Краткая коллекция англтекстов

Оскар Уайльд. The Decay of Lying /Упадок искусства лжи

A DIALOGUE. Persons: Cyril and Vivian. Scene: the library of a country house in Nottinghamshire.

English Русский

CYRIL (coming in through the open window from the terrace). My dear Vivian, don't coop yourself up all day in the library. It is a perfectly lovely afternoon. The air is exquisite. There is a mist upon the woods like the purple bloom upon a plum. Let us go and lie on the grass, and smoke cigarettes, and enjoy Nature. Сирил (входя через открытую дверь с террасы): Друг мой, нельзя же целый день сидеть запершись в библиотеке в такую чудесную погоду. Воздух в лесу подернут дымкой, пурпурной, как сливовый цвет, и дышится изумительно. Можно посидеть на лужайке, покурить и полюбоваться природой.

VIVIAN. Enjoy Nature! I am glad to say that I have entirely lost that faculty. People tell us that Art makes us love Nature more than we loved her before; that it reveals her secrets to us; and that after a careful study of Corot and Constable we see things in her that had escaped our observation. My own experience is that the more we study Art, the less we care for Mature. What Art really reveals to us is Nature's lack of design, her curious crudities, her extraordinary monotony, her absolutely unfinished condition. Nature has good intentions, of course, but, as Aristotle once said, she cannot carry them out. When I look at a landscape I cannot help seeing all its defects. It is fortunate for us, however, that Nature is so imperfect, as otherwise we should have had no art at all. Art is our spirited protest, our gallant attempt to teach Nature her proper place. As for the infinite variety of Nature, that is a pure myth. It is not to be found in Nature herself. It resides in the imagination, or fancy, or cultivated blindness of the man who looks at her. Вивиан: Любоваться природой! Могу тебе с радостью сообщить, что я потерял всякую к этому способность. Утверждается, что Искусство пробуждает в нас любовь к Природе, открывает нам ее тайны, и что после внимательного изучения Коро и Констебля мы начинаем замечать в ней то, что ранее ускользало от нашего внимания. Мой же опыт показывает, что чем более мы изучаем Искусство, тем менее нас заботит Природа. Что Искусство воистину окрывает нам - это безыскусность Природы, ее забавную грубоватость, ее чрезвычайную монотонность и полную незавершенность. Природа полна добрых намерений, но, как сказал Аристотель, она не в состоянии их исполнить. Когда я гляжу на пейзаж, мне бросаются в глаза все его дефекты, и с этим ничего нельзя поделать. Нам, однако, повезло со столь несовершенной Природой, потому что иначе у нас и вовсе не было бы искусства. Искусство являет собой наш воодушевленный протест, нашу отважную попытку поставить Природу на свое место. Что же касается бесконечного многообразия Природы, то это чистый вымысел. Многообразие заложено не в Природе, а в самом воображении, причудах или изощренной слепоте зрителя.

CYRIL. Well, you need not look at the landscape. You can lie on the grass and smoke and talk. Сирил: Ну, не смотри на пейзаж, если не хочешь. Можешь просто лежать на траве, курить и беседовать.

VIVIAN. But Nature is so uncomfortable. Grass is hard and dumpy and damp, and full of dreadful black insects. Why, even Morris' poorest workman could make you a more comfortable seat than the whole of Nature can. Nature pales before the furniture of "the street which from Oxford has borrowed its name," as the poet you love so much once vilely phrased it. I don't complain. If Nature had been comfortable, mankind would never have invented architecture, and I prefer houses to the open air. In a house we all feel of the proper proportions. Everything is subordinated to us, fashioned for our use and our pleasure. Egotism itself, which is so necessary to a proper sense of human dignity' is entirely the result of indoor life. Out of doors one becomes abstract and impersonal. One's individuality absolutely leaves one. And then Nature is so indifferent, so unappreciative. Whenever I am walking in the park here, I always feel that I am no more to her than the cattle that browse on the slope, or the burdock that blooms in the ditch. Nothing is more evident than that Nature hates Mind. Thinking is the most unhealthy thing in the world, and people die of it just as they die of any other disease. Fortunately, in England at any rate, thought is not catching. Our splendid physique as a people is entirely due to our national stupidity. I only hope we shall be able to keep this great historic bulwark of our happiness for many years to come; but I am afraid that we are beginning to be overeducated; at least everybody who is incapable of learning has taken to teaching--that is really what our enthusiasm for education has come to. In the meantime, you had better go back to your wearisome, uncomfortable Nature, and leave me to correct my proofs. Вивиан: Но Природа столь неудобна. На траве твердо, колко и мокро, и к тому же в ней полно кошмарных черных насекомых. Ведь даже мебель самого посредственного из ремесленников Морриса¹ удобнее, чем вся Природа вместе взятая. Природа меркнет перед мебелью с бульвара "что имя позаимствовал у Оксфорда", как преотвратно выразился столь любимый тобою поэт. Я вовсе не жалуюсь. Если бы Природа была удобна, человечество никогда не изобрело бы архитектуру, а я лично предпочитаю дома открытому пространству. В доме мы ощущаем собственную соразмерность. Здесь все подчинено нам, нашим вкусам и целям. Эгоцентризм, столь необходимый человеку для ощущения собственного достоинства, всецело порожден комнатной жизнью. Снаружи человек становится абстрактным и безличным, индивидуальность совершенно покидает его. И к тому же Природа столь безразлична и неблагодарна. Гуляя по парку, я чувствую, что не более важен для Природы, чем пасущийся на склоне скот или счастливый лопух в канаве. Совершенно очевидно, что Природа ненавидит Разум. Думать - самое вредное занятие на свете, и от этого умирают точно так же, как от любой другой болезни. К счастью, это не заразно, по крайней мере, в Англии. Наша нация обязана своим отменным телосложением исключительно собственной тупости. Можно только надеяться, что мы сумеем сохранить исторический оплот счастья нации для грядущих поколений; но я начинаю опасаться, что мы становимся чрезмерно образованными. По крайней мере, все, кто не способен учиться, уже занялись обучением, - вот до чего доводит увлечение образованием. А теперь, сделай милость, отправляйся к своей неуютной, занудной Природе и дай мне дочитать корректуру.

CYRIL. Writing an article! That is not very consistent after what you have just said. Сирил: Ты пишешь статью! Это весьма нелогично, после всего сказанного.

VIVIAN Who wants to be consistent? The dullard and the doctrinaire, the tedious people who carry out their principles to the bitter end of action, to the reductio ad absurdum of practice. Not I. Like Emerson, I write over the door of my library the word " Whim." Besides, my article is really a most salutary and valuable warning. If it is attended to, there may be a new Renaissance of Art. Вивиан: Кому нужна логика? Только занудам и доктринерам, которые дотошно доводят свои принципы до печального воплощения, практического применения, что есть reductio ad absurdum ². Но только не мне. Над дверью моего кабинета следует, по примеру Эмерсона ³, выбить надпись "Прихоть". Кроме того, моя статья содержит крайне здравое и ценное предупреждение. Если к нему прислушаются, в Искусстве может наступить новое Возрождение.

CYRIL. What is the subject? Сирил: И какова же тема твоей статьи?

VIVIAN. I intend to call it "The Decay of Lying: A Protest." Вивиан: Я собираюсь озаглавить ее "Протест против упадка искусства лжи".

CYRIL. Lying! I should have thought that our politicians kept up that habit. Сирил: Лжи! Мне всегда казалось, что наши политики пекутся об этой традиции.

VIVIAN. I assure you that they do not. They never rise beyond the level of misrepresentation, and actually condescend to prove, to discuss, to argue. How different from the temper of the true liar, with his frank, fearless statements, his superb responsibility, his healthy, natural disdain of proof of any kind! After all, what is a fine lie ? Simply that which is its own evidence. If a man is sufficiently unimaginative to produce evidence in support of a lie, he might just as well speak the truth at once. No, the politicians won't do. Something may, perhaps, be urged on behalf of the Bar. The mantle of the Sophist has fallen on its members. Their feigned ardours and unreal rhetoric are delightful. They can make the worse appear the better cause, as though they were fresh from Leontine schools, and have been known to wrest from reluctant juries triumphant verdicts of acquittal for their clients, even when those clients, as often happens, were clearly and unmistakeably innocent. But they are briefed by the prosaic, and are not ashamed to appeal to precedent. In spite of their endeavours, the truth will out. Newspapers, even, have degenerated. They may now be absolutely relied upon. One feels it as one wades through their columns. It is always the unreadable that occurs. I am afraid that there is not much to be said in favour of either the lawyer or the journalist. Besides what I am pleading for is Lying in art. Shall I read you what I have written? It might do you a great deal of good. Вивиан: Уверяю, что ты ошибаешься. Они никогда не поднимаются выше искажения фактов, и вдобавок еще опускаются до доказательств, обсуждений и споров. Сколь непохоже на истинного лжеца с его откровенными, бесстрашными заявлениями, его превосходной безответственностью и здоровым, врожденным презрением к доказательствам любого толка! Красивая ложь есть не что иное, как доказательство в себе. Если у человека настолько отсутсвует воображение, что он подкрепляет ложь доказательствами, то он с тем же успехом мог бы сказать и правду. Нет, политики не подходят. Адвокаты в чем-то приемлемы. Они окутаны мантией софистов. Их поддельное рвение и деланое красноречие восхитительны. Они могут выдать дурное за доброе, будто их только что выпустили из Леонтийских школ. Им иногда удается вырвать у прохладно настроенного суда присяжных желанный оправдательный вердикт для своих клиентов, даже когда те, как это зачастую случается, со всей очевидностью невиновны. Но они сильно стеснены прозой жизни и не стесняются ссылаться на прецеденты. Несмотря на все их усилия, правда вечно вылезает наружу. Даже газеты - и те деградируют. Их достоверность ощущается даже при беглом прочтении. И все происходящее, к тому же, совершенно нечитаемо. Мало что можно сказать в защиту адвокатов и журналистов. Но я, собственно, защищаю Ложь в искусстве. Прочесть тебе, что я написал? Для тебя тут найдется масса полезного.

CYRIL. Certainly, if you give, me a cigarette. Thanks. By the way, what magazine do you intend it for? Сирил: Непременно, только дай мне сначала сигарету. Спасибо. А в какой журнал ты собираешься это отправить?

VIVIAN. For the Retrospective Review. I think I told you that the elect had revived it. Вивиан: В "Ретроспективное обозрение". Я тебе, кажется, говорил, что избранные возродили его.

CYRIL. Whom do you mean by "the elect"? Сирил: Кого ты имеешь в виду под избранными?

VIVIAN. Oh, The Tired Hedonists of course. It is a club to which I belong. We are supposed to wear faded roses in our buttonholes when we meet, and to have a sort of cult for Domitian. I am afraid you are not eligible. You are too fond of simple pleasures. Вивиан: Ну, конечно, Утомленных Гедонистов. Я состою в этом клубе. При встречах мы должны носить в петлицах увядшие розы и поддерживать что-то вроде культа Домитиана ⁴. Боюсь, тебя не примут. Ты слишком падок на простые радости жизни.

CYRIL. I should be blackballed on the ground of animal spirits, I suppose? Сирил: Мою кандидатуру, по всей видимости, отвергнут по причине излишней жизнерадостности?

VIVIAN. Probably. Besides, you are little too old. We don't admit anybody who is of the usual age. Вивиан: Скорее всего. Кроме того, ты несколько старше, чем нужно. Мы не принимаем никого обычного возраста.

CYRIL. Well, I should fancy you are all a good deal bored with each other. Сирил: Думается мне, вы порядком друг другу надоели.

VIVIAN. We are. That is one of the objects of the club. Now, if you promise not to interrupt too often, I will read you my article. Вивиан: Конечно. Это одна из целей нашего клуба. Так вот, если ты пообещаешь не перебивать меня слишком часто, я прочту тебе статью.

CYRIL. You will find me all attention. Сирил: Я весь внимание.

VIVIAN (reading i?' a very clear, musical voice). "THE DECAY OF LYING: A PROTEST.--One of the chief causes that can be assigned for the curiously commonplace character of most of the literature of our age is undoubtedly the decay of Lying as an art, a science, and a social pleasure. The ancient historians gave us delightful fiction in the form of fact; the modern novelist presents us with dull facts under the guise of fiction. The BlueBook is rapidly becoming his ideal both for method and manner. He has his tedious ' document humain,' his miserable little 'coin de la creation,' into which he peers with his microscope. He is to be found at the Librairie Nationale, or at the British Museum, shamelessly reading up his subject. He has not even the courage of other people's ideas, but insists on going directly to life for everything' and ultimately, between encyclopaedias and personal experience, he comes to the ground, having drawn his types from the family circle or from the weekly washerwoman, and having acquired an amount of useful information from which never, even in his most meditative moments, can he thoroughly free himself. Вивиан (читает, очень внятно): "Протест против упадка искусства лжи". Одной из главных причин удивительной посредственности большей части современной литературы, несомненно, является упадок Лжи как искусства, науки и светского развлечения. Древние историки оставили нам замечательные художественные произведения, изложенные в форме фактов; современный же писатель преподносит нам сухие факты под видом художественных произведений. Blue-Book ⁵ все больше и больше становится его идеалом метода и стиля. Он обзавелся занудным document humain и жалким coin de la creation ⁶, и копошится в них с микроскопом. Его можно встретить в Национальной библиотеке или в Британском музее за бесстыдным изучением своего предмета. Его не хватает даже на то, чтобы воспользоваться чужими идеями, он желает черпать все прямо из жизни, и под конец его выносит на берег между энциклопедиями и личным опытом, с его героями, списанными с членов семьи или прачки, и таким количеством полезной информации, что она продолжает давить на его сознание даже в минуты глубокого созерцания.

"The loss that results to literature in general from this false ideal of our time can hardly be overestimated. People have a careless way of talking about a 'born liar,' just as they talk about a 'born poet.' But in both cases they are wrong. Lying and poetry are arts--arts, as Plato saw, not unconnected with each other--and they require the most careful study, the most disinterested devotion. Indeed, they have their technique, just as the more material arts of painting and sculpture have, their subtle secrets of form and. colour, their craftmysteries, their deliberate artistic methods. As one knows the poet by his fine music, so one can recognize the liar by his rich rhythmic utterance, and in neither case will the casual inspiration of the moment suffice. Here, as elsewhere, practice must precede perfection. But in modern days while the fashion of writing poetry has become far too common, and should, if possible, be discouraged, the fashion of lying has almost fallen into disrepute. Many a young man starts in life with a natural gift for exaggeration which, if nurtured in congenial and sympathetic surroundings, or by the imitation of the best models, might grow into something really great and wonderful. But, as a rule, he comes to nothing. He either falls into careless habits of accuracy " Урон, приносимый литературе в целом этим лжеидеалом нашего времени, сложно переоценить. Люди, не задумываясь, говорят "прирожденный лжец" и "прирожденный поэт", и при этом вдвойне неправы. Ложь и поэзия - искусства, как было известно уже Платону, не независимые друг от друга, и заслуживают наиболее тщательного и беспристрастного рассмотрения. У них, несомненно, есть своя техника, так же как и у более материальных искусств - живописи и скульптуры, свои утонченные способы выражения цвета и формы, свои секреты и специальные художественные приемы. Точно так же, как узнают поэта по изящной музыке его стиха, можно узнать и лжеца по его богатой, размеренной речи, и ни тому, ни другому не хватило бы тривиального минутного вдохновения. Тут, как всегда, совершенство достигается практикой. Но в наши дни, когда стихосложение стало чересчур обыденным и, по возможности, не должно поощряться, искусство лжи, можно сказать, приобрело дурную славу. В юности многие обладают естественным даром преувеличения, и если эту наклонность развивать в благоприятной и доброжелательной атмосфере, или же путем подражания наилучшим образцам, то она может перерасти в нечто поистине замечательное. Но, как правило, все оканчивается ничем. Человек или впадает в небрежную точность...

CYRIL. My dear fellow! Сирил: Но послушай ...

VIVIAN. Please don't interrupt in the middle of a sentence. "He either falls into careless habits of accuracy, or takes to frequenting the society of the aged and the wellinformed. Both things are equally fatal to his imagination, as indeed they would be fatal to the imagination of anybody, and in a short time he develops a morbid and unhealthy faculty of truthtelling, begins to verify all statements made in his presence, has no hesitation in contradicting people who are much younger than himself, and often ends by writing novels which are so like life that no one can possibly believe in their probability. This is no isolated instance that we are giving. It is simply one example out of many; and if something cannot be done to check, or at least to modify, our monstrous worship of facts, Art will become sterile and Beauty will pass away from the land. Вивиан: Прошу тебя, не перебивай меня на полуслове. "Человек или впадает в небрежную точность, или становится завсегдатаем общества старших и хорошо осведомленных. И то, и другое смертельно опасно для его, да и чьего угодно воображения, и крайне скоро у человека развивается нездоровая и губительная склонность говорить правду, проверять все утверждения, делаемые в его присутствии, без стеснения противоречить младшим, и все это зачастую заканчивается написанием романов, столь жизненных, что никто не в состоянии поверить в реальность описываемого. И это не редкость, а всего лишь один из многочисленных примеров. Если ничего не будет сделано для сдерживания или, по крайней мере, видоизменения нашего чудовищного преклонения перед фактами, то Искусство станет бесплодным, и прекрасное покинет наш мир.

"Even Mr. Robert Louis Stevenson, that delightful master of delicate and fanciful prose, is tainted with this modern vice, for we know positively no other name for it. There is such a thing as robbing a story of its reality by trying to make it too true, and The Black Arrow is so inartistic as not to contain a single anachronism to boast of, while the transformation of Dr. Jekyll reads dangerously like an experiment out of the Lancet. As for Mr. Rider Haggard, who really has, or had once, the makings of a perfectly magnificent liar, he is now so afraid of being suspected of genius that when he does tell us anything marvellous, he feels bound to invent a personal reminiscence, and to put it into a footnote as a kind of cowardly corroboration. Nor are our other novelists much better. Mr. Henry James writes fiction as if it were a painful duty, and wastes upon mean motives and imperceptible 'points of view' his neat literary style, his felicitous phrases, his swift and caustic satire. Mr. Hall Caine, it is true, aims at the grandiose, but then he writes at the top of his voice. He is so loud that one cannot hear what he says. Mr. James Payn is an adept in the art of concealing what is not worth finding. He hunts down the obvious with the enthusiasm of a shortsighted detective. As one turns over the pages, the suspense of 'the author becomes almost unbearable. The horses of Mr. William Black's phaeton do not soar towards the sun. They merely frighten the sky at evening into violent chromolithographic effects. On seeing them approach, the peasants take refuge in dialect. Mrs. Oliphant prattles pleasantly about curates, lawntennis parties, domesticity, and other wearisome things. Mr. Marion Crawford has immolated himself upon the altar of local colour. He is like the lady in the French comedy who keeps talking about 'le beau ciel d'Italie.' Besides, he has fallen into a bad habit of uttering moral platitudes. He is always telling us that to be good is to be good, and that to be bad is to be wicked. At times he is almost edifying. Robert Elsmere is of course a masterpiece--a masterpiece of the 'genre ennuyeux,' the one form of literature that the English people seem to thoroughly enjoy. A thoughtful young friend of ours once told us that it reminded him of the sort of conversation that goes on at a meat tea in the house of a serious Noncomformist family, and we can quite believe it. Indeed it is only in England that such a book could be produced. England is the home of lost ideas. As for that great and daily increasing school of novelists for whom the sun always rises in the EastEnd, the only thing that can be said about them is that they find life crude, and leave it raw. Даже г-н Роберт Люис Стивенсон, этот великолепный мастер причудливо изяшной прозы, запятнал себя этим новомодным пороком - мы решительно не можем подобрать иного названия для этого явления. Попытка сделать произведение слишком правдивым лишает его реалистичности, и "Черная стрела" является столь низкохудожественным произведением, что не может похвастаться даже тривиальным анахронизмом, а превращение доктора Джекилла подозрительно напоминает описание какого-то эксперимента в Ланцете ⁷. Что же касается г-на Райдера Хаггарда ⁸, у которого есть, или в свое время были, задатки поистине превосходного лгуна, то он уже настолько боится быть заподозренным в гениальности, что когда он все-таки рассказывает нам что-нибудь замечательное, ему непременно требуется сослаться в трусливом примечании на личный опыт. Остальные наши писатели, впрочем, ничем не лучше. Г-н Генри Джеймс ⁹ пишет так, как будто исполняет тяжелую повинность, и растрачивает свой изящный литературный стиль, меткие выражения и колкую сатиру на низкие побуждения и трудноразличимые воззрения. Г-н Холл Кейн ¹⁰, надо признать, ставит перед собой грандиозные задачи, но его книги - сплошной вопль, за которым не слышно слов. Г-н Джеймс Пейн ¹¹ преуспел в искусстве сокрытия того, чего и искать не стоит. Он преследует очевидное с энтузиазмом недальновидного детектива. По мере приближения к концу повести, нервное напряжение автора становится все невыносимее. Лошади, запряженные в колесницу г-на Вильяма Блэка, не рвутся к солнцу ¹². Они всего лишь вгоняют закатное солнце в краску с кошмарным хромолитографическим отливом. При их приближении крестьяне бегут искать убежища в диалектах. Г-жа Олифант ¹³ мило щебечет о приходских священниках, теннисе на лужайке, домашнем быте и прочем занудстве. Г-н Марион Крофорд ¹⁴ принес себя в жертву на алтаре местного колорита. Он - точно, как та дама из французской комедии, что вечно твердит о le beau ciel d'Italie ¹⁵. Кроме того, он завел себе дурацкую привычку изрекать банальности. Он без конца толкует нам о том, что хорошее - хорошо, а плохое - плохо. Временами он почти опускается до поучений. "Роберт Эльсмер", конечно, шедевр - шедевр в стиле genre ennuyeux ¹⁶, который, по всей видимости, приводит англичан в полный восторг. Наш вдумчивый юный друг сказал мне однажды, что это напоминает ему о разговорах, которые ведут за чаем в убежденных нонконформистских ¹⁷ семьях, и это звучит вполне правдоподобно. Англия - поистине единственное место, где могла появиться на свет подобная книга. Англия - страна утраченных идей. Что же касается той великой и ежечасно растущей школы романистов, для которых солнце всегда встает на East End ¹⁸, то о ней можно сказать лишь одно: они берут жизнь незрелой, и оставляют ее сырой.

"In France, though nothing so deliberately tedious as Robert Elsmere has been produced, things are not much better. M. Guy de Maupassant, with his keen mordant irony and his hard vivid style, strips life of the few poor rags that still cover her, and shows us foul sore and festering wound. He writes lurid little tragedies in which everybody is ridiculous; bitter comedies at which one cannot laugh for very tears. M. Zola, true to the lofty principle that he lays down in one of his pronunciamientos on literature, ' L'homme de G?nie n'a jamais d'esprit,' is determined to show that, if he has not got genius, he can at least be dull. And how well he succeeds! He is not without power. Indeed at times, as in Germinal, there is something almost epic in his work. But his work is entirely wrong from beginning to end, and wrong not on the ground of morals, but on the ground of art. From any ethical standpoint it is just what it should be. The author is perfectly truthful, and describes things exactly as they happen. What more can any moralist desire ? We have no sympathy at all with the moral indignation of our time against M. Zola. It is simply the indignation of Tartuffe on being exposed. But from the standpoint of art, what can be said in favour of the author of L'Assommoir, [Vane, and PotBouille? Nothing. Mr. Ruskin once described the characters in George Eliot's novels as being like the sweepings of a Pentonville omnibus, but M. Zola's characters are much worse. They have their dreary vices, and their drearier virtues. The record of their lives is absolutely without interest. Who cares what happens to them ? In literature we require distinction, charm, beauty, and imaginative power. We don't want to be harrowed and disgusted with an account of the doings of the lower orders. M. Daudet is better. He has wit, a light touch, and an amusing style. But he has lately committed literary suicide. Nobody can possibly care for Delobelle with his 'II faut lutter pour l'art,' or for Valmajour with his eternal refrain about the nightingale, or for the poet in Jack with his 'moss cruels,' now that we have learned from Vingt Ans de ma Vie litl?raire that these characters were taken directly from life. To us they seem to have suddenly lost all their vitality, all the few qualities they ever possessed. The only real people are the people who never existed, and if a novelist is base enough to go to life for his personages he should at least pretend that they are creations, and not boast of them as copies. The justification of a character in a novel is not that other persons are what they are, but that the author is what he is. Otherwise the novel is not a work of art. As for M Paul Bourget, the master of the 'roman psychologique,' he commits the error of imagining that the men and women of modern life are capable of being infinitely analysed for an innumerable series of chapters. In point of fact what is interesting about people in good society--and M. Bourget rarely moves out of the Faubourg St. Germain, except to come to London,--is the mask that each one of them wears, not the reality that lies behind the mask. It is a humiliating confession, but we are all of us made out of the same stuff. In Falstaff there is something of Hamlet, in Hamlet there is not a little of Falstaff. The fat knight has his moods of melancholy, and the young prince his moments of coarse humour. Where we differ from each other is purely in accidentals: in dress, manner, tone of voice, religious opinions, personal appearance, tricks of habit, and the like. The more one analyses people, the more all reasons for analysis disappear. Sooner or later one comes to that dreadful universal thing called human nature. Indeed, as any one who has ever worked among the poor knows only too well, the brotherhood of man is no mere poet's dream, it is a most depressing and humiliating reality; and if a writer insists upon analysing the upper classes, he might just as well write of matchgirls and costermongers at once." However, my dear Cyril, I will not detain you any further just here. I quite admit that modern novels have many good points. All I insist on is that, as a class, they are quite unreadable. Хотя во Франции и не произвели на свет ничего столь умышленно занудного, как "Роберт Элсмер", дела там обстоят немногим лучше. Г-н Ги де Мопассан, с его колкой иронией и жестким, прямолинейным стилем, лишает жизнь тех жалких одежд, что еще прикрывают ее наготу, и являет нам омерзительные раны и гнойные язвы. Он пишет душещипательные трагедийки, напичканные нелепыми персонажами, и горьковатые комедии, над которыми не возможного смеяться из-за ручьев слез. Верный высокому принципу, провозглашенному в его очередном литературном манифесте, L'homme de genie n'a jamais d'esprit, г-н Золя твердо решил доказать окружающим, что если гениальности ему и не дано, то уж занудства у него предостаточно; и необычайно в том преуспел. В его произведениях что-то есть; в некоторых из них, как в "Жерминаль", есть даже что-то от эпоса. Но все, им написанное, ложно от начала до конца, но с точки зрения не морали, а искусства. Если исходить из любой этической системы, все в полном порядке. Автор абсолютно правдив и предельно точно описывает происходящее. Что еще нужно моралисту? Мы абсолютно не разделяем моральное негодование современников в отношении г-на Золя. Это всего лишь негодование выставленного напоказ Тартюффа. Но что можно сказать в пользу автора "Западни" или "Нана" с позиций искусства? Ничего. Г-н Раскин как-то сказал, что герои романов Джорджа Элиота ¹⁹ представляют собой ошметки на полу Пентонвилльского омнибуса; так вот герои г-на Золя куда хуже. Их добродетели по степени своей тоскливости превосходят их грехи. Их жизнеописание не представляет собой абсолютно никакого интереса. Кого трогает их судьба? В литературе нужны оригинальность, очарование, красота и воображение. Совершенно не требуется терзать и изводить нас подробным описанием жизни низов. Г-н Додэ ²⁰ куда лучше. Он остроумен, и у него легкая рука и забавный стиль. И все же недавно он совершил литературное самоубийство. Решительно никого не может тронуть ни Делобель с его "Il faut lutter pour l'art", ни Вальмажур с его вечным припевом про соловья, ни поэт из "Jack" с его "mots cruels" после того, как нам сообщили в Vingt Ans de ma Vie litteraire ²¹, что эти персонажи были взяты из жизни. Они внезапно утратили для нас всю свою живость и те немногие качества, что у них когда-либо были. Единственные настоящие люди - это те, кого никогда не было, и если писатель опускается до того, чтобы брать своих персонажей из жизни, то следует, по крайней мере, сделать вид, что они придуманы, а не хвастаться тем, что они списаны. Наличие персонажа в романе объясняется не тем, что люди такие, какие они есть, а тем, что автор такой, какой он есть. В противном случае, роман не есть произведение искусства. Что же касается г-на Поля Бурже ²², мастера roman psychologique, то он пребывает в том заблуждении, что современных мужчин и женщин можно бесконечно анализировать в несчетном числе глав. Что по- настоящему интересно в уважаемых светских людях - а г-н Бурже редко выезжает из Сен-Жермена иначе, как для визитов в Лондон - это их маски, а не то, что действительно под ними находится. В этом унизительно признаваться, но все мы сделаны из одного теста. В Фальстафе есть что-то от Гамлета, а в Гамлете - немало от Фальстафа. У толстяка-рыцаря случаются свои приступы меланхолии, а у юного принца - заходы грубого юмора. Нас отличают друг от друга чистые случайности: манера одеваться, держаться, тембр голоса, религиозные убеждения, внешность, мелкие привычки и тому подобное. Чем больше анализируешь людей, тем меньше остается причин для анализа. Рано или поздно упираешься в эту кошмарную первооснову, именуемую человеческой природой. Всякому, кто когда-либо работал среди бедняков, слишком хорошо известно, что человеческое братство - не просто мечта поэта, а исключительно гнетущая и унизительная реальность. И если писателю непременно угодно проводить анализ высших слоев общества, то он мог бы сразу перейти к описанию уличных торговцев и девочек со спичками." На самом деле, я бы не стал сейчас вдаваться в дальнейшие рассуждения на эту тему. Я вполне признаю, что современные романы обладают своими достоинствами. Единственное, на чем я настаиваю, это на том, что, как жанр, они совершенно невозможны.

CYRIL. . That is certainly a very grave qualification, but I must say that I think you are rather unfair in some of your strictures. I like The Deemster, and The Daughter of Heth, and Le Disciple, and Mr. Isaacs, and as for Robert Elsmere I am quite devoted to it. Сирил: Это, несомненно, очень серьезное утверждение, но мне, признаться, кажется, что твоя критика не вполне справедлива. Мне нравятся "Судья", "Дочь Хета", "Мистер Айзекс" и "Ученик", а что касается "Роберт Элсмер"²³, то к этой книге я очень привязан.

Not that I can look upon it as a serious work. As a statement of the problems that confront the earnest Christian it is ridiculous and antiquated. It is simply Arnold's Literature and Dogma with the literature left out. It is as much behind the age as Paley's Evidences, or Colenso's method of Biblical exegesis. Nor could anything be less impressive than the unfortunate hero gravely heralding a dawn that rose long ago, and so completely missing its true significance that he proposes to carry on the business of the old firm under the new name. On the other hand, it contains several clever caricatures, and a heap of delightful quotations, and Green's philosophy very pleasantly sugars the somewhat bitter pill of the author's fiction. I also cannot help expressing my surprise that you have said nothing about the two novelists whom you are always reading, Balzac and George Meredith. Surely they are realists, both of them? Не то, чтобы я был готов воспринимать ее всерьез. Как описание проблем, стоящих перед честным христианином, это нелепо и старо. Больше всего это похоже на "Литературу и догму" Арнольда за вычетом литературы. Это настолько же отстало от времени, как как "Свидетельства" Пали или метод толкования Библии Коленсо ²⁴. Ничто не может быть менее впечатляющим, чем злосчастный герой, возвещаюший давно взошедшую зарю, и настолько не осознающий ее истинное значение, что немедленно берется старое под новым именем. С другой стороны, в этой книге есть несколько остроумных пародий и куча замечательных цитат, и философия Грина приятно подслащивает за горьковатую пилюлю авторского изложения. Меня также не могло не удивить то, что ты никак не упомянул Бальзака и Мередита ²⁵, которых ты постоянно читаешь. Они ведь оба реалисты, не так ли?

VIVIAN. Ah ! Meredith ! Who can define him ? His style is chaos illumined by flashes of lightning. As a writer he has mastered everything except language: as a novelist he can do everything, except tell a story: as an artist he is everything, except articulate. Somebody in Shakespeare--Touchstone, I think-- talks about a man who is always breaking his shins over his own wit, and it seems to me that this might serve as the basis for a criticism of Meredith's method. But whatever he is, he is not a realist. Or rather I would say that he is a child of realism who is not on speaking terms with his father. By deliberate choice he has made himself a romanticist. He has refused to bow the knee to Baal, and after all, even if the man's fine spirit did not revolt against the noisy assertions of realism, his style would be quite sufficient of itself to keep life at a respectful distance. By its means he has planted round his garden a hedge full of thorns, and red with wonderful roses. As for Balzac, he was a most wonderful combination of the artistic temperament with the scientific spirit. The latter he bequeathed to his disciples: the former was entirely his own. The difference between such a book as M. Zola's L'Assommoir and Balzac's Illusions Perdues is the difference between unimaginative realism and imaginative reality. "All Balzac's characters," said Baudelaire, "are gifted with the same ardour of life that animated himself. All his fictions are as deeply coloured as dreams. Each mind is a weapon loaded to the muzzle with will. The very scullions have genius." A steady course of Balzac reduces our living friends to shadows, and our acquaintances to the shadows of shades. His characters have a kind of fervent fierycoloured existence. They dominate us, and defy scepticism. One of the greatest tragedies of my life is the death of Lucien de Rubempr?'. It is a grief from which I have never been able to completely rid myself. It haunts me in my moments of pleasure. I remember it when I laugh. But Balzac is no more a realist than Holbein was. He created life, he did not copy it. I admit; however, that he set far too high a value on modernity of form and that, consequently, there is no book of his that, as an artistic masterpiece, can rank with SalammbT or Esmond, or The Cloister and the Hearth, or the Vicomte de Bragelonne. Вивиан: Ах, Мередит! Куда же его отнесешь? Его стиль - хаос, озаряемый вспышками молний. Ему, как писателю, подвластно все, кроме языка; как романист, он освоил все искусства, кроме повествования; как художник, он обладает всеми достоинствами, кроме способности к самовыражению. Кто-то у Шекспира - кажется, Оселок - упоминает человека, который вечно ломает себе ноги о собственные остроты ²⁶ [А1], и мне это представляется неплохой отправной точкой для критики стиля Мередита. Но кем бы он ни был, он не реалист. Я бы скорее сказал, что он - сын реализма, который рассорился с собственным родителем. Он сознательно стал романтиком. Он не преклонился пред Ваалом, и, помимо всего, даже если тонкая душа художника не взбунтовалась против наглых притязаний реализма, то уже только его стиля достаточно, чтобы держать жизнь на изрядном расстоянии. Этот стиль окружает его сады колючими кустами изумительных роз. Что же касается Бальзака, то в нем исключительно ярко сочетались художественная натура и дух исследователя. Последний он завещал своим ученикам; первая же часть безраздельно принадлежала ему самому. Между "Утраченными иллюзиями" Бальзака и "Западней" Золя такая же разница, как между образным реализмом и безобразной реальностью. "Все герои Бальзака", писал Бодлер, "наделены той же бьющей через край жизненной силой, которой был движим он сам. Все его произведения насыщены красками, как сны. Сознание каждого героя заряжено волей до предела. Даже поварята, и те гениальны." Регулярное чтение Бальзака превращает наших друзей в тени, а наших знакомых - в тени теней. Его герои ведут горячечное существование с пламенным отблеском. Они овладевают нашим сознанием, попирая скептицизм. Одна из величайших трагедий моей жизни - смерть Люсьена де Рюбемпре. Это горе никогда не покидает меня до конца. Оно преследует меня в самые радостные моменты, и я помню о нем, смеясь. Но Бальзак - не более реалист, чем Гольбейн. Он создал жизнь, а не списал ее. Тем не менее, я признаю, что он уделял слишком много внимания современной форме изложения, и потому ни одну из его книг нельзя, как литературный шедевр, поставить рядом с "Саламмбо", Эсмондом, "Обитель и очаг"²⁷ или "Виконт де Бражелон".

CYRIL. Do you object to modernity of form, then ? Сирил: Так ты возражаешь против современности формы изложения?

VIVIAN. Yes. It is a huge price to pay for a very poor result. Pure modernity of form is always somewhat vulgarising. It cannot help being so. The public imagine that, because they are interested in their immediate surroundings, Art should be interested in them also, and should take them as her subjectmatter. But the mere fact that they are interested in these things makes them unsuitable subjects for Art. The only beautiful things, as somebody once said, are the things that do not concern us. As long as a thing is useful or necessary to us, or affects us in any way, either for pain or for pleasure, or appeals strongly to our sympathies, or is a vital part of the environment in which we live, it is outside the proper sphere of art. To art's subjectmatter we should be more or less indifferent. We should, at any rate, have no preferences, no prejudices, no partisan feeling of any kind. It is exactly because Hecuba is nothing to us that her sorrows are such an admirable motive for a tragedy. I do not know anything in the whole history of literature sadder than the artistic career of Charles Reade. He wrote one beautiful book, The Cloister and the Hearth, a book as much above Romola as Romola is above Daniel Deronda, and wasted the rest of his life in a foolish attempt to be modern, to draw public attention to the state of our convict prisons, and the management of our private lunatic asylums. Charles Dickens was depressing enough in all conscience when he tried to arouse our sympathy for the victims of the poorlaw administration; but Charles Reade, an artist, a scholar, a man with a true sense of beauty, raging and roaring over the abuses of contemporary life like a common pamphleteer or a sensational journalist, is really a sight for the angels to weep over. Believe me, my dear Cyril, modernity of form and modernity of subjectmatter are entirely and absolutely wrong. We have mistaken the common livery of the age for the vesture of the Muses' and spend our days in the sordid streets and hideous suburbs of our vile cities when we should be out on the hillside with Apollo. Certainly we are a degraded race, and have sold our birthright for a mess of facts. Вивиан: Именно. Ее жалкий результат дается слишком дорогой ценой. Современная форма изложения как таковая всегда несколько вульгарна, а иной она и быть не может. Публика возомнила, что, поскольку ее интересует ее непосредственное окружение, оно должно также представлять интерес для Искусства и сделаться предметом его произведений. Но уже самый тот факт, что окружение интересно публике, делает его неподходящим объектом для Искусства. Как кто-то однажды заметил, прекрасно только то, что нас не беспокоит. Как только нечто становится полезным или необходимым, начинает доставлять нам боль или радость, вызывает наши симпатии или становится существенной частью нашего окружения, оно перестает быть адекватным в смысле Искусства. Предмет художественного произведения должен быть нам более или менее безразличным. По крайней мере, у нас не должно быть предпочтений, пристрастий и чувств солидарности любого толка. Именно потому, что Гекуба нам - ничто, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии ²⁸. Нет ничего печальнее во всей истории литературы, чем судьба Чарлза Рида, как писателя. Он написал одну замечательную книгу, "Обитель и очаг", которая настолько же превосходит "Ромола", насколько "Ромола" превосходит "Даниэль Деронда"²⁹, и потратил всю свою остальную жизнь на дурацкие попытки быть современным, привлечь общественное внимание к состоянию наших тюрем и лечебниц для душевнобольных. Чарльз Диккенс и так нагонял довольно тоски своими попытками вызвать в нас симпатию по отношению к жертвам беззакония; но Чарлз Рид, истинный художник и ученый с глубоким чувством прекрасного, в бешенстве вопиющий по поводу несправедливости современного общества, как заурядный писака или журналист в погоне за сенсацией, являет собой поистине душераздирающее зрелище. Уверяю тебя, что современность формы и темы в корне неверны. Мы принимаем расхожий кафтан наших дней за одеяние муз и тратим жизнь на гнусные улицы и отталкивающие пригороды наших мерзких городов, когда нам следует пребывать в роще с Аполлоном. Вне всякого сомнения, мы - опустившаяся раса, продавшая свое право первородства за похлебку из фактов.

CYRIL. There is something in what you say, and there is no doubt that whatever amusement we may find in reading a purely modern novel, we have rarely any artistic pleasure in rereading it. And this is perhaps the best rough test of what is literature and what is not. If one cannot enjoy reading a book over and over again, there is no use reading it at all. But what do you say about the return to Life and Nature? This is the panacea that is always being recommended to us. Сирил: В твоих словах есть доля правды, и несомненно то, что, как бы нас ни занимало чтение чисто современного романа, его перечитывание редко доставляет нам эстетическое наслаждение. Это, наверное, самый верный грубый способ проверить, что литературой является, а что - нет. Если перечитывание книги не доставляет удовольствия, то и читать ее ни к чему. Но что ты скажешь о возврате к Жизни и Природе? Про эту панацею твердят все на свете.

VIVIAN. I will read you what I say on that subject. The passage comes later on in the article, but I may as well give it to you now:-- Вивиан: Сейчас я прочту, что у меня сказано на этот счет. Этот абзац приведен позже, но его можно прочесть и сейчас.

"The popular cry of our time is ' Let us return to Life and Nature; they will recreate Art for us, and send the red blood coursing through her veins; they will shoe her feet with swiftness and make her hand strong.' But, alas! we are mistaken in our amiable and weIImeaning efforts. Nature is always behind the age. And as for Life, she is the solvent that breaks up Art, the enemy that lays waste her house." "В наше время со всех стороном раздаются вопли: "Назад к Жизни и Природе! Они возродят наше Искусство, и в его жилах потечет горячая кровь. Они окрылят его и вселят в него новые силы." Но, увы, все наши усилия и старания всуе. Природа всегда отстает от времени. Что же касается Жизни, то она растворяет Искусство и, как враг, разоряет его жилище."

CYRIL. What do you mean by saying that Nature is always behind the age ? Сирил: Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Природа всегда отстает от времени?

VIVIAN. Well, perhaps that is rather cryptic. What I mean is this. If we take Nature to mean natural simple instinct as opposed to selfconscious culture, the work produced under this influence is always oldfashioned, antiquated, and out of date. One touch of Nature may make the whole world kin, but two touches of Nature will destroy any work of Art. If, on the other hand, we regard Nature as the collection of phenomena external to man, people only discover in her what they bring to her. She has no suggestions of her own. Wordsworth went to the lakes, but he was never a lake poet. He found in stones the sermons he had already hidden there. He went moralizing about the district, but his good work was produced when he returned, not to Nature but to poetry. Poetry gave him Laodamia, and the fine sonnets, and the great Ode, such as it is. Nature gave him Martha Ray and Peter Bell, and the address to Mr. Wilkinson's spade. Вивиан: Да, наверное, это весьма туманное высказывание. Имею я в виду следующее. Если под Природой понимать набор простых природных инстинктов, в отличие от культуры и самосознания, то все, создаваемое под этим влиянием, получается старомодным и устаревшим. Соприкосновение с Природой, может, и роднит мир, но два соприкосновения с Природой способны уничтожить любое произведение Искусства ³⁰. С другой стороны, если рассматривать Природу, как набор привнесенных для человека явлений, то люди могут открыть в ней только то, чем они ее наделяют. Сама по себе она ничего не дает. Уордсворт уходил к озерам, но он никогда не был поэтом озер ³¹. В камнях он находил те проповеди, что сам же туда и запрятал. Он бродил среди озер и читал морали, но все его хорошие произведения он писал, возвращаясь не к Природе, а к поэзии. Поэзия дала ему "Лаодамию", замечательные сонеты и великую Оду. Природа дала ему "Марта Рей" и "Питер Белл".

CYRIL. I think that view might be questioned. I am rather inclined to believe in the." impulse from a vernal wood," though of course the artistic value of such an impulse depends entirely on the kind of temperament that receives it, so that the return to Nature would come to mean simply the advance to a great personality. You would agree with that, I fancy. However, proceed with your article. C.: Мне кажется, что с этой точкой зрения можно поспорить. Я вполне склонен в верить в "лесов весенних зов"³², хотя, конечно же, художественная ценность подобного зова всецело зависит от творческой натуры, которая его слышит, и все сводится к тому, что возврат к Природе идет на пользу яркой личности. Я думаю, с этим ты согласишся. Но продолжай, пожалуйста.

VIVIAN (reading). "Art begins with abstract deco ration with purely imaginative and pleasurable work dealing with what is unreal and non existent. This is the first stage. Then Life becomes fascinated with this new wonder, and asks to be admitted into the charmed circle. Art takes life as part of her rough material, recreates it, and refashions it in fresh forms, is absolutely indifferent to fact, invents, imagines, dreams, and keeps between herself and reality the impenetrable barrier of beautiful style, of decorative or ideal treatment. The third stage is when Life gets the upper hand, and drives Art out into the wilderness. This is the true decadence, and it is from this that we are now suffering. Вивиан (читает): "Искусство начинается с абстрактного украшения, приятной работы чистого воображения, оперирующего придуманным и несуществующим. Это - первая стадия. Затем Жизнь начинает занимать это новое чудо, и она просит, чтобы ее пустили в круг. Искусство принимает жизнь, как часть своего исходного материала, воссоздает ее, придает ей свежие формы, оно игнорирует факты, изобретает, придумывает, мечтает и ограждает себя от реальности непроницаемой преградой из изящного слога, прикрас или идеализации. На третьей стадии Жизнь берет бразды в свои руки, и Искусство отправляется в изгнание. Это и есть настоящий упадок, от которого мы сейчас страдаем.

"Take the case of the English drama. At first in the hands of the monks Dramatic Art was abstract, decorative, and mythological. Then she enlisted Life in her service, and using some of life's external forms, she created an entirely new race of beings, whose sorrows were more terrible than any sorrow man has ever felt, whose joys were keener than lover's joys, who had the rage of the Titans and the calm of the gods, who had monstrous and marvellous sins, monstrous and marvellous virtues. To them she gave a language different from that of actual use, a language full of resonant music and sweet rhythm, made stately by solemn cadence, or made delicate by fanciful rhyme, jewelled with wonderful words, and enriched with lofty diction. She clothed her children in strange raiment and gave them masks, and at her bidding the antique world rose from its marble tomb. A new Caesar stalked through the streets of risen Rome, and with purple sail and fluteled oars another Cleopatra passed up the river to Antioch. Old myth and legend and dream took shape and substance. History was entirely rewritten, and there was hardly one of the dramatists who did not recognize that the object of Art is not simple truth but complex beauty. In this they were perfectly right. Art itself is really a form of exaggeration; and selection, which is the very spirit of art, is nothing more than an intensified mode of overemphasis. Возьмем, к примеру, английскую драму. В руках монахов искусство драмы было абстрактным, прекрасным и мифологическим. Затем оно призвало Жизнь к себе на службу и, используя некоторые ее внешние формы, создало существа совершенно новой породы, чьи горести были страшнее, чем любые людские горести, а радости - более бурными, чем радости возлюбленных, которая впадала в ярость титанов и пребывала в спокойствии богов, которая была великолепна и ужасна и в своих грехах, и в своих добродетелях. Оно дало им речь, отличную от простой настоящей речи, полную волнующей и приятной слуху музыки, речь церемонно благородную или изящную, с причудливой рифмой, украшенную чудесными словами и возвышенной реторикой. Своих детей оно облачило в странные одеяния и маски, и по его зову античный мир восстал из мраморных гробниц. Новый Цезарь шествовал по улицам воскресшего Рима, и под пурпурными парусами иная Клеопатра проплывала под звуки флейты вверх по реке к Антиоху. Старые легенды и предания приобрели смысл и очертания. История была полностью переписана, и не было, наверное, ни одного драматурга, не признававшего, что предмет Искусства есть не тривиальная правда, а сложная красота. И в этом они были совершенно правы. Искусство по своей природе есть одна из форм преувеличения, и отбор, который есть душа искусства, - всего лишь ярко выраженный вариант проставления сильных акцентов.

"But Life soon shattered the perfection of the form. Even in Shakespeare we can see the beginning of the end. It shows itself by the gradual breaking up of the blankverse in the later plays, by the predominance given to prose, and by the overimportance assigned to characterisation. The passages in Shakespeare--and they are many--where the language is uncouth, vulgar, exaggerated, fantastic, obscene even, are entirely due to Life calling for an echo of her own voice, and rejecting the intervention of beautiful style, through which alone should Life be suffered to find expression. Shakespeare is not by any means a flawless artist. He is too fond of going directly to life, and borrowing life's natural utterance. He forgets that when Art surrenders her imaginative medium she surrenders everything Goethe says, somewhere--In der Beschr?nkung zeigt sich erst der Meister, 'It is in working within limits that the master reveals himself,' Но жизнь вскоре разрушила совершенство формы. Уже даже у Шекспира видно начало конца. Оно проявляется в постепенном разрушении белого стиха в его поздних пьесах, в предпочтении, отдаваемом прозе, и чрезмерной роли, отводимой описанию психологии и поведения. Те места у Шекспира - а их предостаточно, - в которых его язык становится корявым, вульгарным, передернутым, странным и даже оскорбительным, всецело обязаны своим существованием желанию Жизни услышать свое собственное эхо и отрицанию изящного стиля, который есть единственный метод познания жизни, дающий способность ее выразить. Шекспир ни коим образом не безупречен. Его слишком сильно тянет к прямому заимствованию пассажей из жизни. Он забывает о том, что, предавая мир образов, Искусство предает все. У Гете где- то сказано: "In der Beschrankung zeigt sich erst der Meister"³³.

and the limitation, the very condition for of any art is style. However, we need not liege' any longer over Shakespeare's realism. The Tempest is the most perfect of palinodes. All that magnificent work of the Elizabethan and Jacobean artists contained within itself the seeds of its own dissolution, and that, if it drew some of its strength from using life as rough material, it drew all its weakness from using life as an artistic method. As the inevitable result of this substitution of an imitative for a creative medium, this surrender of an imaginative form, we have the modern English melodrama. The characters in these plays talk on the stage exactly as they would talk off it; they have neither aspirations nor aspirates; they are taken directly from life and reproduce its vulgarity down to the smallest detail; they present the gait, manner, costume, and accent of real people; they would pass unnoticed in a thirdclass railway carriage. And yet how wearisome the plays are ! They do not succeed in producing even that impression of reality at which they aim, and which is their only reason for existing. As a method, realism is a complete failure. Именно творя в определенных рамках раскрывается мастер, а рамками и самым условием существования искусства является стиль. Но я все же предлагаю отвлечься от Шекспировского реализма. "Буря" - безупречнейшая из палинодий ³⁴. Мы всего лишь хотели довести ту мысль, что великие творения елизаветинских и якобианских писателей несли в себе зачатки саморазрушения, а также то, что, если их сила частично и заключалась в том, что они использовали жизнь в качестве исходного материала, то их слабость всецело заключалась в использовании жизни в качестве художественного метода. Неизбежным результатом этой подмены творения подражанием, этого отказа от образной формы является наша современная английская мелодрама. Герои этих пьес разговаривают на сцене точно так же, как и вне нее; у них нет ни голоса, ни гласных; они взяты прямо из жизни и воспроизводят ее во всей ее пошлости до мельчайших подробностей. У них походка, манеры, одежда и выговор настоящих людей; они не выделялись бы в вагоне 3-го класса. Но до чего же занудны эти пьесы! Они не в состоянии создать даже ощущение той реальности, которая есть их образец и единственная причина их создания. Реализм, как метод, терпит полный провал.

"What is true about the drama and the novel is no less true about those arts that we call the decorative arts. The whole history of these arts in Europe is the record of the struggle between Orientalism, with its frank rejection of imitation, its love of artistic convention, its dislike to the actual representation of any object in Nature, and our own imitative spirit. Wherever the former has been paramount, as in Byzantium, Sicily, and Spain, by actual contact, or in the rest of Europe by the influence of the Crusades, we have had beautiful and imaginative work in which the visible things of life are transmuted into artistic conventions, and the things that Life has not are invented and fashioned for her delight. But wherever we have returned to Life and Nature, our work has always become vulgar, common, and uninteresting. Modern tapestry, with its aerial effects, its elaborate perspective, its broad expanses of waste sky, its faithful and laborious realism, has no beauty whatsoever. The pictorial glass of Germany is absolutely detestable. We are beginning to weave possible carpets in England, but only because we have returned to the method and spirit of the East. Our rugs and carpets c twenty years ago, with their solemn depressing truths, their inane worship of Nature, their sordid, reproductions of visible objects, have become, even to the Philistine, a source of laughter. A cultured Mahomedan once remarked to us, 'You Christian are so occupied in misinterpreting the fourth commandment that you have never thought of making an artistic application of the second.' He was perfectly right, and the whole truth of the matter is this: The proper school to learn art in is not Life but Art." Сказанное о драме и романе точно так же применимо к так называемым декоративным искусствам. Вся история этих искусств в Европе - это история борьбы между ориентализмом, с его открытым отказом от подражания, его любовью к художественным условностям, его неприязнью к формальному изображению чего-либо реального и нашим собственным духом подражания. Где бы ни доминировала первая тенденция - в Византии, Сицилии или Испании в результате непосредственного контакта с Востоком, или в Европе под влиянием крестовых походов - появлялись чудесные творения, в которых видимое было преобразовано в художественные условности, а несуществующее - придумано на радость Жизни. Но когда бы мы ни возвращались к Жизни и Природе, создаваемое нами становилось пошлым, обыденным и безынтересным. Современные гобелены, с его немыслимыми эффектами, сложной перспективой, небесными гладями, честным и усердным реализмом, не красивы ни с какой точки зрения. Немецкое цветное стекло просто отвратительно. Сейчас в Англии начинают ткать приемлемые ковры, но только потому, что мы возвращаемся к методам и духу Востока. Еще двадцать лет назад наши ковры, с их торжественной, нагоняющей тоску правдой жизни, пустым преклонением перед Природой и несносным изображением реальных объектов, были посмешищем даже для обывателя. Один образованный мусульманин как-то сказал нам: "Вы, христиане, настолько заняты ложным толкованием четвертой заповеди, что не в состоянии подумать о художественном применении второй"³⁵. Он был абсолютно прав, и правда состоит в том, что искусству следует учиться не у жизни, а у искусства.

And now let me read you a passage which seems to me to settle the question very completely. "It was not always thus. We need not say anything about the poets, for they, with the unfortunate exception of Mr. Wordsworth, have been really faithful to their high mission, and are universally recognized as being absolutely unreliable. But in the works of Herodotus, who, in spite of the shallow and ungenerous attempts of modern sciolists to verify his history, may justly be called the 'Father of Lies '; in the published speeches of Cicero and the biographies of Suetonius; in Tacitus at his best; in Pliny's Natural History in Hanno's Periplus; in all the early chronicles; in the Lives of the Saints; in Froissart and Sir Thomas Mallory; in the travels of Marco Polo; in Olaus Magnus, and Aldrovandus, and Conrad Lycosthenes, with his magnificent Prodigiorum et Ostentorum Chronicon; in the autobiography of Benvenuto Cellini; in the memoirs of Casanuova; in Defoe's History of the Plague; in Boswell's Life of Johnson; in Napoleon's despatches, and in the works of our own Carlyle, whose French Revolution is one of the most fascinating historical novels ever written, facts are either kept in their proper subordinate position, or else entirely excluded on the general ground of dulness. Now, everything is changed. Facts are not merely finding a footingplace in history, but they are usurping the domain of Fancy, and have invaded the kingdom of Romance. Their chilling touch is over everything. They are vulgarising mankind. The crude commercialism of America, its materialising spirit, its indifference to the poetical side of things, and its lack of imagination and of high unattainable ideals, are entirely due to that country having adopted for its national hero a man, who according to his own confession, was incapable of telling a lie, and it is not too much to say that the story of George Washington and the cherrytree has done more harm, and in a shorter space of time, than any other moral tale in the whole of literature." А сейчас я прочту тебе то место, которое, как мне кажется, закрывает дискуссию на эту тему. "Так дело обстояло не всегда. Мы не станем распространяться о поэтах, поскольку они, за печальным исключением г-на Уордсворта, были истинно верны своей высокой миссии и, по всеобщему признанию, абсолютно недостоверны. Но в работах Геродота, которого, несмотря на мелочные попытки современных дилетантов удостовериться в истинности его истории, смело можно назвать Отцом лжи; в опубликованных речах Цицерона и биографиях Светония; в лучших вещах Тацита; в "Естественной истории" Плиния; в "Перипле" Ганно ³⁶; во всех ранних летописях; в Житиях святых; у Фруассара и сэра Томаса Мэлори ³⁷; в путевых заметках Марко Поло; у Улауса Магнуса, Альдровандуса и Конрада Ликостенеса, с его великой Prodigiorum et Ostentorum Chronicon ³⁸; в автобиографии Бенвенутто Челлини; в мемуарах Казановы; в "Истории чумы" Дефо; в "Жизни Джонсона" Босуэлла ³⁹; в депешах Наполеона и работах нашего соотечественника Карлайла, чья "Французская революция" - один из самых увлекательных исторических романов в мире, факты или занимают приличествующее им второстепенное положение, или полностью изъяты по причине общего занудства. Теперь же все изменилось. Мало того, что факты выходят на главное место в истории, они еще и узурпировали владения Причуды и вторглись в царство Романтики. Их леденящее дыхание вездесуще. Они опошляют человечество. Сырой вещественный дух Америки, ее безразличие к поэтической стороне вещей, ее недостаток воображения и высоких недостижимых иделов происходят исключительно от того, что эта страна избрала своим национальным героем человека, который, по собственному признанию, был не в состоянии соврать ⁴⁰, и не будет преувеличением сказать, что история о Джордже Вашингтоне и вишневом дереве наделала больше вреда за максимально короткий отрезок времени, чем любая другая история с моралью за всю историю литературы.

CYRIL. My dear boy! Сирил: Ну знаешь ...

VIVIAN. I assure you it is the case, and the amusing part of the whole thing is that the story of the cherrytree is an absolute myth. However, you must not think that I am too despondent about the artistic future either of America or of our own country. Listen to this:-- В: Уверяю тебя, что это именно так, и самое смешное во всем этом - то, что история с вишневым деревом является полной выдумкой. Но не думай, пожалуйста, что я окончательно отчаялся насчет художественного будущего Америки или нашей собственной страны. Вот послушай:

"That some change will take place before this century has drawn to its close we have no doubt whatsoever. Bored by the tedious and improving conversation of those who have neither the wit to exaggerate nor the genius to romance, tired of the intelligent person whose reminiscences are always based upon memory, whose statements are invariably limited by probability, and who is at any time liable to be corroborated by the merest Philistine who happens to be present, Society sooner or later must return to its lost leader, the cultured and fascinating liar. Who he was who first, without ever having gone out to the rude chase, told the wondering cavemen at sunset how he had dragged the Megatherium from the purple darkness of its jasper cave, or slain the Mammoth in single combat and brought back its gilded tusks, we cannot tell, and not one of our modern anthropologists, for all their muchboasted science, has had the ordinary courage to tell us. Whatever was his name or race, he certainly was the true founder of social intercourse. For the aim of the liar is simply to charm, to delight, to give pleasure. He is the very basis of civilized society, and without him a dinner party, even at the mansions of the great, is as dull as a lecture at the Royal Society, or a debate at the Incorporated Authors, or one of Mr. Burnand's farcical comedies. "У нас нет ни тени сомнения в том, что какие-то изменения наступят еще до исхода этого века. Замученное нудными и общеполезными беседами тех, у кого не хватает ни остроумия для преувеличения, ни духа для романтики, уставшее от тех разумных, чьи реминисценции всегда основаны на воспоминаниях, чьи утверждения неизбежно сводятся к вероятному, и которые обязаны поминутно представлять отчет с доказательствами каждому полуграмотному, который случайно засунул голову в дверь, Общество непременно рано или поздно возвратиться к своему утраченному предводителю - образованному и обворожительному лгуну. Для нас навсегда останется тайной, кто первым, и не думая пускаться в примитивную погоню, поведал на закате изумленным пещерным людям, как он вытащил мегатерия из искрящяйся темноты его яшмовой пещеры, или победил в честном поединке мамонта и вернулся с его окровавленными бивнями; ибо ни один из современных антропологов, со всей их хваленой наукой, не нашел в себе тривиальной смелости рассказать нам об этом. Но какого бы он ни был рода и племени, он, несомненно, был основателем светского общения, поскольку цель лгуна - очаровывать, восхищать и доставлять радость. Лгун - краеугольный камень любого цивилизованного общества, и без него любой обед, даже во дворцах великих мира сего, столь же зануден, как лекция Королевского общества, дискуссии Объединенных авторов или какой-нибудь фарс г-на Бурнарда ⁴¹.

"Nor will he be welcomed by society alone. Art, breaking from the prisonhouse of realism, will run to greet him, and will kiss his false, beautiful lips, knowing that he alone is in possession of the great secret of all her manifestations, the secret that Truth is entirely and absolutely a matter of style; while Life--poor, probable, uninteresting human life--tired of repeating herself for the benefit of Mr. Herbert Spencer, scientific historians, and the compilers of statistics in general, will follow meekly after him, and try to reproduce, in her own simple and untutored way, some of the marvels of which he talks. И не только общество примет его с распростертыми объятиями. Искусство, вырвавшееся из тюрьмы реализма, ринется ему навстречу и осыпет поцелуями его лживые, прекрасные губы, зная, что он - единственный обладатель великого секрета ее побед, который гласит, что Правда - исключительно вопрос стиля; а в это время Жизнь - бедная, вероятная, безынтересная человеческая жизнь, - устав бесконечно повторяться на радость г-ну Герберту Спенсеру ⁴², научным историкам и составителям статистики, покорно последует по его стопам, стараясь воспроизвести на свой простой и неотесаный лад чудеса, про которые он говорит.

"No doubt there will always be critics who, like a certain writer in the Saturday Review, will gravely censure the teller of fairy tales for his defective knowledge of natural history, who will measure imaginative work by their own lack of any imaginative faculty, and will hold up their inkstained hands in horror if some honest gentleman' who has never been farther than the yewtrees of his own garden, pens a fascinating book of travels like Sir John Mandeville, or, like great Raleigh, writes a whole history of the world, without knowing anything whatsoever about the past. To excuse themselves they will try end sheller under the shield of him who made Prospero the magician, and gave him Caliban and Ariel as his servants, who heard the Tritons blowing their horns round the coral reefs of the Enchanted Isle, and the fairies singing to each other in a wood near Athens, who led the phantom kings in dim procession across the misty Scottish heath, and hid Hecate in a cave with the weird sister. They will call upon Shakespeare--they always do--and will quote that hackneyed passage about Art holding the mirror up to Nature, forgetting that this unfortunate aphorism is deliberately said by Hamlet in order to convince the bystanders of his absolute insanity in all artmatters." Несомненно, появятся критики, которые, наподобие некого писателя из "Субботнего обозрения", начнут со всей серьезностью судить сказочника за недостаточное знание естественной истории, и чьим мерилом работы воображения будет их собственное отсутствие такового. Они будут в ужасе воздевать испачканные чернилами руки, если какой-нибудь честный гражданин, в жизни не путешествовавший дальше ограды своего сада, опишет увлекательнейшие путешествия, как сэр Джон Мандевиль, или, как великий Рали ⁴³, напишет целую историю человечества, не имея ни тени представления о прошлом. В поисках защиты и оправдания, они будут прятаться за широкой спиной того, кто сделал Просперо кудесником ⁴⁴ и дал ему в слуги Калибана и Ариэля; его, кто слышал как Тритоны трубят в трубы среди коралловых рифов Заколдованного острова и как поют феи в лесах подле Афин; его, кто повел призрачную процессию королей чрез туманные шотландские пустоши и укрыл Гекату в пещере с вещими сестрами. Они, как это у нас водится, призовут Шекспира и будут цитировать этот избитый пассаж, начисто забывая о том, что Гамлет намеренно выдал этот злосчастный афоризм про то, что задача Искусства - держать зеркало перед Природой, чтобы убедить окружающих в своем полном умопомешательстве в вопросах искусства ⁴⁵.

CYRIL. Ahem! Another cigarette, please. Сирил: Ну-ну. Еще сигарету, будь добр.

VIVIAN. My dear fellow, whatever you may say, it is merely a dramatic utterance, and no more represents Shakespeare's real views upon art than the speeches of Iago represent his real views upon morals. But let me get to the end of the passage: Вивиан: Друг мой, что бы все ни говорили, это - всего лишь слова в устах героя пьесы и имеет не больше общего с истинными взглядами Шекспира на искусство, чем речи Яго - с его истинными моральными убеждениями. Но позволь мне дочитать это место до конца.

"Art finds her own perfection within, and not outside of, herself. She is not to be judged by any external standard of resemblance. She is a veil, rather than a mirror. She has flowers that no forests know of, birds that no woodland possesses. She makes and unmakes many worlds, and can draw the moon from heaven with a scarlet thread. Hers are the 'forms more real than living man,' and hers the great archetypes of which things that have existence are but unfinished copies. Nature has, in her eyes, no laws, no uniformity. She can work miracles at her will, and when she calls monsters from the deep they come. She can bid the almond tree blossom in winter, and send the snow upon the ripe cornfield. At her word the frost lays its silver finger on the burning mouth of June, and the winged lions creep out from the hollows of the Lydian hills. The dryads peer from the thicket as she passes by, and the brown fauns smile strangely at her when she comes near them. She has hawkfaced gods that worship her, and the centaurs gallop at her side." "Совершенство Искусства заложено в нем самом, а не вовне. К нему нельзя применять внешнее мерило сходства. Искусство - скорее покров, чем зеркало. Его цветы и птицы неведомы полям и лесам, оно создает и разрушает миры и может достать с неба луну пурпурной нитью . У него - "формы, что людей живей"⁴⁶, и оно есть великое собрание оригиналов, когда все существующее - лишь недоделанные копии. В его глазах Природа не обладает ни законом, ни постоянством. Оно может творить чудеса, когда ему вздумается, и по его зову чудища выползают из своих глубин. По его воле ореховые рощи зацветут зимой и снег покроет спелые кукурузные поля. По одному его слову мороз приложит свою серебряную ладонь к горящим устам июня, и крылатые львы выползут из пещер в лидийских холмах. Дриады подглядывают из-за кустов, когда оно проходит мимо, и темнокожие фавны загадочно улыбаются при его приближении. Его окружают боги с ястребиными головами и скачущие кентавры."

CYRIL. I like that. I can see it. Is that the end ? Сирил: Этот образ мне нравится. Это конец статьи?

VIVIAN. No. There is one more passage, but it is purely practical. It simply suggests some methods by which we could revive this lost art of Lying. Вивиан: Нет. После этого идет еще один раздел, но он чисто практический. Он всего лишь содержит список методов, которые помогли бы возродить это утраченное Искусство Лжи.

CYRIL. Well, before you read it to me, I should like to ask you a question. What do you mean by saying that life, "poor, probable, uninteresting human life," will try to reproduce the marvels of art? I can quite understand your objection to art being treated as a mirror. You think it would reduce genius to the position of a cracked Iookingglass. But you don't mean to say that you seriously believe that Life imitates Art, that Life in fact is the mirror, and Art the reality ? Сирил: Перед тем, как ты начнешь его читать, я хотел бы задать один вопрос. Что ты имеешь в виду, говоря, что "бедная, вероятная, безынтересная человеческая жизнь" будет стараться воспроизвести чудеса искусства? Я вполне понимаю твои возражения против обращения с искусством, как с отражением. С твоей точки зрения, это поставило бы гения в положение потресканого зеркала. Но ты ведь не будешь всерьез утверждать, что Жизнь подражает Искусству, и что Жизнь есть, в сущности, отражение, а Искусство - действительность?

VIVIAN. Certainly I do. Paradox though it may seem--and paradoxes are always dangerous things --it is none the less true that Life imitates art far more than Art imitates life. We have all seen in our own day in England how a certain curious and fascinating type of beauty, invented and emphasised by two imaginative painters, has so influenced Life that whenever one goes to a private view or to an artistic salon one sees, here the mystic eyes of Rossetti's dream, the long ivory throat, the strange squarecut jaw, the loosened shadowy hair that he so ardently loved, there the sweet maidenhood of The Golden Stair, the blossomlike mouth and weary loveliness of the Laus Amoris, the passionpale face of Andromeda, the thin hands and lithe beauty of the Vivien in Merlin's Dream. And it has always been so. A great artist invents a type, and Life tries to copy it, to reproduce it in a popular form, like an enterprising publisher. Neither Holbein nor Vandyck found in England what they have given us. They brought their types with them, and Life, with her keen imitative faculty, set herself to supply the master with models. The Greeks, with their quick artistic instinct, understood this, and set in the bride's chamber the statue of Hermes or of Apollo, that she might bear children as lovely as the works of art that she looked at in her rapture or her pain. They knew that Life gains from Art not merely spirituality, depth of thought and feeling, soulturmoil or soulpeace, but that she can form herself on the very lines and colours of art and can reproduce the dignity of Pheidias as well as the grace of Praxiteles. Hence came their objection to realism. They disliked it on purely social grounds. They felt that it inevitably makes people ugly, and they were perfectly right. We try to improve the conditions of the race by means of good air, free sunlight, wholesome water, and hideous bare buildings for the better housing of the lower orders. But these things merely produce health; they do not produce beauty. For this, Art is required, and the true disciples of the great artist are not his studio imitators, but those who become like his works of art, be they plastic as in Greek days, or pictorial as in modern times; in a word, Life is Art's best, Art's only pupil. Вивиан: Конечно, буду. Как ни пародоксально это выглядит, а парадоксы - вещь опасная, но Жизнь действительно подражает искусству куда больше, чем Искусство - жизни. Современная Англия имела возможность воочию убедиться, как некий странный и завораживающий тип красоты, придуманный и очерченный двумя художниками с ярким воображением ⁴⁷, настолько повлиял на Жизнь, что куда ни пойдешь - на частную выставку или в художественный салон - везде попадаются эти загадочные глаза Росеттиевской мечты, высокая точеная шея, странная угловатая челюсть, распущенные оттеняющие волосы, что он так пылко любил, очаровательная женственность в "Золотой лестнице", цветущие уста и утомленная миловидность в "Laus Amoris", страстно-бледное лицо Андромеды, тонкие руки и гибкая красота Вивьен в "Мечте Мерлина". И так было всегда. Великий художник создает тип, а Жизнь пытается скопировать его и воспроизвести его в популярной форме, как предприимчивый издатель. Ни Гольбейн, ни Вандейк не нашли то, что они нам дали, в Англии. Они сами произвели свои типажи, а Жизнь, с ее ярко выраженной склонностью к подражанию, взялась предоставить мастеру натуру. Греки, с их художественным чутьем, хорошо это понимали и потому и ставили в опочивальне невесты статую Гермеса или Аполлона, чтобы ее дети вышли такими же очаровательными, как те произведения искусства, на которые она глядела в страсти или в муке. Они знали, что Жизнь берет от искусства не только духовность, глубину мысли или чувства, душевные бури и душевный покой, но что она также может следовать его цвету и форме, воспроизводя достоинство Фидия и изящество Праксителя. Отсюда возникла их неприязнь к реализму. Он им не пришелся по причинам чисто социального порядка. У них было чувство, что реализм уродует людей, и они были совершенно правы. Мы стараемся улучшить условия жизни нации путем чистого воздуха, солнечного света, качественной воды и отвратного вида коробок в качестве улучшенного жилья для низов. Все это улучшает здоровье, но не создает красоту. Для нее требуется Искусство, и истинные последователи великого художника - не формальные подражатели, а те, кто сами становятся такими же, как его произведения - пластически, как во времена греков, или портретно, как в наши дни; короче, Жизнь есть лучший и единственный последователь Искусства.

As it is with the visible arts, so it is with literature. The most obvious and the vulgarest form in which this is shown is in the case of the silly boys who, after reading the adventures of Jack Sheppard or Dick Turpin, pillage the stalls of unfortunate applewomen, break into sweet shops at night, and alarm old gentlemen who are returning home from the city by leaping out on them in suburban lanes, with black masks and unloaded revolvers. This interesting phenomenon, which always occurs after the appearance of a new edition of either of the books I have alluded to, is usually attributed to the influence of literature on the imagination. But this is a mistake. The imagination is essentially creative and always seeks fore new form. The boy burglar is simply the inevitable result of life's imitative instinct. He is Fact, occupied as Fact usually is with trying to reproduce Fiction, and what we see in him is repeated on an extended scale throughout the whole of life. Schopenhauer has analysed the pessimism that characterises modern thought, but Hamlet invented it. The world has become sad because a puppet was once melancholy. The Nihilist, that strange martyr who has no faith, who goes to the stake without enthusiasm, and dies for what he does not believe in, is a purely literary product. He was invented by Tourg?nieff, and completed by Dostoieffski. Robespierre came out of the pages of Rousseau as surely as the People's Palace rose out debris of a novel. Literature always anticipates life. It does not copy it, but moulds it to its purpose. The nineteenth century, as we know it, is largely an invention of Balzac. Our Luciens de Rubempre, our Rastignacs, and De Marsays made their first appearance on the stage ofthe Com?die Humaine. We are merely carrying out, with footnotes and unnecessary additions, the whim or fancy or creative vision of a great novelist. I once asked a lady, who knew Thackeray intimately, whether he had had any model for Becky Sharp. She told me that Becky was an invention, but that the idea of the character had been partly suggested by a governess who lived in the neighbourhood of Kensington Square, and was the companion of a very selfish and rich old woman. I inquired what became of the governess, and she replied that, oddly enough, some years after the appearance of Vanity Fair, she ran away with the nephew of the lady with whom she was living, and for a short time made a great splash in society, quite in Mrs. Rawdon Crawley's style, and entirely by Mrs. Rawdon Crawley's methods. Ultimately she came to grief, disappeared to the Continent, and used to be occasionally seen at Monte Carlo and other gambling-places. The noble gentleman from whom the same great sentimentalist drew Colonel Newcome died, a few months after The Newcomes had reached a fourth edition, with the word " Adsum " on his lips. Shortly after Mr. Stevenson published his curious psychological story of transformation, a friend of mine, called Mr. Hyde, was in the north of London, and being anxious to get to a railway station, took what he thought would be a short cut, lost his way, and found himself in a network of mean, evillooking streets. Feeling rather nervous he began to walk extremely fast, when suddenly out of an archway ran a child right between his legs. It fell on the pavement, he tripped over it, and trampled upon it. Being of course very much frightened and a littIe hurt, it began to scream, and in a few seconds the whole street was full of rough people who came pouring out of the houses like ants. They surrounded him, and asked him his name. He was just about to give it when he suddenly remembered the opening incident in Mr. Stevenson's story. He was so filled with horror at having realized in his own person that terrible and well written scene, and at having done accidentally, though in fact, what the Mr. Hyde of fiction had done with deliberate intent, that he ran away as hard as he could go. He was, however, very closely followed, and finally he took refuge in a surgery, the door of which happened to be open, where he explained to a young assistant, who was serving there, exactly what had occurred. The humanitarian crowd were induced to go away on his giving them a small sum of money, and as soon as the coast was quite clear he left. As he passed out, the name on the brass doorplate of the surgery caught his eye. It was "Jekyll." At least it should have been. Литературу это касается ровно так же, как и изобразительные искусства. Наиболее ярко и пошло это сходство проявляется на примере дурных мальчишек, которые, начитавшись приключений Джека Шеппарда или Дика Турпина ⁴⁸, принимаются грабить лотки злополучных торговок, врываться по ночам в лавки и приводить в смятение возвращающихся домой из города пожилых господ, набрасываясь на них посреди тихих пригородных улочек, до зубов вооружившись черными масками и незаряженными револьверами. Это забавное явление, всегда возникающее после выхода очередного издания любой из упомянутых книг, обычно приписывается влиянию литературы на наше воображение. Это грубая ошибка. Воображение по природе своей - вещь творческая и всегда ищет новые формы. Мальчишка-взломщик - всего лишь неизбежный результат природной тяги жизни к подражанию. Он есть Факт, пытающийся, как то свойственно Фактам, подражать Литературе, и его проявления повторяются в более крупных масштабах в жизни вообще. Шопенгауэр провел анализ пессимизма, характерного для современной мысли, но придумал его Гамлет. Мир впал в уныние, потому что у театральной куклы однажды сделался приступ меланхолии. Нигилист, этот странный мученник-безбожник, который без всякого энтузиазма идет на костер и умирает за идеалы, в которые сам не верит, есть чисто литературный продукт. Его изобрел Тургенев и завершил Достоевский. Робеспьер сошел со страниц Руссо точно так же, как и Дворец народа вырос из литературных произведений. Литература всегда предвосхищает жизнь. Она не копирует ее, а лепит, как потребуется. Девятнадцатый век, как мы его себе представляем, в существенной степени придуман Бальзаком. Все наши Люсьены де Рюбемпре, Растиньяки и де Марсе впервые появились на сцене "Человеческой комедии". Мы всего лишь исполняем с подстрочными примечаниями и ненужными поправками причуды, прихоти или художественные замыслы великого писателя. Как-то я спросил одну даму, близко знавшую Тэккерея, существовал ли у Бекки Шарп ⁴⁹ прототип. Она рассказала мне, что Бекки вообще-то была выдумана, но что на идею этого персонажа автора частично навела одна гувернантка, что жила недалеко от Кенсингтон Сквер и была компаньонкой одной исключительно эгоистичной и богатой пожилой дамы. Я поинтересовался, что же произошло с гувернанткой, и она рассказала мне, что, как это ни странно, через несколько лет после выхода в свет "Ярмарки тщеславия" гувернантка сбежала с племянником той дамы, у которой она жила, и проделала короткий и шумный путь в обществе, вполне в стиле и методами миссис Родон Кроли. В конце концов, она довольно плохо кончила, спешно уехала из Англии в Европу, и ее иногда видели в Монте-Карло и прочих игорных заведениях. Благородный джентльмен, с которого тот же великий сентименталист списал полковника Ньюкома, умер через несколько месяцев после выхода в свет четвертого издания "Ньюкомов" с возгласом "Здесь!"⁵⁰. Вскоре после того, как г-н Стивенсон опубликовал забавное психологическое описание превращения ⁵¹, один мой приятель по имени мистер Хайд оказался в северной части Лондона и, в желая как можно скорее попасть к железнодорожной станции, решил срезать крюк, заблудился и оказался в лабиринте жутковатых грязных улочек. Он занервничал, зашагал как можно быстрее, и тут из подворотни прямо ему под ноги выскочил ребенок и упал на тротуар. Мой друг споткнулся и наступил на него. Ужасно испугавшись и несколько ушибившись, ребенок завопил, и из окрестных домов моментально высыпала целая толпа весьма грубого народу. Они окружили его и начали спрашивать, кто он такой. Он только собирался представиться, как ему неожиданно вспомнилась завязка повести Стивенсона. В неописуемом ужасе осознав, что сам является центральной фигурой той кошмарной и ярко описанной сцены, и что он случайно, но совершенно взаправду, сделал то же самое, что мистер Хайд из повести сделал преднамеренно, он вскочил и побежал со всех ног. Погоня не отставала, и в конце концов он, спасаясь, вбежал в случайно открытую дверь больницы и объяснил оказавшемуся на месте ассистенту врача, что же произошло. Толпу правозащитников уговорили уйти за небольшую плату, и как только путь был открыт, он ушел. При выходе его взгляд упал на дверную табличку. На ней стояло имя "Джекилл". Или, по крайней мере, должно было стоять.

Here the imitation, as far as it went, was of course accidental. In the following case the imitation was selfconscious. In the year 1879, just after I had left Oxford, I met at a reception at the house of one of the Foreign Ministers a woman of very curious exotic beauty. We became great friends, and were constantly together. And yet what interested most in her was not her beauty, but her character, her entire vagueness of character. She seemed to have no personality at all, but simply the possibility of many types. Sometimes she would give herself up entirely to art, turn her drawingroom into a studio, and spend two or three days a week at picture galleries or museums. Then she would take to attending racemeetings, wear the most horsey clothes, and talk about nothing but betting. She abandoned religion for mesmerism, mesmerism for politics, and politics for thematic excitements of philanthropy. In fact, she was a kind of Proteus, and as much a failure in all her transformations as was that wondrous seagod when Odysseus laid hold of him. One day a serial began in one of the French magazines. At that time I used to read serial stories, and I well remember the shock of surprise I felt when I came to the description of the heroine. She was so like my friend that I brought her the magazine, and she recognized herself in it immediately, and seemed fascinated by the resemblance. I should tell you, by the way, that the story was translated from some dead Russian writer, so that the author had not taken his type from my friend. Well, to put the matter briefly, some months afterwards I was in Venice, and finding the magazine in the readingroom of the hotel, I took it up casually to see what had become of the heroine. It was a most piteous tale, as the girl had ended by running away with a man absolutely inferior to her, not merely in social station, but in character and intellect also. I wrote to my friend that evening about my views on John Bellini, and the admirable ices at Florio's, and the artistic value of gondolas, but added a postscript to the effect that her double in the story had behaved in a very silly manner. I don't know why I added that, but I remember I had a sort of dread over me that she might do the same thing. Before my letter had reached her, she had run away with a man who deserted her in six months. I saw her in 1884 in Paris, where she was living with her mother, and I asked her whether the story had had anything to do with her action. She told me that she had felt an absolutely irresistible impulse to follow the heroine step by step in her strange and fatal progress, and that it was with a feeling of real terror that she had looked forward to the last few chapters of the story. When they appeared, it seemed to her that she was compelled to reproduce them in life, and she did so. It was a most clear example of this imitative instinct of which I was speaking, and an extremely tragic one. В данном случае имитация, насколько ее можно проследить, была случайной. В следующем примере имитация носит осознанный характер. В 1879-ом году, сразу после моего отъезда из Оксфорда, на приеме одного из Министров иностранных дел я встретил женщину крайне неожиданной экзотической красоты. Мы очень подружились и были совершенно неразлучны. Но самым интересным в ней была не эта красота, а абсолютная размытость ее природы. Создавалось ощущение, что у нее вместо личности была только возможность пребывать в разных состояниях. Иногда она полностью уходила в искусство, превращала свою гостинную в студию и проводила два-три дня в неделю в музеях и картинных галереях. Затем она могла все бросить и заняться скачками, одеваться заядлой наездницей и говорить исключительно о тотализаторе. Она бросила религию ради гипноза, гипноз - ради политики, а политику - ради мелодраматических радостей филантропии. По сути своей, она была своего рода Протеем и точно так же терпела неудачу во всех своих превращениях, как это морское чудо-божество, когда до него добрался Одиссей ⁵². Как-то потом в одном из французских журналов стали печатать роман в частях. В те времена я читал подобные издания, и я хорошо помню в какое полное изумление меня повергло описание героини. Она была настолько похожа на ту даму, с которой я дружил, что я принес ей журнал - она немедленно узнала себя в героине и заинтересовалась сходством. Хочу сразу оговорить, что роман был переведен с какого-то тогда уже покойного русского писателя, так что эта дама никак не могла послужить прототипом. Короче говоря, несколько месяцев спустя, будучи в Венеции, я наткнулся на тот журнал в читальном зале гостинницы и решил взглянуть, что же произошло с героиней повести. История оказалась крайне прискорбной, поскольку эта девушка сбежала с человеком ниже ее во всех отношениях, - не только по социальному положению, но также и по интеллекту и человеческим качествам. Я написал в тот вечер моей приятельнице о своих взглядах на Джованни Беллини, восхитительное мороженое в кафе "Флориан" и художественную ценность гондол, и в постскриптуме приписал, что ее двойник из повести повел себя крайне неразумно. Не знаю, зачем я это приписал, но я помню какой-то страх того, что она могла сделать нечто сходное. Еще до того, как мое письмо успело дойти, она сбежала с человеком, который бросил ее через полгода. Я видел ее в 1884-ом году в Париже, где она жила со своей матерью, и спросил, была ли повесть как-то связана с ее поступком. Она ответила, что ее безудержно тянуло следовать за героиней повести в ее странном и фатальном развитии, и что публикации последних нескольких глав она ожидала с неподдельным ужасом. Когда они вышли, ей почудилось, что она неизбежно должна воспроизвести их в жизни, что она и сделала. Это наиболее чистый пример инстинкта подражания, о котором я уже говорил, и притом крайне трагичный.

However, I do not wish to dwell any further upon individual instances. Personal experience is a most vicious and limited circle. All that I desire to point out is the general principle that Life imitates Art far more than Art imitates Life, and I feel sure that if you think seriously about it you will find that it is true. Life holds the mirror up to Art, and either reproduces some strange type imagined by painter or sculptor, or realizes in fact what has been dreamed in fiction. Scientifically speaking, the basis of life-- the energy of life, as Aristotle would call it--is simply the desire for expression, and Art is always presenting various forms through which this expression can be attained. Life seizes on them and uses them, even if they be to her own hurt. Young men have committed suicide because Rolla did so, have died by their own hand because by his own hand Werther died. Think of what we owe to the imitation of Christ, of what we owe to the imitation of Caesar. Как бы то ни было, я предпочел бы не задерживаться более на частных примерах, поскольку личный опыт - самый замкнутый из всех кругов. Я только хотел продемонстрировать общий принцип, что Жизнь подражает Искусству гораздо больше, чем Искусство - Жизни, и я абсолютно убежден, что по здравому рассмотрению ты это признаешь. Жизнь держит зеркало перед Искусством, и воспроизводит игру воображения художника, скульптрора или писателя. Выражаясь научным языком, основа жизни - Аристотель назвал бы ее энергией жизни - это всего лишь стремление к самовыражению, а Искусство постоянно преподносит новые формы для его достижения. Жизнь за них хватается и немедленно использует, пусть даже иногда себе во вред. Юноши совершают самоубийства потому, что так поступил Ролла; они обрывают свою жизнь оттого, что это сделал Вертер ⁵³. Подумай только, чем мы обязаны подражанию Христу, и чем - подражанию Цезарю.

CYRIL. The theory is certainly a very curious one, but to make it complete you must show that Nature, no less than Life, is an imitation of Art. Are you prepared to prove that ? Сирил: Теория, несомненно, презабавна, но для полноты картины тебе прийдется доказать, что и Природа, не менее Жизни, есть подражание Искусству. Ты готов это доказать?

VIVIAN. My dear fellow, I am prepared to prove anything. Вивиан: Я готов доказать все, что угодно.

CYRIL. Nature follows the landscape painter then, and takes her effects from him ? Сирил: Природа подражает пейзажисту и заимствует у него свои проявления, так?

VIVIAN. Certainly. Where, if not from the Impressionists, do we get those wonderful brown fogs that come creeping down our streets, blurring the gaslamps and changing the houses into monstrous shadows ? To whom, if not to them and their master, do we owe the lovely silver mists that brood over our river, and turn to faint forms of fading grace curved bridge and swaying barge ? The extraordinary change that has taken place in the climate of London during the last ten years is entirely due to this particular school of Art. You smile. Consider the matter from a scientific or a metaphysical point of view, and you will find that I am Aght. For what is Nature? Nature is no great mother who has borne us. She is our creation. It is in our brain that she quickens to life. Things are because we see them, and what we see, and how we see it, depends on the Arts that have influenced us. To look at a thing is very different from seeing a thing. One does not see anything until one sees its beauty. Then, and then only, does it come into existence. At present, people see fogs, not because there are fogs, but because poets and painters have taught them the mysterious loveliness of such effects. There may have been fogs for centuries in London. I dare say there were. But no one saw them, and so we do not know anything about them. They did not exist till Art had invented them. Now, it must be admitted, fogs are carried to excess. They have become the mere mannerism of a clique, and the exaggerated realism of their method gives dull people bronchitis. Where the cultured catch an effect, the uncultured catch cold. And so, let us be humane, and invite Art to turn her wonderful eyes elsewhere. She has done so already, indeed. That white quivering sunlight that one sees now in France, with its strange blotches of mauve, and its restless violet shadows, is her latest fancy, and, on the whole, Nature reproduces it quite admirably. Where she used to give us Corots and Daubignys, she gives us now exquisite Monets and entrancing Pisaros. Indeed there are moments, rare, it is true, but still to be observed from time to time, when Nature becomes absolutely modern. Of course she is not always to be relied upon. The fact is that she is in this unfortunate position. Art creates an incomparable and unique effect, and, having done so, passes on to other things. Nature, upon the other hand, forgetting that imitation can be made the sincerest form of insult, keeps on repeating this effect until we all become absolutely wearied of it. Nobody of any real culture, for instance, ever talks nowadays about the beauty of a sunset. Sunsets are quite old fashioned. They belong to the time when Turner was the last note in art. To admire them is a distinct sign of provincialism of temperament. Upon the other hand they go on. Yesterday evening Mrs. Arundel insisted on my coming to the window, and looking at the glorious sky, as she called it. Of course I had to look at it. She is one of those absurdly pretty Philistines, to whom one can deny nothing. And what was it ? It was simply a very secondrate Turner, a Turner of a bad period, with all the painter's worst faults exaggerated and overemphasized. Of course, I am quite ready to admit that Life very often commits the same error. She produces her false Ren?s and her sham Vautrins, just as Nature gives us, on one day a doubtful Cuyp, and on another a more than questionable Rousseau. Still, Nature irritates one more when she does things of that kind. It seems so stupid, so obvious, so unnecessary. A false Vautrin might be delightful. A doubtful Cuyp is unbearable. However, I don't want to be too hard on Nature. I wish the Channel, especially at Hastings, did not look quite so often like a Henry Moore, grey pearl with yellow lights, but then, when Art is more varied, Nature will, no doubt, be more varied also. That she imitates Art, I don't think even her worst enemy would deny now. It is the one thing that keeps her in touch with civilized man. But have I proved my theory to your satisfaction? Вивиан: Несомненно. Откуда, как не от импрессионистов, у нас взялись эти чудесные коричневатые туманы, что ползут по улицам, размывают газовые фонари и превращают здания в зловещие тени? Кому, как не им и их великому мастеру, мы обязаны этими восхитительными посеребренными туманами, что клубятся над реками и превращают в ускользающее божественное видение изогнутый мост или покачивающуюся баржу? Лондонский климат претерпел удивительные изменения за последние десять лет исключительно по милости известной художественной школы. Тебе смешно. Посмотри на вещи с научной или метафизической точки зрения, и ты поймешь, что я прав. Что есть Природа? Она не праматерь, породившая нас, а наше творение, произрастающее в наших собственных мозгах. Вещи существуют постольку, поскольку мы их видим, а что и как мы видим зависит от повлиявших на нас Искусств. На нечто смотреть и это нечто видеть - абсолютно разные вещи. Нечто начинает существовать тогда и только тогда, когда нам становится видна его красота. Сейчас люди видят туманы, но не потому, что туманы существуют, а потому, что поэты и художники научили их загадочной прелести подобных явлений. В Лондоне, возможно, бывало туманно уже сотни лет. Осмелюсь утверждать, что так это и было. Но этого никто не видел, а потому нам ничего об этом неизвестно. Туманов не существовало, пока их не изобрело Искусство. В наши дни, надо признаться, туманы доводят до крайности. Они превратились в маннеризм элиты, и от ее утрированного реализма в искусстве у тупиц делается бронхит. Где образованный схватывает художественный эффект, необразованный схватывает простуду. Так будем же человечны и позволим Искусству на все обращать свой чудный взор. Оно это уже делает и без нас. Этот белый дрожащий солнечный свет, какой нынче бывает во Франции, с такими странно размытыми красноватыми пятнами и беспокойно фиолетовыми тенями, - из его последних причуд, и, в целом, Природа совсем недурно ее воспроизводит. Там, где она кормила нас Коро и Добиньи, она теперь преподносит изысканных Монэ и завораживающих Писарро. Случается даже так - редко, конечно, но все же бывает - что Природа становится совершенно современной. На нее, конечно, не всегда можно полагаться. Она все же находится в крайне невыгодном положении. Искусство создает несравнимые и уникальные художественные эффекты, после чего передает их остальному миру. Природа же, забывая, что подражание может быть доведено до чистейшего оскорбления, продолжает имитировать эти эффекты, пока не вгонит нас в полную тоску. К примеру, никакой хоть сколько-нибудь культурный человек не станет сейчас рассуждать о красоте заката. Закаты старомодны. Они из той эпохи, когда Тернер был последним словом в искусстве. Закатами восхищаются только типичные провинциалы. С другой стороны, они никак не прекратятся. Вчера вечером миссис Арундел настаивала на том, чтобы я подошел к окну и посмотрел, как она выразилась, на великолепное небо. Мне, конечно, пришлось подчиниться. Она из тех не в меру красивых недоучек, которым ни в чем невозможно отказать. И что, ты думаешь, это было? Второсортный Тернер, из его наихудшего периода, со всеми его недостатками, раздутыми до безобразия. И я вполне готов признать, что Жизнь зачастую совершает ту же ошибку. Она производит ложных Рене и поддельных Вотренов ⁵⁴ точно так же, как Природа подсовывает нам то сомнительного Куийпа, то невнятное подобие Руссо ⁵⁵. Поддельный Вотрен может быть восхитителен, но сомнительный Куйип невыносим. Но мне не хотелось бы быть слишком строгим к Природе. Уж лучше бы Пролив, особенно у Гастингса, нет так часто выглядел, как у Генри Мура - это серое сияние с желтыми огнями, - но ведь чем разнообразнее Искусство, тем разнообразнее становится и Природа. Даже злейшие враги Природы не стали бы после всего отрицать, что она подражает Искусству. Это единственное, что связывает ее с цивилизованным человеком. Ну что, ты вполне удовлетворен таким доказательством?

CYRIL. You have proved it to my dissatisfaction, which is better. But even admitting this strange imitative instinct in Life and Nature, surely you would acknowledge that Art expresses the temper of its age, the spirit of its time, the moral and social conditions that surround it, and under whose influence it is produced. Сирил: Я не удовлетворен тем, что это вполне доказательство, так что можешь быть собой доволен. Но даже если принять эту странную тягу Жизни и Природы к подражанию, все равно приходится признать, что Искусство передает характер своего времени, дух эпохи, духовные и социальные условия, что его окружают и под чьим влиянием оно создавалось.

VIVIAN. Certainly not! Art never expresses anything but itself. This is the principle of my new a aesthetics; and it is this, more than that vital connection between form and substance, on which Mr. Pater dwells, that makes music the type of all the arts. Of course, nations and individuals, with that healthy, natural vanity which is the secret of existence, are always under the impression that it is of them that the Muses are talking, always trying to find in the calm dignity of imaginative art some mirror of their own turbid passions, always forgetting that the singer of Life is not Apollo, but Marsyas. Remote from reality, and with her eyes turned away from the shadows of the cave, Art reveals her own perfection, and the wondering crowd that watches the opening of the marvellous, manypetalled rose fancies that it is its own history that is being told to it, its own spirit that is finding expression in a new form. But it is not so. The highest art rejects the burden of the human spirit, and gains more from a new medium or a fresh material than she does from any enthusiasm for art, or from any lofty passion, or from any great awakening of the human consciousness. She develops purely on her own lines. She is not symbolic of any age. It is the ages that are her symbols. Вивиан: Вовсе нет! Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого. Это принцип моей новой эстетики, и именно он, а не главная связь формы с содержанием, о которой так любит рассуждать г-н Патер ⁵⁶, есть основа всех искусств. Конечно, люди и народы, с их здоровой природной суетностью, столь важной для всего сущего, неизменно полагают, что именно о них беседуют Музы, и вечно пытаются найти в спокойном достоинстве искусства какое-то там зеркало их собственных невнятных страстей, забывая при этом, что певец жизни - не Аполлон, а Марсий ⁵⁷. Вдалеке от мира, отвратив свой взор от теней пещеры, Искусство открывает свое совершенство, а почесывающая затылки толпа, перед которой один за другим раскрываются лепестки этой изумительной розы, воображает, что это ей рассказывают ее собственную историю, что ее дух находит выражение в новой форме. Вовсе нет. Высшее искусство сбрасывает тяжесть человеческого духа, и выигрывает куда больше от новой среды или свежего материала, чем от любого энтузиазма к искусству, высоких страстей или великих пробуждений человеческого сознания. Оно развивается совершенно независимо. И вовсе не искусство символизирует эпоху, а эпоха - искусство.

Even those who hold that Art is representative of time and place and people, cannot help admitting that the more imitative an art is, the less it represents to us the spirit of its age. The evil faces of the Roman emperors look out at us from the foul porphyry and spotted jasper in which the realistic artists of the day delighted to work, and we fancy that in those cruel lips and heavy sensual jaws we can find the secret of the ruin of the Empire. But it was not so. The vices of Tiberius could not destroy that supreme civilization, any more than the virtues of the Antonines could save it. It fell for other, for less interesting reasons. The sibyls and prophets of the Sistine may indeed serve to interpret for some that new birth of the emancipated spirit that we call the Renaissance; but what do the drunken boors and brawling peasants of Dutch art tell us about the great soul of Holland ? The more abstract, the more ideal an art is, the more it reveals to us the temper of its age. If we wish to understand a nation by means of its art, let us look at its architecture or its music. Даже те, кто считает, что Искусство представляет эпоху, место и людей, не смогут не признать, что чем больше в искусстве подражания, тем хуже оно передает дух времени. Злые лица римских императоров глядят на нас с замызганной порфиры и крапчатой яшмы, которые так любили использовать тогдашние реалисты, и в этих жестоких губах и тяжелых чувственных челюстях нам видятся тайны падения империи. Но все ведь было совсем не так. Грехи Тиберия были не более в состоянии разрушить эту высшую цивилизацию, чем добродетели Антонинов - спасти ее. Она пала по иным, не столь интересным причинам. Прорицательницы и пророки Сикстины, конечно, помогут кому-то понять возрождение того свободного духа, что мы зовем Возрождением; но что могут сказать нам пьяные мужики и орущие крестьяне голландцев о великом духе Голландии? Чем более Искусство абстрактно и идеалистично, тем лучше раскрывает оно нам характер времени. Если мы хотим понять народ через его искусство, лучше обратиться к его архитектуре или музыке.

CYRIL. I quite agree with you there. The spirit of an age may be best expressed in the abstract ideal arts, for the spirit itself is abstract arid ideal. Upon the other hand, for the visible aspect of an age, for its look, as the phrase goes, we must of course go to the arts of imitation. Сирил: В этом я с тобой вполне соглашусь. Дух времени лучше передается в абстрактных идеалистичных искусствах, поскольку дух сам по себе абстрактен и идеалистичен. С другой стороны, для передачи визуальных характеристик времени, как говорят, лица эпохи, приходится обращаться к искусствам имитирующим.

VIVIAN. I don't think so. After all, what the imitative arts really give us are merely the various styles of particular artists, or of certain schools of artists. Surely you don't imagine that the people of the Middle Ages bore any resemblance at all to the figures on mediaeval stained glass or in mediaeval stone and wood carving, or on mediaeval metalwork, or tapestries, or illuminated MSS. They were probabIy very ordinarylooking people, with nothing grotesque, or remarkable, or fantastic in their appearance. The Middle Ages, as we know them in art, are simply a definite form of style, and there is no reason at all why an artist with this style should not be produced in the nineteenth century. No great artist ever sees things as they really are. If he did, he would cease to be an artist. Take an example from our own day. I know that you are fond of Japanese things. Now, do you really imagine that the Japanese people, as they are presented to us in art, have any existence ? If you do, you have never understood Japanese art at all. The Japanese people are the deliberate selfconscious creation of certain individual artists. If you set a picture by Hokusai, or Hokkei, or any of the great native painters, beside a real Japanese gentleman or lady, you will see that there is not the slightest resemblance between them. The actual people who live in Japan are not unlike the general run of English people; that is to say, they are extremely commonplace, and have nothing curious or extraordinary about them. In fact the whole of Japan is a pure invention. There is no such country, there are no such people. One of our most charming painters went recently to the Land of the Chrysanthemum in the foolish hope of seeing the Japanese. All he saw, all he had the chance of painting, were a few lanterns and some fans. He was quite unable to discover the inhabitants, as his delightful exhibition at Messrs. Dowdeswell's Gallery showed only too well. He did not know that the Japanese people are, as I have said, simply a mode of style, an exquisite fancy of art. And so, if you desire to see a Japanese effect, you will not behave like a tourist and go to Tokio. On the contrary, you will stay at home, and steep yourself in the work of certain Japanese artists, and then, when you have absorbed the spirit of their style, and caught their imaginative manner of vision, you will go some afternoon and sit in the Park or stroll down Piccadilly, and if you cannot see an absolutely Japanese effect there, you will not see it anywhere. Or, to return again to the past, take as another instance the ancient Greeks. Do you think that Greek art ever tells us what the Greek people were like ? Do you believe that the Athenian women were like the stately dignified figures of the Parthenon frieze, or like those marvellous goddesses who sat in the triangular pediments of the same building? If you judge from the art, they certainly were so. But read an authority, like Aristophanes for instance. You will find that the Athenian ladies laced tightly, wore highheeled shoes, died their hair yellow, painted and rouged their faces, and were exactly like any silly fashionable or fallen creature of our own day. The fact is that we look back on the ages entirely through the medium of Art, and Art, very fortunately, has never once told us the truth. Вивиан: Не думаю. В конце концов, имитирующие искусства преподносят нам всего лишь различные стили конкретных художников или школ. Тебе ведь не прийдет в голову утверждать, что люди средневековья хоть сколько-нибудь походили на фигуры на средневековых витражах, каменных изваяниях, резьбе по дереву, коврах, на фигуры из металла или подсвеченные изображения. Они были скорее всего обыкновенными людьми, в которых не было ничего гротескного, замечательного или фантастического. Средние века, в том виде, в котором мы знаем их по искусству, - всего лишь определенный тип стиля, и я не вижу, почему бы художнику с таким стилем не появиться в девятнадцатом веке. Великий художник никогда не видит вещи такими, какие они есть на самом деле. А если бы увидел, то перестал бы быть художником. Возьмем современный пример. Насколько я знаю, тебе нравится все японское. Неужели ты действительно думаешь, что японцы, в том виде, в котором их изображают в искусстве, вообще существуют? Если так, то ты ничего не смыслишь в японском искусстве. Японцы были намеренно и осознанно созданы конкретными художниками. Если поставить картину Хокусая, или Хоккея, или любого другого из тамошних великих художников рядом с настоящим японцем или японкой, то немедленно бросится в глаза отсутствие между ними даже малейшего сходства. Настоящие жители Японии не так уж не похожи на типичных англичан, а именно, они исключительно банальны, и в них нет ничего странного или из ряда вон выходящего. По сути своей, Япония - чистая выдумка. Ни такой страны, ни такого народа нет. Один из наших самых очаровательных художников недавно отправился в страну хризантем в дурацкой надежде увидеть японцев. Все, что ему удалось увидеть и нарисовать - это пару фонарей и кучку вееров. Он оказался совершенно не в состоянии обнаружить обитателей, что абсолютно ясно из его чудесной выставки в галлерее Доуэсделла. Он не знал, что японцы, как я уже говорил, - это просто разновидность стиля, изысканная причуда искусства. И если тебе захочется увидеть что-нибудь японское, то не следует уподобляться туристу и отправляться в Токио. Напротив, следует остаться дома и погрузиться в работы определенных японских художников, впитать их дух и стиль, уловить их способ видения мира, после чего отправиться в Парк или на Пикадилли, и если там ты не увидишь что-нибудь совершенно японское, то ты его не увидишь нигде. Или же, в качестве примера из прошлого, возьмем древних греков. Ты и вправду думаешь, что из греческого искусства можно понять, как выглядели греки? Разве можно поверить, что афинские женщины выглядели как те величественные, исполненные достоинства фигуры на фризе Парфенона, или как те изумительные богини, что восседают на его треугольном фронтоне? Если судить по искусству, то такими они, конечно же, и были. Но почитаем знатоков, к примеру, Аристофана. Оказывается, афинские женщины туго шнуровали платья, носили туфли на высоких каблуках, красились под блондинок, румянились, и ничем не отличались от любой глупой модницы или падшего создания наших дней. Дело все в том, что мы смотрим на минувшие эпохи исключительно сквозь призму искусства, которое, к счастью, еще ни разу не сказало нам правды.

CYRIL. But modern portraits by English painters, what of them ? Surely they are like the people they pretend to represent? Сирил: Да, но современные английские портреты, с ними что делать? Они ведь похожи на тех людей, которых они вроде как изображают?

VIVIAN. Quite so. They are so like them that a hundred years from now no one will believe in them. The only portraits in which one believes are portraits where there is very little of the sitter and a very great deal of the artist. Holbein's drawings of the men and women of his time impress us with a sense of their absolute reality. But this is simply because Holbein compelled life to accept his conditions, to restrain itself within his limitations, to reproduce his type, and to appear as he wished it to appear. It is style that makes us believe in a thing--nothing but style. Most of our modern portrait painters are doomed to absolute oblivion. They never paint what they see. They paint what the public sees, and the public never sees anything. Вивиан: Несомненно. Настолько похожи, что через сто лет в них никто не поверит. Верят только тем портретам, в которых крайне немного от модели и очень много от художника. Гольбейновские портреты его современников производят на нас яркое впечатление своей абсолютной реалистичностью. Но это происходит только оттого, что Гольбейн вынудил жизнь принять его условия, вместиться в его рамки, воспроизвести его типаж и проявиться так, как ему того хотелось. Именно стиль, и ничто иное, заставляет нас поверить в реальность объекта. Большинство современных портретистов обречено на полное забытье. Они никогда не рисуют то, что видят. Они рисуют то, что видит публика, а она никогда ничего не видит.

CYRIL. Well, after that I think I should like to hear the end of your article. Сирил: Ну, после всего этого мне хотелось бы услышать окончание статьи.

VIVIAN. With pleasure. Whether it will do any good I really cannot say. Ours is certainly the dullest and most prosaic century possible. Why, even Sleep has played us false, and has closed up the gates of ivory, and opened the gates of horn. The dreams of the great middle classes of this country, as recorded in Mr. Myers's two bulky volumes on the subject and in the Transactions of the Psychical Society, are the most depressing things that I have ever read. There is not even a fine nightmare among them. They are commonplace, sordid, and tedious. As for the Church I cannot conceive anything better for the culture of a country than the presence in it of a body of men whose duty it is to believe in the supernatural, to perform daily miracles, and to keep alive that mythopoetic faculty which is so essential for the imagination. But in the English Church a man succeeds, not through his capacity for belief but through his capacity for disbelief. Ours is the only Church where the sceptic stands at the altar, and where St. Thomas is regarded as the ideal apostle. Many a worthy clergyman, who passes his life in admirable works of kindly charity, lives and dies unnoticed and unknown; but it is sufficient for some shallow uneducated passman out of either University to get up in his pulpit and express his doubts about Noah's ark, or Balaam's ass, or Jonah and the whale, for half of London to flock to hear him, and to sit openmouthed in rapt admiration at his superb intellect. The growth of common sense in the English Church is a thing very much to be regretted. It is really a degrading concession to a low form of realism. It is silly, too. It springs from an entire ignorance of psychology. Man can believe the impossible, but man can never believe the improbable. However, I must read the end of my article:-- Вивиан: С удовольствием. Будет ли от нее какая-нибудь польза - не знаю. Мы живем в наинуднейшей и наипрозаичнейшей из существующих стран. Даже Сон предал нас, открыв нам врата из рога и затворив врата из слоновой кости ⁵⁸. Сны могучего среднего класса этой страны, описанные в двух увесистых томах г-на Майерса и Сообщениях парапсихологического общества, являют собой картину исключительно удручающую. Среди них не нашлось даже пристойного ночного кошмара. Они банальны, жалки и занудны. Что же касается церкви, то ничто так благотворно не влияет на культуру нации, как наличие в ней группы людей, в чьи обязанности входит верить в сверхъестественное, творить чудеса в обыденной жизни и активно поддерживать ту способность к мифологизации, что столь незаменима для воображения. Но в англиканской церкви преуспевают не способные верить, а способные не верить. Мы - единственная церковь, что ставит у алтаря скептика и считает святого Фому образцовым апостолом ⁵⁹. Масса достойных священников, посвятившие свою жизнь поистине замечательной благотворительности, живут и умирают незамеченными. Но достаточно какому-то поверхностному, полуграмотному троешнику из произвольного университета добраться до церковной кафедры и вслух усомниться в правдивости историй о ноевом ковчеге, валаамовой ослице или Ионе и ките, как пол-Лондона сбегается на его проповедь и, раззявив рты, восхищается его непревзойденным интеллектом. Можно только искренне сожалеть о росте здравого смысла в англиканской церкви. Это дешевая уступка низкопробному реализму. К тому же, это просто глупо. Это происходит от полного непонимания психологии. Люди могут поверить в невозможное, но никогда - в невероятное. Но я все же вернусь к окончанию статьи.

"What we have to do, what at any rate it is our duty to do, is to revive this old art of Lying. Much of course may be done, in the way of educating the public, by amateurs in the domestic circle, at literary lunches, and at afternoon teas. But this is merely the light and graceful side of Iying, such as was probably heard at Cretan dinner parties. There are many other forms. Lying for the sake of gaining some immediate personal advantage, for instance-- lying with a moral purpose, as it is usually called-- though of late it has been rather looked down upon, was extremely popular with the antique world. Athena laughs when Odysseus tells her 'his words of sly devising,' as Mr. William Morris phrases it, and the glory of mendacity illumines the pale brow of the stainless hero of Euripidean tragedy, and sets among the noble women of the past the young bride of one of Horace's most exquisite odes. Later on, what at first had been merely a natural instinct was elevated into a selfconscious science. Elaborate rules were laid down for the guidance of mankind, and an important school of literature grew up round the subject. Indeed, when one remembers the excellent philosophical treatise of Sanchez on the whole question one cannot help regretting that no one has ever thought of publishing a cheap and condensed edition of the works of that great casuist. A short primer, 'When to Lie and How,' if brought out in an attractive and not too expensive a form, would no doubt command a large sale, and would prove of real practical service to many earnest and deepthinking people. Lying for the sake of the improvement of the young, which is the basis of home education, still lingers amongst us, and its advantages are so admirably set forth in the early books of Plato's Republic that it is unnecessary to dwell upon them here. It is a mode of Iying for which all good mothers have peculiar capabilities, but it is capable of still further development, and has been sadly overlooked by the School Board. Lying for the sake of a monthly salary is of course well known in Fleet Street, and the profession of a political leaderwriter is not without its advantages. But it is said to be a somewhat dull occupation, and it certainly does not lead to much beyond a kind of ostentatious obscurity. The only form of Iying that is absolutely beyond reproach is Lying for its own sake, and the highest development of this is, as we have already pointed out, Lying in Art. Just as those who do not love Plato more than Truth cannot pass beyond the threshold of the Academe, so those who do not love Beauty more than Truth never know the inmost shrine of Art. The solid stolid British intellect lies in the desert sands like the Sphinx in Flaubert's marvellous tale, and fantasy [a Chimere, dances round it, and calls to it with her false, flutetoned voice. It may not hear her now, but surely some day, when we are all bored to death with the commonplace character of modern fiction, it will hearken to her and try to borrow her wings. "Что нам следует сделать, и что является нашей несомненной обязанностью - возродить старое искусство Лжи. Многое, конечно, может быть достигнуто путем просвещения публики любителями в домашнем кругу, в литературных салонах и за чаепитиями. Но это только легкая и изящная сторона лжи, которая, наверное, была в ходу на званых обедах на Крите. Есть масса иных форм. Ложь для извлечения непосредственной личной выгоды, так называемая ложь с благой целью, которую последнее время сильно недолюбливают, была необычайно популярна в древности. Афину смешат Одиссеевы "хитроумные речи", лживая слава освещает бледное чело безупречного героя трагедии Еврипида, и дает место среди великих жен прошлого юной невесте в одной из изысканнейших од Горация. Позднее то, что поначалу развивалось инстинктивно, доросло до научной системы. Человечеству было предложено следовать сложной системе правил, и из этой темы возникла важная литературная школа. И конечно, если вспомнить замечательный филосовский трактат Санчеса на эту тему, поневоле начинаешь сожалеть о том, что никому не пришло в голову выпустить дешевое и сжатое издание работ этого великого казуиста. Небольшой учебник "Как и когда лгать", симпатично выпущенный и недорогой, продавался бы очень хорошо и был бы крайне полезен в деле многим серьезным и думающим людям. Ложь ради воспитания и развития детей, которая есть основа домашнего образования, еще жива среди нас, и ее достоинства столь великолепно изложены в ранних главах "Республики" Платона, что на них не следует даже останавливаться. Это тип лжи, характерной склонностью к которой обладают все хорошие матери, но его можно было бы развивать и дальше, а Министерство образования досаднейшим образом упускает это из внимания. Ложь ради помесячной зарплаты, конечно, хорошо развита на Fleet Street ⁶⁰, и профессия политического обозревателя обладает рядом достоинств. Но это занятие, говорят, надоедает, и уж в любом случае, не ведет дальше ореола невнятной помпезности. Единственная совершенно безупречная форма лжи - ложь, как самоцель, и высшей ее формой является, как мы уже отмечали, Ложь в Искусстве. Точно так же, как те, для кого Платон не дороже Истины, не могут переступить порог Академии, так же тех, для кого Прекрасное не дороже Истины, никогда не посвятят в сокровенные тайны Искусства. Массивный, пассивный британский интеллект лежит в песках пустыни, как Сфинкс в чудесной сказке Флобера, и фантазия, La Chimere, танцует вокруг него и зовет его притворным, как флейта, голосом. Сейчас он ей не внемлет, но однажды, когда мы все до смерти устанем от банальности современной литературы, он ей внемлет и попытается взлететь на ее крыльях.

"And when that day dawns, or sunset reddens how joyous we shall all be! Facts will be regarded as discreditable, Truth will be found mourning over her fetters, and Romance, with her temper of wonder, will return to the land. The very aspect of the world will change to our startled eyes. Out of the sea will rise Behemoth and Leviathan' and sail round the highpooped galleys, as they do on the delightful maps of those ages when books on geography were actually readable. Dragons will wander about the waste places, and the phoenix will soar from her nest of fire into the air. We shall lay our hands upon the basilisk, and see the jewel in the toad's head. Champing his gilded oats, the Hippogriff will stand in our stalls, and over our heads will float the Blue Bird singing of beautiful and impossible things, of things that are lovely and that never happened, of things that are not and that should be. But before this comes to pass we must cultivate the lost art of Lying." И какое же счастье нахлынет на нас на заре этого долгожданного дня! Факты станут считаться постыдными, Правда наденет траур по своим оковам и Романтика со всеми ее чудесами вернется из к нашим берегам. Само мирозданье преобразиться пред нашими изумленными глазами. Из морской пучины поднимутся Бегемот и Левиафан и поплывут вокруг высоких галер, как рисовали на изумительных картах тех времен, когда книги по географии еще можно было читать. Драконы будут рыскать по пустошам, и птица феникс будет взмывать в небо из своего огненного гнезда. Мы доберемся до василиска и найдем лягушку, что поймала стрелу. В наших стойлах будет жевать золотой овес Гиппогриф, и Синяя Птица будет летать у нас над головами и петь о прекрасном и невозможном, о том чудесном, чего не бывает, о том, чего нет и что должно быть. Но чтобы это случилось, мы должны возродить утраченное искусство Лжи."

CYRIL. Then we must certainly cultivate it at once. But in order to avoid making any error I want you to tell me briefly the doctrines of the new aesthetics. Сирил: Тогда нам ни в коем случае нельзя медлить. Но, во избежание ошибок, опиши мне вкратце основные доктрины этой новой эстетики.

VIVIAN. Briefly, then, they are these. Art never expresses anything but itself. It has an independent life, just as Thought has, and develops purely on its own lines. It is not necessarily realistic in an age of realism, nor spiritual in an age of faith. So far from being the creation of its time, it is usually in direct opposition to it, and the only history that it preserves for us is the history of its own progress. Sometimes it returns upon its footsteps, and revives some antique form, as happened in thearchaistic movement of late Greek Art, and in the preRaphaelite movement of our own day. At other times it entirely anticipates its age, and produces in one century work that it takes another century to understand, to appreciate, and to enjoy. In no case does it reproduce its age. To pass from the art of a time to the time itself is the great mistake that all historians commit. Вивиан: Вкратце они выглядят следующим образом. Искусство никогда не выражает ничего, кроме себя самого. Оно ведет независимое существование, точно так же, как Мысль, и развивается совершенно самостоятельно. Оно необязательно реалистично в эпоху реализма или духовно в эпоху веры. Оно настолько не является порождением своей эпохи, что обычно развивается в направлении прямо противоположном, и единственная история, которую оно до нас доносит - история его собственного развития. Иногда оно возвращается по своим следам и возрождает какую-нибудь старую форму выражения, как произошло в архаистическом движении позднегреческого искусства или в движении Прерафаелитов ⁶¹ в наши дни. В иных случаях оно полностью опережает свое время и преподносит в одном столетии произведение, на осмысление и восприятие которого уходит все последующее. Но свою эпоху оно не воспроизводит никогда. Переход от искусства эпохи к эпохе как таковой - огромная ошибка всех историков.

The second doctrine is this. All bad art comes from returning to Life and Nature, and elevating them into ideals. Life and Nature may sometimes be used as part of Art's rough material, but before they are of any real service to art they must be translated into artistic conventions. The moment Art surrenders its imaginative medium it surrenders everything. As a method Realism is a complete failure, and the two things that every artist should avoid are modernity of form and modernity of subjectmatter. To us, who live in the nineteenth century, any century is a suitable subject for art except our own. The only beautiful things are the things that do not concern us. It is, to have the pleasure of quoting myself, exactly because Hecuba is nothing to us that her sorrows are so suitable a motive for a tragedy. Besides, it is only the modern that ever becomes oldfashioned. M. Zola sits down to give us a picture of the Second Empire. Who cares for the Second Empire now? It is out of date. Life goes faster than Realism, but Romanticism is always in front of Life. Теперь вторая доктрина. Все плохое искусство происходит от возврата к Жизни и Природе и превращения таковых в идеал. Искусство может иногда использовать Жизнь и Природу в качестве грубого исходного материала, но какую-либо реальную ценность они начинают представлять только будучи переложеными на язык художественных условностей. Предавая мир образов, Искусство предает все. Реализм, как метод, терпит полный провал, и абсолютно каждый художник должен избегать двух вещей - современности формы и современности темы. Для нас, живущих в девятнадцатом веке, подходящей темой является любое столетие, кроме нашего собственного. Прекрасно только то, что нас не беспокоит. Не откажу себе в удовольствии процитировать себя самого - именно потому, что Гекуба ничего для нас не значит, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии. К тому же, устаревает только современное. Г-н Золя берется за то, чтобы дать нам картину Второй империи. Кого волнует Вторая империя? Она давно устарела. Жизнь движется быстрее Реализма, на Романтизм всегда опережает Жизнь.

The third doctrine is that Life imitates Art far more than Art imitates Life. This results not merely from Life's imitative instinct, but from the fact that the selfconscious aim of Life is to find expression, and that Art offers it certain beautiful forms through which it may realize that energy. It is a theory that has never been put forward before, but it is extremely fruitful, and throws an entirely new light upon the history of Art. Третья доктрина состоит в том, что Жизнь имитирует Искусство куда больше, чем Искусство - Жизнь. Это происходит не только из-за природной тяги Жизни к подражанию, но также из-за осознанного стремления Жизни к самовыражению при том, что Искусство дает ей определенный набор красивых форм для реализации этой энергии. Эта теория еще никем не выдвигалась, но она необычайно продуктивна и позволяет увидеть историю Искусство в совершенно новом свете.

It follows, as a corollary from this, that external Nature also imitates Art. The only effects that she can show us are effects that we have already seen through poetry, or in paintings. This is the secret of Nature's charm, as well as the explanation of Nature's weakness. Очевидным следствием этого утверждения является то, что внешняя Природа также подражает Искусству. Она может показать нам только те эффекты, которые мы сначала увидели в картинах или стихах. В этом заключается секрет очарования Природы и объяснение ее слабости.

The final revelation is that Lying, the telling of beautiful untrue things, is the proper aim of Art. But of this I think I have spoken at sufficient length. And now let us go out on the terrace, where "droops the milkwhite peacock like a ghost," while the evening star " washes the dusk with silver." At twilight nature becomes a wonderfully suggestive effect, and is not without loveliness, though perhaps its chief use is to illustrate quotations from the poets. Come! We have talked long enough. Последним откровением является то, что Ложь, рассказы о неверном прекрасном, есть подобающая цель Искусства. Но об этом я, кажется, сказал предостаточно. А сейчас пойдем выйдем на террасу, где "павлин молочно-белый бродит привиденьем", а вечерняя звезда "сумерки умоет серебром"⁶². В сумерках природа становится чудесно многозначительной, и не лишена определенного очарования, даже если ее основной целью и являются иллюстрации к стихотворным цитатам. Пойдем! Мы наговорились довольно.

¹ Вильям Моррис (William Morris) - 1834-1896 - английский архитектор, дизайнер и поэт. Знаменит, в частности, своими дизайнами мебели. Был тесно связан с движениями возрождения готики и Прерафаэлитским братством (см. прим. 47).

²-- reductio ad absurdum - доведение до абсурда (лат.)

³Эмерсон (Ralph Waldo Emerson) - 1803-1882, американский поэт, критик и философ. Принадлежал течению трансценденталистов, одна из основных доктрин которого - то, что мир глубже познается чувствами, чем опытом и логикой

⁴Домитиан - Тит Флавий Домитиан, 51-96 н.э., римский император 81-96 н.э. Известен, в основном, жестостью правления, непомерной роскошью церемоний и требованием обожествления собственной персоны

⁵The Blue Book - ежегодное издание, содержащее биографии известных людей в англоязычном мире

⁶document humain ... coin de la creation - зд.: точное описание реальности; эти термины постоянно использовались Золя в его работах о натурализме в искусстве

⁷Ланцет (Lancet) - британский медищинский журнал

⁸Райдер Хаггард (Henry Rider Haggard) - 1856-1925, английский писатель, автор книги "Копи царя Соломона"

⁹Генри Джеймс (Henry James) - 1843-1916, американский и английский писатель, автор книг "Портрет дамы", "Бостонцы". Один из самых известных англоязычных писателей 19-го века.

¹⁰Холл Кейн (Thomas Henry Hall Caine) - 1853-1931, автор популярных романов, характерных накалом страстей. Автор романа "Судья". Майерс (F. W. H. Myers) - 1843-1901, английский критик и поэт. Один из основателей и активный член Парапсихологического общества.

¹¹Джеймс Пейн (James Payn) - 1830-1898, английский поэт и эссеист.

¹²Вильям Блэк (William Black) - 1841-1898, английский поэт и писатель. Автор книги "Дочь Хета". В данном случае автор, по-видимому, ссылается на стихотворение "Странные приключения фаэтона".

¹³Олифант (Margaret Oliphant) - 1828-1897, шотландская писательница, автор бесчисленного числа романов о провинциальной жизни

¹⁴Марион Крофорд (Francis Marion Crawford) - 1854-1909, американский писатель, большую часть жизни проживший в Италии, автор легких романов, неизменно происходящих на фоне итальянского пейзажа. Автор романа "Мистер Айзекс"

¹⁵le beau ciel d'Italie - чудесное небо Италии (франц.)

¹⁶"Роберт Элсмер" - роман английской писательницы Mrs. Humphry Ward, опубликованный в 1888 г. Роман описывает жизнь и духовное развитие священника англиканской церкви, ведущие к отречению от церкви и религии в теологическом смысле и их признание единственно как средство служения ближним. genre ennuyeux - зд.: занудство

¹⁷"... в убежденных нонкоформистских семьях ..." - имеются в виду протестанты, не принадлежащие англиканской церкви (баптисты, методисты и др.)

¹⁸East End - в те времена - район лондонской бедноты

¹⁹Джон Раскин (John Ruskin) - 1819-1900, знаменитый английский художественный критик. Был одним из основателей движения возрождения готики и Прерафаэлитского братства (см. прим. 47). Автор 6-томной монографии "Современные художники". Джордж Элиот (George Eliot) - псевдоним английской писательницы Мэри Энн Кросс (1819 - 1880) , автора романов "Миддлмарч" и др.

²⁰Альфонс Додэ (Alphonse Daudet) - 1840-1897, французский писатель, автор романа "Тартарен из Тараскона"

²¹Il faut lutter pour l'art - За искусство надо бороться mots cruels - жестокие слова Vingt Ans de ma Vie litteraire - Двадцать лет моей литературной жизни

²²Поль Бурже (Paul Charles Joseph Bourget) (1852-1935) - французский писатель, критик и поэт. Автор романа "Ученик", обращенного к молодым и проповедующего традиционные моральные ценности

²³См. прим. 10, 12, 14, 16, 22

²⁴Мэттью Арнольд (Matthew Arnold) - 1822-1888, английский критик и поэт. Вильям Пали (William Paley) - 1743-1805, английский теолог; имеется в виду его труд "Взгляд на свидетельства в христианстве". Джон Коленсо (John William Colenso) - 1814-1883, английский теолог; одна из его теорий подвергала сомнению историческую точность и время написания Пятикнижия

²⁵Джордж Мередит (George Meredith) - 1828-1909, английский писатель, поэт и критик. Автор романов "Эгоист", "Испытание Ричарда Феверела" и др.

²⁶Оселок - шут из пьесы Шекспира "Как вам это понравится", который говорит: "Да, я никак не замечаю собственного ума, пока не зацеплюсь за него и не переломаю себе ноги" (пер. Т.Щепкиной-Куперник)

²⁷"Саламмбо" - роман Густава Флобера о жизни выдуманного персонажа, построенный на основе хроник восстания наемных войск в Карфагене в 3 в. до н.э. Есмонд - "История Генри Эсмонда", классический викторианский роман Уильяма Теккерея, автора "Ярмарки тщеславия". "Обитель и очаг" - роман Чарлза Рида. Действие происходит в Голландии в 15-ом веке, и основной темой его является жизнь родителей Эразма Роттердамского

²⁸"Гекуба" - трагедия Еврипида. Гекуба была матерью Приама, Кассандры и других героев "Илиады". Судя по построению последней фразы, также имеется в виду ассоциация с ненайденной трагедией о Гекубе, которую цитирует бродячий актер в "Гамлете", после чего Гамлет восклицает "Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб о ней рыдать?"

²⁹"Обитель и очаг" - см. прим. 27. "Ромола" и "Даниэль Деронда" - романы Джорджа Элиота. "Ромола" описывает события конца 15-го века во Флоренции, связанные со смертью Лоренцо Медичи и восхождением к славе Савонаролы. "Даниэль Деронда" - психологический роман, описывающий нравы викторианской Англии

³⁰"Соприкосновение с природой ..." - ссылка на цитату "Соприкосновение с природой роднит мир" из пьесы "Троилус и Крессида" Шекспира

³¹"Поэт озер" (Lake poet) - общепринятое название нескольких английских поэтов, включая Уордсворта, живших и писавших в "краю озер" (Lake District) в Англии в начале 19-го века.

³²"лесов весенних зов" - цитата из стихотворения Уордсворта "The Tables Turned"

³³"В ограниченьи лишь себя являет мастер" - цитата из сонета "Природа и искусство" Гете.

³⁴Палинодия - в древней классической поэзии - стихотворение, в котором автор отрекается от сказанного им в других стихотворениях

³⁵"Вы, христиане ..." - по всей видимости, имеется в виду нумерация, принятая у протестантов, по которой 2-ая заповедь - "не сотвори себе идола", а 4-ая - "чти субботу"

³⁶Ганно - 5 в. до н.э., карфагенянин, исследовавший и колонизировавший западное побережье Африки. Описание этого путешествия было высечено в храме Ваала в Карфагене и дошло до нас в поздних греческих переводах

³⁷Жан Фруассар - ок.1333-ок.1400, историк и поэт, живший последовательно при нескольких европейских королевских дворах. Автор подробнейших хроник своего времени. Сэр Томас Мелори - ум. ок. 1470. Хотя его личность не была достоверно установлена, он считается автором самого старого из известных нам сборников легенд короля Артура

³⁸Улаус Магнус - 1490-1557, шведский историк и священник. Автор истории Скандинавии и первых относительно точных карт Скандинавии. Улиссе Альдрованди - 1522-1605, итальянский ученый, автор трудов по биологии и медицине

³⁹Джеймс Босуэлл - 1740-1795, друг и биограф Сэмюэля Джонсона, великого английского поэта и критика

⁴⁰"... был не в состоянии соврать ..." - имеется в виду общеизвестная в Америке история (или легенда) про Джорджа Вашингтона и вишневое дерево. Когда Вашингтон был мальчиком, отец подарил ему топорик. Тот немедленно схватил топорик и давай втихоря долбать вишневое дерево в саду. Когда впоследствии отец обнаружил, что кто-то пытался рубить дерево, он спросил Вашингтона, не знает ли он, кто бы это мог быть. Тот сказал "Я не могу лгать" и признался, что это был он сам. Вот такая история. Количество анекдотов, ходящих в Америке про Вашингтона и вишневое дерево, сравнимо разве что с количеством анекдотов про Штирлица

⁴¹Бурнанд (Francis Cowley Burnand) - известный в конце 19-го века автор легких пьес и либретто

⁴²Герберт Спенсер (Herbert Spencer) - 1820-1903, английский социолог, философ и биолог, один из ранних последователей теории эволюции

⁴³Джон Мандевиль (John Mandeville) - 14-ый век. Личность этого человека не установлена. Автор книги "Путешествия рыцаря сэра Джона Мандевиля". Не ясно, путешествовал ли автор сам; скорее всего, он пользовался рассказами и описаниями других путешественников, добавляя к ним изрядную долю увлекательного чисто литературного вымысла. Рали (Sir Walter Raleigh) - ок. 1554 - 1618, английский писатель и путешественник, фаворит Елизаветы I. Казнен Джеймсом I по обвинению в государственной измене

⁴⁴" ... они будут прятаться за широкой спиной того ..." - здесь и далее имеются в виду герои пьес "Буря" и "Макбет" Шекспира

⁴⁵" ... держать зеркало перед Природой ..." - забавная, хотя и не относящаяся к делу подробность: когда Гамлет произносит эту фразу, вокруг нет никого, кроме актеров, которых он нанял чтобы сыграть свою же пьесу. Те сцены, в которых Гамлет строит из себя безумца, с этой сценой никак не связаны.

⁴⁶"формы, что людей живей" - цитата из стихотворения Перси Шелли "On a Poet's Lips I Slept"

⁴⁷Имеются в виду Данте Россетти и или Джон Милле, или Вильям Хант. Эти английские художники образовали в 1848 году пре-рафаэлитское братство. Их идея заключалась в отходе от манеры Королевской академии искусств и использовании подхода итальянских художников 14-го и 15-го веков. Братство, как таковое, просуществовало около десяти лет, но оказало очень сильное влияние на английское искусство

⁴⁸Джек Шеппард (Jack Sheppard) - 1702-1724, легендарный английский преступник, который за последние полгода своей жизни провернул четыре удачных и громких побега из тюрьмы. Дик Турпин (Dick Turpin) - 1705-1739, английский "разбойник с большой дороги", популярный литературный персонаж

⁴⁹Бекки Шарп - героиня романа Теккерея "Ярмарка тщеславия". Миссис Родон Кроли и Бекки Шарп - одно и то же лицо

⁵⁰Главный герой романа Теккерея "Ньюкомы" умирает с этим возгласом. Под "Здесь!" имеется в виду ответ на школьной перекличке

⁵¹" ... забавное психологическое описание превращения ..." - повесть Стивенсона "Странное дело доктора Джекила и мистера Хайда"

⁵²Протей - одно из морских божеств в греческой мифологии. Протей знал прошлое, настоящее и будущее, но для того, чтобы получить у него ответ на вопрос, его нужно было поймать и связать. Он мог принимать любые формы, что сильно затрудняло задачу. Некоторые, включая Одиссея, с ней все же справлялись

⁵³Ролла - возможно, имеется в виду герой оперы Верди, написанной по поэме Шиллера "Разбойники". Вертер - герой повести Гете "Страдания юного Вертера"

⁵⁴Рене, Вотрен - герои романа "Утраченные иллюзии" Бальзака

⁵⁵Эльберт Куийп (1620-1691) - голландский пейзажист. Руссо - по-видимому, имеется в виду французский пейзажист Теодор Руссо (1812-1867)

⁵⁶Вальтер Горацио Патер (1839-1894) - английский критик и эссеист. Один из основателей течения эстетицизма, защитник догмы "искусство ради искусства". Был тесно связан с течением пре-рафаэлитов (см. прим. 47)

⁵⁷Марсий - по греческой мифологии, сатир, вызвавший Аполлона на музыкальное состязание. Аполлон играл на кифаре, а Марсий - на флейте. По одной из версий, царь Мидас, избранный судьей, отдал предпочтение Марсию, за что Аполлон наградил Мидаса ослиными ушами

⁵⁸" ... врата из рога ... врата из слоновой кости ..." - по греческой мифологии, сны делились на две категории. Те, что приходили сквозь ворота из слоновой кости, были выдумкой, а те, что приходили сквозь ворота из рога, говорили правду и предсказывали будущее. См. "Одиссея" и "Энеида"

⁵⁹" ... святого Фому образцовым апостолом" - ссылка на историю, изложенную в Евангелии от Иоанна 20:19-29, от которой пошло выражение "Фома неверующий". Фома не был среди первых, кому явился воскресший Христос, не верил в Воскресение и требовал его физических доказательств до тех пор, пока Христос не явился ему и не попросил Фому дотронуться до его ран

⁶⁰Fleet Street - район издательств

⁶¹См. прим. 47.

⁶²Цитаты из стихотворений Блейка "To the evening star" и Теннисона "Now sleeps the crimson petal"

К началу страницы

Граммтаблицы | Тексты