THE WHITE MONKEY/Белая обезьяна (часть вторая)

CHAPTER IV FLEUR'S BODY/IV. ТЕЛО ФЛЕР

English	Русский
Fleur's body, indeed, was at the moment in one of those difficult positions which continually threaten the spirit of compromise. It was in fact in Wilfrid's arms; sufficiently, at least, to make her say:	А тело Флер в этот момент действительно было в довольно затруднительном положении, угрожавшем нарушить тот компромисс, на который она шла: оно находилось почти в объятиях Уилфрида. Во всяком случае, он был так близко, что ей пришлось сказать:
"No, Wilfrid--you promised to be good."	- Нет, нет, Уилфрид, вы обещали хорошо себя вести.
It was a really remarkable tribute to her powers of skating on thin ice that the word 'good' should still have significance. For eleven weeks exactly this young man had danced on the edge of fulfilment, and was even now divided from her by two clenched hands pressed firmly against his chest, and the word 'good'; and this after not having seen her for a fortnight.	Умение Флер скользить по тончайшему льду, очевидно, было настолько велико, что слова "хорошо себя вести" все еще что-то значили. Одиннадцать недель Уилфрид не мог добиться своего, и даже сейчас, после двухнедельной разлуки, руки Флер настойчиво упирались ему в грудь и слова "вы обещали" удерживали его.
When she said it, he let her go, with a sort of violence, and sat down on a piece of junk. Only the sense of damnable iteration prevented him from saying: "It can't go on, Fleur." She knew that! And yet it did! This was what perpetually amazed him. How a poor brute could hang on week after week saying to her and to himself: "Now or never!" when it wasn't either. Subconsciousness, that, until the word 'now' had been reached, Fleur would not know her own mind, alone had kept him dancing. His own feelings were so intense that he almost hated her for indecision. And he was unjust. It was not exactly indecision. Fleur wanted the added richness and excitement which Wilfrid's affection gave to life, but without danger and without loss. How natural! His frightful passionateness was making all the trouble. Neither by her wish, nor through her fault, was he passionate! And yet--it was both nice and proper to inspire passion; and, of course, she had the lurking sense that she was not 'in the mode' to cavil at a lover, especially since life owed her one.	Он резко отпустил ее и сел поодаль. Он не сказал: "Так дальше продолжаться не может", потому что слишком уж нелепо было повторять эти слова. Она и сама знала, что дальше так не может идти. И все-таки все шло по-прежнему. Вот в чем был весь ужас! Ведь он, как жалкий дурак, изо дня в день говорил ей и себе: "Сейчас - или никогда", а выходило ни то, ни другое. Его удерживала только подсознательная мысль, что, пока не случится то, чего он добивается. Флер сама не будет знать, чего ей надо. Его собственное чувство было так сильно, что он почти ненавидел ее за нерешительность. И он был неправ. Дело было совсем не в этом. То богатство ощущений, та напряженность, какую чувство Уилфрида вносило в жизнь Флер, были нужны ей, но она боялась опасностей и не хотела ничего терять. Это так просто. Его дикая страсть пугала ее. Ведь не по ее желанию, не по ее вине родилась эта страсть. И все же так приятно и так естественно, когда тебя любят. И, кроме того, у нее было смутное чувство, что "несовременно" отказываться от любви, особенно если жизнь отняла одну любовь.
Released, she smoothed herself and said:	Высвободившись из объятий Уилфрида, она привела себя в порядок и сказала:
"Talk of something sensible; what have you been writing?"	- Поговорим о чем-нибудь серьезном: что вы писали за последнее время?
"This."	- Вот это.
Fleur read. Flushing and biting her lips, she said:	Флер прочла, покраснела и закусила губу.
"It's frightfully bitter."	- Как горько это звучит!
"It's frightfully true. Does HE ever ask you now whether you see me?"	- И какая это правда. Скажите, он вас когда-нибудь спрашивает, видаетесь ли вы со мной?
"Never."	- Никогда.
"Why?"	- Почему?
"I don't know."	- Не знаю.
"What would you answer if he did?"	- А что бы вы ответили, если бы он спросил?
Fleur shrugged her shoulders.	Флер пожала плечами.
Desert said quietly:	Дезерт проговорил очень спокойно:
"Yes, that's your attitude. It can't last, Fleur."	- Да, вот вы всегда так. Так дальше невозможно, Флер.
He was standing by the window. She put the sheets down on his desk and moved towards him. Poor Wilfrid! Now that he was quiet she was sorry.	Он стоял у окна. Она положила листки на стол и направилась к нему. Бедный Уилфрид! Теперь, когда он притих, ей стало жаль его.
He said suddenly:	Он внезапно, обернулся.
"Stop! Don't move! HE'S down there in the street."	- Стойте! Не подходите! Он стоит внизу, на улице.
Recoiling, she gasped:	Флер ахнула и отступила.
"Michael! Oh! But how--how could he have known?"	- Майкл? Но как... как он мог узнать?
Desert said grimly:	Уилфрид зло на нее посмотрел.
"Do you only know him as little as that? Do you suppose he'd be there if he knew you were here?"	- Неужели вы так мало его знаете? Неужели вы думаете, что он мог бы прийти сюда, если б знал, что вы здесь?
Fleur winced.	Флер съежилась.
"Why IS he there, then?"	- Так зачем же он здесь?
"He probably wants to see me. He looks as if he couldn't make up his mind. Don't get the wind up, he won't be let in."	- Наверно, хочет повидаться со мной. У него очень нерешительный вид. Да вы не пугайтесь, его не впустят.
Fleur sat down; she felt weak in the legs. The ice seemed suddenly of an appalling thinness--the water appallingly cold.	Флер села. Она чувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Лед, по которому она скользила, показался ей до жути тонким, вода под ним - до жути холодной.
"Has he seen you?" she said.	- Он вас заметил? - спросила она.
"No."	- Нет.
The thought flashed through him: 'If I were a blackguard, I could force her hand, by moving one step and crooking my finger.' Pity one wasn't a blackguard--at all events, not to that point--things would be so much simpler!	У него мелькнула мысль: "Будь я негодяем, я мог бы добиться от нее чего угодно - стоило бы мне сделать шаг и протянуть руку. Жаль, что я не негодяй, во всяком случае, не настолько. Жизнь была бы много проще".
"Where is he now?" asked Fleur.	- Где он сейчас? - спросила Флер.
"Going away."	- Уходит.
In profound relief, she sighed out:	Она облегченно вздохнула.
"But it's queer, isn't it, Wilfrid?"	- Как все это странно, Уилфрид, правда?
"You don't suppose he's easy in his mind, do you?"	- Уж не думаете ли вы, что у него спокойно на душе?
Fleur bit her lips. He was jeering, because she didn't or couldn't really love either of them. It was unjust. She COULD have loved-- she HAD loved! Wilfrid and Michael--they might go to the deuce!	Флер закусила губу. Он издевается над ней - только потому, что она не любит, не может любить никого из них Как несправедливо! Ведь она может любить по-настоящему, она любила раньше. А Уилфрид и Майкл - да пусть они оба убираются к черту!
"I wish I had never come here," she said suddenly: "and I'll never come again!"	- Лучше бы я никогда сюда не приходила, - сказала она внезапно, - и больше я никогда не приду!
He went to the door, and held it open.	Он подошел к двери и распахнул ее.
"You are right."	- Вы правы!
Fleur stood quite still, her chin on the collar of her fur, her clear-glancing eyes fixed on his face, her lips set and mutinous.	Флер остановилась в дверях - неподвижно, спрятав подбородок в мех воротника. Ее ясный взгляд был устремлен прямо в лицо Уилфриду, губы упрямо сжаты.
"You think I'm a heartless beast," she said slowly. "So I am--now. Good-bye!"	- Вы думаете, что я бессердечное животное, - медленно проговорила она. - Вы правы, я такая - по крайней мере сейчас. Прощайте.
He neither took her hand nor spoke, he only bowed. His eyes were very tragic. Trembling with mortification, Fleur went out. She heard the door closed, while she was going down the stairs. At the bottom she stood uncertain. Suppose Michael had come back! Almost opposite was that gallery where she had first met him and--Jon. Slip across in there! If he were still hovering round the entrance of the little street, she could tell him with a good conscience where she had been. She peeped. Not in sight! Swiftly she slid across into the doorway opposite. They would be closing in a minute--just on four o'clock! She put down a shilling and slipped in. She must see--in case! She stood revolving--one-man show, the man--Claud Brains! She put down another shilling for a catalogue, and read as she went out. "No. 7. Woman getting the wind up." It told her everything; and with a lighter heart she skimmed along, and took a taxi. Get home before Michael! She felt relieved, almost exhilarated. So much for skating on thin ice! It wasn't good enough. Wilfrid must go. Poor Wilfrid! Well, he shouldn't have sneered--what did he know of her? Nobody knew anything of her! She was alone in the world. She slipped her latch-key into the hall door. No Michael. She sat down in the drawing-room before the fire, and took up Walter Nazing's last. She read a page three times. It meant no more with every reading--it meant less; he was the kind of author who must be read at a gallop, and given away lest a first impression of wind in the hair be lost in a sensation of wind lower down; but Wilfrid's eyes came between her and the words. Pity! Nobody pitied her; why, then, should she pity them? Besides, pity was 'pop,' as Amabel would say. The situation demanded cast-iron sense. But Wilfrid's eyes! Well--she wouldn't be seeing them again! Beautiful eyes when they smiled or when--so much more often--they looked at her with longing, as now between her and the sentence: "Solemnly and with a delicious egoism he more than awfully desired her who snug and rosy in the pink shell of her involuted and so petulant social periphrasis--" Poor Wilfrid! Pity was 'pop,' but there was pride! Did she choose that he should go away thinking that she had 'played him up' just out of vanity, as Walter Nazing said American women did? Did she? Would it not be more in the mode, really dramatic--if one 'went over the deep end,' as they said, just once? Would that not be something they could both look back on--he in the East he was always talking of, she in this West? The proposition had a momentary popularity in that organism called Fleur too finely proportioned for a soul according to the theory which Michael was thinking over. Like all popularities, it did not last. First: Would she like it? She did not think she would; one man, without love, was quite enough. Then there was the danger of passing into Wilfrid's power. He was a gentleman, but he was passionate; the cup once sipped, would he consent to put it down? But more than all was a physical doubt of the last two or three weeks which awaited verification, and which made her feel solemn. She stood up and passed her hands all over her, with a definite recoil from the thought of Wilfrid's hands doing the same. No! To have his friendship, his admiration, but not at that price. She viewed him, suddenly, as a bomb set on her copper floor; and in fancy ran and seized and flung him out into the Square--poor Wilfrid! Pity was 'pop!' But one might be sorry for ONESELF, losing him; losing too that ideal of modern womanhood expounded to her one evening by Marjorie Ferrar, pet of the 'panjoys,' whose red-gold hair excited so much admiration: "My ambition--old thing--is to be the perfect wife of one man, the perfect mistress of another, and the perfect mother of a third, all at once. It's perfectly possible--they do it in France."	Он не взял ее руки, не сказал ни слова, только низко поклонился. Его глаза стали совсем трагическими. Дрожа от обиды, Флер вышла. Спускаясь, она услышала, как хлопнула дверь. Внизу она остановилась в нерешительности: а вдруг Майкл вернулся? Почти напротив была галерея, где она впервые встретила Майкла - и Джона! Забежать бы туда! Если Майкл все еще бродит где-нибудь по переулку, она с чистой совестью сможет ему сказать, что была в галерее. Она выглянула. Никого! Быстро она проскользнула в дверь напротив. Сейчас закроют - через минуту, ровно в четыре часа. Она заплатила шиллинг и вошла. Надо взглянуть на всякий случай. Она окинула взглядом выставку: один художник - Клод Брэйнэ. Она заплатила еще шиллинг и на ходу прочла: "N 7. Женщина испугалась". Все сразу стало понятно, и, облегченно вздохнув, она пробежала по комнатам, вышла и взяла такси. "Попасть бы домой раньше Майкла!" Она чувствовала какое-то облегчение, почти радость. Хватит скользить по тонкому льду. Пусть Уилфрид уезжает. Бедный Уилфрид! Да, но зачем он над ней издевался? Что он знает о ней? Никто не понимает ее по-настоящему. Она одна на свете. Она открыла дверь своим ключом. Майкла нет. В гостиной, сев у камина, она открыла последний роман Уолтера Нэйзинга. Она перечла страницу три раза. И с каждым разом смысл не становился яснее - наоборот: Нэйзинг был из тех писателей, которых надо читать залпом, чтобы первое впечатление вихря не сменилось впечатлением пустословия. Но между ней и строками книги были глаза Уилфрида. Жалость! Вот ее никто не жалеет - чего же ей всех жалеть? А кроме того, жалость - "размазня", как выражалась Эмебел. Тут нужны стальные нервы. Но глаза Уилфрида! Что ж, больше она их не увидит. Чудесные глаза! Особенно когда они улыбались или - так часто! - смотрели на нее с тоской, как вот сейчас, с этой фразы из книги: "Настойчиво, с восхитительным эгоизмом он напряженно, страстно желал ее близости, а она, такая розовая и уютная, в алой раковине своей сложной и капризной жизненной установки..." Бедный Уилфрид! Жалость, конечно, "размазня", но ведь есть еще гордость. Хочется ли ей, чтобы он уехал с мыслью, что она просто "поиграла с ним" из тщеславия, как делают американки в романах Уолтера Нэйзинга? Так ли это? Разве не более современно, не более драматично было бы хоть раз действительно "дойти до конца"? Ведь тогда им обоим было бы о чем вспомнить - ему там, на Востоке, о котором он вечно твердит, а ей - здесь, на Западе. На миг эта мысль как будто нашла отклик в теле Флер, которое, по мнению Майкла, было слишком пропорционально, чтобы иметь душу. Но, как всякое минутное наваждение, этот отклик сразу исчез. Прежде всего - было бы это ей приятно? Вряд ли, подумала она. Хватит одного мужчины без любви. Кроме того, угрожала опасность подчиниться власти Уилфрида. Он джентльмен, но он слишком захвачен страстью: отведав напитка, разве он согласится отставить чашу? Но главное - в последнее время появились некоторые сомнения физического порядка, нуждавшиеся в проверке и заставлявшие ее относиться к себе как-то серьезнее. Она встала и провела руками по всему телу с отчетливо неприятным ощущением от мысли, что то же могли бы сделать руки Уилфрида. Нет! Сохранить его дружбу, его обожание - но только не этой ценой. Вдруг он представился ей бомбой, брошенной на ее медный пол, и она мысленно схватила его и вышвырнула в окно, на площадь. Бедный Уилфрид! Нет, жалость "размазня". Но ведь и себя было жалко за то, что теряла его, и теряла возможность стать идеалом современной женщины, о котором как-то вечером ей говорила Марджори Феррар, "гордость гедонистов", чьи золотисто-рыжие волосы вызывали столько восхищения. "А я, моя дорогая, стремлюсь к тому, чтобы стать безупречной женой одного мужчины, безупречной любовницей другого и безупречной матерью третьего - одновременно. Это вполне возможно - во Франции так бывает".
But was it really so perfectly possible--even if pity WAS posh? How be perfect to Michael, when the slightest slip might reveal to him that she was being perfect to Wilfrid; how be perfect to Wilfrid, when every time she was perfect to Michael would be a dagger in Wilfrid's heart? And if--if her physical doubt should mature into certainty, how be perfect mother to the certainty, when she was either torturing two men, or lying to them like a trooperess? Not so perfectly possible as all that! 'If only I were all French!' thought Fleur. . . .	Но разве это действительно возможно, даже если всякая жалость - чепуха? Как быть безупречной по отношению к Майклу, когда малейшая оплошность может выдать ее безупречное отношение к Уилфриду; как быть безупречной с Уилфридом, если ее отношение к Майклу всегда будет для того ножом в сердце? И если... если ее сомнения станут реальностью, как быть безупречной матерью этой реальности, если она будет мучить двоих, или лгать им, как последняя... "Нет, все это совсем не так просто, - подумала Флер. - Вот если бы я была совсем француженкой..."
The clicking door startled her--the reason that she was not all French was coming in. He looked very grey, as if he had been thinking too much. He kissed her, and sat down moodily before the fire.	Дверь отворилась - она даже вздрогнула. В комнату вошел тот, благодаря которому она была "не совсем" француженкой. У него был очень хмурый вид - как будто он слишком много думал последнее время. Он поцеловал ее и угрюмо сел к камину.
"Have you come for the night, Dad?"	- Ты останешься ночевать, папа?
"If I may," murmured Soames. "Business."	- Если можно, - проворчал Сомс, - у меня дела.
"Anything unpleasant, ducky?"	- Неприятности, милый?
Soames looked up as if startled.	Сомс резко обернулся к ней:
"Unpleasant? Why should it be unpleasant?"	- Неприятности? Почему ты решила, что у меня неприятности?
"I only thought from your face."	- Просто показалось, что у тебя вид такой.
Soames grunted.	Сомс буркнул:
"This Ruhr!" he said. "I've brought you a picture. Chinese!"	- Этот Рур! Я тебе принес картину. Китайская!
"Oh, Dad! How jolly!"	- Неужели! Как чудесно!
"It isn't," said Soames; "it's a monkey eating fruit."	- Ничего чудесного. Просто обезьяна ест апельсин.
"But that's perfect! Where is it--in the hall?"	- Но это замечательно! Где она? В холле?
Soames nodded.	Сомс кивнул.
Stripping the coverings off the picture, Fleur brought it in, and setting it up on the jade-green settee, stood away and looked at it. The large white monkey with its brown haunting eyes, as if she had suddenly wrested its interest from the orange-like fruit in its crisped paw, the grey background, the empty rinds all round--bright splashes in a general ghostliness of colour, impressed her at once.	Развернув картину. Флер внесла ее в комнату и, прислонив к зеленому дивану, отошла и стала рассматривать. Она сразу оценила большую белую обезьяну с беспокойными карими глазами, как будто внезапно потерявшую всякий интерес к апельсину, который она сжимала лапой, серый фон, разбросанную кругом кожуру - яркие пятна среди мрачных тонов.
"But, Dad, it's a masterpiece--I'm sure it's of a frightfully good period."	- Но, папа, ведь это просто шедевр. Я уверена, что это какая-то очень знаменитая школа.
"I don't know," said Soames. "I must look up the Chinese."	- Не знаю, - сказал Сомс. - Надо будет просмотреть китайцев.
"But you oughtn't to give it to me, it must be worth any amount. You ought to have it in your collection."	- Но зачем ты мне ее даришь? Она, наверно, стоит уйму денег. Тебе бы нужно взять ее в свою коллекцию.
"They didn't know its value," said Soames, and a faint smile illumined his features. "I gave three hundred for it. It'll be safer here."	- Они даже цены ей не знали, - сказал Сомс, и слабая улыбка осветила его лицо, - я за нее заплатил три сотни. Тут она будет в большей сохранности.
"Of course it'll be safe. Only why safer?"	- Конечно, она будет тут в сохранности. Только почему - в большей?
Soames turned towards the picture.	Сомс обернулся к картине.
"I can't tell. Anything may come of this."	- Не знаю, может случиться всякое из-за всего этого.
"Of what, dear?"	- Из-за чего, милый?
"Is 'old Mont' coming in to-night?"	- "Старый Монт" сегодня не придет?
"No, he's at Lippinghall still."	- Нет, он еще в Липпингхолле.
"Well, it doesn't matter--he's no good."	- А впрочем, и не стоит - он не поможет.
Fleur took his hand and gave it a squeeze.	Флер сжала его руку.
"Tell me!"	- Расскажи, в чем дело?
Soames' tickled heart quivered. Fancy her wanting to know what was troubling him! But his sense of the becoming, and his fear of giving away his own alarm, forbade response.	У Сомса даже дрогнуло сердце. Только подумать - ей интересно, что его беспокоит! Но чувство приличия и нежелание выдать свое беспокойство удержали его от ответа.
"Nothing you'd understand," he said. "Where are you going to hang it?"	- Ты все равно не поймешь, - сказал он. - Где ты ее повесишь?
"There, I think; but we must wait for Michael."	- Вероятно, вон там. Но надо подождать Майкла.
Soames grumbled out: "I saw him just now at your aunt's. Is that the way he attends to business?"	- Я только что видел его у твоей тетки, - проворчал Сомс. - Это он так ходит на службу?
'Perhaps,' thought Fleur, 'he was only on his way back to the office. Cork Street IS more or less between! If he passed the end of it, he would think of Wilfrid, he might have been wanting to see him about books.'	"Может быть, он просто возвращался в издательство, - подумала Флер. Ведь Корк-стрит более или менее по пути. Может быть, он проходил мимо, вспомнил об Уилфриде, захотел его повидать насчет книг".
"Oh, here's Ting! Well, darling!"	- Ах, вот и Тинг. Здравствуй, малыш!
The Chinese dog, let in, as it were, by Providence, seeing Soames, sat down suddenly with snub upturned and eyes brilliant. "The expression of your face," he seemed to say, "pleases me. We belong to the past and could sing hymns together, old man."	Китайский песик появился, словно подосланный судьбой, и, увидев Сомса, вдруг сел против него, подняв нос и блестя глазами. "Выражение вашего лица мне нравится, - как будто говорил он, - мы принадлежим к прошлому и могли бы петь вместе гимны, старина!"
"Funny little chap," said Soames; "he always knows me."	- Смешное существо, - сказал Сомс, - он всегда узнает меня!
Fleur lifted him.	Флер подняла собаку.
"Come and see the new monkey, ducky."	- Посмотри новую обезьянку, дружок.
"Don't let him lick it."	- Только не давай ему лизать ее!
Held rather firmly by his jade-green collar and confronted by an inexplicable piece of silk smelling of the past, Ting-a-ling raised his head higher and higher to correspond with the action of his nostrils, and his little tongue appeared, tentatively savouring the emanation of his country.	Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он, перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.
"It's a nice monkey, isn't it, darling?"	- Хорошая обезьянка, правда, дружочек?
"No," said Ting-a-ling, rather clearly. "Put me down!"	"Нет, - совершенно явственно проворчал Тинг-аЛинг. - Пустите меня на пол".
Restored to the floor, he sought a patch where the copper came through between two rugs, and licked it quietly.	На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.
"Mr. Aubrey Greene, ma'am!"	- Мистер Обри Грин, мэм!
"H'm!" said Soames.	- Гм! - сказал Сомс.
The painter came gliding and glowing in; his bright hair slipping back, his green eyes sliding off.	Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.
"Ah!" he said, pointing to the floor. "That's what I've come about."	- Ага, - сказал он, показывая на пол, - вот за кем я пришел!
Fleur followed his finger in amazement.	Флер удивленно следила за его рукой.
"Ting!" she said severely, "stop it! He will lick the copper, Aubrey."	- Тинг! - прикрикнула она строго. - Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!
"But how perfectly Chinese! They do every thing we don't."	- Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!
"Dad--Aubrey Greene. My father's just brought me this picture, Aubrey--isn't it a gem?"	- Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо - не правда ли?
The painter stood quite still, his eyes ceased sliding off, his hair ceased slipping back.	Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.
"Phew!" he said.	- Фью! - протянул он.
Soames rose. He had waited for the flippant; but he recognised in the tone something reverential, if not aghast.	Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.
"By George," said Aubrey Greene, "those eyes! Where did you pick it up, sir?"	- Боже! Ну и глаза! - сказал Обри Грин. - Где вы ее отыскали, сэр?
"It belonged to a cousin of mine--a racing man. It was his only picture."	- Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.
"Good for him! He must have had taste."	- Делает ему честь. У него был неплохой вкус.
Soames stared. The idea that George should have had taste almost appalled him.	Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.
"No," he said, with a flash of inspiration: "What he liked about it was that it makes you feel uncomfortable."	- Нет, - сказал он внезапно, - ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.
"Same thing! I don't know where I've seen a more pungent satire on human life."	- Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.
"I don't follow," said Soames dryly.	- Не понимаю, - сухо сказал Сомс.
"Why, it's a perfect allegory, sir! Eat the fruits of life, scatter the rinds, and get copped doing it. When they're still, a monkey's eyes are the human tragedy incarnate. Look at them! He thinks there's something beyond, and he's sad or angry because he can't get at it. That picture ought to be in the British Museum, sir, with the label: 'Civilisation, caught out.'"	- Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом, В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать "Цивилизация, как она есть".
"Well, it won't be," said Fleur. "It'll be here, labelled 'The White Monkey.'"	- Нет, - сказала Флер, - ее повесят здесь и назовут "Белая обезьяна".
"Same thing."	- Это то же самое.
"Cynicism," said Soames abruptly, "gets you nowhere. If you'd said 'MODERNITY caught out'--"	- Цинизм ни к чему не приводит, - отрывисто сказал Сомс, - Вот если бы вы сказали: "Наш век, как он есть"
"I do, sir; but why be narrow? You don't seriously suppose this age is worse than any other?"	- Согласен, сэр; но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?
"Don't I?" said Soames. "In my belief the world reached its highest point in the 'eighties, and will never reach it again."	- Не думаю? - переспросил Сомс. - Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.
The painter stared.	Художник задумался.
"That's frightfully interesting. I wasn't born, and I suppose you were about my age then, sir. You believed in God and drove in DILIGENCES."	- Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в бога и ездили в дилижансах.
DILIGENCES! The word awakened in Soames a memory which somehow seemed appropriate.	Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.
"Yes," he said, "and I can tell you a story of those days that you can't match in these. When I was a youngster in Switzerland with my people, two of my sisters had some black cherries. When they'd eaten about half a dozen they discovered that they all had little maggots in them. An English climber there saw how upset they were, and ate the whole of the rest of the cherries--about two pounds-- maggots, stones and all, just to show them. That was the sort of men they were then."	- Да, - сказал он, - и я могу привести вам пример, какого вам в ваше время не найти. Когда я совсем молодым человеком был в Швейцарии с родными, мои две сестры купили вишен. Когда они съели штук шесть, то вдруг увидели, что в каждой вишне сидит маленький червячок. Там был один англичанин-альпинист. Он увидел, как они были расстроены, и съел все остальные вишни - с косточками, с червями, целиком, - просто чтобы успокоить их. Вот какие в те времена были люди!
"Oh! Father!"	- Ой, папа!
"Gee! He must have been gone on them."	- Ого! Наверно, он был в них влюблен.
"No," said Soames, "not particularly. His name was Powley; he wore side whiskers."	- Нет, - сказал Сомс, - не особенно. Его фамилия была Паули, и он носил бакенбарды.
"Talking of God and diligences; I saw a hansom yesterday."	- Кстати, о боге и дилижансах: я вчера видел экипаж, - вспомнил Обри Грин.
'More to the point if you'd seen God,' thought Soames, but he did not say so; indeed, the thought surprised him, it was not the sort of thing he had ever seen himself.	"Было бы более кстати, если бы вы видели бога", - подумал Сомс, но не сказал ничего вслух и даже удивился этой мысли - он-то сам никогда не видел таких вещей.
"You mayn't know it, sir, but there's more belief now than there was before the war--they've discovered that we're not all body."	- Может быть, вам неизвестно, сэр, что сейчас гораздо больше верующих, чем до войны. Люди открыли, что у них есть не только тело.
"Oh!" said Fleur. "That reminds me, Aubrey. Do you know any mediums? Could I get one to come here? On our floor, with Michael outside the door, one would know there couldn't be any hanky. Do the dark seance people ever go out?--they're much more thrilling they say."	- Ах, Обри, вспомнила! - вдруг сказала Флер. - Не знаете ли вы каких-нибудь медиумов? Нельзя ли мне заполучить кого-нибудь из них к себе? На таком полу, как у нас, да еще если Майкла выставить за дверь, можно наверняка сказать, что никакого обмана не будет. Бывают ли эти чернокнижники в свете? Говорят, что они необычайно увлекательны.
"Spiritualism!" said Soames. "H'mph!" He could not in half an hour have expressed himself more clearly.	- Спиритизм! - буркнул Сомс. - Угу-мм! - он не мог бы выразить свою мысль яснее, говори он хоть полчаса!
Aubrey Greene's eyes slid off to Ting-a-ling.	Глаза Обри Грина скользнули по Тинг-а-Лингу.
"I'll see what I can do, if you'll lend me your Peke for an hour or so to-morrow afternoon. I'd bring him back on a lead, and give him every luxury."	- Попробую вам это устроить, если вы мне дадите вашего китайчонка на часок завтра днем. Я приведу его назад на цепочке и накормлю самыми вкусными вещами.
"What do you want him for?"	- А зачем он вам?
"Michael sent me a most topping little model to-day. But, you see, she can't smile."	- Майкл прислал мне сегодня замечательную маленькую натурщицу, но, понимаете, она не умеет улыбаться!
"Michael?"	- Майкл?
"Yes. Something quite new; and I've got a scheme. Her smile's like sunlight going off an Italian valley; but when you tell her to, she can't. I thought your Peke could make her, perhaps."	- Да. Совершенно новый тип, и я кое-что задумал. Когда она улыбается, будто луч солнца скользит по итальянской долине; но когда ее просишь улыбнуться, она не может. Я и подумал - не рассмешит ли ее ваш китайчонок?
"May I come and see?" said Fleur.	- А мне можно прийти взглянуть? - спросила Флер.
"Yes, bring him to-morrow; but, if I can persuade her, it'll be in the 'altogether.'"	- Да, приведите его завтра сами; но если я ее смогу уговорить, она будет позировать для нагой натуры.
"Oh! Will you get me a seance, if I lend you Ting?"	- О-о! А вы мне устроите спиритический сеанс, если я вам одолжу Тинга?
"I will."	- Устрою.
"H'mph!" said Soames again.	- Угм-мм, - снова проворчал Сомс.
Seances, Italian sunlight, the 'altogether!' It was time he got back to Elderson, and what was to be done now, and left this fiddling while Rome burned.	Сеансы, итальянское солнце, нагая натура! Нет, пора ему снова заняться Элдерсоном, посмотреть, чем можно помочь, а эти пусть играют на скрипке, пока Рим горит!
"Good-bye, Mr. Greene," he said; "I've got no time."	- До свидания, мистер Грин, мне некогда, - сказал он вслух.
"Quite, sir," said Aubrey Greene.	- Чувствую, сэр, - сказал Обри Грин.
"Quite!" mimicked Soames to himself, going out.	"Чувствую!" - мысленно передразнил его Сомс, уходя.
Aubrey Greene took his departure a few minutes later, crossing a lady in the hall who was delivering her name to the manservant.	Обри Грин тоже ушел через несколько минут встретив в холле какую-то даму, просившую доложить о себе.
Alone with her body, Fleur again passed her hands all over it. The 'altogether'--was a reminder of the dangers of dramatic conduct.	А Флер, оставшись наедине со своим телом, снова провела по нему руками сверху вниз. "Нагая натура" напомнила ей об опасности слишком драматических переживаний.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты