Повсеместно кажется, что проблема изучения иностранного языка -- проблема сугубой памяти. "Как научиться говорить на французском (английском, немецком...)," -- спросили раз Пушкина (Вольтера, Гете... в этом известном анекдоте популярной прессы фамилии именитых фигурантов постоянно варьируются). "Это очень просто, -- ответила знаменитость, -- достаточно вместо русских слов вставлять французские". И соврал.
Тем не менее именно по такому принципу построено было изучение иностранного языка в советской школе (сейчас, конечно, по-другому: сейчас ни слов, ни грамматики не учат, а учат таблицы склонений и спряжений). Вместо русских слов подставлялись иностранные ("Советский народ борется за мир" -- это из учебника латинского языка 1957 г) и группировались по импортным грамматическим правилам. И если вдруг освоивший по такой методе иностранный язык сталкивался с реальными текстами на этом языке (чего большинству из нас не грозило), его опешивало разительное несоответствие между теорией и практикой.
На школьной парте я сам был одним из лучших учеников иностранного языка и даже занял какое-то там место на городской олимпиаде по, а в студенческие -- был замородован сокурсниками по части оказания помощи при сдаче пресловутых тысяч. Тем горше было мое недоумение, когда, ввязавшись в чтение реальных текстов, я вдруг ничего не мог понять. Да, действительно ли я учился тому языку, на каком пытаюсь читать? Буквы вроде те, слова многие знакомы, а ничего не понять.
Оказалось, что иностранный язык весьма условно подчиняется правилам, и поддавшись юношескому максимализму, я даже было посчитал, что все учебники -- дрянь (что есть совершенная истина в отношении большей части их), но немного поостыв с годами, пришел к выводу, что язык имеет свои уникальные особенности, которые даже хороший учебник (а таковые были даже в советские времена, и, подозреваю, есть и теперь, хотя поставить свои подозрения на твердую почву фактов мешает реальное рыночное предложение) не в состоянии научить тебя полностью иностранному уму-разуму.
Я выделил нестыковки следующих сортов между реальным и воображаемым школьными учителями языками, с которыми сталкивается изучающий, пройдя чистилище первоначального обучения (а оно все равно необходимо: если сразу замахиваться на полный объем языка, то среди путаницы правил и слов, никогда не найти путеводной нити смысла -- я сам составил подобие грамматического справочника для начинающих):
1) несоответствие словоупотребления и синтаксических конструкций в разных языках.
Уравнения (русское слово) = (иностранное слово) и (русское правило) -- это (иностранное правило) верны на 90%, но в пределах 10 % они настолько теряют свою адекватность, что не то что 10, но даже и 1 % из самого простенького текста ухватить невозможно. Ты с гранитного основания твердого звания переходишь на тонкую болотистую почву предположений и догадок.
Допустим русское слово "идет" = латинскому venio
| cur venitis mecum? | зачем вам идти со мною? |
Но не в выражении "речь идет о"
| id agitur, ne quis istis legibus reus fiat | речь идет о том, чтобы вообще никого на основании этих законов нельзя было привлечь к суду |
Или латинское habeo = обычно русскому "иметь"
| Hi centum pagos habent | у них имеется сто пагов (родов) |
но
| 'imperator' inquit 'se bene habet'. | "Шеф, -- сказал, -- чувствует себя хорошо!" |
Или был там у них в древности любитель, как что не по нем, так толкать лозунг
| Carthaginem delendam esse censeo | Впрочем, Карфаген нужно бомбануть |
Русским глагольному образованием модальный+пассивный инфинитив (хотелось бы не выражаться -- ведь и дамы могут читать мою статью, -- но я такая же жертва русской грамматической ругани, вынесенной из школ и институтов, как и все мы) -- здесь передается особое латинское причастие (герундив) , до изобретения которого наши предки не додумались. Хотел бы я послушать Пушкина, если он такой умный, как шутят наши писатели, вместо какого такого русского слова он бы употребил эту delendam.
Чтобы хоть как-то свести концы с концами, добросовестные педанты пытаются нагромоздить кучу оговорок, типа если соблюдается условие A, то (русское слово э) = (иностранному слову x), а если -- B, то (русское слово э) = (иностранному слову у), а если... И появляются многотомные словари, которые устаревают едва ли не в год издания, и разные "Пособия по латинскому языку для юристов", будто античные юристы употребляли себя в речи на каком-то особом юридическом латинском (нет времени, разъясню вздорность этой идеи как-нибудь в другой раз).
И все же трудности этого типа обычные, так сказать дежурные. Нужно знать, как с ними обращаться, а далее дело той самой пресловутой памяти.
2) соскальзывание с привычных языковых рельсов
Есть такие вещи, которые, даже если знать, как с ними обращаться, все равно вызывают ступор, пусть даже кратковременный, так они непривычны для нашего языкового уха и смысла. Попадая на них, русский языковый мозг, даже, приготовившись к правильному переводу, все равно топорщится руками и ногами и не хочет попадать в правильное понимание без внутреннего усилия над собой. Здесь сказывается языковый инстинкт, привычный к определенному порядку и болезненно реагирующий на его нарушение.
| iis, qui pro re publica, quae ipsis visa erunt, dixerint... | но если кто-нибудь выскажет в защиту государства то, что ему самому покажется нужным... |
В русском языке обобщенные существительные и местоимения имеют средний род единственного числа: добро, мое, это, то. В латинском они то же среднего рода, но множественного числа: bona, mea, ea, quae. Когда встречаешь подобные слова в тексте, ты невольно выдаешь им единственное число, и инстинктивно ждешь что они будут и вести себя соответствующим образом, то есть согласовываться как слова единственного числа; они же в полном соответствии со своей извращенной природой корчат из себя множественное число (visa erunt -- "покажутся", вместо ожидаемого русским -- visum erit -- "покажется"). Обманная видимость еще увеличивается от того, что множественное число ср рода в латинском совпадает с единственным женского и quae можно понять, не как "то, что", а как которая, относящееся к женской республике, то есть quae = re publica -- "она, которая" (правда, тогда глагол должен был бы быть visa erit, а не visa erunt, но это далеко не моментально приходить на ум, а лишь после анализа).
Поскольку подобные особенности трудны не столько для постижения, сколько для употребления, и нужно "ломать" себя, то единственный способ их освоения после "знать и уметь", это бесконечно повторять подобные конструкции, доводя их восприятие до автоматизма. При этом нужно "влезать" в шкуру другого языка, сбрасывая свою родную. Вещь непростая, но не невозможная. Я как-то жил на редакторских курсах с двумя ребятами-грузинами. Они примерно раз в 2 недели летали в Тбилиси и обратно. "Приезжаешь в Москву, -- рассказывали мне, -- где-то полдня никак не можешь врубиться, что тебе говорят по-русски, как в тумане: все мысленно переводишь на грузинский. А потом забываешь родной язык и говоришь по-русски, будто так и надо. Прилетаешь в Тбилиси -- та же картина, хотя, к грузинскому, привыкаешь, конечно, быстрее". То есть преодолеть эти трудности -- читать или общаться на иностранном много и подолгу.
3) И наконец, есть такие трудности, которые совсем не замечаешь. Читая текст, проскакиваешь их легко, без какой-либо задней мысли, как будто так и надо.
immatura mors videri possit совершенно естественно переводишь как "можно было увидеть преждевременную смерть" вместо "смерть могла бы казаться преждевременной".
Самое печальное, что первый вариант грамматически выверен, слова переведены вполне правильно, и, в отличие от предыдущего примера, нет никаких внешних формальных зацепок, чтобы перевести так, а не иначе. Иногда выручает пресловутый контекст, а иногда и он бессилен помочь. И вот все вроде бы понял, все правильно перевел, а общий смысл не клеится, хоть убей. И где искать ошибку, неясно, хоть рассматривай буквы на свет, хоть рентгеном.
Но владельцам языка на это наплевать, они-то понимают все как надо. А почему надо понимать так или иначе, этого ни они, ни самые крутые грамматисты не скажут. Для разъяснения возьмем русский пример. Вот 2 конструкции, формально ничем не различимые: "способ ремонта двигателя Дизеля" и "способ ремонта двигателя Соколова". И все же любой русский, не обращаясь ни к какому контексту (разве лишь к историческому, когда забудут, что такое "двигатель" вообще), скажет, что в первом случае речь идет о "ремонте двигателя Дизеля", а во втором о "способе Соколова по ремонту двигателя".
А во всем виноват, как мне тут недавно подсказали умные люди, языковый менталитет, который у каждого народа всасывается с молоком матери и наигрывается в ребячьих играх. Русский язык для нас в силу этого менталитета -- неустранимое проклятие, цепь, которую носишь не замечая, но освободиться от которой невозможно.
Мы почему-то изначально, я бы сказал, инстинктивно, полагаем, что все мыслят одинаково, а язык -- это лишь инструмент для выражения мыслей. Техническое средство, не более того. Между тем языковое мышление, языковый менталитет, будучи в своей основе в общем-то похожим у многих народов, в деталях однако здорово отличает одну нацию от другой.
* * *
При всех таких сложностях, кажется, изучить родной -- куда уж до иностранного -- просто невозможно, и тот кто пытается что-то понять в чужом языке, взваливает на свои плечи непосильную ношу. Язык -- как говорят наши филологи из патриотического лагеря: и вот что удивительно, не зная ни одного иностранного языке ведь не краснеют при этом -- эта некая трансцендентальная (не знаю, что это слово значит, но, кажется, употребил его правильно) область, куда доступ владельцам родной речи легок и открыт, иностранцам же, каких бы усилий они ни прилагали, закрыт во веки веков.
Мы таких упадочнических настроений не разделяем. Укажем на историю, которая дает нам многочисленные примеры, каких успехов добивались представители человеческого рода в чужом для них с рождения языке. Пушкин (которому чтобы как-то свести концы с концами изобрели мифическую няню), Клдиашвили, Алфьери, Кабир -- вот с ходу бросающийся в глаза список тех, кто не просто овладев в совершенстве языком, не знакомом для них с детства и даже не просто добился в нем солидных успехов, а стали не просто классиками (иначе количество примеров возросло бы до бесконечности), а классиками именно языка. Да так развили этот язык, что его трансцендентальным обладателям (например, советским и русским провинциальным писателям) никак за ними не угнаться.
Но зачем тревожить великие тени, когда достаточно просто пройтись по барнаульскому базару и пообщаться с узбеками и убедиться, что многие из них вполне сносно освоили наш такой трудный язык, а некоторые так не хуже русских.
Однажды я прочитал в "Крокодиле", где -- когда еще не было русских бабок и другой кривляющейся под юмор нечисти, -- в серии "Нарочно не придумаешь" печатались всякие нелепости из нашего быта, такое объявление: "Продается каструль (кастрюля) большой, каструль и каструлька". Какие здесь нужны комментарии, кроме того, что эта ханума -- почему-то кажется, что это объявление дала именно ханума, толстая, крикливая, в длинном разноцветном балахоне с кистями, который носит узбечки, с косынкой, завязанной, как у них принято, на затылке, а не на подбородке, как у наших женщин -- не освоив даже правил русского языка, вполне с этой "каструлкой" проникла в его такой трансцендентальный дух.
Вспоминается другая ханума -- профессор и доктор наук, но уже русская -- которая ведет курсы французского и латинского языков. В частности, она, на дух не перенося латинских тактов и ограничивая свой кругозор упражнениями из какого-нибудь "Латинского языка для юристов", неукоснительно требовала от студентов знания такой вот таблицы
| N скл. | I (puella) | II (dominus) | II (puer) | II (oppidum) | III (senator, urbs) | III (carmen) | IV (exercitus) | IV (cornu) | V (res) | |
| Падеж/род | f m | m | m | n | m f | n | m | n | f | |
| N. | -a | -us | -er | -um | разные | -us | -u | -es | ||
| G. | -ae | -i | -is | -us | -ei | |||||
| D. | -ae | -o | -i | -ui | -u | -ei | ||||
| Acc. | -am | -um | -em (-im) | = N. | -um | -em | ||||
| Abl. | -a | -o | -e (-i) | -u | -e | |||||
| V. | = N. | -e | = N. | |||||||
| N скл. | I (puella) | II (dominus) | II (puer) | II (oppidum) | III (senator, urbs) | III (carmen) | IV (exercitus) | IV (cornu) | V (res) | |
| Падеж/род | f m | m | m | n | m f | n | m | n | f | |
| N. | -ae | -i | -a | -es, -a (ia) | -us | -ua | -es | |||
| G. | -arum | -orum | -um (-ium) | -uum | -erum | |||||
| D. | -is | -ibus | -ebus | |||||||
| Acc. | -as | -us | -a | -es, a (-ia) | -us | -ua | -es | |||
| Abl. | -is | -ibus | -ebus | |||||||
| V. | = N. | |||||||||
Выучить такую таблицу трудно, вспомнить еще труднее, а применять на практике бесполезно. Я ей пытался говорить: "Смотрите, сколько вокруг нас людей, которые отлично знают русский язык. Они ни в жизнь не скажут, какое окончание, скажем, у существительных третьего склонения в дательном падеже". Ответ стереотипен: "Они это всосали с молоком матери". Интересно, с каким молоком всосала свою "каструлку" та ханума, которая не в пример лучше разбирается в нашем языке чем ханума-профессор, или она тоже изучала русский язык по подобным таблицам, правда, немного перепутав окончания для "каструла"?
* * *
Чем больше изучаешь иностранный язык, тем больше замечаешь невидимый порог, который отделяет первоначальное знание от знания полного. Изучение новых слов и новых правил, как правило, уже ничего не дает, и даже у людей с хорошей памятью новое знание как бы вываливается, не задерживаясь в голове. И все время не покидает ощущение, что все многообразие правил и словоупотребления сводится к немногим принципам, которые и определяют лицо языка, его менталитет.
В данной статье я как раз пытаюсь схватить за хвост этот менталитет для латинского языка и показать его вполне конкретный, а отнюдь не трансцендентальный характер. Замечу, что в основе языковый менталитет, у всех, по крайней мере, европейских языков очень похож, подобно тому как похожи все люди: у всех есть рот, лицо, глаза, задница, ноги, органы пищеварения. Но для знания конкретного человека это ничего не дает: важны именно отличительные особенности -- родовые: типа у евреев нос крючком или индивидуальные, которые порой и трудно обозначить.
Точно также для постижения иностранного языка важны именно эти формирующие его физиономию отличия. Сразу скажем, что имеются в виду не дежурные отличия: допустим, в русском языке винительный падеж имеет окончание -а (для определенного рода существительных -- "человека"), а латинский -um (dominum, puerum, servum). Все эти отличия, конечно, важно знать и именно с них начинать изучение латинского языка, причем не на хороших текстах, а на хорошо подобранных адаптированных упражнениях (они так часто и так бессмысленно употребляются нашими тупыми учителями, что у нормального человека ничего, кроме отвращения, не вызывают: между тем за всеми этими "винительный падеж существительного мужского рода на -us имеет окончание -um" -- и обязательно примеры, чтобы не зацикливаться на грамматических терминах, и обязательно живые: dominum timeo , puerum laudas, servum castigat -- стоит длинная и славная история и при сознательном к ним подходе от них никуда на начальной стадии освоения чужого языка не деться).
Освоение принципов языка -- это уже следующая ступень, и скорее нужно не узнать эти принципы, а держать их в подсознании, как некую направляющую силу (вроде родной Коммунистической партии, или какая там теперь есть).
Все эти вещи придают языку особый, свой колорит, и если хотите шарм. В данной статье я коснулся именно таких принципиальных вещей в латинском языке, на которые нужно постоянно обращать внимание, если хочешь хоть немного понимать на нем. Данные особенности нисколько не оттесняют необходимости изучения регулярной грамматики, а лишь концентрируют внимание на тех ее особенностях, которые нужно иметь в виду, приступая к латинскому, и не боятся его.
* * *
Прежде всего нужно отметить отличный от русского, да и от многих европейских языков порядок слов в предложении
| orator fit, poeta nascitur | оратором становятся, поэтом рождаются |
В этом примере все легко и просто, потому что конструкция русской фразы подделана под латинскую. Но вот другое предложение
| Liberi iam hinc populi Romani res pace belloque gestas, annuos magistratus, imperiaque legum potentiora quam hominum peragam | Я расскажу вам об уже свободном римском народе - его деяниях, мирных и ратных, о годичных должностных лицах и о власти законов, превосходящей человеческую |
Уже обо всем сказал Ливий и о свободном римском народе, и о его деяниях, после чего дошел до того, с чего и нужно было начинать: что обо всем этом он собирается рассказать.
Особенно много заморочек доставляет такой порядок слов, когда в основное предложение вставлено придаточное, и совершенно невозможно понять, где начинается одно и кончается другое
| Athenienses cum Persarum impetum nullo modo possent sustinere statuerentque, ut naves conscenderent libertatemque Graeciae classe defenderent | афиняне, когда никоим образом не могли выдержать напор персов, постановили спустить на воду корабли и свободу Греции защищать флотом |
| fuisse et futurum esse non est in ea | для нее нет "была" и "будет" |
Когда такое предложение начинается с глагола fuisse, ему невольно приписывается подлежащее: он, она fuisse.
Или вот
| tradere homines discipulis praecepta dicuntur | говорят, что люди передают ученикам рецепты |
Мало того, что вводное предложение dicuntur = говорят стоит в конце, хуже, что непонятно, как начинать перевод. Ты переводишь подряд tradere homines = передавать (или предавать) людей, и только дойдя до конца предложения, до dicuntur, если, ты, допустим, знаком с употреблением этого оборота, ты начинаешь понимать, что переводить, оказывается, нужно все было совсем не так. Начинаешь перевод снова. И так по нескольку раз на маленький текст.
| ...erat civitas magna atque hominum multitudine praestabat | ...эта была большая община и отличалась многочисленностью населения |
| Eo cum de improviso celeriusque omnium opinione venisset... | когда он туда неожиданно и быстрее, чем все могли думать (по мнению всех) прибыл... |
| Et consul suorum animos turbavit et ferociores hostes fecit | Консул ввел в замешательство души своих [воинов] |
| recens eius populi meritum... | недавние заслуги этого народа |
| iste sacrorum omnium et religionum hostis | этот враг всехних святынь и почитаний |
Исключений не то чтобы мало, но они довольно предсказуемы и однозначны. Вводные слова и предложения, например.
Чаще же всего изменения естественного порядка слов связаны с желанием выделить какое-нибудь слово из общей массы, обратить самим переворачиваеним конструкции на него особое внимание.
| Inde apparuisse ventris quoque haud segne ministerium esse | Тут-то открылось, что функция желудка также едва ли была синекурной |
Здесь важно было автору, рассказывающему байку о ссоре внутренних органов человека между собой важно было обратить внимание именно на желудок.
Немалой популярностью в латинском пользуются в конструкции предлог+прилагательное+существительное прилагательное выносится на первое место
| Qua de re cum nuntius missus esset... | Когда по этой причине был отправлен посол... |
| magna cum hominum multitudine bellum gerere conantur | они начали снова вести войну при наличности крупных боевых сил |
Заметим, что в первом случае также и подчинительный союз (cum = когда) уносится с первого места в середину придаточного предложения.
Но это для характерно для нормального языка. В литературном же начинаются всякие изыски. Хотя в основном происходит не столько изменение естественной последовательности, сколько неимоверное расширение вводных и объясняющих конструкций многословием. При этом однако соблюдается принцип вложенности зависимой конструкций. То есть подчиненная конструкция полностью находится внутри основной.
| Q. Seruilius in Aequos missus in Latino agro stativa habuit | Квинт Сервилий, посланный против эквов, простоял лагерем во владениях латинов |
Конечно, за ради украшения в основное предложение вставляют один синтаксический оборот, в тот в свою очередь другой и так далее.
| Q. Seruilius -- is enim consul fuit -- in Aequos missus in Latino agro stativa habuit | Квинт Сервилий -- так как он был консулом -- был послан против эквов, но простоял лагерем во владениях латинов |
Все это однако не нарушает принципа последовательности. Иное дело -- поэзия. Эти ребята, чтобы выразиться красиво, рады стараться и извращают язык, кто во что горазд. Один из поэтических фортелей как раз и состоит в нарушении нормальной конструкции: один оборот прерывает другой, и не закончившись, в свою очередь, уступает место первому.
| turbato melius capiuntur flumine pisces | если речка замутнена, рыбы ловятся лучше |
Это предложение дословно по-русски звучало бы так: в замутненной лучше ловятся реке рыбы. Слово "реке" здесь явно не на месте.
Однако все это стихи. Но в том то и дело, что в латинском языке частенько подобное встречается и в прозаической речи.
| id in vestibulo(3) inscribendum [esse](2) et in curia Iulia(3) censuit(1) | он решил(1), что это следовало надписать(2) и в вестибюле(3) и в курии Юлия(3) |
Как видим, простой порядок русского предложения 1-2-3 в латинском выглядит не наоборот, а прерывистой линией 3-2-3-1. Чтобы было нагляднее видно, как русскому языковому глазу, это трудно воспринимать, приведу предложение полностью
| id in vestibulo aedium mearum(3) inscribendum(2) et in curia Iulia(3) et in foro Aug.(3) sub quadrigis quae mihi ex s.c. positae sunt(4) censuit(1) | он решил(1), что это следует написать(2) и в вестибюле моего дома(3) и в курии Юлия(3) и на пл. Августа(3) под квадригой, которая была поставлена мне по сенатскому постановлению(4) |
Как хотите, а даже если кто даже хорошо знает латинский язык, то проглотить подобное разом без анализа... ну я не знаю.
| Suessiones suos esse finitimos... | суэссы были ихними соседями... |
| Fecit(3) pudorem(4) recens(1) eius populi(2) meritum(1) morandi auxilii(4) | Недавние заслуги(1) этого народа(2) [перед Римом] делают(3) стыдным замедление в оказании [ему] помощи(4) |
| Obsidio erat et frumenti cum summa caritate inopia | Были осада и продовольствия с предельной дороговизной недостаток |
Правда, большинство примеров взято из художественной литературы и не факт, что и в реальном латинском языке было так же. На что наводят открытая археологами частная переписка, а также произведения, написанные на народной латыни, и величайшее из них Вульгата. В обыденном языке речь, скорее всего могла идти о небольших перестановок одного-двух, внешне довольно эффектных и не сложных для восприятия.
| Ea exspectatio desiderium decemviros iterum creandi fecit | Это ожидание создало желание нового избрания децемвиров |
В данном примере прямое дополнение стоит не после глагола (вернее глагольной формы -- т. н. герундия -- особого типа причастия), к которому оно относится, а -- перед, что создает дополнительную трудность: не ясно, какое слово является прямым дополнением к глаголу fecit (делает): fecit desiderium (вызывает желание) или fecit decemviros (делает децемвиров) * * * Обычно почти во всех учебниках даются "ценные указания", как переводить латинский текст. Сначала нужно найти глагол, затем подыскать к нему подлежащее, найти прямые, предложные обстоятельства, и дополнения. И как завершающий мазок "вставить" в полученный компот такие компонентами, как независимый творительный падеж т. п. Итого 4 итерации. При переводе каждого предложения.
В результате, обретая "правильный" смысл отдельного предложения, мы захлопываем перед собой дверь, ведущую к схватыванию, а значит, и пониманию целого. Вместо живого, пульсирующего со свойственного ему недочетами латинскому языку, мы получаем механический набор фрагментов. Я думаю, любой, кто читал иностранный текст способом таких итераций, любой отыскивающий без конца "адекватный, правильный" смысл фразы за фразой, через какое-то время, начинал испытывать головную боль от внутреннего неудовлетворения. Словно, объяснять бездарному писателю, почему он пишет плохо. Ибо вместо окунания в живую речевую стихию, он вдруг заставал себя за разгадыванием "рекбусов, кроксвордов".
Хуже, что можно привыкнуть проделывать эти итерации весьма ловко, и даже самый навороченный тугодум, несколько тысяч раз начав с поисков глагола и заканчивая прочими отвязанными оборотам, будет переиначивать таким образом текст не медленнее хорошего переводчика. И для него чужой язык навсегда будет потерян в стихии его естественной последовательности. Переучиваться всегда сложнее.
Совет педантов-филологов, исходя из лучших побуждений, имеет в подлоге мысль, что в тексте есть некий релевантный смысл, независимый от словесной шелухи и его можно якобы вычленить и одеть в словесный наряд любого языка. И везде, если "смысл" понят правильно, будет одно и то же.
Я же думаю, далеко не первый, что строгая линейная последовательность точно так же является частью "смысла", как и пресловутые "значения" слов и еще более эфемерный для уловления в понимании "грамматическое значение". Они отшибают дух от той стихии языка, которой нужно уметь скорее отдаться, чем пытаться логически разложив понять ее.
Иначе, зачем вообще изучать иностранный язык, тем более такой бесполезный в жизни, как латинский? Проще читать переводы, как бы плохо которые не были бы прилажены к оригиналу; все равно, как правило, их профессиональный уровень намного выше, чем этот -- через итерации. Разве лишь уличить переводчика в неточностях?
Думаю, все же главный прикол в изучении чужого языка -- это почувствовать инаковость словесного выражения, унюхать некий неповторимый аромат, излучаемый чужой речью, и просачивающейся через любое, даже несовершенное знание языка, и тем надежнее оценить богатство и возможности языка родного.
| multis praeceptis eget amimus | во многих прецептах нуждается душа |
| ...plebs ad Poenos rem [publicam] traheret | ...простой же народ хотел передать государство пунийцам |
В первом примере русский глагол нуждается никак не желает соединяться с другими словами, иначе чем через предлог в -- латинский же eget обходится вообще без предлога, зато требует чтобы зависимое слово встало в позу творительного падежа. Во втором же примере латинскому предложному управлению соответствует русский дательный падеж.
Подобные проблемы не являются чем-то исключительным при освоении латинского языка, они подстерегают изучающего будь то английский, французский... да что там говорить даже польский или еще того хуже украинский язык. Особенность латинского языка, что они вообще обходятся минимальным и довольно легко осваиваемым количеством предлогов, обильно доверяя беспредложному соединению, так где русской голове без предлога и помыслить невозможно
| bello Helvetiorum Caesar pontem rescindi iussit | во время войны с гельветами Цезарь приказал разрушить мост |
| tantum scimus, quantum memoria tenemus | столько знаем, сколько удерживаем в памяти |
| pervias paucis esse, esse et exercitibus... | [он сказал, что] есть пути для немногих, есть они и для войска |
| parum litteris incumbere videmini | кажется, вы мало налегаете на литературу |
Обратите внимание на довольно непростой последний пример. В то время как русский глагол требует предлога на для соединения с существительным, при его латинском собрате стоит прямое дополнение, но не в виде существительного а наречия -- parum. Существительное же -- litteris -- присоединяется к наречию совершенно экзотическим для русского языка способом: родительным падежом. В русской части соответствующее наречие -- мало -- вообще стоит сбоку-с припеку.
Весьма часто в латинском беспредложное употребление для дательного и творительного (ablativus -- дословно: удалительного) падежей. Особых трудностей оно не представляет, ибо довольно-таки унифицировано, но привыкнуть весьма трудно.
| Porsenna Romam infesto exercitu venit | Порсена пришел в Рим с вооруженным войском |
Многие существительные в творительном падеже давно уже потеряли всякую управленческую связь с глаголом и превратились в сорт наречий
| priusquam omnes iure aequassem... | прежде чем всех вас сравняю законным образом |
| Qui spe profectus.. | Он отправился в надежде... |
Особенно часто такое употребление встречается для обозначения места и времени
| Servitia urbem ut incenderent distantibus locis coniurarunt... | Когда рабы подговорились зажечь город в разных местах... |
| Luce orta vocatis classico ad concilium militibus... | На рассвете (дословно: едва начался свет) созвавши воинов на совет классиком... |
Классик -- это особый сигнал, подаваемый трубой для оповещения.
Довольно-таки трудно свести концы с концами, когда такое беспредложное употребление относится к союзу, заменяющему какое-либо слово, которое в русском языке употребляется с предлогом
| Relinquebatur una per Sequanos via, qua (т. е. via -- дорога) Sequanis invitis propter angustias ire non poterant | Оставался единственный путь через страну секванов, по которому, однако, гельветы не могли двигаться, вследствие его узости |
Трудность восприятия еще усиливается тем, что qua -- союз женского рода, а на русский его нужно переводить- мужским, ибо в латинском союз относиться к слову женского рода via, а на русском -- мужского "путь".
Беспредложное управление в латинском встречается не только для дательного и творительного падежей.
| nemo vestrum... putet | никто из вас пусть не посчитает... |
Например, без предлога употребляется родительный падеж, когда один предмет или лицо выбирается из многих.
Также по-особому передается в латинском -- чаще всего без предлога -- название населенных пунктов
| Porsenna Romam infesto exercitu venit | Порсена пришел в Рим с вооруженным войском |
| Ipsum consulem Romae manere omnes optimum visum est | Все показалось, что оптимальее оставить самого консула в Риме |
| Mos erat Faliscis... | В Фалискии был обычай... |
Хотя и это правило работает далеко не со 100-процентной гарантией
| Hannibal in Africam redire coactus est | Ганнибал был принужден возвратиться в Африку |
| privatim vobiscum collocutus ero | я буду с вами переговариваться в частном порядке |
Предлог cum ставится не перед управляемым им словом, а после и при этом сливается с ним, образуя одну лексическую единицу.
Особенно непросто привыкнуть к союзу -que = "и",
| Omnium, quae dixerat feceratque, arte quadam ostentator | На всем, что он говорил или делал, всегда лежала печать какого-то артистизма |
Когда -que как сочинительный союз соединяет два предложения, то не всегда просто распознать их границы, тем более что сам союз пристраивается не к одному из соединяемых членов предложения, а к любому, первому попавшемуся слову из второй синтаксической группы.
| Uxor ac liberi amplexi, fletusque ob turba mulierum ortus... | Обнятые жена и дети, а также возникший плач женской толпы... |
| populi Romani honores quondam fuerunt rari ob eamque causam gloriosi | некогда почести у римского народа были редки и по этой причине славны |
| ...adeo valida res tum Clusina erat magnumque Porsennae nomen [erat] | ...настолько могущественным был тогда Клузий и настолько грозным имя Порсены |
В последнем примере не только соединяются 2 предложения, но и сказуемым каждого из них является одно и то же erat, во избежание повтора которое ставится один раз.
| Caesar, cum iniquo loco pugnari hostiumque augeri copias videret... | Когда Цезарь заметил, что сражение происходит на невыгодной позиции и силы неприятеля все увеличиваются... |
Необычность присоединения к концу слова сказывается на беглости чтения. Даже в общем-то в таком простом и не вызывающим никакого сомнения случае, как данный, при невольном переводе подряд слово hostium невольно относится читателем к текущему предложению -- "бить врагов" -- и необходимо остановиться и вернуться к началу предложения, чтобы правильно расставить слова. Вдобавок hostium относится не к следующему за союзом слову augeri, а к copias = "кучи врагов". Все это очень отвлекает от чтения, заставляет делать постоянные остановки и уточнения, и добавлю, даже уже привыкнув ко многим трудностям, все еще никак не могу переварить это явление, хотя вроде бы ничего сложного в нем нет.
Заметим, что -que часто является составной частью слова, а не присоединяемым к нему союзом
| Mea prima sors fuit; ceteri ut cuiusque... | Первый жребий был мой; как кому из них... |
| Inde apparuisse ventris quoque haud segne ministerium esse | Тут-то открылось, что министерия желудка также едва ли была синекурной |
Возможно присоединение и других соединительных слов
| iis non interesit, ipsosne interficiant, impedimentisne exuant... | им было без разницы, убить ли их [римлян] самих, лишить ли их обоза... |
| "Quoniam me una vobiscum servare non possum... | так как я не могу спасти и себя, и вместе с собою вас (дословно: [себя] с вами)... |
| eum indemnatum non debere violari | этого обвиненного нельзя наказывать (имеется в виду до решения суда) |
| dictatorem eum legati gratulantes consalutant | поздравляющие послы называют его диктатором |
Первое предложение вполне легко и логично переводится практически дословно. Также легко и логично можно было бы перевести и второе, ничем по синтаксической схеме не отличающееся от первого. Было бы нечто вроде "поздравляющие послы приветствуют его диктатора" либо "поздравляющие послы приветствуют этого диктатора", если eum перевести не как личное местоимение, а как прилагательное (а оба этих значения закреплены за данным словом).
Но в том-то и загвозка, что, когда послы прибыли к нему, он еще не был диктатором, и именно эти послы как раз и вручили ему диктаторские полномочия. То есть правильный перевод должен был бы звучат так несколько громоздко по сравнению с кратким латинским текстом: "Послы объявили, что он назначается диктатором и торжественно поздравили его с этим назначением". И дело здесь вовсе не в логике текста, вернее не только в ней. Дело здесь в использовании особой конструкции, не существующей в русском языке (хотя и имеющей аналоги практически во всех европейских), но обычной для латинского языка -- двойной винительный падеж. Так что даже не зная ситуации, текст можно и должно переводить вполне однозначно: первый винительный падеж русским же винительным, второй только творительным.
Несколько труднее, когда в винительном падеже стоят и существительное и прилагательное при нем, так что не понять, является ли прилагательное определением при существительным или дополнением при глаголе (частью именного составного сказуемого):
| Cum ut vanum eum negarent consules audiendum esse... | Консулы отказались выслушать его (т. е. заявление) как вздорное |
Здесь консулы отказались выслушивать не вздорное заявление, а именно заявление, которое они посчитали вздорным -- разница есть и весьма заметная, которая может и ускользнуть при дословном переводе, кажется, даже не очень искажая смысл.
Почему в первом случае, возвращаясь к предыдущему примеру, мы говорим о том, что к глаголу присоединяется просто винительный падеж (прямое дополнение, состоящее из существительного и определения при нем), а во втором -- двойной винительный падеж, которое в русском языке передается конструкцией винительный+творительным падежом? Все дело, только в качестве глагола: при одних глаголах может быть только прямое дополнение, при других, только указанный оборот.
Хуже, когда один и тот же глагол в одних случаях требует для себя прямого дополнения, а в других оборота двойной винительный падеж.
Еще неприятнее, когда двойной винительный превращается в двойной именительный
| libertas praemium fuit | в качестве премии они получили свободу |
Подряд стоят 2 именительных падежа и с первого взгляда непонятно, какой из них является подлежащим: "свобода премия была" -- вот так это выглядит дословно. Здесь даже опытному глазу трудно сразу разглядеть подвох
| Proelium vehemens fuit | Битва была нещадная |
конструкция вполне адекватная русской. Как раз в последнем примере унесение глагола в конец предложения и может спутать карты, ибо будь Proelium fuit vehemens ни у кого бы ни на секунду не возникло как это правильно понимать.
Двойной винительный мягко переходит в одну из распространеннейших конструкций латинского языка -- винительный+инфинитив. Эта конструкция настолько часта, что без ее знания и умения с ней обращаться, невозможно перевести самый простой текст
| Fingerent altiores Pyrenaei iugis(1): nullas terras caelum contingere. Alpes quidem habitari, coli, gignere atque alere animantes | Вообразите, что они [Альпы] выше Пиренейского хребта(1); но нет, конечно, такой земли, которая бы касалась неба. Альпы же населены людьми, возделываются ими, рождают животных и доставляют им корм |
Здесь только первое предложение(1) в обычной форме, а когда Ганнибал -- а он воодушевляет своих воинов -- стимулирует их воображение, то то, что они должны представить уже скомпоновалось совершенно невообразимы: сказуемое стоит в форме инфинитива (а в русском оно в своем естественном виде): contingere, habitari, coli, gignere, alere, а подлежащее в винительном падеже -- nullas terras, Alpes. Заметим, что и прямое дополнение стоит также в винительном падеже: caelum, animantes. Так что с грамматической точки зрения вполне правильно было бы сказать "небо не касается никакой земли" и "животные порождают и кормят Альпы".
Путаница еще более увеличивается, что из 4-х представленных существительных у 3-х, кроме nullas terras, винительный и именительный падежи совпадают, что еще более усиливает путаницу. Наконец, сама форма инфинитива различна. Сравните: contingere, alere, gignere и habitari, coli. Дело в том, что в первом случае инфинитив представлен в обычной в форме, а во 2-ом мы имеем дело с так называемым пассивным инфинитивом (а есть еще формы инфинитива -- всего 6), хотя все они мирно укладываются без нарушения смысла в одну и ту же форму русского языка.
Я специально привел такой сложный пример, чтобы показать, как сложен этот оборот в действии, и призвать возможных студентов сначала автоматически довести его употребление на простых примерах, а уже потом переходить к реальным латинским текстам.
* * *
Еще одна непростая и непривычная, но очень частая конструкция так называемый независимый творительный падеж. Немного эта конструкция свойственна русскому языку с неграмотным употреблением деепричастного оборота: "Мой отец, работая большим начальником, у меня было все".
В латинском же такое построение фразы вполне приемлемо, допустимо и литературно
| Germanico bello confecto Caesar statuit sibi Rhenum esse transeundum | После начала войны с немцами, Цезарь постановил, что нужно бы перейти Рейн |
Дословно было бы: "германская война начавшись, Цезарь постановил, что нужно бы перейти Рейн". Хотя оборот и допускает некоторую двусмысленность, в частности его можно принять просто за обстоятельство (так посчитав confecto прилагательным, можно было бы перевести оборот: "во время начавшейся германской войны", что, кстати, не было бы в данном случае ошибкой) -- его понимание не столько сложно, сколько не укладывается в привычные для нас рамки.
Тем более, что примерно в 90 процентах случаев, его без особого ущерба для смысла можно передавать деепричастным оборотом:
| [mater], omissis pro se precibus, puellis orare institit | мать, перестав просить за себя, постановила умолять за девчонок |
| antecedentibus lictoribus deductus est domum | предшествуемый ликторами, он доведен был до дома |
Но именно в 90. Сделав подобный перевод привычкой можно нарваться на недоразумения. Независимый он и называется потому независимым, что не зависит от основного предложения и как бы излагает в сумбуре обстоятельства, при которых это событие произошло.
| Compluribus navibus fractis, reliquae ad navigandum inutiles essent | Поскольку значительная часть кораблей была разбита, остальные для навигации были непригодны |
Корабли были разбиты бурей, а если мы переведем деепричастным оборотом "разбив многие корабли...", то окажется, что оставшиеся суда как раз и совершили это святотатство. Здесь нелепость была бы более чем очевидна.
В целом же оборот интересный красивый, легко выделяется внешними формальными признаками, то и не сложен в освоении. Главное -- привыкнуть к нему. Латиняне без него просто жить не могли, поэтому он встречается очень часто и составляет одну из характернейших особенностей латинского языка.
* * *
В русском языке всего 3 времени, в крайнем случае 5, если совершенный и несовершенный виды разнести по разным временам, в латинском их около 20, как и в большинстве западных языков, причем они образуют почти ту же систему. Впрочем, все не так запущено, как может показаться на первый взгляд. Большинство из добавочных времен вполне однозначны и/или легко определяемы.
| Albucius, quod a senatu petebat, ipse sibi in Sardinia ante decreverat | Альбикус, то чего требовал от сената, уже ранее в Сардинии сам себе это назначил |
Первый глагол (petebat = "стремился") в латинском тексте стоит в прошедшем времени, второй (decreverat = "назначил") в предпрошедшем (тот есть то, о чем говорится в придаточном, имело место раньше, чем то, о чем поется в основном), в русском -- в обоих случаях употребляется прошедшее время, но это и без того понятно (ante = "ранее"), так что предпрошедшее время проскакиваешь, даже не замечая его употребления. Редко когда сама ситуация не подсказывает последовательность действий в прошедшем и можно ошибиться.
Иными словами, правильное понимание множества времен -- это, в основном, вопрос знания, памяти и тренажа. Но нередки и моменты, когда невозможно не учитывать отличную от русской языковой совершенно иную ментальность.
| flexit viam Brutus, ne obvius fieret | Брут свернул с дороги, чтобы не встретиться [с ним] |
В латинской части глагол стоит в 3-ем лице, в русской эта же мысль передается часто инфинитивом
| Non ut edam vivo, sed ut vivam edo | Живу не для того, чтобы есть, а ем для того, чтобы жить |
Дословно было бы "я живу не для того, чтобы я ел, но я ем для того, чтобы я жил" -- в такой форме высказывание теряет в энергичности, но заметьте в латинском мысль несколько иная: она имеет целиком личный характер, в то время, как в русском, говорящий как бы присоединяет себя к некоему общему жизненному принципу -- "есть", "жить".
| Accelerat Caesar, ut proelio intersit | Цезарь спешит, чтобы принять участие в сражении. |
| Priori Remo augurium venisse fertur | Рему, как передают, первому явилось знаменье |
А здесь наоборот русскому личному глаголу ("явилось") соотв латинский инфинитив (venisse), да не какой-нибудь, а прошедшего времени: в отличие от русского, где всего один инфинитив, иначе неопределенная форма, -- это которая стоит в словаре и оканчивается на -ть ("играть", "петь","свистеть") -- в латинском их целых 4.
Было бы проще, если бы это так было всегда, то есть с точностью до наоборот. Но проблема состоит именно в том, что это правило действует выборочно.
| vim vi repellere licet | силу силой отгонять стоит |
| si mihi non licet per aliquos ita gloriari... | если мне кем-либо не позволить будет таким образом хвастать... |
| nihil est quod inritum ex actis Caesaris possit esse | нет ничего, что из сделанного Цезарем, что могло бы быть не согласным с правилами |
Данные предложения вполне можно перевести с латинского на русский, особенно не заморачиваясь, слово в слово, неопределенно-личный латинский глагол (licet) в 1-м примере можно перевести неопределенно же личным русским глаголом (стоит), а неопределенную латинскую форму (repellere) передать неопределенной же русской формой (отгонять).
А вот дословный перевод такого пассажа
| perterriti Galli viderunt copias Caesaris appropinquare | перепуганные галлы увидели, как приближаются войска Цезаря |
привел бы к полнейшей нелепице: "перепуганные галлы увидели приближаться войскам Цезаря". Здесь имеет место особая конструкция: винительный+инфинитив, очень часто употребляемая в латинском языке, и хотя не довольно однозначно передающаяся на русский язык, но очень трудно воспринимаемая из-за ее абсолютной для нас непривычности.
Особенно трудно дается осмысление вводных слов
| intellegere videris | кажется, (что) ты понимашь |
Здесь глагол videris стоит во 2-м лице, а его нужно переводить неопределенно-личным глаголом в 3-м лице кажется, наоборот intellegere стоит в неопределенной форме (инфинитив) = понимать, а его нужно переводить ты понимаешь. Особая сложность подобных оборотов состоит в том, что из-за привычки ставить глагол в конце, читателю приходится проглотить массу слов, чем он доберется до ключевого сказуемого, с которого по русской идее вроде бы и надо было начинать.
| tum Servio occiso, quemcumque alium generum delegisset, eundem regni heredem facturus videbatur | к тому же они думали, что после гибели Сервия царь еще кого-нибудь изберет себе в зятья и оставит наследником |
| ...quod inceptum moretur? | чтО может задержать начатое вами? |
То, что здесь в русском языке выражено с помощью модального глагола ("может"), в латинском -- употреблением отсутствующего у нас глагольного времени.
Или возьмем, к примеру, страдательное наклонение: не "я убиваю", а "меня убивает (глупость изучающих латинский язык), не "я играю", а "мною играют (как пацаном) и так далее. В русском языке, хотя эта форма и присутствует, но не так широко как в латинском и вообще в западных языках, поэтому в тех случаях когда она употребляли пассив, русские выходят из положения через модальность, возвратность или еще каким способом.
| ...neque in eo loco hostis est visus | ...и в этом месте врагов еще и не было видно |
но
| huic rei quod satis esse visum est militum reliquit. | Для этого он оставил, возможно, достаточное количество солдат. |
| ...ut consul vexare rem publicam posses | ...что в качестве консула ты можешь доставать (дословно: раздражать) республику |
| ...frigore enim vexor | ...ибо я страдаю (а не раздражаюсь) от холода |
Глагол "vexo" в действительном залоге переводится как "раздражать, доставать", а в пассивной форме он уже соответствует совсем другому русскому слову ("страдать от"), то есть пассивность глагола в русском и латинском языке часто неадекватны.
Часто латинская пассивность передается русской возвратностью
| deinde coepit lavare pedes discipulorum | Потом начал мыть ноги ученикам |
| hic est harenae, quae lavatur... [ita] aurum quaerunt | здесь есть песок, который моют... [и так] ищут золото |
| thermis grandibus et suis lavatur | он купается (а не его моют) в больших, и притом своих, термах |
Обратите внимание: если во втором примера (пассивная форма русского слова) = (пассивной форме латинского), и перевод вполне может быть дословным, то в третьем то, что в латинском выражается пассивом, в русском -- возвратностью. То есть в одних случаях пассивность в наших языках совпадает, в других она отличается. Таким образом языковая ментальность по-разному воспринимает это явление.
Очень трудно разобраться в латинском языке с видами спряжений. Вот 3 глагола, которые внешне по форме ничем не отличаются друг от друга: monet, scribet и putet
| Caesar Dumnorigem monet ut omnes suspiciones vitet | Цезарь напоминает Думноригу о том, чтобы он избегал всяческих подозрений |
| scribet sacerdos in libello ista maledicta | И напишет священник заклинания сии на свитке |
| Aliud ergo est, ut putet quisque malum esse quod bonum est | другое совсем дело, если бы кто-либо считал плохим то, что есть хорошее |
Однако в первом случае глаголу выпадает стоять в настоящем времени, во втором -- в будущем, а в третьем -- в сослагательном наклонении.
* * *
Вообще, с тонкостями употребления времен возникает столько проблем, что все и не перечислишь. И все-таки приведу еще один, весьма показательный пример.
| Placuit igitur oratorem mitti Agrippam | Тогда было решено отправить оратором Агриппу |
В этом предложении смущает форма глагола -- mitti. В самом деле здесь перед нами так называемый пассивный инфинитив (напомню, что в латинском у глагола не одна, как в русском, а целых 4 неопределенные формы), хотя по смыслу предложения этот инфинитив должен был быть самым обыкновенный и заурядным, как и в русском (то есть правильно вроде бы должно было стоять mittere). Мог бы, правда, стоять и вполне уместно и пассив, но тогда Агриппа должен был быть бы не винительным, а именительным ("тогда решено было, чтобы оратором был послан Агриппа"). Ссылка на то, что здесь нельзя переводить дословно, а учесть что латинский изворачивается особой конструкцией винительный+инфинитив (как оно и ест на самом деле) -- бестактна и неуместна: в этом случае даже дословно конструкции невозможно перевести. Конечно, существует вполне однозначное правило: "в обороте винительный падеж + инфинитив после глаголов приказания (т. н. verba hortandi, а то что placuit от placeo -- один из них, вам вполне укажет любой нормальный словарь), инфинитив ставится в пассивной форме, если не указано лицо, которое совершает действие", и в хороших грамматиках оно обязательно дано, но оно не объясняет, почему это так и кажется вполне бессмысленным (хотя в отношении любого языка все слишком дотошные "почему" неуместны, потому что на них просто не существует вразумительного ответа).
Мне кажется, что это один из тех случаев, когда как раз вырисовывается на поверхности, вырывается на волю и становится зримой и ощутимой эта особая латинская языковая логика, мощно отличная от русской. Та логика, которая позволит на подобные затруднения плевать как на орешки -- они будут доступны безо всяких правил: одна логика вывезет к правильному пониманию. Причем логика в данном случае не какая-нибудь трансцендентальная, а самая обычная и очевидная.
В русском языке отразилось русское бытовое мышление, диктующее только один способ административного действия: начальник приказал -- подчиненный выполнил. У законников же латинян, чему они обучили и все западные народы, сенат никак не может приказать (placuit -- хотя и неопределенно-личный глагол, но подразумевается, что именно он стоит за этим "было решено"). Он, как законодательное учреждение может только решить, а приказывать по решению сената (s.c. -- senatu consulto) будут другие, разные там консулы, квесторы, эпулы, преторы, императоры (которые, правда, когда приказывают, сенат уже теряет все свои полномочия, но, заметим, на вполне определенный срок).
Поэтому естественно, что глагол ставится в пассивной форме, как бы подразумевая отсутствующее в речи (но не в жизни) звено.
| Exegi monument(um) aere perennius | Я воздвиг монумент долговечнее меди |
Хотя и здесь возможны недоразумения
| In Alcibiades quid natura efficere possit videtur experta | В Алкивиде натура, кажется, решила показать, на что она способна |
В данном примере соединены два предложения натура решила показать = [natura] experta [esset] и на что она [т. е. природа] способна = natura efficere possit. Случай труден не только тем, что в главном предложении нет подлежащего, так еще и подлежащее придаточного предложения подразумевается и для главного: дословно на русском текст можно было передать так -- на что природа способна, [она] кажется, решила показать. Отсутствие указательного "она" во втором предложении создает немалые трудности.
Проблемы возникают в больших массивах текста. Когда действуют много лиц, то внимание рассеивается в какой-то момент упускаешь из виду, о ком идет речь.
| Fama est Hannibalem blandientem patri Hamilcari ut duceretur in Hispaniam, cum sacrificaret | Рассказывают, что Ганнибал, ласкаясь, стал просить Гамилькара взять его с собой, когда тот приносил жертву богам |
Кто поехал в Испанию, кто кого просил взять с собой, можно понять только по смыслу, но не по грамматической конструкции.
| Hi, cum ad munitiones Romanorum accessissent, flentes omnibus precibus orabant, ut se in servitutem receptos cibo iuvarent | Когда они [женщины и дети] дошли до римских укреплений, то они со слезами стали всячески умолять принять их в качестве рабов, только бы накормить (дословно: помогли с едой) |
Глаголы, не выделенные полужирным, очевидно, относятся к hi = "они". Туда же вроде бы надо запихать и полужирный глагол. Ан нет: сами себе они помочь не могли и потому просили римлян, которые формально в предложении отсутствуют, что не мешает им управлять глаголом iuvarent.
Нужно учесть, что личных местоимений 3-го рода в латинском языке не было, а только указательные. Поэтому is (id, illa), hic, qui, ille и т. д. не всегда нужно переводить как "он, она, оно". Это могут быть "этот, тот, данный, следующий" или вообще прилагательные
| quasi illa ipsa face percussus esset... | как будто потрясенный самим этим факелом |
Можно понять "как будто она сама была потрясена", если illa ipsa посчитать за подлежащее "она сама", а не за прилагательные при творительном "факеле" = face.
Ниже приведен достаточно большой отрывок, где действует одно и то же лицо после того, как было раз указано его имя.
| "Transire Tiberim" inquit, "patres, et intrare, si possim, castra hostium volo, non praedo nec populationum in vicem ultor; maius si di iuvant in animo est facinus." Adprobant patres; abdito intra vestem ferro proficiscitur. Vbi eo venit, in confertissima turba prope regium tribunal constitit. | Решился я, отцы-сенаторы, - сказал он, - переплыть Тибр и, если [мне] удастся, проникнуть во вражеский лагерь; не грабить, не мстить за разбой, - больший гнездится в моей душе поступок". Сенаторы одобряют. И он удаляется, скрыв под одеждою меч. Когда он пришел в лагерь, то попал в густую толпу народа перед царским местом |
В понимании текста, может, и не собьешься, но определенную неуютность почувствуешь. Попробуйте выбросить из текста выделенное мною полужирным и прочитать: неужели все будет на своих местах.
Возникает при этом еще одна, специфическая для латинского языка проблема. Латиняне любили болтать, произносить речуги. Но если в русском языке косвенная речь по существу обитает в тех же формах, что и основной текст, то в латинском она сразу же выделяется особым способом подачи.
| Fabius refert usque ad senectutem eum vixisse | Фабий передает, что он прожил до глубокой старости |
Если бы это была не прямая речь, то предложение выглядело бы так:
| Fabius refert: "Usque ad senectutem is vixit" | Фабий передает: "Он прожил до глубокой старости" |
Как видим в русской и части, что в прямой, что в косвенной речи передача действия выглядит одинаково, и действующее лицо передается одним и тем же местоимением ("он"), в латинском же многое изменяется, в частности местоимение из именительного превращается в винительное (is превращается в eum). А поскольку косвенной речью передавались выступления ораторов, содержания писем и др. и растягивались подобные фрагменты порой на целые страниц, то нужно быть очень внимательным, чтобы понять о чем или о ком идет речь, тем более, что в придаточных предложениях, вкрапленных в косвенную речь, происходит возврат к естественной форме предложения.
Я попробую проанализировать фрагмент, взятый из середины такой речи, вводимой Ariovistus praedicavit
| [Ariovistus praedicavit](1) Debere se suspicari (2) simulata Caesarem amicitia, quod exercitum in Gallia habeat(3), sui opprimendi causa habere (2a) | [Ариовистус говорил](1): Ему приходится догадываться(2), что симулируемая Цезарем дружба, а именно, что он (Цезарь) держит в Галлии войско(3), он (Цезарь) держит для его (Ариовиста) уничтожения(2a) |
Я не знаю, как кому, но мне каждый раз, натыкаясь на такие отрывки, приходиться не по разу их прочитать. Причем, если в данном фрагменте хотя бы ясно, что если se, sui ("он, его") относятся к говорящему, то [отсутствующие местоимения] ("он, он") во 2 и 2a предложениях, к тому, о ком говорится -- к Цезарю. Но если взять чуть больший отрывок, то нетрудно заметить, как местоимения меняются местами. Привожу без перевода, но с указанием в скобках после соотв. местоимения или глагола, если местоимение не ставится, субъекта действия: Debere se (Ариовист) suspicari simulata Caesarem amicitia, quod exercitum in Gallia habeat (Цезарь), sui (Ариовиста) opprimendi causa habere (Цезарь). Qui (Цезарь) nisi decedat atque exercitum deducat (Цезарь) ex his (Ариовиста, можно также перевести "этих") regionibus, sese (Ариовист) illum (Цезаря) non pro amico sed pro hoste habiturum. Quod si eum (Цезаря) interfecerit (Ариовист), multis sese (Ариовист) nobilibus principibusque populi Romani gratum esse facturum (Ариовист) (id se (Ариовист) ab ipsis per eorum nuntios compertum habere), quorum omnium gratiam atque amicitiam eius (Цезаря) morte redimere posset (Ариовист).
Во первых, их очень много. Я насчитал в большом словаре 123 союза на qu-. Но, пожалуй, проблему активнее характеризует не их количество, а частота употребления. Ниже я привожу страницу из Ливия, даже без перевода, причем взятую наугад, где выделяю полужирным все слова и союзы на qu-, причем союзы дополнительно даю курсивом.
Erant in Romana ivuentute adulescentes aliquot, nec ii tenui loco orti, quorum in regno libido solutior fuerat, aequales sodalesque adulescentium Tarquiniorum, adsueti more regio vivere. Eam tum, aequato iure omnium, licentiam quaerentes, libertatem aliorum in suam uertisse seruitutem inter se conquerebantur: regem hominem esse, a quo impetres, ubi ius, ubi iniuria opus sit; esse gratiae locum, esse beneficio; et irasci et ignoscere posse; inter amicum atque inimicum discrimen nosse; leges rem surdam, inexorabilem esse, salubriorem melioremque inopi quam potenti; nihil laxamenti nec veniae habere, si modum excesseris; periculosum esse in tot humanis erroribus sola innocentia vivere. Ita iam sua sponte aegris animis legati ab regibus superveniunt, sine mentione reditus bona tantum repetentes. Eorum verba postquam in senatu audita sunt, per aliquot dies ea consultatio tenuit, ne non reddita belli causa, reddita belli materia et adiumentum essent. Interim legati alia moliri; aperte bona repetentes clam reciperandi regni consilia struere; et tamquam ad id quod agi uidebatur ambientes, nobilium adulescentium animos pertemptant. A quibus placide oratio accepta est, iis litteras ab Tarquiniis reddunt et de accipiendis clam nocte in urbem regibus conloquuntur. [4] Vitelliis Aquiliisque fratribus primo commissa res est. Vitelliorum soror consuli nupta Bruto erat, iamque ex eo matrimonio adulescentes erant liberi, Titus Tiberiusque; eos quoque in societatem consilii auunculi adsumunt. Praeterea aliquot nobiles adulescentes conscii adsumpti, quorum uetustate memoria abiit. Interim cum in senatu uicisset sententia quae censebat reddenda bona, eamque ipsam causam morae in urbe haberent legati quod spatium ad uehicula comparanda a consulibus sumpsissent quibus regum asportarent res, omne id tempus cum coniuratis consultando absumunt, euincuntque instando ut litterae sibi ad Tarquinios darentur: nam aliter qui credituros eos non uana ab legatis super rebus tantis adferri? Datae litterae ut pignus fidei essent, manifestum facinus fecerunt. Nam cum pridie quam legati ad Tarquinios proficiscerentur cenatum forte apud Vitellios esset, coniuratique ibi, remotis arbitris, multa inter se de nouo, ut fit, consilio egissent, sermonem eorum ex seruis unus excepit, qui iam antea id senserat agi, sed eam occasionem, ut litterae legatis darentur quae deprehensae rem coarguere possent, exspectabat. Postquam datas sensit, rem ad consules detulit. Consules ad deprehendendos legatos coniuratosque profecti domo sine tumultu rem omnem oppressere; litterarum in primis habita cura ne interciderent. Proditoribus extemplo in uincla coniectis, de legatis paululum addubitatum est; et quamquam uisi sunt commisisse ut hostium loco essent, ius tamen gentium ualuit.
Во-вторых, многие из них значат одно и то же. Ниже я даю 7 союзов с совершенно одинаковым (хотя совершенно одинаковых значений в языке быть не можем: скорее одинаковых с бытовой точки зрения) значением: "потому что". Естественно, я не привожу союзов с подобными значениями, но резко отличающихся по форме, ибо множество слов с одинаковым значением не беда, когда они не похожи друг на друга (сравните с русскими "потому что", "ибо", "так как", "постольку" -- хотя значения и похожи, но спутать эти слова невозможно)
quando quandoque quatenus quia quippe quocirca quod quoniam quum
В-третьих, они мало того что похожи, так еще и омонимны (то есть под одной оболочкой кроются разные слова). Допустим, слово quo
| ...regem hominem esse, a quo impetres | [они говорили меж собой, что] царь - человек, у него можно добиться, чего нужно |
| collegam sibi creavit P. Valerium, quo adiutore reges eiecerat | он взял себе в сотоварищи Публия Валерия, с чьею помощью изгонял царей. |
| crudelis haberetur, si in hostis animo fuisset eo, quo fuit in civis Romanos | его бы считали жестоким, если бы он был такой же жестокой души по отношению к врагам, какую он проявил к римским гражданам |
| quo plures erant, maior caedes fuit. | Насколько их было больше, настолько кровопролитней была резня. |
| Mortuus Cumis, quo se ad Aristodemum tyrannum contulerat | Скончался он в Кумах, куда удалился к тирану Аристодему |
| ...ne quis civem Romanum vinctum teneret, quo minus ei nominis edendi apud consules potestas fieret... | [он постановил,] чтобы никто не держал римского гражданина в оковах, и тем самым чтобы не была у консулов возможность преданием его имени гласности... |
В 1-м случае quo -- творительный падеж от qui-существительного-местоимения -- "кто". Во 2-м quo -- творительный падеж от qui-прилагательного -- "какой, который, чей". Во 3-м quo -- дательный падеж от сложного прилагательного ea... qui-прилагательного -- "такой же... какой". В 3-м quo -- усилительная частица при сравнительной степени прилагательного -- "чем... тем" (в отличие от русского языка, где сравнение усиливается двойным союзом -- "чем... тем", в латинском хватает одного слова -- quo, впрочем, встречается и двойной союз с тем же значением -- quo... eo) В 4-м quo -- союз -- "куда" (может быть также "где") В 5-м quo -- часть союза quo minus -- "чтобы тем менее"
Qiu обычно -- существительное, либо союз "кто, который",
| Fabio pacem Aequis dederat, ea provincia data. Qui haud dubia profectus... | Фабий дал эквам мир. Он выступил, нисколько не сомневаясь в том, что... |
| ex praedatoribus Aequorum qui populabundi... | из эквских мародеров, которые опустошения ради... |
но может прикинуться и прилагательным
| qui terror sit in exercitu exponunt | рассказали, какой ужас стоит в городе |
но может и сослагательным союзом "чтобы он; который бы"
| Nec est alius exercitus qui hosti obsistat... | Нет другого войска, чтобы оно (которое бы) противостояло врагу |
| Nec Romano differendum certamen visum, qui sciret... | Но и римлянину (Сципиону) казалось невозможным отложить сражение, ибо он знал... |
Впрочем, в данных примерах правильный перевод союза подсказывается употреблением сослагательного наклонения: если бы было obsistit, scit, то следовало бы переводить "противостоит, знает". Так что здесь также случай не двусмысленности, а непривычности.
| ancillae pulchrae et multae erant | было много красивых рабынь |
Дословно по-русски это звучало бы "рабыни были многие и красивые
Любому языку в эстетических целях, а именно чтобы не повторять одно и то же, свойственно опускать общие члены предложения: "Он был человеком мудрым и рассудительным и разбирающимся в сложных житейских хитросплетениях". Ясно, что здесь перед два предложения с общей группой подлежащее+глагол ("он был"), но перед ставить в начале каждого эту группу было бы некрасиво. Но в каждом языке это свойство проявляется по-особому
| Ibi cognoscit consensu omnium... arma capta esse excludendi sui causa nuntiosque dimissos [esse] ad eos, qui... | Там Помпей узнал, что по всеобщему согласию [горожане] взялись за оружие ради его [Помпея] недопущения [в город] и были посланы вестники к тем, которые бы... |
Nuntios dimissos (дословно "посланных вестников") -- винительный падеж, который не сопровождает никакой видимый глагол. Анализируя, понимаешь, что dimissos является частью особого сказуемого dimissos esse, у которого пропущена связка esse, поскольку она уже была в предыдущем предложении: несколько необычный, но вполне обычный способ опускать общие члены смежных синтаксических конструкций.
| timebant ne Romana plebs, metu perculsa, receptis in urbem regibus vel cum servitute pacem acciperet | Боялись, как бы римская чернь от страха не впустила в город царей либо не приняла бы мир даже на условиях рабства. |
Хотя возможно слово acciperet в acciperet regibus (впустила царей) и pacem acciperet (приняла [условия] мира) не имеет такой разницы значений, как в русском. Тогда еще труднее учесть, что это раздваивающееся на два значения слово нужно относить к двум смежным кускам предложения.
Однако во всех языках, как правило, опускаются повторяющиеся слова при однородных членах предложения: латинскому же свойственно как раз то, что общими являются слова совершенно разнородных конструкций. Как если бы по-русски говорили: "Он был нехорошим человеком и уличен в многочисленных взятках", имея в виду, что "он был" относится сразу к двум последовательным предложениям -- ."Он был нехорошим человеком" и "Он был уличен в многочисленных взятках". Но в приведенном латинском примере именно так и обстоит дело.
* * *
А теперь резюмируем, какие сложности должна проглотить русская языковая ментальность, чтобы переварить латинскую речь. Понимание речи (оставляя пока про запас для дальнейших рассуждений значения слов) сводится к
1) обнаружению ядра предложения. Под каковым я понимаю связку подлежащее+сказуемое
2) выделение групп предложений и оборотов и их пристыковывание к ядру (сочиненные, подчиненные)
3) уяснение групп зависимых слов
Заметим, что цифры здесь обозначают не только пункты, но и порядок схватывания смысла предложения. Так обнаружив ядро, ты уже в основном понял, о чем идет речь, хотя бы знал значения всего 2 слов из, допустим, 40, составляющих предложение, не поняв этих двух слов -- подлежащего и сказуемого, ты вообще не поймешь, о чем речь, (разве что смутно и часто превратно догадаешься) хотя бы знал все остальные 38. Внешне эти моменты понимания смысла проявляются через
а) форму слов
б) порядок слов в предложении
в) пунктуацию
а) В русском языке форма слова достаточно маркирует подлежащее (как правило, это существительное в именительном падеже или личное местоимение) и глагол, хотя и не без изъянца. Например дочь и помочь внешне ничем не отличаются друг от друга. Так же четко эта сладкая парочка узнается и в других языках (например, в немецком все существительные пишутся с большой буквы + снабжены артиклем в именительном падеже). В латинском языке нет в основном проблем с узнаванием подлежащего (без этого, "в основном", "как правило" не обойтись: допустим, в латинском весьма проблематично как существительное в именительном падеже распознать таковые мужского рода на -o: sermo, latro, praeco и т. д.; и хотя их всего-то ничего, навряд ли в основном словаре наберешь десяток, но они существуют и отравляют жизнь искренним почитателям языка Цицерона), когда оно выражено существительным и сказуемого, когда оно глагол. Но много проблем, когда в качестве подлежащего должно быть личное местоимение, которого, как правило (опять, опять эта оговорка), нет.
Напротив, скажем, в английском языке отличить существительное от прилагательного и глагола только по форме -- занятие не для слабонервных. Однако этих ребят выручает четкий, как в армии, порядок слов в предложении: подлежащее на первом месте, сказуемое на втором, и хоть лопни, а они их местами не поменяют. В русском языке при всей нашей безалаберности, в общем сохраняется тот же порядок: на первом месте подлежащее, на втором -- глагол, а потом уже все остальное.
В латинском порядок тоже довольно строгий, но другой: подлежащее, если оно не выражено отсутствующим местоимением, также стоит на первом месте, в вот глагол -- на последнем.
И это в корне меняет дело. Мы привыкли автоматически воспринимать текст слово за словом, в том порядке, как они встречаются в речи. Так же стараемся и переводить. Глагол, как бы инстинктивно ищется после подлежащего, если же его нет, то остальные слова воспринимаются просто как мусор, и в итоге, изо всего предложения ты понял только его ядро, а остальные слова пролетели как в тумане. Либо же вдохнул воздух, задерживаешь дыхание, и вбираешь все встреченные слова в память, пока не добравшись до конца, не понял, наконец, основной печки, от которой и нужно было танцевать сначала, и не выдыхаешь все набранное на пути, да не как попало, а расставляя по нужным местам.
Конечно, изрядно наблотыкавшись в чтении латинских авторов, можно с ходу глядеть в конец предложения, а потом уже переводить его остальную часть (и так, кстати, рекомендуют поступать учебники). Смысл предложения таким образом, разумеется, понимается вроде бы вполне адекватно. Но мне, кажется, что это все-таки противно человеческому разуму: читать слова не в том порядке, как они вылетают из уст или ложатся на бумагу. И не теряя логического смысла, мы таким образом ускользаем от чего-то очень важного в самом стиле латинской речи. Вроде бы понимаем ее, но не воспринимаем. Разгадываем как рекбус, как кроксворд, но не наслаждаемся ею.
Еще одна неприятность. Мы легко различаем латинское подлежащее, если оно ставится в именительном падеже: но в том-то и фокус, что оно (в обороте винительный + инфинитив) может стоять в винительном (который к тому же частенько совпадает с именительным), и тогда уже совсем ум идет за разум. Понятно, что и здесь все, хотя и сложно, но не безнадежно: опять же выручает порядок слов, и если сказуемое, стоящее в конце, это глагол говорения или памяти или мышления (всякие там puto, arbitror, oportebat и т. п.), опытный чтец уже ожидает подлежащего в винительно-извинительной за эти казусы форме (причем личное местоимение, игнорирующее именительную форму, в винительной всегда тут как тут). Но опять же начинать переводить нужно с конца.
Или возьмите такое предложение
| Is opportunus visus locus communiendo praesidio | Это место показалось подходящим для постройки укрепления |
3 слова подряд оканчиваются одинаково на -us. Между тем одно из них глагол, маркирующий вводное предложение -- visus = "показалось подходящим". А прилагательное opportunus кажется определением к слову locus, то есть группа так и просится перевестись "было видно подходящее место". На самом деле, мы здесь имеем особый оборот, т. н. 2-й именительный и прилагательное нужно переводить отдельно от существительного, притом творительным падежом, как и переведено нами.
А вот другой пример.
| P. Scipio bello Punico tertio Carthaginem cepit | Сципион в 3-ю Пуническую войну захватил Карфаген |
Четыре слова подряд оканчиваются одинаково, но если три последних из них увязаны в один оборот (обстоятельство времени), то первое Scipio никак к ним не относится, а является существительным на -o.
Или
| Hoc translatum Carthaginem locum tantum hominesque mutarat... | Оно [изображение], будучи перенесенным в Карфаген поменяло только место и людей... |
Translatum -- именительный падеж причастия при подлежащем hoc; Carthaginem -- винительный падеж; locum -- также винительный падеж, но к предыдущему не имеющий никакого отношения: там это было обстоятельство, отвечающее на вопрос "куда?" ("в Карфаген") и привязанное к предыдущему слову ("перенесенное в"), здесь прямое дополнение к глаголу "изменило" (mutarat); tantum же вообще в этой кампании стоит особняком -- наречием "только". А внешне все очень похожи и стоят подряд.
б) Обороты и дополнительные предложения в большинстве языков, в том числе и русском, пристыковываются либо к подлежащему, либо к сказуемому, либо к какому-нибудь иному слову и легко выделяются порядком: стоят непосредственно после (много реже -- до) определяемого слова, -- или/и пунктуацией.
В латинском языке картина в принципе такая же и ломать свою языковую ментальность для самоприспособления к пониманию латинских текстов нет. Но есть ряд отвлекающих моментов.
Во-первых, это перемежающийся порядок слов, или сочинительное соединение несогласованных и несогласуемых слов, когда один оборот вставляется в другой и нужно распутать этот клубок. Во-вторых, это специфические обороты, особенно независимый творительный. Ибо последний относится не к какому-то члену предложения, а ко всему предложению вообще и может быть в любом месте. Он зачастую вообще никак не связан с главным смыслом основного предложения, а лишь перечисляет сопутствующие высказываемому в предложении обстоятельства: "в то время как", "а в это время", "при этом происходило/произошло также".
Что касается пунктуации, то здесь лучше бы воспользоваться советом принца Гамлета "дальнейшее молчание"... Дело в том, что дошедшие до нас латинские тексты вообще не имеют никакой пунктуации (а подчас не ставятся даже пробелы между словами: так все и идет сплошными буквами). То, что мы читаем сейчас -- это отредактированное и обработанное многочисленным поколением латинистов и католиков, и, естественно, вся пунктуация полностью на их совести. Как правило, совесть эта чиста, ибо тексты читаются довольно сносно, но вот как раз обороты, реже придаточные, обстоятельства, приложения, однородные члены они почему-то взяли за правило не выделять (по принципу: не знаешь, как там было у римлян, так лучше не навредить), и потому зачастую текст при обилии нюансов (а какой литературный текст их не имеет: ведь это очень болтливая братия -- писателя) льется сплошным потоком.
| Hos ego video consul et de re publica sententiam rogo | Этих я консул вижу и прошу высказаться о республике |
Я специально не обрамил запятыми "консул" в русском переводе, а оставил пунктуацию латинского. И как прикажете понимать, этого бог весть откуда взявшегося "консула". Что это -- обращение к неведомому консулу, или же он говорит, что он-то как раз "будучи консулом" этих видит (как это и дается в русском переводе). То есть "консул" может быть как обращением, так и приложением, чего без пунктуации (или без знания содержания всей речи) судить однозначно никак невозможно. (Кстати, также непонятно, кого же просят высказаться о республике: переводчик намекает, что "их" (hos), но почему не консула, если "консул" трактовать как обращение?).
То есть с пунктуацией -- полный мрак.
Особенно не повезло в этом смысле Священному писанию. В общем-то простой текст читаешь, без конца запинаясь, ибо уважение к священной букве было так велико, что никто ради священного смысла не осмелился расставить никаких знаков
| audiens autem quod Archelaus regnaret in Iudaea pro Herode patre suo timuit illo ire et admonitus in somnis secessit in partes Galilaeae | Услышав же, что Архелай царствует в Иудее вместо Ирода, отца своего, убоялся туда идти; но, получив во сне откровение, пошел в пределы Галилейские |
в) зависимые слова определяются в основном согласованием и пунктуацией, реже порядком: скажем в английском прилагательное всегда стоит перед существительным, и если после артикля напихана куча одноформенных слов, знай: последнее из них как раз и существительное, относящееся к этому артиклю, а все что между ними -- это прилагательные.
Как обстоят дела в латинском с пунктуацией, мы уже уяснили. С согласованием в принципе проблем нет. Трудности проистекают из неумеренного употребления перемежающегося порядка слов, несогласованных определений, а также совпадением некоторых словоформ. Например,
| iam omnia fere superiora loca multitudine armatorum completa erant... prope iam desperata salute... | уже почти все высоты были заняты массой вооруженных врагов... Ввиду всего этого общее положение представлялось почти безнадежным... |
Здесь в первой части предложения (до многоточия) слова стоят в именительном падеже мн числа среднего рода, а после -- в творительном женского (обратите внимание, как благодаря употреблению своих особенностей латинский вторую часть предложения высказывает намного лаконичнее и короче: впрочем, не в силах правильно передать чужой язык, переводчик часто вынужден идти по пути описательности, оттого емкое и энергичное в подлиннике становится нудным и растянутым в переводе -- латинские авторы здесь одни из наиболее невезучих в русском языковом поле).
Что касается, порядка слов, то одно и то же слово, чаще всего прилагательное, помещенное до или после (как обычно) определяемого слова, порою кардинально меняет смысл.
| Veragri a lacu Lemanno et flumine Rhodano ad summas Alpes pertinent | Верагры поселились от Леманского озера и реки Родано до вершин Альп |
| De hoc tamen quaeremus, pars summa vitae utrum faex sit an liquidissimum ac purissimum quiddam | А ну посмотрим, что такое конец жизни (высшая часть жизни) - ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное |
Если слово типа summa стоит до определяемого слова, оно означает "вершина, максимум чего", если после -- "верхний, самый высокий". Например, pars summa vitae -- это последний жизненный срок, то есть старость, а summa pars vitae -- напротив, высшая пора жизни, ее расцвет то есть или ее наиболее зрелая зрелая пора, или наиболее прекрасная, то есть юность
Но это уже -- локальные языковые трудности, не затрагивающие проблему языковой ментальности.
| ea aetas... maxime opportuna iniuriae esset | этот [юношеский] возраст... наиболее подходящ для безобразий [в отношению пацанов] |
| Is opportunus visus locus communiendo praesidio | Это место показалось подходящим для постройки укрепления |
Латинское opportunitas = "(благоприятная) возможность" ничего общего не имеет с таким позорным явлением нашей политической жизни как оппортунизм.
| Documento unus dies fuerat, ne sua consilia melioribus praeferret | Один день послужил тому уроком не предпочитать своих решений лучшим |
| dextra [manu] ardentem facem praeferebat | правой [рукой] она несла перед собой зажженный факел |
Praefero = русскому "предпочитать" (всем знакомые преференции), как его и следует переводить в первом примере. Но также "нести перед собой". Заодно заметим, что documentum это не "документ", а "доказательство (чаще наглядное)".
| nullum certum quale quaerebam documentum adhuc inueneram | никакого точного доказательства, которое искал, я до сих пор не нашел |
Кстати, по сути текста в данном случае вполне сгодился бы и "документ".
Необычным явлением для латинских слов в русском языке, которых очень много и которых занесло и заносит к нам не непосредственно из латинского, а из сначала польского, потом немецкого, французского (этот особенно постарался), а теперь вот английского, является не просто то, что они "ложные", а еще и очень коварные друзья.
Как хорошо было бы и просто, если бы значения слов латинских и производных от них наших только совпадали, хуже, но интересно и прикольно, если бы -- не совпадали. Но в том-то и фишка, что они то совпадают, то не совпадают, причем одни и те же слова, и вот это-то и ставит в тупик.
| ...quorum ad arbitrium iudiciumque summa omnium rerum consiliorumque redeat | на чье усмотрение и суд должны отходить все дела |
| populum Romanum victis ad suum arbitrium imperare consuesse | римский народ привык распоряжаться с побежденными по собственному усмотрению[, -- сказал он] |
| Salis vendendi arbitrium, quia impenso pretio venibat... | Произвол при продаже соли, поскольку [она] продавалась за большую цену... |
Русское слово "арбитр, арбитраж" четко связано с судебной системой. В латинском также есть это значение, но с тем оттенком, что arbitrium -- это не формальный юридически процесс, где людей не столько судят, сколько рассуживают (как у мирового судьи). Отсюда и другое значение слова, которого нет в русском языке arbitrium -- "усмотрение -- произвольное суждение -- произвол"
Положа руку на сердце, из всех трудностей латинского языка -- эта, скажем, одна из самых приятных. Немалый кайф испытываешь, когда обнаруживаешь как исковеркано нами то или иное латинское слово. Даже когда, поленившись в очередной раз заглянуть в словарь, надеешься проскользнуть наличным знанием, и вдруг, когда тут же, когда через несколько фраз обнаруживаешь, что фокус не удался, и в поисках утраченного смысла вынужден отматывать назад.
Однако этот небольшой набор правил и слов не является произвольным.
Во-первых, он образует компендиум, то есть правила и слова так тесно связаны друг с другом, что нужно знать их все или не знать ни одного. Если этот компендиум составляют, допустим, 400 правил, то зная 399, ты выучил грамматику не на 99,75 процента, а на 0,25, а то и меньше. В этом отличие языка от наук. Скажем, если отобрать в физике 400 основных законов, то для практических целей вполне можно обойтись 100 или 10 или вообще 1. Скажем, при изготовлении линз достаточно быть знакомым с явлением поляризации света и еще парой-тройкой смежных законов, и вовсе не заботиться об остальных и быть, тем не менее, прекрасным специалистом. Более того, даже среди 400 физических законов можно выделить 100, 50, 10 основных -- освоить их, на этом остановиться или пойти дальше -- все равно о физике ты будешь иметь определенное представление. Можно будет утверждать, что ты знаешь физику на столько-то и столько процентов. С языком такой фокус не пройдет: или все или ничего.
Разумеется, эти главные правила и слова основного словарного фонда, не произвольны: можно знать 4000 слов и знать иностранный язык -- можно знать 10000 слов и быть не бельмеса. Все эти слова и правила должны быть тщательно уловлены в языковой стихии, отобраны, очищены от случайностей, наносимых нашей суетной быстротекущей жизнью. И, скажем прямо, вся эта работа делается не пацанами, а мощным отрядом ученых-лингвистов, языковедов, институтами и академиями. Только чтобы отобрать основной словарный фонд и основную грамматику. Естественно, для всех современных языков, даже и таких маломощных, как разные там финский или грузинский, такая работа давно проделана, и ее результаты растащены по многочисленным учебникам, пособиям и словарям. Более или, чаще всего, менее удачно.
Но, есть один фактор, который бы делал возможной саму эту работу, который настолько повседневен, настолько как воздух не замечаем, что его присутствие кажется настолько очевидным, будто бы его и вообще нет. Это наличие живой языковой стихии, повседневности, где люди общаются вовсе не задумываясь о языке. Эта стихия постоянно подпитывает и наполняет жизнью (а также корректирует и проверяет на вшивость и профпригодность) те 400 и 4000. Насколько это не осознается, показывает такой простой факт, что все словари современных языков начинались с объяснения терминов и малоупотребительных выражений. Так в Англии уже было составлено и издано несколько десятков словарей (особенно популярны были разные "Латинские слова в английском обиходе"), пока С. Джонсону не пришла в голову мысль: а ведь надо бы объяснить и скомпедировать наш ежедневный язык, слова самые обычные и простые.
Или, допустим, Кольбер финансировал работу по созданию "Словаря французского языка". Когда через несколько лет он спросил у академиков, как делал, ему ответили: "Хорошо, мы уже дошли до слова 'ami'". Кольбер буквально вспыхнул: "За столько лет! Вы что издеваетесь". Однако по настоянию короля пошел на заседание Академии, где как раз разбиралось это злополучное слово. Несколько часов он внимательно слушал дебаты, и вышел совершенно обескураженным: "А я и не думал, что такое простое слово может иметь столько смыслов".
Так вот. Для латинского языка не выделены эти 400 и 4000. И не потому что не кому этим было заняться. Как раз наоборот. Латинский разобран на косточки, и именно с составления и изучения латинской грамматики началось составление и изучение грамматики вообще, по крайней мере, в новое время. А не выделены потому, что нет ни этих основных правил, не основных слов, ибо нет этой самой языковой стихии. Тех самых пошлых "У меня есть брат", "Девушка улыбается", "Солнце светит", "Город большой", "Я 6 лет учился в этой школе" и т. д. и т. п. Латинский язык -- это груда классических текстов, очень сильно отличающихся друг от друга по словарному составу, в меньшей степени, но и по употреблению правил.
Так что читая одного автора, вы напитываетесь одним набором слов, читая другого -- другим. Допустим, Цезарь довольно часто употребляем слово propterea quod (так как; в силу того что)
| fortissimi sunt Belgae, propterea quod a cultu atque humanitate provinciae longissime absunt | наиболее сильны бельгийцы, ведь они дальше всех отстоят от культуры и гуманности провинции |
А у Сенеки, в его "Письмах к Луцию" -- вещь довольно-таки объемная, страниц этак на 300 -- данный союз встречается всего один раз, а у св. Августина в его "Исповеди" -- также весьма объемной вещи -- он вообще не попадается ни разу. И как тут быть: включать propterea quod в основной словарный фонд и или нет. Да ты выйди на улицу, пообщайся с народом и сразу поймешь. Но улица засыпана пеплом, а народ весь повымер.
Предпочитая рассуждению живые примеры -- ведь я пишу не для диссертации, а повинуясь, так сказать, высокой страсти для букв жизни не щадить -- постараюсь показать, какие трудности представляет собой мертвость языка, то есть отсутствие 400 и 4000.
Наша память удивительно цепка, гораздо цепче, чем повседневная забитость делами позволяет самонаблюдению намекать на это. Достаточно несколько раз в одном тексте -- а то и 2-3 раза -- встретить новое слово, как -- хоп! -- они даже и невольно, а порою и вопреки, уже в памяти.
При таком раскладе вызубрить 4000 слов основного словарного фонда, казалось бы, было плевым делом, ведь потому фонд и называется основным, что частота входящих туда слов велика для любого, даже самого специального текста. Так бы оно и было, если бы не проклятая многозначность. Вот как раз слова за порогом основного фонда -- ребята скромные, нетребовательные, более 1 значения на себя не принимают, раз запомнив это слово, ты уже во всех случаях безошибочно будешь знать, что оно значит.
Onerarius -- "грузовое судно", navigio -- "ходить морем", sagittarii et funditores = "лучники и фундаторы (кто метал "фунду" -- вид пращи)", castra -- "лагерь (вернее "лагеря", ибо слово употребляется только во множественном числе)", vinea -- "винея (это подводили к осажденному зданию, чтобы укрывать наступающих, вообще-то vinea -- это "виноградная лоза", но у Цезаря, естественно, и мысли нет употреблять это слово в подобном значении)"
А вот наиболее употребимые слова без конца меняют обличье, вернее, не меняя обличья, меняют содержание.
И без конца, натыкаясь на вроде бы уже не раз встреченное слово, ты никак не можешь его приладить к конкретному тексту, и оттого значения этого слова расплываются, ты не имеешь под ногами твердой почвы знания. Ниже привожу 2 соседних абзаца, намеренно без перевода, -- так, чтобы читатель просто окинул взглядом их весьма небольшой размер.
[29] In castris Helvetiorum tabulae repertae sunt litteris Graecis confectae et ad Caesarem relatae, quibus in tabulis nominatim ratio confecta erat, qui numerus domo exisset eorum qui arma ferre possent, et item separatim, quot pueri, senes mulieresque. [Quarum omnium rerum] summa erat capitum Helvetiorum milium CCLXIII, Tulingorum milium XXXVI, Latobrigorum XIIII, Rauracorum XXIII, Boiorum XXXII; ex his qui arma ferre possent ad milia nonaginta duo. Summa omnium fuerunt ad milia CCCLXVIII. Eorum qui domum redierunt censu habito, ut Caesar imperaverat, repertus est numerus milium C et X. [30] Bello Helvetiorum confecto totius fere Galliae legati, principes civitatum, ad Caesarem gratulatum convenerunt: В этих абзацах 3 подряд встречает слово conficio (в разных спряжениях), и при этом в 2-х совершенно разных значениях: 1)
| tabulae repertae sunt litteris Graecis confectae | были открыты таблички, написанные греческими буквами |
| ratio confecta erat | была выведена сумма |
и 2)
| Bello Helvetiorum confecto | закончив войну с хельветами |
И буквально через полторы страницы то же слово, но уже в совсем другом значении: Quod si decessisset et liberam possessionem Galliae sibi tradidisset, magno se illum praemio remuneraturum et quaecumque bella geri vellet sine ullo eius labore et periculo confecturum>.
| sine eius periculo confecturum | без подвергания себя опасностям |
Не знаю, как у кого, но я, читая "Записки о галльской войне", у меня уже нервный тик делался, как я в очередной раз нападал на уже десятки раз встреченное слово. Вдобавок к этому заметим, что если в повседневности мы имеем дело с людьми неизобретательными и долдонистыми, которые в возрасте до 3-х лет заучив слова основного фонда в основных значениях так и шпарят ими всю оставшуюся жизнь, разнообразя выразительность матерками и жаргонизмами, то люди литературно изысканные, стараются избегать повторения, и если употребляют самые обиходные слова, то бесконечно варьируя оттенки, порой удивляя необычным в самом потускневшем и затертом. Заметим, что так называемые специальные тексты не так уж и трудны для восприятия. Их главная трудность та же, что и в пониманию своих соплеменников с профессиональной распальцовкой: масса бессмысленных и безбашенных терминов, заикания и косноязычность, вплетенные в самую простую речь -- перевести такой текст для специалиста в той же области со знанием 4000 и 400 -- сущий пустяк, а неспециалисту понять так же невозможно, несмотря на все спецсловари, как и своего земляка.
Поэтому на первых стадиях желательно начинать обучение с текстов адаптированных и специально приспособленных (другая проблема, что по-хорошему и умно адаптированных текстов так мало, а в основном такая дрянь, составленная людьми, которых не то что к иностранному, к родному языку подпускать не надо, а зашить бы им рот и отрубить руку, в которой они держат авторучку, так пользы было бы больше). То есть таких, где слова основного фонда фиксируются в 1, максимум двух основных значениях. (Опускаем в сторону вопрос: есть у слов основные значения или нет в пользу утверждения есть).
И так уж получилось, что доставшиеся нам в наследство от античных времен латинские тексты, как раз и написаны людьми литературно изысканными и потому представляют весьма плоховастенький материал для обучения этому языку. Я уже говорил, что литературно одаренные люди варьируют значения основных слов. Мало того, переходя от автора к автору, мы встречаемся с тем, что каждый из них накладывает на употребление этих слов печать индивидуальности.
Contendo -- "драться с полным напряжение сил", также "начать движение" у Цезаря, в Вульгате же "спорить, дискутировать", "силиться стремиться что-нибудь сделать (например, понять что-нибудь)" у Августина.
Кстати у Цезаря достаточно много одних и тех же оборотов, что делает его более других привлекательным как подсобного автора
[acriter pugnatum est]
Жаль только, что сфера его интересов почти исключительно ограничивалась войной: нет бы про любовь или так какие детективные истории писать.
А если чуть подлиннее, начнем издалека, с русского языка. А русский язык давно (с 1917 года) и серьезно болен, причем последнее время эта болезнь все усугубляется и усугубляется. Симптомы ее очевидны.
1. Он в лице своих носителей становится все более безграмотным и косноязычным. Над тем, как выражается премьер-министр, хохочет вся страна, а надо бы плакать. Ибо не только премьер-министа: у нас не умеет сносно говорить по-русски большинство депутатов, губернаторов (но не министров -- эти выражаются гладко, правильно, и... бессодержательно), руководителей всей мастей. Как профессиональный редактор могу констатировать: у нас нет грамотных (об изяществе речи говорить уже не приходиться) врачей, инженеров, ученых (я имею в виду не тех, кто напокупал себе докторских и кандидатских степеней, но и тех, кто добыл их своей жопой, то есть сам стряпал свою научную продукцию). У нас почти повывелись грамотные учителя, в т. ч. русского языка и литературы и писатели (конечно, есть прекрасно чувствующий язык и умеющий на нем играть Акунин, но, допустим, на Алтае среди сотни членов Союза писателей, пожалуй, только к 2-3 не надо приставлять корректора). А ведь еще сотню лет назад, знакомясь с перепиской Ядринцева и Потанина с разными землемерами, инженерами, то есть провинциальной интеллигенцией, поражаешься хорошему литературному языку как самих просветителей, так и их безвестных корреспондентов.
А в начале XXI века уже над косноязычием и неграмотностью никто и не смеется и их никто не стыдится. "Были бы мысли, остальное приложится" -- гласит провинциальная научно-литературная истина. А поскольку это самое остальное не прикладывается, можно предполагать, что мыслей нет. Что бы там не говорили, но если человек не может ясно изложить свои мысли, как правило, этих мыслей нет (хотелось написать, возможно, и недалекое от истины "никаких мыслей и нет", но не хочется обижать наших заслуженных литературных деятелей: они и так крепко и с рождения обижены богом).
2. Язык образованного общества с таким напором подвергается экспансии со стороны улицы, что уже никакого образованного общества и не осталось. Иногда жаргон и просторечие вносят в речь соль, колорит, обогащают ее оттенками и выразительностью. Но гораздо чаще язык необразованных слоев, так называемого народа, -- суржик -- это хлам, грязь, неряшливость (такая масса слов-паразитов, что других-то просто и нету), грубость и вопиющая серость, такая же как советские панельные многоэтажки, откуда он происходит и завоевывает (завоевал уже) лингвистическое пространство, где когда-то резвился великий и могучий.
Никто в здравом уме и не отравленной парами алкоголя памяти не будет успорять, что простонародный язык всегда в количественном отношении превалировал над языком литературным. Последний был одним из ярких признаков и отличительных черт так называемого образованного сословия. Сегодня при всеобщей грамотности и формировании т. н. элиты из партхозаппарата, которую сменяет задорная поросль комсомольских активистов, образованное сословие скукожилось до нуля и вместе с ним канула в лету среда обитания литературного языка.
Потери для, не побоюсь сказать, русского этноса катастрофические. Среди многого, что отличает язык литературный от суржика (обработанность, нормативность), очень важной чертой является его постоянство. Сегодня мы без труда понимаем Пушкина и его образованных современников, но для расшифровки речи приказчиков и мещан, которые умудрились сохраниться в письменной форме, уже нужен либо словарь, как для чтения английского языка, либо постоянное напряжение внимания. (Например, кто ответить на вопрос: "что такая скала?". Понятно. А "березовая скала?" Так вот так называли у нас на Алтае -- может и не только -- щепки и всякую дрянь, остававшуюся после порубки березового леса).
Я обращаю внимание не на то, хорошо или плохо выражение "березовая скала", а на совершенно незнакомое и непонятное словоупотребление. То есть суржик непостоянен и текуч, и уже следующее поколение с трудом понимает предыдущее. Язык если не детей, то внуков, так отличается от дедовского, что можно говорить почти о другом языке. И если нет мощного корректора в виде эталона -- литературного языка, -- то теряется нить традиции, прерывается культурная связь: этнос перестает ощущать свое единство, деградирует и вырождается.
3. Язык замусоривается профессиональным сленгом. Если программист услышит слово "мать", боюсь, он лишь во вторую очередь подумает о той, что вскормила его молоком с кухни детского питания, а на законном первом месте для него будет т. н. "материнская плата". Экономист перещеголяет его своими, не менее крутыми словами. И это превращает наш язык в суржик, но уже по временной не вертикали, а горизонтали, разбивает единое языковое пространство на ряд профессиональных диалектов.
Сюда же относится и неумеренное употребление иностранной лексики: попытка бандерлогов выделить себя в род образованного слоя. Но если человек не умеет найти родной кальки иностранному слову, он, как правило, не понимая его, не знает вдобавок и ресурсов родного языка.
* * *
Такие вот неприятные наросты наблюдаются на теле некогда здорового русского языка. Но это именно наросты -- внешние симптомы болезни, которая залезла глубоко внутрь. Скукожившись на их обличении, мы, как мне кажется, очень мало обращают внимания, что тот самый русский литературный язык, о чистоте которого кое-кто пытается печься, уже давно и, скорее всего, неизлечимо болен.
В чем, если кто спросит, состоит болезнь, так я, отвечу, не врач. Но вот один из ее признаков -- это чрезмерная метафоричность. "Прийти к заключению" -- но заключение -- не столб и не озеро, и как ногами не перебирай, до него не доберешься. "Посадить на диету" -- но диета не кол и не стул, как не пристраивай задницу, диету под ней не обнаружишь.
Метафоричность -- естественное свойство языка. Если я говорю об ее избыточности, то имею в виду не то, что ее много, в процентном или количественном отношении, а то что метафоры перестали восприниматься как метафоры. Говорят "здравствуй", а про здоровье и не думают, говорят "живу нормально", а какая здесь может быть норма, даже и мыслях не держат.
Редактируя научные кадрами, я с удивлением обнаружил, что и они метафоры принимают в прямом смысле слова. Они всерьез уверены, что "ток течет", "электрон" -- это частица наподобие хлебной крошки, только очень маленьких размеров, а "световая волна" это такая же рябь в пространстве, как вода на поверхности реки.
Одна из самых и смешных и бессодержательных метафор, употребляемых без разбора всеми -- это "русский народ" (иногда говорят "дядя Петя", "тетя Маша" или "Вася Пупкин"). "Русский народ не позволит", "русский народ мудр", "русский народ излишне терпелив". А где он этот русский народ, ткните на него пальцем.
Вот, допустим, я, кто пишет эту статью -- "народ или нет"? У меня высшее образование, вся моя, не такая уж короткая биография, за исключением нескольких досадных эпизодов принадлежности к рабочему классу, связана с умственным, я бы даже сказал творческим трудом (патентовед, редактор), почти все мои интересы, как рабочие, так и досуговые, лежат в сфере литературы, истории. Однако ни мой гардероб, ни образ жизни (квартира, чем питаюсь, где покупаю, какие книги стоят в моем шкафу) не выделят меня из толпы моих соседей, большинство из которых еще полтора десятка лет назад, когда высшее образование не было массовым, не посчитало для себя необходимым тратить время на сверхшкольное обязательное образование и с гордостью работало слесарями и шоферами ("Я вот и без образования имею 700 руб в месяц, -- любил поучать меня один, а у тебя в 4 раза меньше. Стоило ради этого столько учиться?")
Или вот мой бывший сосед по даче (я дачу продал, ибо обременительно, и он тоже, ибо построил трехэтажный особняк). Его родители даже не кончили семилетки, а его собственное образование оборвалось задолго до получения аттестата, и в основном велось в пригородной зоне, куда он отправлялся регулярно после нескольких месяцев веселых похождений за рамками закона на городских улицах. Перестройка открыла ему широкие перспективы... Но лучше о нем рассказать анекдотами. "Привет, приятель, как живешь?" -- "Да вот покупаю бочку вина в Германии за 3000, потом за 5 (тысяч, разумеется) продаю. Вот на эти два прОцента я и живу". Другой анекдот: "Встречает один в ресторане своего одноклассника: тот лежит в дугу, пьяный в дым (а мой дачный сосед частенько после шумных вечеринках с девушками по утрам обнаруживался в бурьяне, в луже собственной блевотины) мордой в тарелку. 'Привет, как жизнь?' -- С трудом отсоединяя лик от посуды: 'Удалась!'. Вот он, народ или нет?
Еще один пример. Токарь, любимец женщин, всегда моднячий и гладко выбритый. Чтобы дать представление о его классе, скажу, что на токарном станке он, в отсутствие хорошей материальной базе, может отфрезеровать деталь. Тот кто немного знаком с металлообработкой, скажет, что это невозможно, кто чуть больше, почешет репу, а уж совсем знатоки -- согласятся: "Да это класс". Бывают дни, когда явившись на работу, он ни в какую не становится за станок, хоть ты ему кол на голове теши: "Не могу сегодня работать, нет нужного настроя, и все тут. Не лежит душа к станку" (понимающие ухмылки не принимаются -- если он и пьет, то на работе его поддатым или там с похмела никто не видел). Он кто народ или нет?
Так перебирая знакомых, можно перечислять до бесконечности, но еще один портретик не могу не набросать. Доктор физико-математических наук, профессор, почетный член много чего, обладатель разных наград. Ручищи здоровенные, ходит немного косолапя. Недавно в бане (куда мы порой ходим вместе) имел место такой диалог: "Мы, русские, еще не потеряли душу. У нас есть вера в бога, в Христа, а вот англичане..." -- "Ну, допустим, англичане тоже христиане, правда, особого протестанско-англиканского толка..." -- "Англичане! Христиане! Да видел я их, показывал им иконы, так они их не понимают. Какие они христиане?" Этот доктор и профессор без конца то в гараже, то делает ремонт. Это зимой, а летом он целыми днями проводит на даче, а в немаленький профессорский опыт даже и в городе не показывается, окучивая кверху воронкой свой огород. У него масса банок со всеми соленьями и вареньями, магазинную водку он и на дух не берет. Весь книжный шкаф до потолка... там два ряда: в первом, как и водится, книги, а второй, сплошь бутылки. "Ну что почитаем немного," -- любит он говорить дружественным гостям и сразу к книжному шкафу. "Ты хоть когда последний раз книгу читал," -- спрашиваю я его. "Это у тебя время книги читать, а я делом занят, мне некогда". Вот он, народ или нет?
Словом, "народ" -- это пустая и бессодержательная метафора, под которой ничего не подразумевается и не мыслится. Метафорой "народ" был и в XIX веке наши классики вдруг решили, что "все наши основы в народе", но тогда эта метафора все-таки имела смысл. Образованные слои -- почти исключительно дворяне, даже духовенство трудно было к ним отнести -- отличались от остальных не только богатством (купцы были и побогаче, и даже зажиточные мещане могли дать 100 рублей вперед какому-нибудь обнищавшему дворянчику), но и образом жизни, одеждой, даже языком.
В Петербурге на французском языке издавались "Литературное" и "Научное ревью" с самыми что ни на есть последними новинками, и образованные люди, по крайней мере, в Петербурге почти одновременно знакомились со свежими романами Бальзака, Золя, Поль де Кока, а также заседаниями Французской академии наук, что и парижане. А все остальные, включая купцов, мещан, считали года не от рожества Христова, а от сотворения мира, и отличали дни не по числу и месяцу, а по святым и церковным праздникам. Островский произвел сенсацию у театральной публики своими пьесами из замоскворецкого быта: "Зачем вам ирокезы и баядерки. Вот вам Замоскворечье -- еще более экзотичная и неизведанная страна, чем Восток или Новый свет", -- говаривал он (цитирую по памяти).
И вот такими метафорами, ставшими давно (в основном после 1917 года) пустыми и бессодержательными, наш язык переполнен. Под "совестью" понимается послушание, под "любовью" -- удовлетворение половых инстинктов, а что такое "честь и достоинство" надо искать в словаре Даля, хотя в Уголовном кодексе даже есть статья о защите этих самых "чести и достоинства". "У нас, советских людей, своя особая гордость" -- насколько особая, что вообще не похожа на гордость. ("Мы не пашем и не строим, мы гордимся общественным строем" -- ходила такая эпиграммка на наших писателей)
* * *
Русский язык до того дометафоризировался, что совершенно изолгался. "Правительственная программа доступного жилья успешно выполняется", это в стране где жилье непомерная мечта даже для людей с неплохими средними доходами. "Мы работаем над возрождением советской науки в нелегких рыночных условиях", -- интересно, в какой части земного шара, в какие времена (я не имею в виду воспаленных умственным и нравственным недомоганием мозгов наших современников) эта наука существовала?. "За всех в русской земле просиявших," -- это я слышал на банкете, пусть не олигарховно достаточно наворовавших на свой успешный мелкий и средний бизнес, чтобы не смущаться по поводу покупки пары-тройки лишних квартир и загородного особняка и подразумевавших под субъектами тоста себя. (Неужели и воровством можно просиять, или я совсем отстал от развития родного языка).
Или вот "Падению цен нет предела". В общем этот афоризм верно отражает русскую действительность, если вспомнить, что цена и ценности слова одного корня. Правда, как сказал мне один доктор филологических наук, в современном языке как раз ценность есть производное от цены: "Ценностные ориентиры маркетинга рекламы", -- так если вы думаете, что это оговорка, так оно ведь нет. Это название докторского диссертации, успешно защищенной просиявшем в русской земле на почве торговли иностранным пивом, а теперь подавшемся возрождать советскую науку ученым.
Не через 300, 200 или 100 лет, а уже через 30 все эти "доступное жилье", "возрождение науки" будут непонятной абракадаброй, как сегодня кажется полной бессмыслицей привычное и даже обыденное еще на памяти не донца вымершего поколения "недоперевыполнение".
"Ну и что, -- говорим мы, -- Мы все на самом деле все понимаем", просто говорим одно, а думаем при этом совсем другое. Увы! это глубокое заблуждение, что так можно. Если ты привычно притворяешься дураком, то дураком, как свидетельствует история, и становишься. И ты не просто думаешь не то что говоришь, ты не думаешь вообще.
* * *
Естественно, под тяжким гнетом таких недугов, как метафоричность, русский (имея в виду, прежде всего, литературный) ослаб, занемог, стал стерильным, гладким (точнее сказать, приглаженным) и бессильным. Достаточно посмотреть и послушать наших министров-либералов и молодых элитников, поокончаших Оксфорды и всякие другие непристойные западные учебные заведения. Они почти не делают в речи ошибок, всегда выражаются правильно и корректно, но при этом их речи настолько пусты, что даже блямбы, сочащиеся из-под кепки, кажутся едва ли не предпочтительнее.
Один из самых ярких примеров бессилия русского языка выражает переводческая школа, которой у нас сдуру принято гордиться. Почитайте разных авторов, разных стран и народов: и получится, что все они пишут одинаково правильно и гладко. И болтуны и неграмотеи Бальзак и Драйзер, и изощренные стилисты Флобер и Свифт. И если в прозе читателю дает намек на авторский стиль хотя бы длина предложений и массу не относящихся к делу слов и подробностей при банальности сравнений и сериальности сюжета (как у Бальзака, за что Пушкин справедливо его охаивал попсой), то в поэзии никаким таким сигналам переводчики не оставляют места.
Помню, как в Литературном институте один назвал классика нашего перевода Маршака ремесленником за сонеты Шекспира: "Ведь Шекспира называли варваром, а Маршак прилизал его не ниже салонного рифмоплета".
Автор данной статьи напротив очень любит Роберта Бернса, и считает маршаковские переводы подлинным шедевром русской поэзии, но от мнения, будто благодаря классику нашего переводческого цеха шотландский бард заговорил по-русски, воздержится. Хотя бы потому, что Бернс писал на шотландском диалекте, звучащего для английского уха примерно, как если бы кто у нас выражался с "хучь ты и брательник мой", "ой, не омманывай", "ты чаво, ешкин кот" и т.д. Причем этот шотландский диалект был именно разговорным языком простонародья, а не образованных слоев даже шотландского общества, уже давно в обиходе баловавшегося самым что ни есть английским, во всей его литературной красе.
Более того, шотландский диалект и для самого Бернса, был не более чем литературной позой, имиджем, как было бы сказано сейчас. О чем свидетельствует не только его переписка, но и... поэзия. Ибо диалектом Бернс пользовался, когда писал стишата на любовные, хозяйственные и пр. темы из повседневного быта. Едва же он впадал в пафос, как тут же на него находил высокий штиль, и читать и понимать эти, по большей части оды, со словарем английского литературного языка -- плевое дело. То есть поэзия Бернса раздваивается и наш прославленный переводчик, подварганив все под одну языковую гребенку, вполне переврал шотландца, нарядив грубияна и мужлана в малохольные одежды прилизанного грамотея.
Впрочем, Маршак-переводчик никому не давал поблажек: и Бернс, и Байрон, и безымянные южнославянские поэты -- все говорят у него на одном языке, используют одни и те же обороты, и, если их словарь и различается немного, то только настолько чтобы не перепутать имена или географические названия.
Собственно говоря, Маршак внес достаточный вклад русскую поэзию, чтобы подвергаться малограмотным и необоснованным нападкам. Он замечательный поэт, обогативший русскую литературу звучными и запоминающимися стихами, мотивы и образы которых взяты из иностранной поэзии. Насколько эту иностранную поэзию можно адекватно переложить на русский язык, -- если таковой считать задачу переводчика, что вызывает серьезные сомнения, -- то это зависит исключительно от разработанности самого языка. Нынешние французы смеются над ранними переводами "Войны и мира", где грязь и сопли войны воспевались выспренним, театральным слогом. И лишь после того, как французская литература обзавелась собственным романом о войне без театральных эффектов: "Разгром" Золя -- переводчики насобачились более или менее адекватно передавать Л. Толстого.
"Неудача" в перенесении Бернса в русскую литературную традицию -- это неудача именно русского литературного языка, кто бы его не употреблял. Наши великие классики не научились многому. Например, они не умели описывать плотскую любовь: "страстные поцелую", "нега", "жаркие объятия", "лобзания" или скажем "чудный стан" (когда в том самом народе, который не более чем метафора, говорят "клевая задница" или даже "жопа") с таким арсеналом браться за Бернса бесполезно. Конечно, Маршак, владея стихом, вполне мог бы и срифмовать и всунуть в размер и матерки, но это было бы грубо и вульгарно, ибо весь строй нашего поэтического языка возопил бы "ты что делаешь". Даже Пушкин, иногда позволявший себе вольности в рукописном варианте, сам себе был неумолимым цензором, когда дело доходило до печати, а его академических потомков, при всем уважении к великой букве, никак не насмелится рука не заменять точками нескромные места.
Поэтому русский литературный язык нуждается в лечении. В частности, в избавлении от избыточной метафоричности. Что отнюдь не означает удаления из языка всех метафор. Многие до сих пор живучи, ибо корреспондируют не как "чудный стан" лишь отдаленно с ... (тоже ведь не рискую второй раз употребить подходящее слово) или как "народ", "родина" непонятно с чем, а с вполне со зримыми и осязаемыми явлениями. "Прийти к заключению" -- хотя "заключение" и не имеет пространственных характеристик, но затрачиваемый на достижение результата труд порой утомительнее ходьбы на самые длинные дистанции, "ток течет" -- хотя это и не вода, но зуд в пальцах вполне ощутим, диета не стул, но усидеть на ней нелегко (в отличие от стула). Другое дело, что метафора должна осознаваться как метафора и не путаться, как нехорошая женщина, с прямым словоупотреблением, тогда она -- сила, в противном случае -- это колоды на языке и бардак в голове.
Ошибочно однако было бы думать, что стоит захотеть -- и ты уже очистил свой язык, а заодно и мозги (зачем это делать, правда, тому, кто на свои два прОцента может хоть каждый день почивать мордой в самых дорогих салатах -- непонятно). Если болен каждодневный язык, то ты, версирующийся в нем каждый день -- и даже во сне -- никак не можешь быть здоров. Нужно лечиться, нужно распознавать скрытые метафоры и отстреливать их из своей языковой ментальности, как бабочек из пулемета, либо, отсеивать от прямого словоупотребления как шелуху от зерен (метафоры -- это зерна, прямое словоупотребление -- шелуха, конечно же).
Способом для этого много: изучение латинского языка -- один из самых лучших. (Говоря о болезненности родного языка в его литературном состоянии, мы целиком сосредоточились на избыточной метафоричности, хотя есть и другие грешки. Допустим, русский язык не научился разговорить и писать на метафизические темы -- в чем его охаивал еще Пушкин, да воз и ныне там, -- о технике, о науке -- Линней, Фабр, Паскаль, Фламмарион, Галилей -- такие же неотъемлемые авторы западного культурного читателя как и Флобер, Дюма, Свифт, а у нас даже историков без подстрочника не прочитаешь, -- да мало ли о чем умолчал за недостатков времени наш великий и могучий).
* * *
У латинского языка, нужно сказать, имеется своя метафоричность, может быть, в меньшей степени избыточная, но в целом не хуже и не лучше, чем у русского. Однако принципиально важно, что она другая. И как всякий чужой язык, в котором его студент неизбежно плавает, он как за спасательный круг на первых порах хватается за прямое значение слов, и сразу же чутко улавливает все его увиливания в метафоризм. Осознавая метафоризм чужого языка начинаешь понимать метафоричность своего -- вот в чем фишка.
Что касается изучения других языков, то для прочищения мозгов на что-нибудь сгодятся и они, но хуже, чем латинский. Современные языки замусорены точно так же как и русский. Это я вывожу из аналогичных жалоб и стенаний писательской и филологической братии, а также из того простого факта, что в Америке, Франции, Германии процессы глобализации, рекламизации и того подобной инсургенции и хреновины на том же полном ходу, что и в России (более того, во многом оттуда они и занесены к нам вместе с желанием жить красиво) и поэтому есть благодатная почва для все тех болезней, которые я перечислил для русского языка. Кроме того, сами эти языки приходят к нам не в своем лучшем виде -- не через достижения и вершины --а путем учебников, разных там курсов в самой что ни есть попсовой отвратительной форме. И это понятно: Западу нужна со стороны России рабочая и интеллектуальная малоквалифицированная сила (не классные программисты, а сисопы и сисадмины -- вот кто находит работу на Западе под видом утекания мозгов) и поэтому их важно научить русских понимать команды, которые им будут отдавать белые сахибы, а вовсе не чтобы мы овладевали интеллектуальными богатствами их культуры.
Латинский же язык представлен не в своих ковыряниях и чавоканьях, которые погребены под пеплом и в могильных черепах его когда-то носителей, а в своей лучшей и отобранной форме.
Кроме того, латинский язык -- мертвый язык, и если при изучении -- это ему жирный минус, то когда ставишь цель прочистить мозги -- немалый плюс. Этот плюс -- его неизменность, благодаря чему он может служить той непоколебимой точкой отсчета, уцепившись за которую можно узреть изменения не как бессмысленные, или скорее с непонятным смыслом метания туда-сюда, а как формирующие и нанизывающиеся на традицию, а универсальность античного знания, делает латинский язык отправной точкой нашей культуры, в какой бы сфере и направлении они ни развивалась: философия, наука, история, литература, инженерная и агрономическая мысль...
Заметим, что прочищая как ершом засорившуюся канализацию язык, человек одновременно прочищает и мозги. Путь к истинному смыслу слова -- это и путь к истинной сути понятий, а может и самих вещей. Приведем примеры из философии (занятия которой -- другой неплохой способ прочищать мозги), и именно в связи с латинским.
Когда-то Фома Аквинский, нынешний вождь и учитель католиков, как наш еще недавно Маркс, написал для них свой Талмуд, который звучит в русском переводе как "Сумма теологии". И уже отплясывая от этого перевода, наши университетские учителя любви к мудрости обзывают труд Фомы верующего "энциклопедическим компендиумом, (то есть сборником, сведением различных информации и идей воедино) научных, религиозных и светских знаний". На самом же деле, даже не зная содержания труда этого религиозного мракобеса, все же следует заметить, что в "Summa theologica" (а не theologiae, как это написано в "Истории средневековой философии" моего тезки как по имени, так и по фамилии -- до сих пор главном источнике у нас по поставленному в заглавие предмету) слово summa переводится не существительным "сумма", а прилагательным "высшая, самая лучшая, совершенная", как Фома имел потупя очи долу скромно называть свои писульки.
Ну, допустим, подлавливать других на ошибках -- пусть и доставляет минутную злорадость, но как-то не вяжется с высоким смыслом изучения ни философии, ни такого любопытного языка, как латинский. Поэтому перейдем к другому примеру.
В философии употребимо такое понятие как "конечные причины", что у вдумчивого читателя может породить вполне обоснованный вопрос: что это за такие "конечные причины", или они проставляются где-то в конце, перед Страшным судом, богом и его служителями, или, наоборот в самом начале какого-нибудь исследования. Наши философы шпарят этот термин, причем порой даже правильно его понимая, совершенно без разъяснения. "Конечные причины" и все тут, понимай, как хочешь.
Между тем в данном случае мы вновь имеем дело со скверным и неряшливым переводом с латинского, на этот раз слова finis, которое может значить не только "финиш, конец, кранты", но и "цель". Тогда, предположив, что "конечные" в "причины" как-то связаны со вторым значением слова, все само собой разъясняется.
Если, допустим, камень падает человеку на голову, и мы рассматриваем это попадание как совпадения пересечения двух траекторий движения в определенный момент времени, то тогда говорим о естественных причинах, а если кто специально поджидал недруга на крыше дома своего и оттуда намеренно запулил в него камнем, то это намерение и будет конечной причиной, то есть причиной, не стоящей в ряду механико-математических причин и следствий, а целиком произвольной, возникающей в спонтанный момент времени (когда решил погладить по головке недруга камнем).
* * *
Латинский язык прочищает мозги свое прямотой и называнием вещей своими именами. "О мертых не злословить" (превратившееся в подловатое "О мертых либо хорошо, либо ничего"), "Нужно молиться, чтобы в здоровом теле был здоровый дух" (Orandum est ut sit mens sana in corpore sano). Забавно, что Сенека, рассуждавший об этом и высказываясь сходным образом, весьма красочно описывает накачивающих мускулы дебилов
| Stulta est enim, mi Lucili, et minime conveniens litterato viro occupatio exercendi lacertos et dilatandi cervicem ac latera firmandi; cum tibi feliciter sagina cesserit et tori creverint, nec vires umquam opimi bovis nec pondus aequabis. Adice nunc quod maiore corporis sarcina animus eliditur et minus agilis est. Itaque quantum potes circumscribe corpus tuum et animo locum laxa. | Упражняться, чтобы руки стали сильнее, плечи - шире, бока - крепче, это, Луцилий, занятие глупое и недостойное образованного человека. Сколько бы ни удалось тебе накопить жиру и нарастить мышц, все равно ты не сравняешься ни весом, ни силой с откормленным быком. К тому же груз плоти, вырастая, угнетает дух и лишает его подвижности. Поэтому, в чем можешь, притесняй тело и освобождай место для духа. |
Это лишний раз показывает, как важно обращаться к первоисточникам и не доверять псевдолатинской мудрости, типа de gustibus non est disputandum ("о вкусах не спорят"), scientia potentia est, cogito ergo sum, castigant ridendo mores и т. д. не найденной ни у одного из античных авторов, зато легко находимой у поздейших писателей.
Примеры можно умножить, и все они показывают, что латинский язык -- это язык культуры, парясь над которым, ты самоочищаешься от скверны рекламы, телевизионной политики и прочего мракобесия.
