Краткая коллекция текстов на немецком языке

Г. Гейне. Путешествие из Мюнхена в Геную

Kapitel XXI/ГЛАВА XXI

Deutsch Русский

Ich ging bald zu Bette, schlief bald ein und verwickelte mich in närrische Träume. Ich träumte mich nämlich wieder einige Stunden zurück, ich kam wieder an in Trient, ich staunte wieder wie vorher, und jetzt um so mehr, da lauter Blumen statt Menschen in den Straßen spazierengingen. Скоро я лег в постель, заснул и утонул в нелепых сновидениях. А именно, я увидел себя во сне как бы возвратившимся на несколько часов назад; я только что приехал в Триент; я поражался так же, как тогда, даже больше прежнего, ибо по улицам вместо людей прогуливались цветы.

Da wandelten glühende Nelken, die sich wollüstig fächerten, kokettierende Balsaminen, Hyazinthen mit hübschen leeren Glockenköpfchen, hinterher ein Troß von schnurrbärtigen Narzissen und tölpelhaften Rittersporen. An der Ecke zankten sich zwei Maßliebchen. Aus dem Fenster eines alten Hauses von krankhaftem Aussehen guckte eine gesprenkelte Levkoje, gar närrisch buntgeputzt, und hinter ihr erklang eine niedlich duftende Veilchenstimme. Auf dem Balkon des großen Palazzos am Markte war der ganze Adel versammelt, die hohe Noblesse, nämlich jene Lilien, die nicht arbeiten und nicht spinnen und sich doch ebenso prächtig dünken wie König Salomon in all seiner Herrlichkeit. Auch die dicke Obstfrau glaubte ich dort zu sehen; doch als ich genauer hinblickten war es nur eine verwinterte Ranunkel, die gleich auf mich loskeifte: "Was wollen Sie unreife Blite? Sie saure Jurke? Sie ordinäre Blume mit man eenen Stoobfaden? Ich will Ihnen schon begießen!" Vor Angst eilte ich in den Dom, und überrannte fast ein altes hinkendes Stiefmütterchen, das sich von einem Gänseblümchen das Gebetbuch nachtragen ließ. Im Dome aber war es wieder recht angenehm; in langen Reihen saßen da Tulpen von allen Farben und bewegten andächtig die Köpfe. Im Beichtstuhl saß ein schwarzer Rettich, und vor ihm kniete eine Blume, deren Gesicht nicht zum Vorschein kam. Doch sie duftete so wohlbekannt schauerlich, daß ich seltsamerweise wieder an die Nachtviole dachte, die im Zimmer stand, wo die tote Maria lag. .Бродили пылающие гвоздики, сладострастно обмахивавшиеся веерами, кокетливые бальзамины, гиацинты с красивыми пустыми головками-колокольчиками, а за ними -- толпа усатых нарциссов и неуклюжих рыцарских шпор. На углу ссорились две маргаритки. Из окошка старого дома болезненной внешности выглядывал левкой, весь в крапинках, разукрашенный с нелепою пестротою, а позади него раздавался мило благоухающий голос фиалки. На балконе большого палаццо на рыночной площади собралось все дворянство, вся знать, а именно -- те лилии, которые не работают, не прядут и все же мнят себя столь же великолепными, как царь Соломон во всей славе своей. Показалось мне, что я увидел там и толстую торговку фруктами; но когда я присмотрелся внимательно, то она оказалась зазимовавшим лютиком, который тотчас же накинулся на меня на берлинском наречии: "Что вам здесь нужно, незрелый вы цветок, кислый вы огурец? Этакий заурядный цветок с одной тычинкой! Вот сейчас я вас полью!" В страхе я поспешил в собор и чуть не наскочил на старую прихрамывающую мать-и-мачеху, за которой несла молитвенник маргаритка. В соборе было опять-таки очень приятно: длинными рядами там сидели разноцветные тюльпаны и набожно клонили головы. В исповедальне сидела черная редька, а перед нею стоял на коленях цветок, лица которого не было видно. Но он благоухал так знакомо жутко, что я опять почему-то вспомнил о ночной фиалке, стоявшей в комнате, где лежала мертвая Мария.

Als ich wieder aus dem Dome trat, begegnete mir ein Leichenzug von lauter Rosen mit schwarzen Flören und weißen Taschentüchern, und ach! auf der Bahre lag die frühzerrissene Rose, die ich am Busen der kleinen Harfenistin kennengelernt. Sie sah jetzt noch viel anmutiger aus, aber ganz kreideblaß, eine weiße Rosenleiche. Bei einer kleinen Kapelle wurde der Sarg niedergesetzt; da gab es nichts als Weinen und Schluchzen, und endlich trat eine alte Klatschrose hervor und hielt eine lange Leichenpredigt, worin sie viel schwatzte von den Tugenden der Hingeschiedenen, von einem irdischen Katzenjammertal, von einem besseren Sein, von Liebe, Hoffnung und Glaube, alles in einem näselnd singenden Tone, eine breitgewässerte Rede, und so lang und langweilig, daß ich davon erwachte. Когда я вышел из собора, мне повстречалась похоронная процессия, исключительно из роз в черных вуалях, с белыми платочками, а на катафалке -- увы! -- лежала преждевременно распустившаяся роза, которую впервые я увидел на груди у маленькой арфистки. Теперь она была еще привлекательнее, но бледна как мел, -- белый труп розы. У маленькой часовни гроб сняли, послышались плач и рыдания; под конец вышел старый полевой мак и стал читать длинную отходную проповедь, в которой было много болтовни о добродетелях покойной, о земной юдоли, о лучшем мире, о любви, надежде и вере, все это протяжно-певуче, в нос, -- водянистая речь, такая длинная и скучная, что я от нее проснулся.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Грамматический справочник | Тексты

Deutsch	Русский
Ich ging bald zu Bette, schlief bald ein und verwickelte mich in närrische Träume. Ich träumte mich nämlich wieder einige Stunden zurück, ich kam wieder an in Trient, ich staunte wieder wie vorher, und jetzt um so mehr, da lauter Blumen statt Menschen in den Straßen spazierengingen.	Скоро я лег в постель, заснул и утонул в нелепых сновидениях. А именно, я увидел себя во сне как бы возвратившимся на несколько часов назад; я только что приехал в Триент; я поражался так же, как тогда, даже больше прежнего, ибо по улицам вместо людей прогуливались цветы.
Da wandelten glühende Nelken, die sich wollüstig fächerten, kokettierende Balsaminen, Hyazinthen mit hübschen leeren Glockenköpfchen, hinterher ein Troß von schnurrbärtigen Narzissen und tölpelhaften Rittersporen. An der Ecke zankten sich zwei Maßliebchen. Aus dem Fenster eines alten Hauses von krankhaftem Aussehen guckte eine gesprenkelte Levkoje, gar närrisch buntgeputzt, und hinter ihr erklang eine niedlich duftende Veilchenstimme. Auf dem Balkon des großen Palazzos am Markte war der ganze Adel versammelt, die hohe Noblesse, nämlich jene Lilien, die nicht arbeiten und nicht spinnen und sich doch ebenso prächtig dünken wie König Salomon in all seiner Herrlichkeit. Auch die dicke Obstfrau glaubte ich dort zu sehen; doch als ich genauer hinblickten war es nur eine verwinterte Ranunkel, die gleich auf mich loskeifte: "Was wollen Sie unreife Blite? Sie saure Jurke? Sie ordinäre Blume mit man eenen Stoobfaden? Ich will Ihnen schon begießen!" Vor Angst eilte ich in den Dom, und überrannte fast ein altes hinkendes Stiefmütterchen, das sich von einem Gänseblümchen das Gebetbuch nachtragen ließ. Im Dome aber war es wieder recht angenehm; in langen Reihen saßen da Tulpen von allen Farben und bewegten andächtig die Köpfe. Im Beichtstuhl saß ein schwarzer Rettich, und vor ihm kniete eine Blume, deren Gesicht nicht zum Vorschein kam. Doch sie duftete so wohlbekannt schauerlich, daß ich seltsamerweise wieder an die Nachtviole dachte, die im Zimmer stand, wo die tote Maria lag.	.Бродили пылающие гвоздики, сладострастно обмахивавшиеся веерами, кокетливые бальзамины, гиацинты с красивыми пустыми головками-колокольчиками, а за ними -- толпа усатых нарциссов и неуклюжих рыцарских шпор. На углу ссорились две маргаритки. Из окошка старого дома болезненной внешности выглядывал левкой, весь в крапинках, разукрашенный с нелепою пестротою, а позади него раздавался мило благоухающий голос фиалки. На балконе большого палаццо на рыночной площади собралось все дворянство, вся знать, а именно -- те лилии, которые не работают, не прядут и все же мнят себя столь же великолепными, как царь Соломон во всей славе своей. Показалось мне, что я увидел там и толстую торговку фруктами; но когда я присмотрелся внимательно, то она оказалась зазимовавшим лютиком, который тотчас же накинулся на меня на берлинском наречии: "Что вам здесь нужно, незрелый вы цветок, кислый вы огурец? Этакий заурядный цветок с одной тычинкой! Вот сейчас я вас полью!" В страхе я поспешил в собор и чуть не наскочил на старую прихрамывающую мать-и-мачеху, за которой несла молитвенник маргаритка. В соборе было опять-таки очень приятно: длинными рядами там сидели разноцветные тюльпаны и набожно клонили головы. В исповедальне сидела черная редька, а перед нею стоял на коленях цветок, лица которого не было видно. Но он благоухал так знакомо жутко, что я опять почему-то вспомнил о ночной фиалке, стоявшей в комнате, где лежала мертвая Мария.
Als ich wieder aus dem Dome trat, begegnete mir ein Leichenzug von lauter Rosen mit schwarzen Flören und weißen Taschentüchern, und ach! auf der Bahre lag die frühzerrissene Rose, die ich am Busen der kleinen Harfenistin kennengelernt. Sie sah jetzt noch viel anmutiger aus, aber ganz kreideblaß, eine weiße Rosenleiche. Bei einer kleinen Kapelle wurde der Sarg niedergesetzt; da gab es nichts als Weinen und Schluchzen, und endlich trat eine alte Klatschrose hervor und hielt eine lange Leichenpredigt, worin sie viel schwatzte von den Tugenden der Hingeschiedenen, von einem irdischen Katzenjammertal, von einem besseren Sein, von Liebe, Hoffnung und Glaube, alles in einem näselnd singenden Tone, eine breitgewässerte Rede, und so lang und langweilig, daß ich davon erwachte.	Когда я вышел из собора, мне повстречалась похоронная процессия, исключительно из роз в черных вуалях, с белыми платочками, а на катафалке -- увы! -- лежала преждевременно распустившаяся роза, которую впервые я увидел на груди у маленькой арфистки. Теперь она была еще привлекательнее, но бледна как мел, -- белый труп розы. У маленькой часовни гроб сняли, послышались плач и рыдания; под конец вышел старый полевой мак и стал читать длинную отходную проповедь, в которой было много болтовни о добродетелях покойной, о земной юдоли, о лучшем мире, о любви, надежде и вере, все это протяжно-певуче, в нос, -- водянистая речь, такая длинная и скучная, что я от нее проснулся.