На нижней лужайке, на пледе. Холли и пес Балтазар Дразнили и ласкали друг друга, а в тени старый Джолион, положив ногу на ногу и наслаждаясь сигарой, смотрел на сидящую на качелях Ирэн. Легкая, чуть покачивающаяся серая фигура в редких солнечных пятнах, губы полуоткрыты, глаза темные и мягкие под слегка опущенными веками. У нее был довольный вид. Конечно же, ей полезно приезжать к нему в гости! Старческий эгоизм еще не настолько завладел им, чтобы он не умел найти удовольствие в чужой радости. Он сознавал, что его желание - это хоть и много, но не все.
"It's quiet here," he said; "you mustn't come down if you find it dull. But it's a pleasure to see you. My little sweet is the only face which gives me any pleasure, except yours."	- Здесь очень тихо, - сказал он, - вы не приезжайте, если вам скучно. Но видеть вас мне радостно. Из всех лиц только лицо моей детки доставляет мне радость и ваше.
From her smile he knew that she was not beyond liking to be appreciated, and this reassured him.	По ее улыбке он понял, что ей не совсем безразлично, когда ею любуются, и это придало ему уверенности.
"That's not humbug," he said. "I never told a woman I admired her when I didn't. In fact I don't know when I've told a woman I admired her, except my wife in the old days; and wives are funny." He was silent, but resumed abruptly:	- Эго не слова, - сказал он, - я никогда не говорил женщине, что она мне нравится, если этого не было. Да я и не знаю, когда вообще говорил женщине, что она мне нравится, разве только в давние времена жене. А жены странный народ. - Он помолчал, потом вдруг опять заговорил:
"She used to expect me to say it more often than I felt it, and there we were." Her face looked mysteriously troubled, and, afraid that he had said something painful, he hurried on: "When my little sweet marries, I hope she'll find someone who knows what women feel. I shan't be here to see it, but there's too much topsy-turvydom in marriage; I don't want her to pitch up against that." And, aware that he had made bad worse, he added: "That dog will scratch."	- Ей хотелось слышать это от меня чаще, чем я это чувствовал, вот что тут поделаешь! - На ее лице отразилось какое-то смятение. И, испугавшись, что сказал что-то неприятное, он заторопился: - Когда моя детка выйдет замуж, надеюсь, ей попадется человек, понимающий чувства женщины. Я-то до этого не доживу, но очень уж много сейчас несуразного в браке; не хочется мне, чтоб она с этим столкнулась. - И, чувствуя, что только ухудшил дело, он добавил: - И когда эта собака перестанет чесаться!
A silence followed. Of what was she thinking, this pretty creature whose life was spoiled; who had done with love, and yet was made for love? Some day when he was gone, perhaps, she would find another mate--not so disorderly as that young fellow who had got himself run over. Ah! but her husband?	Последовало молчание. О чем она думает, эта прелестная женщина с изломанной жизнью, покончившая с любовью, но созданная для любви? Когда-нибудь, когда его уже не будет, она, может быть, найдет другого спутника жизни - не такого беспорядочного, как этот молодой человек, который дал себя переехать. Да, но ее муж?
"Does Soames never trouble you?" he asked.	- Соме никогда вам не докучает? - спросил он.
She shook her head. Her face had closed up suddenly. For all her softness there was something irreconcilable about her. And a glimpse of light on the inexorable nature of sex antipathies strayed into a brain which, belonging to early Victorian civil- isation--so much older than this of his old age--had never thought about such primitive things.	Она покачала головой. Лицо ее сразу замкнулось. При всей ее мягкости в ней было что-то непреклонное. И словно луч света, озаривший всю непреодолимость половой антипатии, пронизал сознание человека, воспитанного на культуре ранней эпох? Виктории, такой далекой от новой культуры его старости, - человека, никогда не задумывавшегося о таких простых вещах.
"That's a comfort," he said. "You can see the Grand Stand to-day. Shall we take a turn round?"	- И то хорошо, - сказал он. - Сегодня виден ипподром. Хотите, пройдемся?
Through the flower and fruit garden, against whose high outer walls peach trees and nectarines were trained to the sun, through the stables, the vinery, the mushroom house, the asparagus beds, the rosery, the summer-house, he conducted her--even into the kitchen garden to see the tiny green peas which Holly loved to scoop out of their pods with her finger, and lick up from the palm of her little brown hand. Many delightful things he showed her, while Holly and the dog Balthasar danced ahead, or came to them at intervals for attention. It was one of the happiest afternoons he had ever spent, but it tired him and he was glad to sit down in the music room and let her give him tea. A special little friend of Holly's had come in--a fair child with short hair like a boy's. And the two sported in the distance, under the stairs, on the stairs, and up in the gallery. Old Jolyon begged for Chopin. She played studies, mazurkas, waltzes, till the two children, creeping near, stood at the foot of the piano their dark and golden heads bent forward, listening. Old Jolyon watched.	Он провел ее по цветнику и фруктовому саду, где у высоких стен грелись на солнце шпалеры персиков; мимо коровника, в оранжерею, в теплицу с шампиньонами, мимо грядок со спаржей, в розарий, в беседку - даже в огород посмотреть зеленый горошек, из стручков которого Холли так любила выскребать пальцем горошинки, чтобы слизнуть их потом со своей смуглой ладошки. Много чудесных вещей он ей показал, а Холли и пес Балтазар носились вокруг, время от времени подбегая к ним и требуя внимания. Это был один из счастливейших дней его жизни, но он утомился а был рад, когда, наконец, уселся в гостиной и она налила ему чаю. К Холли пришла подруга - блондиночка с короткими, как у мальчика, волосами. Они резвились где-то в отдалении, под лестницей, на лестнице и на верхней галерее. Старый Джолион попросил Шопена. Она играла этюды, мазурки, вальсы, и девочки тихонько подошли и стали у рояля - слушали, наклонив вперед темную и золотую головки. Старый Джолион наблюдал за ними.
"Let's see you dance, you two!"	- Ну-ка вы, потанцуйте.
Shyly, with a false start, they began. Bobbing and circling, earnest, not very adroit, they went past and past his chair to the strains of that waltz. He watched them and the face of her who was playing turned smiling towards those little dancers thinking:	Они начали робко, не в такт. Подскакивая и кружась, серьезные, не очень ловкие, они долго двигались перед его креслом под музыку вальса. Он смотрел на них и на лицо игравшей, с улыбкой обращенное к маленьким балеринам, и думал:
'Sweetest picture I've seen for ages.'	"Давно не видал такой прелестной картинки!"
A voice said:	Послышался голос:
"Hollee! Mais enfin--qu'est-ce que tu fais la--danser, le dimanche! Viens, donc!"	- Hollee! Mais enfin - qu'est ее que tu fais la - danser, le dimanche! Viens done! [Холли, послушай, что же это такое - танцевать в воскресенье! Перестань! (франц.).]
But the children came close to old Jolyon, knowing that he would save them, and gazed into a face which was decidedly 'caught out.'	Но девочки подошли к старому Джолиону, зная, что он не даст их в обиду, и глядели ему в лицо, на котором было ясно написано: "Попались!"
"Better the day, better the deed, Mam'zelle. It's all my doing.	- В праздник-то еще лучше, mam'zelle. Это я виноват.
Trot along, chicks, and have your tea."	Ну, бегите, цыплята, пейте чай.
And, when they were gone, followed by the dog Balthasar, who took every meal, he looked at Irene with a twinkle and said:	И когда они ушли вместе с псом Балтазаром, которому тоже полагалось есть четыре раза в день, он посмотрел на Ирэн, подмигнул и сказал:
"Well, there we are! Aren't they sweet? Have you any little ones among your pupils?"	- Вот видите ли! А правда, милы? Среди ваших учениц есть маленькие?
"Yes, three--two of them darlings."	- Да, целых три - две из них прелесть.
"Pretty?"	- Хорошенькие?
"Lovely!"	- Очаровательные.
Old Jolyon sighed; he had an insatiable appetite for the very young.	Старый Джолион вздохнул. Он был полон ненасытной любви ко всему молодому.
"My little sweet," he said, "is devoted to music; she'll be a musician some day. You wouldn't give me your opinion of her playing, I suppose?"	- Моя детка, - сказал он, - по-настоящему любит музыку; когда-нибудь будет музыкантшей. Вы бы не могли сказать мне свое мнение о ее игре?
"Of course I will."	- Конечно, с удовольствием.
"You wouldn't like--" but he stifled the words "to give her lessons."	- Вы бы не хотели... - но он удержался от слов "давать ей уроки".
The idea that she gave lessons was unpleasant to him; yet it would mean that he would see her regularly. She left the piano and came over to his chair.	Мысль, что она дает уроки, была ему неприятна. А между тем тогда уж он видел бы ее регулярно. Она встала и подошла к его креслу.
"I would like, very much; but there is--June. When are they coming back?"	- Хотела бы, очень; но ведь есть Джун. Когда они возвращаются?
Old Jolyon frowned.	Старый Джолион нахмурился.
"Not till the middle of next month. What does that matter?"	- Не раньше середины будущего месяца. А что из этого?
"You said June had forgiven me; but she could never forget, Uncle Jolyon."	- Вы сказали, что Джун меня простила; но забыть она не могла, дядя Джолион.
Forget! She must forget, if he wanted her to.	Забыть! Должна забыть, если он этого хочет.
But as if answering, Irene shook her head.	Но будто отвечая ему, Ирэн покачала головой.
"You know she couldn't; one doesn't forget."	- Вы же знаете, что нет; такое не забывается.
Always that wretched past! And he said with a sort of vexed finality:	Опять это злосчастное прошлое! И он сказал обиженно и твердо:
"Well, we shall see."	- Ну посмотрим.
He talked to her an hour or more, of the children, and a hundred little things, till the carriage came round to take her home. And when she had gone he went back to his chair, and sat there smoothing his face and chin, dreaming over the day.	Он еще больше часа говорил с ней о детях, о тысяче мелочей, пока не подали коляску, чтобы отвезти ее домой. А когда она уехала, он вернулся к своему креслу и долго сидел в нем, поглаживая подбородок и щеки и в мыслях заново переживая весь день.
That evening after dinner he went to his study and took a sheet of paper. He stayed for some minutes without writing, then rose and stood under the masterpiece 'Dutch Fishing Boats at Sunset.' He was not thinking of that picture, but of his life. He was going to leave her something in his Will; nothing could so have stirred the stilly deeps of thought and memory. He was going to leave her a portion of his wealth, of his aspirations, deeds, qualities, work-- all that had made that wealth; going to leave her, too, a part of all he had missed in life, by his sane and steady pursuit of wealth. All! What had he missed? 'Dutch Fishing Boats' responded blankly; he crossed to the French window, and drawing the curtain aside, opened it. A wind had got up, and one of last year's oak leaves which had somehow survived the gardener's brooms, was dragging itself with a tiny clicking rustle along the stone terrace in the twilight. Except for that it was very quiet out there, and he could smell the heliotrope watered not long since. A bat went by. A bird uttered its last 'cheep.' And right above the oak tree the first star shone. Faust in the opera had bartered his soul for some fresh years of youth. Morbid notion! No such bargain was possible, that was real tragedy! No making oneself new again for love or life or anything. Nothing left to do but enjoy beauty from afar off while you could, and leave it something in your Will. But how much? And, as if he could not make that calculation looking out into the mild freedom of the country night, he turned back and went up to the chimney-piece. There were his pet bronzes--a Cleopatra with the asp at her breast; a Socrates; a greyhound playing with her puppy; a strong man reining in some horses. 'They last!' he thought, and a pang went through his heart. They had a thousand years of life before them!	В тот вечер после обеда он прошел к себе в кабинет и достал лист бумаги. Он не сразу начал писать, поднялся, постоял под шедевром "Голландские рыбачьи лодки на закате". Он думал не об этой картине, а о своей жизни. Он оставит ей что-нибудь в завещании; ничто так не могло взволновать тихие глубины его дум и памяти. Он оставит ей часть своего состояния, своих надежд, поступков, способностей и труда, которые это состояние создали; оставит ей часть всего того, чти упустил в этой жизни, пройдя по ней здраво и твердо. Ах, а что же это он упустил? "Голландские рыбачьи лодки" не отвечали; он подошел к стеклянной двери и открыл ее, отстранив портьеру. Поднялся ветер; прошлогодний дубовый листок, чудом избегнувший метлы садовника, еле слышно постукивая и шелестя, тащился в полутьме по каменной террасе. Других звуков не было, до него доносился запах недавно политых гелиотропов. Пролетела летучая мышь. Какая-то птица чирикнула напоследок. И прямо над старым дубом зажглась первая звезда. Фауст в опере променял душу на несколько лет молодости. Неестественная выдумка! Невозможна такая сделка, в этом-то и трагедия. Нельзя снова стать молодым для любви и для жизни. Ничего не осталось, как только издали наслаждаться красотой, пока еще можно, да отказать ей чтонибудь в завещании. Но сколько? И как будто не в состоянии произвести этот подсчет, глядя в вольную тишину деревенской ночи, он повернулся и подошел к камину. Вот его любимые бронзовые статуэтки: Клеопатра со змеей на груди; Сократ; борзая, играющая со щенком; силач, сдерживающий коней. "Они-то не умрут, - подумал он, и у него защемило сердце. - У них еще тысяча лет жизни впереди!"
'How much?' Well! enough at all events to save her getting old before her time, to keep the lines out of her face as long as possible, and grey from soiling that bright hair. He might live another five years. She would be well over thirty by then. 'How much?' She had none of his blood in her! In loyalty to the tenor of his life for forty years and more, ever since he married and founded that mysterious thing, a family, came this warning thought- -None of his blood, no right to anything! It was a luxury then, this notion. An extravagance, a petting of an old man's whim, one of those things done in dotage. His real future was vested in those who had his blood, in whom he would live on when he was gone. He turned away from the bronzes and stood looking at the old leather chair in which he had sat and smoked so many hundreds of cigars. And suddenly he seemed to see her sitting there in her grey dress, fragrant, soft, dark-eyed, graceful, looking up at him. Why! She cared nothing for him, really; all she cared for was that lost lover of hers. But she was there, whether she would or no, giving him pleasure with her beauty and grace. One had no right to inflict an old man's company, no right to ask her down to play to him and let him look at her--for no reward! Pleasure must be paid for in this world. 'How much?' After all, there was plenty; his son and his three grandchildren would never miss that little lump. He had made it himself, nearly every penny; he could leave it where he liked, allow himself this little pleasure. He went back to the bureau. 'Well, I'm going to,' he thought, 'let them think what they like. I'm going to!' And he sat down.	"Сколько?" Что ж, во всяком случае достаточно, чтобы не дать ей состариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь ее лицо от морщин, а светлые волосы от губительной седины. Он, может быть, проживет еще лет пять. Ей к тому времени будет за тридцать. "Сколько?" В ней нет ни капли его крови. Верность образу жизни, который он вел сорок лет, даже больше, с тех самых пор, как женился и основал это таинственное учреждение семью, подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет права. Так значит, эта его затея - роскошь! Баловство, потакание стариковскому капризу, поступок слабоумного. Его будущее по праву принадлежит тем, в ком течет его кровь, в ком он будет жить после смерти. Он отвернулся от статуэток и стоял, глядя на старое кожаное кресло, в котором выкурил не одну сотню сигар. И вдруг ему показалось, что в кресле сидит Ирэн - в сером платье, душистая, нежная, темноглазая, изящная, смотрит на него! Эх! Она и не думает о нем; только и думает, что о своем погибшем возлюбленном. Но она здесь, хочет она того или нет, и радует его своей красотой и грацией. Какое он, старик, имеет право навязывать ей свое общество, какое имеет право приглашать ее играть ему и позволять смотреть на себя - и все даром? Надо платить за удовольствия в этой жизни. "Сколько?" В конце концов, денег у него много, его сын и трое внуков не пострадают. Он заработал все сам, чуть не от первого пенни; может оставить их кому хочет, может позволить себе это скромное удовольствие. Он вернулся к бюро. "Так я и сделаю, - решил он. - Пусть их думают, что хотят! Так и сделаю".
'How much?' Ten thousand, twenty thousand--how much? If only with his money he could buy one year, one month of youth. And startled by that thought, he wrote quickly:	Сколько? Десять тысяч, двадцать тысяч, сколько? Если бы только за эти деньги он мог купить один год, один месяц молодости! И, пораженный этой мыслью, он стал быстро писать:
'DEAR HERRING,--Draw me a codicil to this effect: "I leave to my niece Irene Forsyte, born Irene Heron, by which name she now goes, fifteen thousand pounds free of legacy duty."	"Дорогой Хэринг, составьте к моему завещанию добавление такого содержания: "Завещаю племяннице моей Ирэн Форсайт, урожденной Ирэн Эрон, под коей фамилией она сейчас и живет, пятнадцать тысяч фунтов, не подлежащих обложению налогом на наследство".
'Yours faithfully, 'JOLYON FORSYTE.'	Преданный вам Джолион Форсайт".
When he had sealed and stamped the envelope, he went back to the window and drew in a long breath. It was dark, but many stars shone now.	Запечатав конверт и наклеив марку, он опять подошел к двери и глубоко вдохнул в себя ночной воздух. Было темно, но теперь светило много звезд.

К началу страницы

IV

English	Русский
He woke at half-past two, an hour which long experience had taught him brings panic intensity to all awkward thoughts. Experience had also taught him that a further waking at the proper hour of eight showed the folly of such panic. On this particular morning the thought which gathered rapid momentum was that if he became ill, at his age not improbable, he would not see her. From this it was but a step to realisation that he would be cut off, too, when his son and June returned from Spain. How could he justify desire for the company of one who had stolen-early morning does not mince words-June's lover? That lover was dead; but June was a stubborn little thing; warm-hearted, but stubborn as wood, and-quite true-not one who forgot! By the middle of next month they would be back. He had barely five weeks left to enjoy the new interest which had come into what remained of his life. Darkness showed up to him absurdly clear the nature of his feeling. Admiration for beauty-a craving to see that which delighted his eyes.	Он проснулся в половине третьего, в час, когда - он это знал из долгого опыта - все тревожные мысли обостряются до безотчетного страха. По опыту он знал и то, что следующее пробуждение в нормальное время - в восемь часов - обнаруживает всю несостоятельность такой паники. В эту ночь новая страшная мысль быстро разрослась до невероятных размеров: ведь если он заболеет, а это в его возрасте вполне возможно, он не увидит Ирэн. Отсюда был только шаг к догадке, что он лишится ее и тогда, когда его сын и Джун вернутся из Испании. Как оправдать свое желание встречаться с женщиной, которая украла - рано утром в выражениях не стесняешься - украла у Джун жениха? Правда, он умер; но Джун такая упрямица, доброе сердце, но упряма, как пень, и - совершенно верно - не из тех, что забывают. К середине будущего месяца они вернутся. Всего каких-то пять недель еще можно наслаждаться новым увлечением, которое появилось в его жизни, а ведь жить осталось немного. В темноте он до нелепости ясно понял свое чувство. Любоваться красотой - жадно искать того, что радует глаз.
Preposterous, at his age! And yet-what other reason was there for asking June to undergo such painful reminder, and how prevent his son and his son's wife from thinking him very queer? He would be reduced to sneaking up to London, which tired him; and the least indisposition would cut him off even from that. He lay with eyes open, setting his jaw against the prospect, and calling himself an old fool, while his heart beat loudly, and then seemed to stop beating altogether. He had seen the dawn lighting the window chinks, heard the birds chirp and twitter, and the cocks crow, before he fell asleep again, and awoke tired but sane. Five weeks before he need bother, at his age an eternity! But that early morning panic had left its mark, had slightly fevered the will of one who had always had his own way. He would see her as often as he wished! Why not go up to town and make that codicil at his solicitor's instead of writing about it; she might like to go to the opera! But, by train, for he would not have that fat chap Beacon grinning behind his back. Servants were such fools; and, as likely as not, they had known all the past history of Irene and young Bosinney-servants knew everything, and suspected the rest. He wrote to her that morning:	Смешно в его возрасте! А между тем какие же еще у него причины подвергать Джун тяжелым воспоминаниям и что сделать, чтобы его сын и жена сына не сочли" его уж очень странным? Ему останется только уезжать тайком в Лондон; это его утомляет; а малейшее недомогание лишит его и этой возможности. Он лежал с открытыми глазами, заранее вооружаясь против такой перспективы и обзывая себя старым дураком, а сердце его билось громко, а потом, казалось, совсем перестало биться. Прежде чем опять уснуть, он видел, как рассвет прочертил щели в занавесках, слышал, как защебетали и зачирикали птицы и замычали коровы, и проснулся усталый, но с ясной головой: Еще пять недель можно не тревожиться, в его возрасте это целая вечность! Но предрассветная паника не прошла бесследно, она подхлестнула волю человека, который всю жизнь поступал по-своему. Он будет встречаться с ней, сколько ему вздумается. Почему бы не съездить в город к своему поверенному и самому не изменить завещание, вместо того чтобы делать это письменно; может быть, ей захочется пойти в оперу. Но только поездом: не желает он, чтобы этот толстый Бикон скалил зубы у него за спиной. Слуги такие дураки; да еще, наверное, знают всю старую историю Ирэн и Босини - слуги знают все, а об остальном догадываются. Утром он написал ей:
"MY DEAR IRENE,--I have to be up in town to-morrow.	"Милая Ирэн, завтра мне нужно быть в городе.
If you would like to have a look in at the opera, come and dine with me quietly ...."	Если Вам хочется заглянуть в оперу, давайте пообедаем спокойно:"
But where? It was decades since he had dined anywhere in London save at his Club or at a private house. Ah! that new-fangled place close to Covent Garden....	Но где? Уже лет сорок он нигде не обедал в Лондоне, кроме как в своем клубе или в частном доме. Ах да, есть этот новомодный отель у самого Ковент-Гарден:
"Let me have a line to-morrow morning to the Piedmont Hotel whether to expect you there at 7 o'clock."	"Дайте мне знать завтра утром в отель "Пьемонт", ждать ли мне Вас там в семь часов.
"Yours affectionately, "JOLYON FORSYTE."	Преданный Вам Джолион Форсайт".
She would understand that he just wanted to give her a little pleasure; for the idea that she should guess he had this itch to see her was instinctively unpleasant to him; it was not seemly that one so old should go out of his way to see beauty, especially in a woman.	Она поймет, что ему просто захотелось доставить ей маленькое удовольствие. Ибо мысль, что она может дождаться о его неотвязном желании видеть ее, была ему почему-то неприятна. Не дело такому старику нарушать свой образ жизни, чтобы увидеть красоту, да еще в женщине!
The journey next day, short though it was, and the visit to his lawyer's, tired him. It was hot too, and after dressing for dinner he lay down on the sofa in his bedroom to rest a little. He must have had a sort of fainting fit, for he came to himself feeling very queer; and with some difficulty rose and rang the bell. Why! it was past seven! And there he was and she would be waiting. But suddenly the dizziness came on again, and he was obliged to relapse on the sofa. He heard the maid's voice say:	На следующий день поездка, хоть и короткая, и визит к поверенному утомили его. Было жарко, и, переодевшись к обеду, он прилег на диван немножко отдохнуть. С ним, вероятно, случился легкий обморок, так как он очнулся с очень странным ощущением и еле заставил себя подняться и позвонить. Как! Уже восьмой час, а он-то! И она уже, наверно, дожидается! Но головокружение внезапно повторилось, и ему пришлось снова опуститься на диван. Он услышал голос горничной:
"Did you ring, sir?"	- Вы звонили, сэр?
"Yes, come here"; he could not see her clearly, for the cloud in front of his eyes. "I'm not well, I want some sal volatile."	- Да, подойдите сюда. - Он видел ее неясно: перед глазами стоял туман. - Мне нездоровится, достаньте мне нюхательной соли.
"Yes, sir."	- Сейчас, сэр.
Her voice sounded frightened.	Ее голос звучал испуганно.
Old Jolyon made an effort.	Старый Джолион сделал усилие:
"Don't go. Take this message to my niece-a lady waiting in the hall-a lady in grey. Say Mr. Forsyte is not well-the heat. He is very sorry; if he is not down directly, she is not to wait dinner."	- Постойте! Передайте поручение моей племяннице, она ждет в вестибюле - дама в сером. Скажите, мистеру Форсайту нездоровится - жара. Он очень сожалеет. Если он сейчас не сойдет вниз, пусть не ждет обедать.
When she was gone, he thought feebly: 'Why did I say a lady in grey-she may be in anything. Sal volatile!' He did not go off again, yet was not conscious of how Irene came to be standing beside him, holding smelling salts to his nose, and pushing a pillow up behind his head. He heard her say anxiously: "Dear Uncle Jolyon, what is it?" was dimly conscious of the soft pressure of her lips on his hand; then drew a long breath of smelling salts, suddenly discovered strength in them, and sneezed.	Когда она ушла, он бессильно подумал: "Зачем я сказал: "дама в сером"? Она может быть в чем угодно. Нюхательные соли!" Сознания он снова не потерял, однако не помнил, как Ирэн очутилась рядом с ним, подносила ему к носу соли, подсовывала под голову подушку. Он слышал, как она спросила тревожно: "Дядя Джолион, дорогой, что с вами? ", смутно почувствовал на руке мягкое прикосновение ее губ; потом глубоко вдохнул нюхательные соли, внезапно обнаружил в них силу и чихнул.
"Ha!" he said, "it's nothing. How did you get here? Go down and dine-the tickets are on the dressing-table. I shall be all right in a minute."	- Ха, - сказал он, - пустяки! Как вы сюда попали? Идите вниз и обедайте. Билеты на столе перед зеркалом. Через пять минут я буду молодцом.
He felt her cool hand on his forehead, smelled violets, and sat divided between a sort of pleasure and a determination to be all right.	Он почувствовал у себя на лбу прохладную руку, вдохнул запах фиалок и сидел, колеблясь между чувством удовлетворения и твердой решимостью быть молодцом.
"Why! You are in grey!" he said. "Help me up." Once on his feet he gave himself a shake.	Как, вы и правда в сером, - сказал он. - Помогите мне встать. Поднявшись на ноги, он встряхнулся.
"What business had I to go off like that!" And he moved very slowly to the glass. What a cadaverous chap!	- Нужно же было мне так раскиснуть. - И он очень медленно двинулся к зеркалу. Ну и скелет!
Her voice, behind him, murmured:	Ее голос тихо сказал у него за спиной:
"You mustn't come down, Uncle; you must rest."	- Не надо вам идти вниз, дядя Джолион, надо отдохнуть.
"Fiddlesticks! A glass of champagne'll soon set me to rights. I can't have you missing the opera."	- Еще недоставало! Бокал шампанского живо поставит меня на ноги. Не могу я допустить, чтобы вы не попали в оперу.
But the journey down the corridor was troublesome. What carpets they had in these newfangled places, so thick that you tripped up in them at every step! In the lift he noticed how concerned she looked, and said with the ghost of a twinkle:	Но путешествие по коридору оказалось нелегким делом. Что у них за ковры в этих новомодных отелях, такие толстые, что спотыкаешься о них на каждом шагу! В лифте он заметил, какой у нее встревоженный вид, и сказал, пытаясь подмигнуть:
"I'm a pretty host."	Хорошо я вас принимаю, нечего сказать!
When the lift stopped he had to hold firmly to the seat to prevent its slipping under him; but after soup and a glass of champagne he felt much better, and began to enjoy an infirmity which had brought such solicitude into her manner towards him.	Когда лифт остановился, старому Джолиону пришлось крепко ухватиться за сиденье, чтобы не дать ему ускользнуть; но после супа и бокала шампанского он почувствовал себя гораздо лучше и начал испытывать удовольствие от недомогания, которое внесло столько заботливости в ее отношение к нему.
"I should have liked you for a daughter," he said suddenly; and watching the smile in her eyes, went on:	Хорошо бы вы были моей дочерью, - сказал он вдруг и, видя, что глаза ее улыбаются, продолжал:
"You mustn't get wrapped up in the past at your time of life; plenty of that when you get to my age. That's a nice dress-I like the style."	- Нельзя жить только прошлым в вашем возрасте; еще успеете, когда доживете до моих лет. Красивое на вас платье, люблю этот стиль.
"I made it myself."	- Я сама сшила.
Ah! A woman who could make herself a pretty frock had not lost her interest in life.	А-а! Женщина, которая может сшить себе красивое платье, еще не потеряла вкуса к жизни!
"Make hay while the sun shines," he said; "and drink that up. I want to see some colour in your cheeks. We mustn't waste life; it doesn't do. There's a new Marguerite to-night; let's hope she won't be fat. And Mephisto-anything more dreadful than a fat chap playing the Devil I can't imagine."	- Живите, пока можно, - сказал он, - и выпейте вот это. Мне хочется, чтобы вы порозовели. Нельзя портить себе жизнь; это не годится. Сегодня новая Маргарита; будем надеяться, что она не толстая. А Мефистофель что может быть ужаснее, чем толстяк в роли черта!
But they did not go to the opera after all, for in getting up from dinner the dizziness came over him again, and she insisted on his staying quiet and going to bed early. When he parted from her at the door of the hotel, having paid the cabman to drive her to Chelsea, he sat down again for a moment to enjoy the memory of her words: "You are such a darling to me, Uncle Jolyon!" Why! Who wouldn't be! He would have liked to stay up another day and take her to the Zoo, but two days running of him would bore her to death. No, he must wait till next Sunday; she had promised to come then. They would settle those lessons for Holly, if only for a month. It would be something. That little Mam'zelle Beauce wouldn't like it, but she would have to lump it. And crushing his old opera hat against his chest he sought the lift.	Но в оперу они так и не попали, потому что после обеда у него опять закружилась голова и Ирэн настояла на том, что ему надо отдохнуть и рано лечь спать. Когда он расстался с ней у подъезда отеля, заплатив кэбмену, увозившему ее в Челси, он снова присел на минутку, чтобы с наслаждением вспомнить ее слова: "Вы так добры ко мне, дядя Джолион". Ну а как же иначе! Он с удовольствием остался бы в Лондоне еще на денек и сходил с ней в Зоологический сад, но два дня подряд в его обществе - ей станет до смерти скучно! Нет, придется подождать до следующего воскресенья, она обещала приехать. Они условятся об уроках для Холли - хотя бы на месяц. Все лучше, чем ничего! Маленькой marn'zelle Бос это не понравится, ничего не поделаешь, проглотит. И, прижимая к груди старый цилиндр, он направился к лифту.
He drove to Waterloo next morning, struggling with a desire to say: 'Drive me to Chelsea.' But his sense of proportion was too strong. Besides, he still felt shaky, and did not want to risk another aberration like that of last night, away from home. Holly, too, was expecting him, and what he had in his bag for her. Not that there was any cupboard love in his little sweet-she was a bundle of affection. Then, with the rather bitter cynicism of the old, he wondered for a second whether it was not cupboard love which made Irene put up with him. No, she was not that sort either. She had, if anything, too little notion of how to butter her bread, no sense of property, poor thing! Besides, he had not breathed a word about that codicil, nor should he-sufficient unto the day was the good thereof.	На следующее утро он поехал на вокзал Ватерлоо, борясь с желанием сказать: "Отвезите меня в Челси". Но чувство меры одержало верх. Кроме того, его все еще пошатывало, и он опасался, как бы не повторилось вчерашнее, да еще вдали от дома. И. Холли ждала его и то, что он вез ей в саквояже. Впрочем, его детка не способна на корыстную любовь, просто у нее нежное сердечко. Потом с горьким стариковским цинизмом он на минуту усомнился: не корыстная ли любовь заставляет Ирэн терпеть его общество. Нет, она тоже не такая! Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды, никакого чувства собственности у бедняжки! Да он и не обмолвился о завещании, и не надо - нечего забегать вперед.
In the victoria which met him at the station Holly was restraining the dog Balthasar, and their caresses made 'jubey' his drive home. All the rest of that fine hot day and most of the next he was content and peaceful, reposing in the shade, while the long lingering sunshine showered gold on the lawns and the flowers. But on Thursday evening at his lonely dinner he began to count the hours; sixty-five till he would go down to meet her again in the little coppice, and walk up through the fields at her side. He had intended to consult the doctor about his fainting fit, but the fellow would be sure to insist on quiet, no excitement and all that; and he did not mean to be tied by the leg, did not want to be told of an infirmity-if there were one, could not afford to hear of it at his time of life, now that this new interest had come. And he carefully avoided making any mention of it in a letter to his son. It would only bring them back with a run! How far this silence was due to consideration for their pleasure, how far to regard for his own, he did not pause to consider.	В открытой коляске, которая выехала за ним на станцию, Холли усмиряла пса Балтазара, и их возня развлекала его до самого дома. Весь этот ясный жаркий день и почти весь следующий он был доволен и спокоен, отдыхая в тени, пока ровный солнечный свет щедро изливался золотом на цветы и газоны. Но в четверг вечером, сидя один за столом, он начал считать часы; шестьдесят пять до того, как он снова будет встречать ее в роще и вернется полями, с ней рядом. Он думал было поговорить с доктором о своем обмороке, но тот, конечно, предпишет покой, никаких волнений и все в этом духе, а он не намерен позволить привязать себя за ногу, не желает, чтобы ему говорили о серьезной болезни, если она у него есть, просто не может этого слышать, в свои годы, теперь, когда у него появился новый интерес в жизни. И он нарочно ни словом не обмолвился об этом в письме к сыну. Только вызывать их домой раньше срока! Насколько он этим молчанием оберегал их спокойствие, насколько имел в виду свое собственное - об этом он не задумывался.
That night in his study he had just finished his cigar and was dozing off, when he heard the rustle of a gown, and was conscious of a scent of violets. Opening his eyes he saw her, dressed in grey, standing by the fireplace, holding out her arms. The odd thing was that, though those arms seemed to hold nothing, they were curved as if round someone's neck, and her own neck was bent back, her lips open, her eyes closed. She vanished at once, and there were the mantelpiece and his bronzes. But those bronzes and the mantelpiece had not been there when she was, only the fireplace and the wall! Shaken and troubled, he got up. 'I must take medicine,' he thought; 'I can't be well.' His heart beat too fast, he had an asthmatic feeling in the chest; and going to the window, he opened it to get some air. A dog was barking far away, one of the dogs at Gage's farm no doubt, beyond the coppice. A beautiful still night, but dark. 'I dropped off,' he mused, 'that's it! And yet I'll swear my eyes were open!' A sound like a sigh seemed to answer.	В тот вечер у себя в кабинете он только что докурил сигару и стал впадать в дремоту, как услышал шелест платья и почувствовал запах фиалок. Открыв глаза, он увидел ее у камина, одетую в серое, протягивающую вперед руки. Странно было то, что, хотя руки, казалось, ничего не держали, они были изогнуты, словно обвивались вокруг чьей-то шеи, а голова была закинута, губы открыты, веки опущены, Она исчезла мгновенно, и осталась каминная доска и его статуэтки. Но ведь этих статуэток и доски не было, когда здесь была Ирэн, только стена и камин. Потрясенный, озадаченный, он встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он, - я болен". Сердце билось неестественно быстро, грудь стесняло, как при астме; и, подойдя к окну, он открыл его - не хватало воздуха. Вдалеке лаяла собака, верно, на ферме Гейджа, за рощей. Прекрасная тихая ночь, но темная. "Я задремал, - думал он, - вот в чем дело! А между тем, готов поклясться, глаза у меня были открыты". В ответ послышался звук, похожий на вздох.
"What's that?" he said sharply, "who's there?"	- Что такое? - сказал он резко. - Кто здесь?
Putting his hand to his side to still the beating of his heart, he stepped out on the terrace. Something soft scurried by in the dark. "Shoo!" It was that great grey cat. 'Young Bosinney was like a great cat!' he thought. 'It was him in there, that she-that she was-He's got her still!' He walked to the edge of the terrace, and looked down into the darkness; he could just see the powdering of the daisies on the unmown lawn. Here to-day and gone to-morrow! And there came the moon, who saw all, young and old, alive and dead, and didn't care a dump! His own turn soon. For a single day of youth he would give what was left! And he turned again towards the house. He could see the windows of the night nursery up there. His little sweet would be asleep. 'Hope that dog won't wake her!' he thought. 'What is it makes us love, and makes us die! I must go to bed.'	Прижав руку к груди, чтобы не так колотилось сердце, он вышел на террасу, Что-то мягкое метнулось во мраке. "Шшш!" Это была большая серая кошка. "Молодой Босини напоминал большую кошку, - подумал он. - Это он был там в комнате, это его она: она: Он все еще владеет ею!" Он дошел до края террасы и заглянул вниз, в темноту; чуть видны были ромашки, усеявшие нескошенный газон. Сегодня здесь, завтра погибнут! А вот и луна, она все видит, молодое и старое, живое и мертвое, и ни до чего ей нет дела! Скоро и его черед. За один день молодости он бы отдал все, что осталось! И он снова повернул к дому. Были видны окна детской на втором этаже. Его детка спит, конечно, "Только бы эта собака не разбудила ее, подумал он. - Отчего это мы любим, отчего умираем? Пора спать".
And across the terrace stones, growing grey in the moonlight, he passed back within.	И по плитам террасы, начинавшим сереть от света луны, он прошел обратно в комнаты.

К началу страницы

V

English	Русский
How should an old man live his days if not in dreaming of his well-spent past? In that, at all events, there is no agitating warmth, only pale winter sunshine. The shell can withstand the gentle beating of the dynamos of memory. The present he should distrust; the future shun. From beneath thick shade he should watch the sunlight creeping at his toes. If there be sun of summer, let him not go out into it, mistaking it for the Indian-summer sun! Thus peradventure he shall decline softly, slowly, imperceptibly, until impatient Nature clutches his wind-pipe and he gasps away to death some early morning before the world is aired, and they put on his tombstone: 'In the fulness of years!' yea! If he preserve his principles in perfect order, a Forsyte may live on long after he is dead.	Как еще старику проводить свои дни, если не в размышлениях о хорошо прожитой жизни? Эти мысли не согреты волнением, на них светит только бледное зимнее солнце. Оболочка выдержит мягкое биение моторов памяти. К настоящему ему следует относиться с опаской, от будущего держаться подальше. Из густой тени следует ему смотреть на солнечный свет, играющий у его ног. Если засветит летнее солнце, пусть не выходит, приняв его за осенний солнечный день. И тогда, может быть, он состарится тихо, мягко, незаметно, и наконец нетерпеливая Природа схватит его за горло, и он задохнется насмерть как-нибудь ранним утром, когда мир еще не проветрен, и на могиле его напишут: "В расцвете лет". Н-да! Если Форсайт твердо придерживается своих принципов, он может жить еще долго после смерти.
Old Jolyon was conscious of all this, and yet there was in him that which transcended Forsyteism. For it is written that a Forsyte shall not love beauty more than reason; nor his own way more than his own health. And something beat within him in these days that with each throb fretted at the thinning shell. His sagacity knew this, but it knew too that he could not stop that beating, nor would if he could. And yet, if you had told him he was living on his capital, he would have stared you down. No, no; a man did not live on his capital; it was not done! The shibboleths of the past are ever more real than the actualities of the present. And he, to whom living on one's capital had always been anathema, could not have borne to have applied so gross a phrase to his own case. Pleasure is healthful; beauty good to see; to live again in the youth of the young--and what else on earth was he doing!	Старый Джолион прекрасно знал все это, но было в нем и то, что выходило за пределы форсайтизма. Ибо известно, что Форсайт не должен любить красоту больше разума; ни ставить собственные желания выше собственного здоровья. А в эти дни что-то билось в нем, что с каждым ударом понемногу разрушало ветшающую оболочку. Он был умен и знал это, но знал также и то, что не может остановить это биение, а если бы и мог, не захотел бы. Между тем, всякого, кто сказал бы ему, что он проживает свой капитал, он просто уничтожил бы взглядом. Нет, нет, капитал не проживают, это неприлично! Кумиры вчерашнего дня всегда реальнее сегодняшних фактов. И он, всю жизнь считавший, что проживать капитал - это смертный грех, никак не мог бы согласиться на такую грубую формулу в приложении к самому себе. Удовольствие полезно для здоровья; красота радует глаз; жить снова - молодостью молодых, - а что же, как не это, он и делает!
Methodically, as had been the way of his whole life, he now arranged his time. On Tuesdays he journeyed up to town by train; Irene came and dined with him. And they went to the opera. On Thursdays he drove to town, and, putting that fat chap and his horses up, met her in Kensington Gardens, picking up the carriage after he had left her, and driving home again in time for dinner. He threw out the casual formula that he had business in London on those two days. On Wednesdays and Saturdays she came down to give Holly music lessons. The greater the pleasure he took in her society, the more scrupulously fastidious he became, just a matter- of-fact and friendly uncle. Not even in feeling, really, was he more--for, after all, there was his age. And yet, if she were late he fidgeted himself to death. If she missed coming, which happened twice, his eyes grew sad as an old dog's, and he failed to sleep.	Методично, следуя привычке всей своей жизни, он распределил свое время. По вторникам он отправлялся в Лондон поездом; Ирэн приезжала к нему обедать, и они шли в оперу. По четвергам он ездил в город в коляске и, оставив где-нибудь толстяка с лошадьми, встречался с ней в Кенсингтонском саду, а расставшись, снова садился в коляску и поспевал домой к обеду. Дома он объяснил мимоходом, что в эти дни у него в Лондоне дела. По средам и субботам она приезжала давать Холли уроки музыки. Чем больше удовольствия он находил в ее обществе, тем более становился сдержанным и корректным: самый прозаический добрый дядюшка. Да большего он и не чувствовал - ведь он как-никак был очень стар. А между тем, если она опаздывала, он не находил себе места. Если не приезжала, а это случилось два раза, глаза у него делались печальными, как у старой собаки, и он лишался сна.
And so a month went by--a month of summer in the fields, and in his heart, with summer's heat and the fatigue thereof. Who could have believed a few weeks back that he would have looked forward to his son's and his grand-daughter's return with something like dread! There was such a delicious freedom, such recovery of that independence a man enjoys before he founds a family, about these weeks of lovely weather, and this new companionship with one who demanded nothing, and remained always a little unknown, retaining the fascination of mystery. It was like a draught of wine to him who has been drinking water for so long that he has almost forgotten the stir wine brings to his blood, the narcotic to his brain. The flowers were coloured brighter, scents and music and the sunlight had a living value--were no longer mere reminders of past enjoyment. There was something now to live for which stirred him continually to anticipation. He lived in that, not in retrospection; the difference is considerable to any so old as he. The pleasures of the table, never of much consequence to one naturally abstemious, had lost all value. He ate little, without knowing what he ate; and every day grew thinner and more worn to look at. He was again a 'threadpaper'; and to this thinned form his massive forehead, with hollows at the temples, gave more dignity than ever. He was very well aware that he ought to see the doctor, but liberty was too sweet. He could not afford to pet his frequent shortness of breath and the pain in his side at the expense of liberty. Return to the vegetable existence he had led among the agricultural journals with the life-size mangold wurzels, before this new attraction came into his life--no! He exceeded his allowance of cigars. Two a day had always been his rule. Now he smoked three and sometimes four--a man will when he is filled with the creative spirit. But very often he thought: 'I must give up smoking, and coffee; I must give up rattling up to town.' But he did not; there was no one in any sort of authority to notice him, and this was a priceless boon.	И так прошел месяц - месяц, лета в полях и в его сердце, с летним изнуряющим зноем. Кто бы поверил несколько недель назад, что он будет ждать возвращения сына и внучки чуть не со страхом? В эти недели дивной погоды, в новом общении с женщиной, которая ничего не требовала и всегда оставалась чуть-чуть незнакомой, сохраняя обаяние тайны, он наслаждался свободой и той самостоятельностью, которую человек теряет, когда создает семью. Словно глоток вина для того, кто, подобно ему, так долго пил воду, что чуть не забыл, как вино разгоняет кровь и туманит сознание, Цветы пестрели ярче, запахи, и музыка, и солнечный свет ожили, не были уже только напоминанием о прошлых радостях. Теперь ему было для чего жить, он непрестанно волновался и ждал. "Он этим и жил, а не прошлым - существенная разница для человека в его возрасте. Утехи хорошего стола, которые он, будучи по природе воздержанным, никогда не ставил особенно высоко, теперь потеряли всякую ценность. Он ел мало, не разбирая, что ест; и с каждым днем худел, и вид у него становился все более изможденный. Он снова стал "щепкой"; и огромный лоб со впавшими висками придавал еще больше благородства похудевшей фигуре. Он прекрасно сознавал, что надо посоветоваться с доктором, но уж очень сладка была свобода. Не мог он пожертвовать свободой, чтобы возиться с одышкой и болью в боку! Вернуться к растительному существованию, которое он вел среди своих сельскохозяйственных журналов с кормовой свеклой в натуральную величину до того, как в его жизни появился этот новый интерес, - нет! Он стал больше курить. Две сигары в день он всегда позволял себе. Теперь он выкуривал три, иногда четыре - как всякий мужчина, в котором живет творческий дух. Но очень часто он подумывал: "Надо бросить курить и пить кофе; надо бросить это катанье в город!" И не бросал; никого, кто мог бы повлиять на нею, с ним не было, и это было великое благо.
The servants perhaps wondered, but they were, naturally, dumb. Mam'zelle Beauce was too concerned with her own digestion, and too 'wellbrrred' to make personal allusions. Holly had not as yet an eye for the relative appearance of him who was her plaything and her god. It was left for Irene herself to beg him to eat more, to rest in the hot part of the day, to take a tonic, and so forth. But she did not tell him that she was the a cause of his thinness-- for one cannot see the havoc oneself is working. A man of eighty- five has no passions, but the Beauty which produces passion works on in the old way, till death closes the eyes which crave the sight of Her.	Слуги, возможно, недоумевали, но, разумеется, не говорили ни слова. Mam'zelle Бос была слишком занята собственным пищеварением и слишком "хорошо воспитана", чтобы говорить на личные темы Холли еще не научилась замечать, как выглядит тот, кто был ей игрушкой и богом. Самой Ирэн приходилось уговаривать его есть побольше, отдыхать в жаркое время дня, принимать лекарства. Но она не говорила ему, что он худеет из-за нее, - ведь трудно увидеть опустошение, которому ты сам причиной. В восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее.
On the first day of the second week in July he received a letter from his son in Paris to say that they would all be back on Friday. This had always been more sure than Fate; but, with the pathetic improvidence given to the old, that they may endure to the end, he had never quite admitted it. Now he did, and something would have to be done. He had ceased to be able to imagine life without this new interest, but that which is not imagined sometimes exists, as Forsytes are perpetually finding to their cost. He sat in his old leather chair, doubling up the letter, and mumbling with his lips the end of an unlighted cigar. After to-morrow his Tuesday expeditions to town would have to be abandoned. He could still drive up, perhaps, once a week, on the pretext of seeing his man of business. But even that would be dependent on his health, for now they would begin to fuss about him. The lessons! The lessons must go on! She must swallow down her scruples, and June must put her feelings in her pocket. She had done so once, on the day after the news of Bosinney's death; what she had done then, she could surely do again now. Four years since that injury was inflicted on her-- not Christian to keep the memory of old sores alive. June's will was strong, but his was stronger, for his sands were running out. Irene was soft, surely she would do this for him, subdue her natural shrinking, sooner than give him pain! The lessons must continue; for if they did, he was secure. And lighting his cigar at last, he began trying to shape out how to put it to them all, and explain this strange intimacy; how to veil and wrap it away from the naked truth--that he could not bear to be deprived of the sight of beauty. Ah! Holly! Holly was fond of her, Holly liked her lessons. She would save him--his little sweet! And with that happy thought he became serene, and wondered what he had been worrying about so fearfully. He must not worry, it left him always curiously weak, and as if but half present in his own body.	В первый день второй недели июля он получил письмо из Парижа от сына с известием, что все они будут дома в пятницу Он все время знал, что это неизбежно, но с трогательным легкомыслием, которое дается старым людям, чтобы они могли выдержать до конца, все же не вполне этому верил. Теперь он поверил, и что-то нужно было предпринять Он уже не мог вообразить себе жизни без этого нового интереса, но невообразимое иногда существует, и Форсайты сплошь да рядом убеждаются в этом на собственной шкуре. Он сидел в старом кожаном кресле, складывая письмо и разминая губами конец незажженной сигары. Еще один день, а потом поездки в город по вторникам придется бросить. Разве что можно будет ездить в коляске раз в неделю под предлогом свиданий с, юристом. Но и это будет зависеть от его здоровья, ведь теперь они начнут с ним нянчиться. Уроки! Уроки должны продолжаться! Пусть Ирэн отделается от своих страхов, и Джун должна спрятать чувства в карман. Она уже сделала это однажды - когда узнала о смерти Босини; как тогда поступила, конечно, может поступить и теперь. Четыре года, как ей нанесли это оскорбление; не по-христиански это хранить память о старых обидах! У Джун сильная воля, но у него сильнее, ибо время его кончается. Ирэн такая мягкая, она, конечно, сделает это для него, подавит свои колебания, чтобы не причинять ему боли. Уроки должны продолжаться; ведь если так - он спасен! И, закурив, наконец, сигару, он начал обдумывать, как рассказать своим, как объяснить им эту странную дружбу; как скрыть, заслонить от них голую истину, что он не вынесет, если у него отнимут возможность видеть красоту. А, Холли! Холли ее любит, Холли нравятся уроки! Она его выручит, его детка! И на этой счастливой мысли он совсем успокоился и уже не мог понять, о чем это он так страшно тревожился. Не нужно тревожиться, после этого он всегда испытывает необычайную слабость и ощущение, будто половина его находится вне его тела.
That evening after dinner he had a return of the dizziness, though he did not faint. He would not ring the bell, because he knew it would mean a fuss, and make his going up on the morrow more conspicuous. When one grew old, the whole world was in conspiracy to limit freedom, and for what reason?--just to keep the breath in him a little longer. He did not want it at such cost. Only the dog Balthasar saw his lonely recovery from that weakness; anxiously watched his master go to the sideboard and drink some brandy, instead of giving him a biscuit. When at last old Jolyon felt able to tackle the stairs he went up to bed. And, though still shaky next morning, the thought of the evening sustained and strengthened him. It was always such a pleasure to give her a good dinner--he suspected her of undereating when she was alone; and, at the opera to watch her eyes glow and brighten, the unconscious smiling of her lips. She hadn't much pleasure, and this was the last time he would be able to give her that treat. But when he was packing his bag he caught himself wishing that he had not the fatigue of dressing for dinner before him, and the exertion, too, of telling her about June's return.	В тот вечер после обеда головокружение повторилось, хоть он и не потерял сознания. Звонить он не захотел, так как знал, что это вызовет кутерьму и сделает его завтрашнюю поездку в город еще более приметной. Когда ты стар, все, как сговорившись, пытаются ограничить твою свободу, а зачем? - чтобы немножко продлить тебе жизнь. Не хочет он этого - такой ценой! Только пес Балтазар видел, как он один оправился от своей слабости; пес с тревогой смотрел, как его хозяин подошел к буфету и выпил коньяку, вместо того чтобы дать ему печенья. Когда, наконец, старый Джолион почувствовал, что сладит с лестницей, он пошел спать. И хотя наутро он еще не твердо держался на ногах, мысль о вечере поддерживала его и прибавляла сил. Так бывало всегда приятно угостить Ирэн хорошим обедом: он подозревал, что она недоедает, когда остается одна; а потом в опере смотреть, как ее глаза горят и светлеют, как бессознательно улыбаются губы! Не много у нее радости в жизни, и это удовольствие он сможет ей доставить в последний раз! Но, укладывая саквояж, он поймал себя на мысли, что страшится предстоящего ему утомительного переодевания к обеду и усилия, необходимого, чтобы сообщить ей о возвращении Джун.
The opera that evening was 'Carmen,' and he chose the last entr'acte to break the news, instinctively putting it off till the latest moment.	В театре в тот вечер давали "Кармен", и он выбрал для разговора последний антракт, инстинктивно откладывая объяснение до последней минуты.
She took it quietly, queerly; in fact, he did not know how she had taken it before the wayward music lifted up again and silence became necessary. The mask was down over her face, that mask behind which so much went on that he could not see. She wanted time to think it over, no doubt! He would not press her, for she would be coming to give her lesson to-morrow afternoon, and he should see her then when she had got used to the idea. In the cab he talked only of the Carmen; he had seen better in the old days, but this one was not bad at all. When he took her hand to say good-night, she bent quickly forward and kissed his forehead.	Она приняла новость спокойно, но немного странно; по правде сказать, он так и не разобрал, как она приняла ее, до того как снова зазвучала своенравная музыка и молчание стало необходимостью. Маска на ее лице была опущена, маска, за которой жило так много, чего он не знал. Ей, конечно, хочется повременить, обдумать. Он не станет ее торопить, ведь завтра она приедет давать урок, и он увидит ее, когда она уже свыкнется с этой мыслью. По дороге из театра он говорил только о Кармен: он видел лучших в прежнее время, но и эта совсем не плоха, Когда он взял ее руку, чтобы проститься, она быстро наклонилась и поцеловала его в лоб.
"Good-bye, dear Uncle Jolyon, you have been so sweet to me."	- Прощайте, дорогой дядя Джолион, вы были так добры ко мне!
"To-morrow then," he said. "Good-night. Sleep well."	- Значит, до завтра, - сказал он. - Спокойной ночи. Спите сладко.
She echoed softly:	Она тихо откликнулась:
"Sleep well!"	- Спите сладко.
and from the cab window, already moving away, he saw her face screwed round towards him, and her hand put out in a gesture which seemed to linger.	И в окне удаляющегося кэба он увидел ее лицо, повернутое к нему, и протянутую руку, словно застывшую в прощальном привете.
He sought his room slowly. They never gave him the same, and he could not get used to these 'spick-and-spandy' bedrooms with new furniture and grey-green carpets sprinkled all over with pink roses. He was wakeful and that wretched Habanera kept throbbing in his head.	Он медленно направился к своему номеру. Каждый раз ему давали другой, и он не мог привыкнуть к этим "шикарным" спальням с новой мебелью и серо-зелеными коврами в палевых розах. Ему не спалось, эта несчастная хабанера все стучала в голове.
His French had never been equal to its words, but its sense he knew, if it had any sense, a gipsy thing--wild and unaccountable. Well, there was in life something which upset all your care and plans--something which made men and women dance to its pipes. And he lay staring from deep-sunk eyes into the darkness where the unaccountable held sway. You thought you had hold of life, but it slipped away behind you, took you by the scruff of the neck, forced you here and forced you there, and then, likely as not, squeezed life out of you! It took the very stars like that, he shouldn't wonder, rubbed their noses together and flung them apart; it had never done playing its pranks. Five million people in this great blunderbuss of a town, and all of them at the mercy of that Life- Force, like a lot of little dried peas hopping about on a board when you struck your fist on it. Ah, well! Himself would not hop much longer--a good long sleep would do him good!	Он никогда не владел французским достаточно, чтобы разобрать все слова, но смысл их знал, если только в них вообще был смысл; цыганская песенка, дикая, непонятная! Впрочем, есть в жизни чтото, что опрокидывает все наши труды и планы, заставляет людей плясать под свою дудку. И он лежал, вглядываясь запавшими глазами в темноту, где царило непонятное. Думаешь, что держишь свою жизнь в руках, а оно подкрадывается к тебе, хватает тебя за шиворот, толкает туда, толкает сюда, а потом, чего доброго, задушит до смерти! Так, вероятно, оно хватает и звезды, сталкивает их носами и расшвыривает; никак не устанет играть свои шутки! Пять миллионов людей в этом дурацком громадном городе, и все они во власти этой силы - Жизни, как кучка сухих горошинок, которые прыгают по доске, когда ударишь по ней кулаком. Ему-то, положим, немного времени осталось прыгать, глубокий долгий сон пойдет ему на пользу.
How hot it was up here!--how noisy! His forehead burned; she had kissed it just where he always worried; just there--as if she had known the very place and wanted to kiss it all away for him. But, instead, her lips left a patch of grievous uneasiness. She had never spoken in quite that voice, had never before made that lingering gesture or looked back at him as she drove away.	Как жарко тут в городе! Как шумно! Лоб у него горел; она поцеловала его как раз туда, где всегда беспокоило, будто знала верное место и хотела утешить. Но вместо этого от прикосновения ее губ осталось чувство горестной растерянности. Никогда раньше она не говорила таким голосом, никогда не делала этого прощального жеста, не оглядывалась на него, уезжая.
He got out of bed and pulled the curtains aside; his room faced down over the river. There was little air, but the sight of that breadth of water flowing by, calm, eternal, soothed him. 'The great thing,' he thought 'is not to make myself a nuisance. I'll think of my little sweet, and go to sleep.' But it was long before the heat and throbbing of the London night died out into the short slumber of the summer morning. And old Jolyon had but forty winks.	Он встал с постели и отдернул занавеску; окна выходили на реку. Было душно, но от вида протекающей мимо водной шири, спокойной, вечной, ему стало легче. "Самое главное, - подумал он, - не надоедать людям. Буду думать о моей детке и засну". Но еще не скоро жара и шум лондонской ночи сменились короткой дремотой летнего утра. И старый Джолион почти не сомкнул глаз.
When he reached home next day he went out to the flower garden, and with the help of Holly, who was very delicate with flowers, gathered a great bunch of carnations. They were, he told her, for 'the lady in grey'--a name still bandied between them; and he put them in a bowl in his study where he meant to tackle Irene the moment she came, on the subject of June and future lessons. Their fragrance and colour would help. After lunch he lay down, for he felt very tired, and the carriage would not bring her from the station till four o'clock. But as the hour approached he grew restless, and sought the schoolroom, which overlooked the drive. The sun-blinds were down, and Holly was there with Mademoiselle Beauce, sheltered from the heat of a stifling July day, attending to their silkworms. Old Jolyon had a natural antipathy to these methodical creatures, whose heads and colour reminded him of elephants; who nibbled such quantities of holes in nice green leaves; and smelled, as he thought, horrid. He sat down on a chintz-covered windowseat whence he could see the drive, and get what air there was; and the dog Balthasar who appreciated chintz on hot days, jumped up beside him. Over the cottage piano a violet dust-sheet, faded almost to grey, was spread, and on it the first lavender, whose scent filled the room. In spite of the coolness here, perhaps because of that coolness the beat of life vehemently impressed his ebbed-down senses. Each sunbeam which came through the chinks had annoying brilliance; that dog smelled very strong; the lavender perfume was overpowering; those silkworms heaving up their grey-green backs seemed horribly alive; and Holly's dark head bent over them had a wonderfully silky sheen. A marvellous cruelly strong thing was life when you were old and weak; it seemed to mock you with its multitude of forms and its beating vitality. He had never, till those last few weeks, had this curious feeling of being with one half of him eagerly borne along in the stream of life, and with the other half left on the bank, watching that helpless progress. Only when Irene was with him did he lose this double consciousness.	Когда на следующий день старый Джолион добрался домой, он вышел в цветник и с помощью Холли, которая очень нежно обращалась с цветами, собрал большой букет гвоздики. Он сказал ей, что они для "дамы в сером", но имя все еще было в ходу между ними; и поставил их в вазу у себя в кабинете, где намеревался атаковать Ирэн, как только она приедет, по вопросу о Джун и дальнейших уроках. Благоухание и краски помогут! После завтрака он прилег, так как очень устал, а она должна была приехать со станции только в четыре. Не с приближением этого часа он стал беспокоиться и пошел в классную, выходившую окнами на дорогу. Шторы были спущены, Холли и мадемуазель Бос, укрывшись от зноя душного июльского дня, занимались шелковичными червями. Старый Джолион питал врожденное отвращение к этим методичным созданиям, цветом и формой головы напоминавшим ему слонов, прогрызавшим столько дырок в красивых зеленых листьях и пахнувшим, по его мнению, прескверно. Он сел на обитый ситцем диван у окна, откуда была видна дорога и где было не так душно; и пес Балтазар, который одобрял ситец в жаркие дни, вскочил на диван с ним рядом. На пианино был надет лиловый чехол, почти серый от времени, и стоявшая на нем ранняя мята наполняла классную своим запахом. Несмотря на прохладу комнаты, может быть, благодаря этой прохладе, биение жизни угнетающе действовало на ослабевшие чувства старого Джолиона. Каждый солнечный луч, проникавший сквозь щели, дразнил своим блеском; от собаки очень сильно пахло; одурял аромат мяты, шелковичные черви, выгибавшие серо-зеленые спинки, были живыми до ужаса; и темная головка Холли, склоненная над ними, ярче обычного отливала шелком. Поразительная, до жестокости сильная штука жизнь, когда ты стар и слаб; точно дразнит своим многообразием, бьющей через край энергией! Никогда до этих последних недель он не знал этого чудного ощущения, будто половину его существа захлестнуло и несет потоком жизни, а другая половина осталась на берегу и смотрит ей вслед. Только когда с ним была Ирэн, эта раздвоенность сознания исчезала.
Holly turned her head, pointed with her little brown fist to the piano--for to point with a finger was not 'well-brrred'--and said slyly:	Холли повернула голову, указала смуглым кулачком на рояль - ибо пальцем "хорошо воспитанные" дети не показывают - и сказала лукаво:
"Look at the 'lady in grey,' Gran; isn't she pretty to-day?"	- Посмотри на даму в сером: дедушка; правда, она сегодня хорошенькая?
Old Jolyon's heart gave a flutter, and for a second the room was clouded; then it cleared, and he said with a twinkle:	У старого Джолиона забилось сердце, и на мгновение комнату застлал туман; потом туман рассеялся, и он спросил, подмигнув:
"Who's been dressing her up?"	- Кто же это одел ее?
"Mam'zelle."	- Mam'zelle!
"Hollee! Don't be foolish!"	- Hoilee! Не говори глупостей!
That prim little Frenchwoman! She hadn't yet got over the music lessons being taken away from her. That wouldn't help. His little sweet was the only friend they had. Well, they were her lessons. And he shouldn't budge shouldn't budge for anything. He stroked the warm wool on Balthasar's head, and heard Holly say:	Ах, уж эта француженка! Никак не может пережить, что у нее отняли уроки музыки. Ничего не поделаешь! Его детка - их единственный друг. А это ее уроки. И он не уступит, ни за что не уступит! Он погладил теплую шерсть на голове Балтазара и услышал голос Холли:
"When mother's home, there won't be any changes, will there? She doesn't like strangers, you know."	- Когда мама вернется, все останется, как сейчас, правда? Она ведь не любит чужих.
The child's words seemed to bring the chilly atmosphere of opposition about old Jolyon, and disclose all the menace to his new-found freedom. Ah! He would have to resign himself to being an old man at the mercy of care and love, or fight to keep this new and prized companionship; and to fight tired him to death. But his thin, worn face hardened into resolution till it appeared all Jaw. This was his house, and his affair; he should not budge! He looked at his watch, old and thin like himself; he had owned it fifty years. Past four already! And kissing the top of Holly's head in passing, he went down to the hall. He wanted to get hold of her before she went up to give her lesson. At the first sound of wheels he stepped out into the porch, and saw at once that the victoria was empty.	Слова девочки будто окружили старого Джолиона ледяной атмосферой протеста, показали ему, что грозит его вновь обретенной свободе. А! Придется признать себя стариком, сдаться на милость забот и любви. Или бороться за свою новую и незаменимую дружбу, а от борьбы он уставал смертельно. Но его худое, изможденное лицо так затвердело в решимости, что казалось сплошным подбородком. Это его дом; и его дело; он не уступит! Он взглянул на часы, старые, тонкие, как и он сам; они жили у него пятьдесят лет. Уже пятый час. И, мимоходом поцеловав Холли в макушку, он спустился в холл. Он хотел захватить Ирэн раньше, чем она "пройдет наверх давать урок. Едва заслышав шум колес, он вышел на крыльцо и сейчас же увидел, что коляска пуста.
"The train's in, sir; but the lady 'asn't come."	- Поезд пришел, сэр, но дама не приехала.
Old Jolyon gave him a sharp upward look, his eyes seemed to push away that fat chap's curiosity, and defy him to see the bitter disappointment he was feeling.	Старый Джолион строго взглянул на него снизу вверх, глаза его словно отталкивали от себя любопытство толстяка, запрещали ему уловить горькое разочарование, которое он испытывал.
"Very well," he said, and turned back into the house.	- Хорошо, - сказал он и повернул обратно в дом.
He went to his study and sat down, quivering like a leaf. What did this mean? She might have lost her train, but he knew well enough she hadn't. 'Good-bye, dear Uncle Jolyon.' Why 'Good-bye' and not 'Good- night'? And that hand of hers lingering in the air. And her kiss. What did it mean? Vehement alarm and irritation took possession of him. He got up and began to pace the Turkey carpet, between window and wall. She was going to give him up! He felt it for certain-- and he defenceless. An old man wanting to look on beauty! It was ridiculous! Age closed his mouth, paralysed his power to fight. He had no right to what was warm and living, no right to anything but memories and sorrow. He could not plead with her; even an old man has his dignity. Defenceless! For an hour, lost to bodily fatigue, he paced up and down, past the bowl of carnations he had plucked, which mocked him with its scent.	Он прошел в кабинет и сел, дрожа как осиновый лист. Что это значит? Может быть, опоздала на поезд, но он слишком хорошо знал, что это не так. "Прощайте, дорогой дядя Джолион!" Почему "прощайте", а не "до свидания"? И ее рука, застывшая в воздухе. И ее поцелуй. Что это значит? Им овладела неистовая тревога и раздражение. Он встал и зашагал взад и вперед по турецкому ковру между окном и стеной. Она его бросила! Он был уверен в этом и безоружен. Старик, а хочет любоваться красотой! Не смешно ли! Старость сковала его уста, отняла способность бороться. Нет у него права на все живое и теплое, ни на что нет права, кроме воспоминаний и горя. Упрашивать ее он не мог: гордость есть и у стариков. Безоружен! Целый час, не чувствуя физической усталости, он ходил взад и вперед, мимо вазы с гвоздикой, которую нарвал для нее и которая дразнила его своим запахом.
Of all things hard to bear, the prostration of will-power is hardest, for one who has always had his way. Nature had got him in its net, and like an unhappy fish he turned and swam at the meshes, here and there, found no hole, no breaking point. They brought him tea at five o'clock, and a letter. For a moment hope beat up in him. He cut the envelope with the butter knife, and read:	Человеку, всю жизнь поступавшему по-своему, труднее всего снести поражение его воли - Жизнь поймала его в сети, и, как несчастная рыба, он плавал и бился о петли то тут, то там, не в силах выскользнуть или прорвать их. В пять часов ему принесли чай и письмо. На мгновение в нем вспыхнула надежда. Он разрезал конверт ножом для масла и прочел:
"DEAREST UNCLE JOLYON,--I can't bear to write anything that may disappoint you, but I was too cowardly to tell you last night. I feel I can't come down and give Holly any more lessons, now that June is coming back. Some things go too deep to be forgotten. It has been such a joy to see you and Holly. Perhaps I shall still see you sometimes when you come up, though I'm sure it's not good for you; I can see you are tiring yourself too much. I believe you ought to rest quite quietly all this hot weather, and now you have your son and June coming back you will be so happy. Thank you a million times for all your sweetness to me.	"Милый, дорогой дядя Джолион, мне так тяжело писать Вам то, что Вас может огорчить, но вчера я просто не решилась сказать. Я чувствую, что не могу, как раньше, приезжать и давать Холли уроки, теперь, когда возвращается Джун. Некоторые вещи ранят так глубоко, что их нельзя забыть. Так радостно было видеть Вас и Холли! Может быть, мы еще будем иногда встречаться, когда Вы будете приезжать в город, хотя я уверена, что Вам это вредно, - я ведь вижу, как вы переутомляетесь. По-моему, Вам нужно как следует отдохнуть до конца жары, и теперь, с приездом Вашего сына и Джун, Вам будет так хорошо. Тысячу раз благодарю Вас за всю Вашу доброту ко мне.
"Lovingly your IRENE."	Любящая Вас Ирэн".
So, there it was! Not good for him to have pleasure and what he chiefly cared about; to try and put off feeling the inevitable end of all things, the approach of death with its stealthy, rustling footsteps. Not good for him! Not even she could see how she was his new lease of interest in life, the incarnation of all the beauty he felt slipping from him.	Так вот оно! Вредно ему радоваться, иметь то, что он больше всего ценит; пытаться оттянуть ощущение неизбежного конца всего, смерти, подкрадывающейся тихими, шуршащими шагами! Вредно! Даже она не могла понять, что она для него - новая возможность держаться за жизнь, воплощение всей той красоты, которая от него ускользает.
His tea grew cold, his cigar remained unlit; and up and down he paced, torn between his dignity and his hold on life. Intolerable to be squeezed out slowly, without a say of your own, to live on when your will was in the hands of others bent on weighing you to the ground with care and love. Intolerable! He would see what telling her the truth would do--the truth that he wanted the sight of her more than just a lingering on. He sat down at his old bureau and took a pen. But he could not write. There was some- thing revolting in having to plead like this; plead that she should warm his eyes with her beauty. It was tantamount to confessing dotage. He simply could not. And instead, he wrote:	Чай остыл, сигара оставалась незакуренной; а он все шагал взад-вперед, разрываясь между жаждой жизни и гордостью. Невыносимо знать, что тебя медленно вытесняют из жизни без права высказать свое мнение, продолжать жить, когда твоя воля - в руках других, твердо решивших раздавить тебя заботой и любовью! Невыносимо! Он посмотрит, как на нее подействует правда, когда она узнает, что видеть ее ему важнее, чем просто тянуть подольше. Он сел к старому письменному столу и взял перо. Но не мог писать. Было что-то унизительное в необходимости упрашивать ее, упрашивать, чтобы она согрела его взор своей красотой. Все равно, что признаться в слабоумии! Он просто не мог. И вместо этого написал:
"I had hoped that the memory of old sores would not be allowed to stand in the way of what is a pleasure and a profit to me and my little grand-daughter. But old men learn to forego their whims; they are obliged to, even the whim to live must be foregone sooner or later; and perhaps the sooner the better.	"Я надеялся, что память о былых обидах не сможет помешать тому, что идет на радость и пользу мне и моей маленькой внучке. Но старых людей учат отказываться от прихотей; что же делать, ведь, даже от прихоти жить нужно рано или поздно отказаться; и может быть, чем раньше, тем лучше.
"My love to you, "JOLYON FORSYTE."	С приветом Джолион Форсайт".
'Bitter,' he thought, 'but I can't help it. I'm tired.'	"Горько, - подумал он, - но иначе не могу. Устал я".
He sealed and dropped it into the box for the evening post, and hearing it fall to the bottom, thought: 'There goes all I've looked forward to!'	Он запечатал письмо, бросил его в ящик, чтобы забрали с вечерней почтой, и, услышав, как оно упало на дно, подумал: "Вот и кончено все, что у меня оставалось".
That evening after dinner which he scarcely touched, after his cigar which he left half-smoked for it made him feel faint, he went very slowly upstairs and stole into the night-nursery. He sat down on the window-seat. A night-light was burning, and he could just see Holly's face, with one hand underneath the cheek. An early cockchafer buzzed in the Japanese paper with which they had filled the grate, and one of the horses in the stable stamped restlessly. To sleep like that child! He pressed apart two rungs of the venetian blind and looked out. The moon was rising, blood-red. He had never seen so red a moon. The woods and fields out there were dropping to sleep too, in the last glimmer of the summer light. And beauty, like a spirit, walked. 'I've had a long life,' he thought, 'the best of nearly everything. I'm an ungrateful chap; I've seen a lot of beauty in my time. Poor young Bosinney said I had a sense of beauty. There's a man in the moon to-night!' A moth went by, another, another. 'Ladies in grey!' He closed his eyes. A feeling that he would never open them again beset him; he let it grow, let himself sink; then, with a shiver, dragged the lids up. There was something wrong with him, no doubt, deeply wrong; he would have to have the doctor after all. It didn't much matter now! Into that coppice the moon-light would have crept; there would be shadows, and those shadows would be the only things awake. No birds, beasts, flowers, insects; Just the shadows-- moving; 'Ladies in grey!' Over that log they would climb; would whisper together. She and Bosinney! Funny thought! And the frogs and little things would whisper too! How the clock ticked, in here! It was all eerie--out there in the light of that red moon; in here with the little steady night-light and, the ticking clock and the nurse's dressing-gown hanging from the edge of the screen, tall, like a woman's figure. 'Lady in grey!' And a very odd thought beset him: Did she exist? Had she ever come at all? Or was she but the emanation of all the beauty he had loved and must leave so soon? The violet-grey spirit with the dark eyes and the crown of amber hair, who walks the dawn and the moonlight, and at blue-bell time? What was she, who was she, did she exist? He rose and stood a moment clutching the window-sill, to give him a sense of reality again; then began tiptoeing towards the door. He stopped at the foot of the bed; and Holly, as if conscious of his eyes fixed on her, stirred, sighed, and curled up closer in defence. He tiptoed on and passed out into the dark passage; reached his room, undressed at once, and stood before a mirror in his night-shirt. What a scarecrow--with temples fallen in, and thin legs! His eyes resisted his own image, and a look of pride came on his face. All was in league to pull him down, even his reflection in the glass, but he was not down--yet! He got into bed, and lay a long time without sleeping, trying to reach resignation, only too well aware that fretting and disappointment were very bad for him.	Вечером, после обеда, к которому он едва притронулся, после сигары, которую бросил, докурив до половины, питому что почувствовал слабость, он очень медленно поднялся наверх и неслышно зашел в детскую. Он присел у окна. Горел ночник, и он едва различал лицо Холли и подложенную под щечку руку. Гудел жук, попавший в папиросную бумагу, которой был набит камин, одна из лошадей в конюшне беспокойно била ногой. Как спит эта девочка! Он раздвинул планки деревянной шторы и выглянул. Луна вставала кроваво-красная. Никогда он не видел такой красной луны! Леса и поля вдалеке тоже клонились ко сну в последнем отблеске летнего дня. А красота бродила, как призрак. "Я прожил долгую жизнь, - думал он, - имел все лучшее, что есть в этом мире. Я просто неблагодарный; я видел столько красоты в свое время. Бедный молодой Босини говорил, что у меня есть чувство красоты. На луне сегодня странные пятна!" Пролетела ночная бабочка, еще одна, еще. "Дамы в сером"! Он закрыл глаза. Им овладело чувство, что он уже никогда их не откроет; он дал этому чувству вырасти, дал себе ослабеть; потом вздрогнул и с усилием поднял веки, Несомненно, с ним творится что-то неладное, очень неладное; придется все-таки пригласить доктора. Теперь-то все равно! И в рощу, наверно, пробрался лунный свет; там тени, и одни только тени не спят. Пропали птицы, звери, цветы, насекомые; одни тени движутся; "дамы в сером"! Перелезают через упавшее дерево, шепчутся. Она и Боснии? Чудная мысль! И лягушки, и лесная мошкара тоже шепчутся. Как громко тикают часы! Было таинственно, жутко, там, в свете красной луны, и здесь тоже, при маленьком спокойном ночнике; тикали часы, халат няни свисал с ширмы, длинный, похожий на фигуру женщины "Дама в сером"! И очень странная мысль завладела им: существует ли она вообще? Приезжала ли когда-нибудь? Или она только отзвук всей красоты, которую он любил в жизни и так скоро должен покинуть? Серо-лиловая фея с темными глазами и короной янтарных волос, что является на рассвете, и в лунные ночи, и в знойные дни? Что она, кто она, есть ли она вообще? Он встал и постоял немного, ухватившись за подоконник, чтобы вернуться в реальный мир; потом на цыпочках пошел к двери. В ногах кроватки он остановился; и Холли, словно чувствуя его взгляд, устремленный на нее, зашевелилась, вздохнула и плотнее свернулась, защищаясь. Он тихо двинулся дальше и вышел в темную галерею; добрался до своей комнаты, сейчас же разделся и стал перед зеркалом в ночной рубашке. Ну и чучело - виски ввалились, ноги тонкие! Глаза его отказывались воспринимать собственный образ, на лице появилось выражение гордости. Все сговорились заставить его сдаться, даже его отражение в зеркале, но он не сдался - нет еще! Он лег в постель и долго лежал без сна, пытаясь смириться, слишком хорошо сознавая, что тревога и разочарование ему очень вредны.
He woke in the morning so unrefreshed and strengthless that he sent for the doctor. After sounding him, the fellow pulled a face as long as your arm, and ordered him to stay in bed and give up smoking. That was no hardship; there was nothing to get up for, and when he felt ill, tobacco always lost its savour. He spent the morning languidly with the sun-blinds down, turning and re-turning The Times, not reading much, the dog Balthasar lying beside his bed. With his lunch they brought him a telegram, running thus:	Утром он проснулся такой неотдохнувший и обессиленный, что послал за доктором. Осмотрев его, тот скорчил недовольную мину и велел лежать в постели и бросить курить Это не было лишением; вставать было незачем, а к табаку он всегда терял вкус, когда бывал болен. Он лениво провел утро при спущенных шторах, листая и перелистывая "Тайме", почти не читая, и пес Балтазар лежал около его кровати Вместе с завтраком ему принесли телеграмму:
'Your letter received coming down this afternoon will be with you at four-thirty. Irene.'	"Письмо получила приеду сегодня буду у вас четыре тридцать Ирэн".
Coming down! After all! Then she did exist--and he was not deserted. Coming down! A glow ran through his limbs; his cheeks and forehead felt hot. He drank his soup, and pushed the tray- table away, lying very quiet until they had removed lunch and left him alone; but every now and then his eyes twinkled. Coming down! His heart beat fast, and then did not seem to beat at all. At three o'clock he got up and dressed deliberately, noiselessly. Holly and Mam'zelle would be in the schoolroom, and the servants asleep after their dinner, he shouldn't wonder. He opened his door cautiously, and went downstairs. In the hall the dog Balthasar lay solitary, and, followed by him, old Jolyon passed into his study and out into the burning afternoon. He meant to go down and meet her in the coppice, but felt at once he could not manage that in this heat. He sat down instead under the oak tree by the swing, and the dog Balthasar, who also felt the heat, lay down beside him. He sat there smiling. What a revel of bright minutes! What a hum of insects, and cooing of pigeons! It was the quintessence of a summer day. Lovely! And he was happy--happy as a sand-boy, what- ever that might be. She was coming; she had not given him up! He had everything in life he wanted--except a little more breath, and less weight--just here! He would see her when she emerged from the fernery, come swaying just a little, a violet-grey figure passing over the daisies and dandelions and 'soldiers' on the lawn--the soldiers with their flowery crowns. He would not move, but she would come up to him and say: 'Dear Uncle Jolyon, I am sorry!' and sit in the swing and let him look at her and tell her that he had not been very well but was all right now; and that dog would lick her hand. That dog knew his master was fond of her; that dog was a good dog.	Приедет! Дождался! Так она существует, и он не покинут! Приедет! По всему телу прошло тепло; щеки и лоб горели. Он выпил бульон, отодвинул столик и лежал очень тихо, пока не убрали посуду и он не остался один; но время от времени глаза его подмигивали. Приедет! Сердце билось быстро, а потом, казалось, совсем перставало биться. В три часа он встал и не спеша бесшумно оделся. Холли и mam zeile, верно, в классной, прислуга, скорее всего, пообедала и спит. Он осторожно отворил дверь и сошел вниз. В холле одиноко лежал пес Балтазар, и в сопровождении его старый Джолион прошел в свой кабинет, а оттуда - на палящее солнце. Он думал пойти встретить ее в роще, но сейчас же почувствовал, что не сможет в такую жару. Тогда он уселся под старым дубом около качелей, и пес Балтазар, тоже страдавший от жары, улегся у его ног. Он сидел и улыбался. Какой буйный, яркий день! Как жужжат насекомые, воркуют голуби! Квинтэссенция летнего дня. Дивно! И он был счастлив, счастлив, как мальчишка. Она приедет; она его не бросила. У него есть все, чего он хочет в жизни, если бы только полегче было дышать и не так давило вот тут! Он увидит ее, когда она выйдет из папоротников, подойдет, чуть покачиваясь, серолиловая фигурка, пройдет по ромашкам, и одуванчикам, и макам газона - по макам с цветущими шапками. Он не пошевельнется, но она подойдет к нему и скажет: "Милый дядя Джолион, простите! ", и сядет на качели, и он сможет глядеть на нее и рассказать ей, что он немножко прихворнул, но сейчас совсем здоров; и пес будет лизать ей руку. Пес знает, что хозяин ее любит; хороший пес.
It was quite shady under the tree; the sun could not get at him, only make the rest of the world bright so that he could see the Grand Stand at Epsom away out there, very far, and the cows crop- ping the clover in the field and swishing at the flies with their tails. He smelled the scent of limes, and lavender. Ah! that was why there was such a racket of bees. They were excited--busy, as his heart was busy and excited. Drowsy, too, drowsy and drugged on honey and happiness; as his heart was drugged and drowsy. Summer-- summer--they seemed saying; great bees and little bees, and the flies too!	Под густыми ветвями было совсем тенисто; солнце не проникало к нему, только озаряло весь мир вокруг, так что был виден Эпсомский ипподром вон там, очень далеко, и коровы, что паслись в клевере, обмахиваясь хвостами от мух. Пахло липами и мятой. А, вот почему так шумели пчелы. Они были взволнованны, веселы, как взволнованно и весело было его сердце. И сонные, сонные и пьяные от меда и счастья, как сонно и пьяно было у него на сердце. Жарко, жарко, - словно говорили они; большие пчелы, и маленькие, и мухи тоже.
The stable clock struck four; in half an hour she would be here. He would have just one tiny nap, because he had had so little sleep of late; and then he would be fresh for her, fresh for youth and beauty, coming towards him across the sunlit lawn--lady in grey! And settling back in his chair he closed his eyes. Some thistle- down came on what little air there was, and pitched on his moustache more white than itself. He did not know; but his breathing stirred it, caught there. A ray of sunlight struck through and lodged on his boot. A bumble-bee alighted and strolled on the crown of his Panama hat. And the delicious surge of slumber reached the brain beneath that hat, and the head swayed forward and rested on his breast. Summer--summer! So went the hum.	Часы над конюшней пробили четыре; через полчаса она будет здесь. Он чуточку вздремнет, ведь он так мало спал последнее время; а потом проснется свежим для нее, для молодости и красоты, идущей к нему по залитой солнцем лужайке, - для дамы в сером! И, глубже усевшись в кресло, он закрыл глаза. Едва заметный ветерок принес пушинку от чертополоха, и она опустилась на его усы, более белые, чем она сама. Он не заметил этого; но его дыхание шевелило ее. Луч солнца пробился сквозь листву и лег на его башмак. Прилетел шмель и стал прохаживаться по его соломенной шляпе. И сладкая волна дремоты проникла под шляпу в мозг, и голова качнулась вперед и упала на грудь. Знойно, жарко, - жужжало вокруг.
The stable clock struck the quarter past. The dog Balthasar stretched and looked up at his master. The thistledown no longer moved. The dog placed his chin over the sunlit foot. It did not stir. The dog withdrew his chin quickly, rose, and leaped on old Jolyon's lap, looked in his face, whined; then, leaping down, sat on his haunches, gazing up. And suddenly he uttered a long, long howl.	Часы над конюшней пробили четверть. Пес Балтазар потянулся и взглянул на хозяина. Пушинка не шевелилась. Пес положил голову на освещенную солнцем ногу. Она осталась неподвижной. Пес быстро отнял морду, встал и вскочил на колени к старому Джолиону, заглянул ему в лицо, взвизгнул, потом, соскочив, сел на задние лапы, задрал голову. И вдруг протяжно, протяжно завыл.
But the thistledown was still as death, and the face of his old master.	Но пушинка была неподвижна, как смерть, как лицо его старого хозяина.
Summer--summer--summer! The soundless footsteps on the grass!	Жарко... жарко... знойно! Бесшумные шаги по траве!

1917

К началу страницы

Граммтаблицы | Тексты