Краткая коллекция англтекстов
Фрэнсис Бэкон
The essayes or covnsels civill and morall /Эссе о гражданской и моральной жизни
27. OF FRIENDSHIP/ XXVII. О дружбе
| English | Русский |
| It had been hard for him that spake it to have put more truth and untruth together in few words, than in that speech, Whosoever is delighted in solitude, is either a wild beast or a god. For it is most true, that a natural and secret hatred, and aversation towards society, in any man, hath somewhat of the savage beast; but it is most untrue, that it should have any character at all, of the divine nature; except it proceed, not out of a pleasure in solitude, but out of a love and desire to sequester a man's self, for a higher conversation: such as is found to have been falsely and feignedly in some of the heathen; as Epimenides the Candian, Numa the Roman, Empedocles the Sicilian, and Apollonius of Tyana; and truly and really, in divers of the ancient hermits and holy fathers of the church. But little do men perceive what solitude is, and how far it extendeth. For a crowd is not company; and faces are but a gallery of pictures; and talk but a tinkling cymbal, where there is no love. | Сказавшему: "Тот, кто находит удовольствие в уединении, либо дикий зверь, либо бог"[138] -- было бы трудно вложить в несколько слов больше и правды и неправды, чем содержится в этих словах. Ибо совершенно справедливо, что естественная и тайная ненависть и отвращение к обществу в любом человеке содержат нечто от дикого животного; но совершенно несправедливо, что в уединении вообще есть нечто божественное, за исключением тех случаев, когда оно проистекает не из удовольствия, которое находят в одиночестве, а из любви и желания уединиться для более возвышенного образа жизни. Так, оно, как выяснилось, было ложным и притворным у некоторых язычников -- у Эпименида Кандийского, Нумы Римского, Эмпедокла Сицилийского и Аполлония из Тианы; и подлинным и истинным -- у разных древних отшельников и святых отцов церкви. Но очень немногие понимают, что такое одиночество и до чего оно доводит, ибо толпа не есть общество и лица -- всего лишь галерея картин, а разговор -- только звенящий кимвал, где нет любви. |
| The Latin adage meeteth with it a little: Magna civitas, magna solitudo; because in a great town friends are scattered; so that there is not that fellowship, for the most part, which is in less neighborhoods. But we may go further, and affirm most truly, that it is a mere and miserable solitude to want true friends; without which the world is but a wilderness; and even in this sense also of solitude, whosoever in the frame of his nature and affections, is unfit for friendship, he taketh it of the beast, and not from humanity. | Латинское изречение "Magna civitas, magna solitudo"[140] отчасти объясняет это состояние; ведь в большом городе друзья разобщены, так что по большей части нет того чувства товарищества, которое существует у соседей в менее крупных поселениях. Но мы можем пойти еще дальше и утверждать с полным основанием, что отсутствие истинных друзей, без которых мир становится пустынным, и есть печальное одиночество в его чистом виде; и даже в этом смысле одиночество кого бы то ни было, кто из-за склада своей натуры и привязанностей не способен к дружбе, также происходит от дикого животного, а не от человеческих качеств. |
| A principal fruit of friendship, is the ease and discharge of the fulness and swellings of the heart, which passions of all kinds do cause and induce. We know diseases of stoppings, and suffocations, are the most dangerous in the body; and it is not much otherwise in the mind; you may take sarza to open the liver, steel to open the spleen, flowers of sulphur for the lungs, castoreum for the brain; but no receipt openeth the heart, but a true friend; to whom you may impart griefs, joys, fears, hopes, suspicions, counsels, and whatsoever lieth upon the heart to oppress it, in a kind of civil shrift or confession. | Главный плод дружбы заключается в облегчении и освобождении сердца от переполненности и надрыва, которые вызывают и причиняют всякого рода страсти. Мы знаем, что болезни закупорки и удушья являются самыми опасными для тела; не иначе это и в отношении духа. Вы можете принять сарсапарельный корень, чтобы освободить печень, железо -- чтобы освободить селезенку, серный цвет -- для легких, бобровую струю -- для мозга; однако ни одно средство так не облегчает сердца, как истинный друг, с которым можно поделиться горем, радостью, опасениями, надеждами, подозрениями, намерениями и всем, что лежит на сердце и угнетает его, в своего рода гражданской исповеди или признании. |
| It is a strange thing to observe, how high a rate great kings and monarchs do set upon this fruit of friendship, whereof we speak: so great, as they purchase it, many times, at the hazard of their own safety and greatness. For princes, in regard of the distance of their fortune from that of their subjects and servants, cannot gather this fruit, except (to make themselves capable thereof) they raise some persons to be, as it were, companions and almost equals to themselves, which many times sorteth to inconvenience. The modern languages give unto such persons the name of favorites, or privadoes; as if it were matter of grace, or conversation. But the Roman name attaineth the true use and cause thereof, naming them participes curarum; for it is that which tieth the knot. And we see plainly that this hath been done, not by weak and passionate princes only, but by the wisest and most politic that ever reigned; who have oftentimes joined to themselves some of their servants; whom both themselves have called friends, and allowed other likewise to call them in the same manner; using the word which is received between private men. | Удивительная вещь -- наблюдать, как высоко ценят великие короли и монархи этот плод дружбы, о котором мы говорили; настолько высоко, что они покупают его множество раз, рискуя своей собственной безопасностью и величием. Ибо государи, принимая во внимание то расстояние, которое отделяет их от положения их подданных и слуг, не могут сорвать этот плод, за исключением тех случаев, когда (дабы получить возможность насладиться им) они возвышают некоторых людей, делая их своими товарищами и почти что равными себе, что не раз приводило к неудобствам. Современные языки называют таких лиц "фаворитами" или "доверенными" (privadoes), как будто дело заключается в милости или интимном общении. Но латинское название определяет истинное их назначение и причину, именуя их participes curarum[141], ибо именно это связывает дружеский союз. И мы отчетливо видим, что это делалось не только слабыми и чувствительными государями, но и самыми мудрыми и расчетливыми из них; они часто приближали к себе некоторых своих слуг, которых называли друзьями, и разрешали другим называть их так же, используя слово, которое принято меж близкими людьми. |
| L. Sylla, when he commanded Rome, raised Pompey (after surnamed the Great) to that height, that Pompey vaunted himself for Sylla's overmatch. For when he had carried the consulship for a friend of his, against the pursuit of Sylla, and that Sylla did a little resent thereat, and began to speak great, Pompey turned upon him again, and in effect bade him be quiet; for that more men adored the sun rising than the sun setting. With Julius C?sar, Decimus Brutus had obtained that interest, as he set him down, in his testament, for heir in remainder, after his nephew. And this was the man that had power with him, to draw him forth to his death. For when C?sar would have discharged the senate, in regard of some ill presages, and specially a dream of Calpurnia; this man lifted him gently by the arm out of his chair, telling him he hoped he would not dismiss the senate, till his wife had dreamt a better dream. And it seemeth his favor was so great, as Antonius, in a letter which is recited verbatim in one of Cicero's Philippics, calleth him venefica, witch; as if he had enchanted C?sar. Augustus raised Agrippa (though of mean birth) to that height, as when he consulted with M?cenas, about the marriage of his daughter Julia, M?cenas took the liberty to tell him, that he must either marry his daughter to Agrippa, or take away his life; there was no third way, he had made him so great. With Tiberius C?sar, Sejanus had ascended to that height, as they two were termed, and reckoned, as a pair of friends. Tiberius in a letter to him saith, H?c pro amicitia nostra non occultavi; and the whole senate dedicated an altar to Friendship, as to a goddess, in respect of the great dearness of friendship, between them two. The like, or more, was between Septimius Severus and Plautianus. For he forced his eldest son to marry the daughter of Plautianus; and would often maintain Plautianus, in doing affronts to his son; and did write also in a letter to the senate, by these words: I love the man so well, as I wish he may over-live me. Now if these princes had been as a Trajan, or a Marcus Aurelius, a man might have thought that this had proceeded of an abundant goodness of nature; but being men so wise, of such strength and severity of mind, and so extreme lovers of themselves, as all these were, it proveth most plainly that they found their own felicity (though as great as ever happened to mortal men) but as an half piece, except they mought have a friend, to make it entire; and yet, which is more, they were princes that had wives, sons, nephews; and yet all these could not supply the comfort of friendship. It is not to be forgotten, what Comineus observeth of his first master, Duke Charles the Hardy, namely, that he would communicate his secrets with none; and least of all, those secrets which troubled him most. Whereupon he goeth on, and saith that towards his latter time, that closeness did impair, and a little perish his understanding. | Когда Л. Сулла правил Римом, он настолько возвысил Помпея (впоследствии прозванного Великим), что тот хвастал, что стал сильнее Суллы. Ибо, когда Помпей предоставил должность консула одному из своих друзей против желания Суллы и Сулла вознегодовал на него и стал в резких тонах говорить ему об этом, Помпей сам обрушился на него и даже заставил его замолчать, сказав, что "больше людей поклоняется солнцу восходящему, чем солнцу заходящему"[142]. Децим Брут имел такой вес в глазах Юлия Цезаря, что в своем завещании Цезарь назвал его своим наследником сразу после племянника. И он же был тем человеком, который обладал такой властью над Цезарем, что ускорил его смерть. Ибо, когда Цезарь хотел было распустить сенат из-за плохих предзнаменований, и особенно из-за одного сна Кальпурнии, этот человек мягко поднял его за руку из кресла и сказал ему, что надеется, что он, Цезарь, не распустит сенат до тех пор, пока его жена не увидит более благоприятный сон. И он был, кажется, в таком великом фаворе у Цезаря, что Антоний в письме, дословно приводимом в одной из филиппик Цицероном, называет его venefica -- "колдун", как будто тот околдовал Цезаря. Август так возвысил Агриппу (хотя тот и был низкого происхождения), что когда он спросил у Мецената совета относительно замужества своей дочери Юлии, то у Мецената хватило смелости сказать, что он должен либо выдать свою дочь замуж за Агриппу, либо лишить последнего жизни: третьего пути нет -- так возвеличил он Агриппу. При Тиберии Цезаре Сеян вознесся на такую высоту, что их обоих называли и считали неразлучными друзьями. В письме к нему Тиберий сказал: "Haec pro amicitia nostra non occultavi"[143]; и весь сенат посвятил алтарь Дружбе как богине, в честь великой ценности дружбы между этими двумя людьми. Такая же или даже еще более сильная дружба существовала между Септимием Севером и Плавцианом. Ибо он заставил своего старшого сына жениться на дочери Плавциана; и часто поддерживал Плавциана в его действиях против своего сына; и написал также в одном из посланий сенату следующее: "Я так сильно люблю этого человека, что хочу, чтобы он меня пережил". Будь эти императоры подобны Траяну или Марку Аврелию, можно было бы подумать, что эта дружба проистекала из бесконечной доброты их натуры; но, поскольку все эти люди были так мудры, обладали такой силой и суровостью духа и настолько сильно любили себя, все это с очевидностью доказывает, что они считали свое собственное благополучие (хотя оно было настолько велико, насколько вообще возможно для смертного) лишь половинчатым, если у них нет друга, который сделал бы его полным; и все это при том, что они были императорами, у которых имелись жены, сыновья, племянники; и все же все эти родственники не могли дать того утешения, которое дает дружба. |
| Surely Comineus mought have made the same judgment also, if it had pleased him, of his second master, Lewis the Eleventh, whose closeness was indeed his tormentor. The parable of Pythagoras is dark, but true; Cor ne edito, 'Eat not the heart.' Certainly if a man would give it a hard phrase, those that want friends, to open themselves unto are cannibals of their own hearts. But one thing is most admirable (wherewith I will conclude this first fruit of friendship), which is, that this communicating of a man's self to his friend, works two contrary effects; for it redoubleth joys, and cutteth griefs in halves. For there is no man, that imparteth his joys to his friend, but he joyeth the more; and no man that imparteth his griefs to his friend, but he grieveth the less. So that it is in truth, of operation upon a man's mind, of like virtue as the alchemists use to attribute to their stone, for man's body; that it worketh all contrary effects, but still to the good and benefit of nature. But yet without praying in aid of alchemists, there is a manifest image of this, in the ordinary course of nature. For in bodies, union strengtheneth and cherisheth any natural action; and on the other side, weakeneth and dulleth any violent impression: and even so it is of minds. | Не следует забывать и того, что Коммин заметил о своем первом хозяине, герцоге Карле Смелом, именно что тот ни с кем не делился своими секретами, и особенно теми секретами, которые более всего его беспокоили, после чего он добавляет, что в последние годы жизни "эта замкнутость действительно ослабила и немного повредила его разум"[144]. Коммин, конечно, мог бы также высказать точно такое же суждение, если бы захотел, о своем втором господине, Людовике XI, чья замкнутость действительно была его мучителем. Изречение Пифагора "Cor ne edito" -- "Не грызи сердце" -- несколько темно, но по смыслу правильно. Конечно же, если выразиться резко, те, у кого нет друзей, которым они могли бы открыться, являются каннибалами своих собственных сердец. Но одно совершенно замечательно (и этим я закончу рассмотрение первого плода дружбы), а именно что это раскрытие своего "Я" другу производит два противоположных действия, ибо оно удваивает радости и делит горести пополам. Потому что нет такого человека, который, поделившись своими радостями с другом, еще более не возрадовался бы; и нет такого человека, который, поделившись своими печалями с другом, не стал бы меньше печалиться. Итак, в том, что касается воздействия на дух человека, дружба обладает таким же достоинством, какое алхимики раньше приписывали своему камню в воздействии на человеческое тело -- она производит все противоположные действия, однако, на пользу и на благо природе. Но даже если не прибегать к помощи алхимиков, в обычном течении природы есть явный образец этого, ибо в телах соединение усиливает и поддерживает любое естественное действие и, с другой стороны, ослабляет и притупляет любое бурное впечатление; так же обстоит дело и в отношении духа. |
| The second fruit of friendship, is healthful and sovereign for the understanding, as the first is for the affections. | Второй плод дружбы так же целебен и превосходен для разума, как первый -- для чувств. |
| For friendship maketh indeed a fair day in the affections, from storm and tempests; but it maketh daylight in the understanding, out of darkness, and confusion of thoughts. Neither is this to be understood only of faithful counsel, which a man receiveth from his friend; but before you come to that, certain it is, that whosoever hath his mind fraught with many thoughts, his wits and understanding do clarify and break up, in the communicating and discoursing with another; he tosseth his thoughts more easily; he marshalleth them more orderly, he seeth how they look when they are turned into words: finally, he waxeth wiser than himself; and that more by an hour's discourse, than by a day's meditation. It was well said by Themistocles, to the king of Persia, that speech was like cloth of Arras, opened and put abroad; whereby the imagery doth appear in figure; whereas in thoughts they lie but as in packs. Neither is this second fruit of friendship, in opening the understanding, restrained only to such friends as are able to give a man counsel; (they indeed are best;) but even without that, a man learneth of himself, and bringeth his own thoughts to light, and whetteth his wits as against a stone, which itself cuts not. In a word, a man were better relate himself to a statua, or picture, than to suffer his thoughts to pass in smother. | Ведь дружба из штормов и бурь страстей действительно делает хорошую погоду, а разум она как бы выводит из тьмы и путаницы мыслей на ясный свет. Не следует понимать, что это справедливо только в отношении верного совета, который человек получает от своего друга, о чем мы будем говорить ниже; но совершенно очевидно, что если у кого-то ум занят множеством мыслей, то его разум и понимание действительно проясняются и раскрываются в беседах и рассуждениях с другим человеком; он легче разбирает свои мысли; он располагает их в более стройном порядке; он видит, как они выглядят, когда превращаются в слова; наконец, он становится мудрее самого себя и за один час рассуждения вслух достигает большего, чем за целый день размышлений. Фемистокл хорошо сказал персидскому царю: "Речь подобна аррасскому ковру, развернутому и полностью открытому для обозрения; тем самым образы появляются в виде конкретных фигур; в то время как если они остаются только в мыслях, они подобны скатанному и свернутому ковру"[145]. И этот второй плод дружбы, заключающийся в раскрытии разума, может быть получен не только от таких друзей, которые в состоянии дать совет (они и есть самые лучшие друзья); но даже без таковых человек познает себя, прояснит свои собственные мысли и заострит свой ум как бы о камень, который сам по себе не режет. Одним словом, человеку лучше обратиться с речью к статуе или картине, чем позволить своим мыслям тесниться в голове, не находя выхода. |
| Add now, to make this second fruit of friendship complete, that other point, which lieth more open, and falleth within vulgar observation; which is faithful counsel from a friend. Heraclitus saith well in one of his enigmas, Dry light is ever the best. And certain it is, that the light that a man receiveth by counsel from another, is drier and purer, than that which cometh from his own understanding and judgment; which is ever infused, and drenched, in his affections and customs. So as there is as much difference between the counsel, that a friend giveth, and that a man giveth himself, as there is between the counsel of a friend, and of a flatterer. For there is no such flatterer as is a man's self; and there is no such remedy against flattery of a man's self, as the liberty of a friend. | И теперь, чтобы сделать этот второй плод дружбы полным, отметим ту другую его сторону, которая более открыта и поддается обычному наблюдению, а именно верный совет друга. Гераклит хорошо сказал в одной из своих загадок: "Сухой свет всегда самый лучший". И конечно же, свет, который человек получает от совета другого человека, суше и чище, чем тот, который проистекает из его собственного разума и суждения, ибо последний всегда насыщен и пропитан его чувствами и привычками. Так что между советом, который дает друг, и советом, который человек дает самому себе, существует такая же разница, как и между советом друга и советом льстеца. Потому, что нет большего льстеца, чем тот, кто сам себе льстец, и нет более сильного лекарства от самолюбивой лести, чем откровенное и свободное мнение друга. |
| Counsel is of two sorts: the one concerning manners, the other concerning business. For the first, the best preservative to keep the mind in health, is the faithful admonition of a friend. The calling of a man's self to a strict account, is a medicine, sometime too piercing and corrosive. Reading good books of morality, is a little flat and dead. Observing our faults in others, is sometimes improper for our case. But the best receipt (best, I say, to work, and best to take) is the admonition of a friend. It is a strange thing to behold, what gross errors and extreme absurdities many (especially of the greater sort) do commit, for want of a friend to tell them of them; to the great damage both of their fame and fortune: for, as St. James saith, they are as men, that look sometimes into a glass, and presently forget their own shape and favour. As for business, a man may think, if he will, that two eyes see no more than one; or that a gamester seeth always more than a looker-on; or that a man in anger, is as wise as he that hath said over the four and twenty letters; or that a musket may be shot off as well upon the arm, as upon a rest; and such other fond and high imaginations, to think himself all in all. But when all is done, the help of good counsel is that which setteth business straight. | Совет бывает двух видов: один относительно нравов, другой относительно дела. Что касается первого, то самым лучшим средством сохранения душевного здоровья является справедливое предупреждение друга. Призвать самого себя к ответу -- это порой слишком сильнодействующее и разрушительное лекарство. Чтение хороших книг по морали -- несколько скучновато и безжизненно. Замечать свои ошибки в других -- не всегда подходит для нашего случая. Самое же лучшее лекарство (по-моему, лучше всего действующее и лучше всего воспринимаемое) -- предупреждение друга. Интересно заметить, в какие серьезные ошибки и крайние нелепости, действительно, впадают многие (особенно люди более высокого положения) из-за того, что у них нет друга, который мог бы сказать им об этих ошибках; и тем самым они наносят огромный вред как своей репутации, так и своему благоденствию, ибо, как сказал святой Яков, они напоминают людей, "которые, посмотревшись в зеркало, тут же забывают свой собственный образ и облик"[146]. Что касается дела, человек может думать, если ему угодно, что два глаза видят не больше, чем один; или что игрок всегда видит больше, чем сторонний наблюдатель; или что человек в гневе так же разумен, как и тот, кто спокойно пересчитает все двадцать четыре буквы алфавита; или что из мушкета можно так же хорошо стрелять с руки, как и с упора, и иметь тому подобные глупые и беспочвенные фантазии, полагаться во всем только на себя. Но, когда все средства исчерпаны, помощь доброго совета исправляет дело. |
| And if any man think that he will take counsel, but it shall be by pieces; asking counsel in one business, of one man, and in another business, of another man; it is well (that is to say, better, perhaps, than if he asked none at all); but he runneth two dangers: one, that he shall not be faithfully counselled; for it is a rare thing, except it be from a perfect and entire friend, to have counsel given, but such as shall be bowed and crooked to some ends, which he hath, that giveth it. The other, that he shall have counsel given, hurtful and unsafe (though with good meaning), and mixed partly of mischief and partly of remedy; even as if you would call a physician, that is thought good for the cure of the disease you complain of, but is unacquainted with your body; and therefore may put you in way for a present cure, but overthroweth your health in some other kind; and so cure the disease, and kill the patient. But a friend that is wholly acquainted with a man's estate, will beware, by furthering any present business, how he dasheth upon other inconvenience. And therefore rest not upon scattered counsels; they will rather distract and mislead, than settle and direct. | И если человек думает, что он примет совет, но сделает это по частям, спрашивая совет по одному делу у одного, а по другому -- у другого, то это хорошо (т. е., возможно, лучше, чем если бы он вообще никого не спрашивал). Однако он подвергается двум опасностям. Первое, что ему дадут неверный совет, ибо, за исключением тех случаев, когда совет исходит от совершенно и целиком преданного друга, редко случается так, чтобы он не был корыстен и намеренно направлен на достижение каких-либо целей того человека, который дал его. Второе, что ему дадут совет вредный и небезопасный (хотя и с добрыми намерениями), который частично принесет неприятности, частично же явится средством исправления дела; как если бы вы пригласили врача, который, по общему мнению, хорошо вылечивает ту болезнь, на которую вы жалуетесь, но не знаком с вашим организмом, и поэтому он может излечить вас от данной болезни, но расстроить ваше здоровье в каком-либо другом отношении и тем самым вылечить болезнь, но убить пациента. Но друг, в совершенстве знакомый с состоянием ваших дел, будет осторожен, исправляя данное дело так, чтобы не причинить вам какую-либо другую неприятность. Поэтому не полагайтесь на случайные советы: они, скорее, отвлекут и уведут вас в сторону, чем устроят ваши дела и дадут им правильное направление. |
| After these two noble fruits of friendship (peace in the affections, and support of the judgment), followeth the last fruit; which is like the pomegranate, full of many kernels; I mean aid, and bearing a part, in all actions and occasions. Here the best way to represent to life the manifold use of friendship, is to cast and see how many things there are, which a man cannot do himself; and then it will appear, that it was a sparing speech of the ancients, to say, that a friend is another himself; for that a friend is far more than himself. Men have their time, and die many times, in desire of some things which they principally take to heart; the bestowing of a child, the finishing of a work, or the like. If a man have a true friend, he may rest almost secure that the care of those things will continue after him. So that a man hath, as it were, two lives in his desires. A man hath a body, and that body is confined to a place; but where friendship is, all offices of life are as it were granted to him, and his deputy. For he may exercise them by his friend. How many things are there which a man cannot, with any face or comeliness, say or do himself? A man can scarce allege his own merits with modesty, much less extol them; a man cannot sometimes brook to supplicate or beg; and a number of the like. But all these things are graceful, in a friend's mouth, which are blushing in a man's own. So again, a man's person hath many proper relations, which he cannot put off. A man cannot speak to his son but as a father; to his wife but as a husband; to his enemy but upon terms: whereas a friend may speak as the case requires, and not as it sorteth with the person. But to enumerate these things were endless; I have given the rule, where a man cannot fitly play his own part; if he have not a friend, he may quit the stage. | Кроме этих двух благородных плодов дружбы (успокоение в чувствах и поддержка в суждениях) есть еще последний плод, который, подобно гранату, полон множества зерен. Я имею в виду помощь и участие во всех делах и случаях. Здесь наилучший способ убедиться в разнообразной пользе дружбы в жизни состоит в том, чтобы взглянуть вокруг и увидеть, сколько есть вещей, которых сам человек сделать не может. И тогда окажется, что изречение древних "друг -- это второе я" недостаточно справедливо, ибо друг гораздо больше, чем второе я. Люди проживают жизнь и умирают с тревогой о некоторых вещах, которые особенно принимали близко к сердцу, -- устройство жизни своего ребенка, окончание труда и тому подобное. Если у человека есть преданный друг, он может быть почти уверен в том, что об этом позаботятся и после его смерти; так что у человека тогда есть как бы две жизни для осуществления своих желаний. У человека одно только тело, и оно занимает только одно место в пространстве, но там, где есть дружба, все отправления жизни как бы удваиваются: они даются и самому человеку, и его заместителю, ибо он может осуществлять их через своего друга. Сколько есть на свете вещей, которые человек, дорожа своей честью и добрым именем, не может сам сказать или сделать? Вряд ли будет скромно, если человек сам будет расписывать свои заслуги и тем более превозносить их; случается, он не может вынести того, что ему приходится молить или просить о чем-то, и еще много других подобных вещей. Но все это вполне прилично в устах друга, хотя заставило бы самого человека покраснеть, если бы их произносили его уста. Кроме того, человеческая личность связана множеством условностей, которые не могут быть нарушены. Человек может говорить со своим сыном только как отец; со своей женой -- только как муж; со своим врагом -- только употребляя определенные выражения. В то же время друг может говорить так, как требует того случай, а не как это подобает данному лицу. Можно было бы бесконечно перечислять все преимущества дружбы. Я предлагаю следующее правило на тот случай, когда человек не может подобающим образом сыграть свою собственную роль: если у него нет друга, он может покинуть сцену. |
