English | Русский |
HAT is truth? said jesting Pilate, and would not stay for an answer. Certainly there be, that delight in giddiness, and count it a bondage to fix a belief; affecting free-will in thinking, as well as in acting. And though the sects of philosophers of that kind be gone, yet there remain certain discoursing wits, which are of the same veins, though there be not so much blood in them, as was in those of the ancients. But it is not only the difficulty and labor, which men take in finding out of truth, nor again, that when it is found, it imposeth upon men's thoughts, that doth bring lies in favor; but a natural though corrupt love, of the lie itself. One of the later school of the Grecians, examineth the matter, and is at a stand, to think what should be in it, that men should love lies; where neither they make for pleasure, as with poets, nor for advantage, as with the merchant; but for the lie's sake. | "Что есть истина?" -- спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа. Разумеется, есть люди, которые испытывают восторг от неопределенности и головокружения и считают, что они попадут в рабство, если станут придерживаться какого-либо неизменного убеждения, что истина повлияет на свободу воли как в мыслях, так и в поступках. И хотя секты такого рода философов исчезли, еще остаются нерешительные умы, которые сохраняют эту привычку, хотя они и не пользуются таким влиянием, какое имели философы древности. Но ложь попадает в фавор не только потому, что для обнаружения истины нужно преодолеть трудности и приложить труд; и не потому, что, когда истина обнаружена, она налагает ограничения на мысли людей; а в силу естественной, хотя и порочной любви ко лжи, как таковой. Одна из более поздних философских школ греков занималась этим вопросом и зашла в тупик, не зная, что же во лжи есть такого, что она нравится людям, хотя она и не доставляет им наслаждения, как поэтам, и не приносит им барыша, как торговцам, а просто нравится ради самой лжи. |
But I cannot tell; this same truth, is a naked, and open day-light, that doth not show the masks, and mummeries, and triumphs, of the world, half so stately and daintily as candle-lights. Truth may perhaps come to the price of a pearl, that showeth best by day; but it will not rise to the price of a diamond, or carbuncle, that showeth best in varied lights. A mixture of a lie doth ever add pleasure. Doth any man doubt, that if there were taken out of men's minds, vain opinions, flattering hopes, false valuations, imaginations as one would, and the like, but it would leave the minds, of a number of men, poor shrunken things, full of melancholy and indisposition, and unpleasing to themselves? One of the fathers, in great severity, called poesy vinum doemonum, because it filleth the imagination; and yet, it is but with the shadow of a lie. But it is not the lie that passeth through the mind, but the lie that sinketh in, and settleth in it, that doth the hurt; such as we spake of before. | Но я не могу не сказать: эта самая истина есть обнаженный и открытый дневной свет, при котором маски, представления и торжества мира выглядят в половину менее величественными и утонченными, чем при свете свечей. Возможно, истина и может по своей ценности приблизиться к жемчугу, который лучше всего выглядит днем, но она никогда не поднимется до ценности алмаза или карбункула, которые смотрятся при самом разном освещении. Действительно, примесь лжи всегда увеличивает наслаждение. Разве кто-либо усомнится в том, что если бы умы людей были освобождены от суетных мнений, лестных надежд, ложных оценок, свободной игры воображения и тому подобного, то они у многих людей сжались бы и обеднели, исполнились бы меланхолии и отвращения и стали бы неприятны им же самим. Один из отцов в великой суровости назвал поэзию "vinum daemonum"[1], поскольку она насыщает воображение, и все же она является лишь тенью лжи. Но вред приносит не та ложь, которая проходит, не задерживаясь, сквозь ум, а та, которая пускает корни и укрепляется в нем, т. е. такая ложь, о которой мы говорили ранее. |
But, howsoever these things are thus in men's depraved judgments, and affections, yet truth, which only doth judge itself, teacheth that the inquiry of truth, which is the love-making, or wooing of it, the knowledge of truth, which is the presence of it, and the belief of truth, which is the enjoying of it, is the sovereign good of human nature. The first creature of God, in the works of the days, was the light of the sense; the last, was the light of reason; and his sabbath work ever since, is the illumination of his Spirit. First he breathed light, upon the face of the matter or chaos; then he breathed light, into the face of man; and still he breatheth and inspireth light, into the face of his chosen. The poet, that beautified the sect, that was otherwise inferior to the rest, saith yet excellently well: It is a pleasure, to stand upon the shore, and to see ships tossed upon the sea; a pleasure, to stand in the window of a castle, and to see a battle, and the adventures thereof below: but no pleasure is comparable to the standing upon the vantage ground of truth (a hill not to be commanded, and where the air is always clear and serene), and to see the errors, and wanderings, and mists, and tempests, in the vale below: so always that this prospect be with pity, and not with swelling, or pride. Certainly, it is heaven upon earth, to have a man's mind move in charity, rest in providence, and turn upon the poles of truth. | Но как бы ни представлялись все эти вещи в извращенных суждениях и чувствах людей, все же истина, которая действительно только сама может судить о себе, учит, что поиски истины, т. е. любовь к ней и ухаживание за нею, знание истины, т. е. ее присутствие, и вера в истину, т. е. наслаждение ею, составляют высшее благо человеческой натуры. Первым созданием Бога, в трудах дней его, был свет видимый, последним -- свет разума; и его субботний труд с того времени всегда есть свет его духа. Сначала он вдохнул свет в лицо материи, или хаоса; затем -- свет в лицо человека, и с тех пор он постоянно вдохновляет и вызывает свет в лицах избранников своих. Ведь прекрасно сказал тот поэт, который украсил секту, в других отношениях уступавшую остальным: "Приятно стоять на берегу и видеть корабли, борющиеся с волнами; приятно стоять у окна замка и наблюдать внизу битву со всеми ее превратностями; но ни с чем не сравнимо то наслаждение, когда стоишь на прочном основании истины (вершина, которую ничто не может превзойти и где воздух всегда свеж и чист) и наблюдаешь ошибки, и блуждания, и туманы, и бури внизу в долине"[2]. Это правильно, но всегда это зрелище должно наблюдать с жалостью, а не с напыщенностью или гордостью. Разумеется, добиться того, чтобы ум человека действовал в милосердии, покоился на провидении и опирался на столпы истины, значит достичь рая на земле. |
To pass from theological, and philosophical truth, to the truth of civil business; it will be acknowledged, even by those that practise it not, that clear, and round dealing, is the honor of man's nature; and that mixture of falsehoods, is like alloy in coin of gold and silver, which may make the metal work the better, but it embaseth it. For these winding, and crooked courses, are the goings of the serpent; which goeth basely upon the belly, and not upon the feet. There is no vice, that doth so cover a man with shame, as to be found false and perfidious. And therefore Montaigny saith prettily, when he inquired the reason, why the word of the lie should be such a disgrace, and such an odious charge? Saith he, If it be well weighed, to say that a man lieth, is as much to say, as that he is brave towards God, and a coward towards men. For a lie faces God, and shrinks from man. Surely the wickedness of falsehood, and breach of faith, cannot possibly be so highly expressed, as in that it shall be the last peal, to call the judgments of God upon the generations of men; it being foretold, that when Christ cometh, he shall not find faith upon the earth. | Если перейти от теологической и философской истины к мирской, то даже те, кто сам не придерживается этого правила, признают, что честность и прямота в делах составляют честь человеческой натуры и что добавление лжи подобно примеси в золотой или серебряной монете; это, быть может, и улучшает обработку металла, но портит его чистоту. Ибо эти извилистые и кривые пути суть действия змия, который бесчестно передвигается на брюхе, а не на ногах. Нет другого порока, который бы так покрывал человека позором, как если его найдут лживым и вероломным; и поэтому очень хорошо сказал Монтень, когда он исследовал причину того, почему лживое слово является таким бесчестьем и таким позорным обвинением: "Если хорошенько взвесить, то сказать, что человек лжет, это значит сказать, что он смел перед Богом и труслив перед людьми"[3]. Ибо ложь открыта Богу и ускользает от человека. Безусловно, вся преступность лжи и вероломства ни в чем не может быть выражена более полно, как в том, что она будет последним трубным гласом, который призовет род человеческий на суд божий, ибо предсказано, что, когда придет Христос, он не найдет веры на земле. |