THE WHITE MONKEY/Белая обезьяна (часть первая)

CHAPTER V EVE/V. ЕВА

English	Русский
The Honourable Wilfrid Desert's rooms were opposite a picture gallery off Cork Street. The only male member of the aristocracy writing verse that any one would print, he had chosen them for seclusion rather than for comfort. His 'junk,' however, was not devoid of the taste and luxury which overflows from the greater houses of England. Furniture from the Hampshire seat of the Cornish nobleman, Lord Mullyon, had oozed into two vans, when Wilfrid settled in. He was seldom to be found, however, in his nest, and was felt to be a rare bird, owing his rather unique position among the younger writers partly to his migratory reputation. He himself hardly, perhaps, knew where he spent his time, or did his work, having a sort of mental claustrophobia, a dread of being hemmed in by people. When the war broke out he had just left Eton; when the war was over he was twenty-three, as old a young man as ever turned a stave. His friendship with Michael, begun in hospital, had languished and renewed itself suddenly, when in 1920 Michael joined Danby and Winter, publishers, of Blake Street, Covent Garden. The scattery enthusiasm of the sucking publisher had been roused by Wilfrid's verse. Hob-nobbing lunches over the poems of one in need of literary anchorage, had been capped by the firm's surrender to Michael's insistence. The mutual intoxication of the first book Wilfrid had written and the first book Michael had sponsored was crowned at Michael's wedding. Best man! Since then, so far as Desert could be tied to anything, he had been tied to those two; nor, to do him justice, had he realised till a month ago that the attraction was not Michael, but Fleur. Desert never spoke of the war, it was not possible to learn from his own mouth an effect which he might have summed up thus: "I lived so long with horror and death; I saw men so in the raw; I put hope of anything out of my mind so utterly, that I can never more have the faintest respect for theories, promises, conventions, moralities, and principles. I have hated too much the men who wallowed in them while I was wallowing in mud and blood. Illusion is off. No religion and no philosophy will satisfy me--words, all words. I have still my senses--no thanks to them; am still capable--I find--of passion; can still grit my teeth and grin; have still some feeling of trench loyalty, but whether real or just a complex, I don't yet know. I am dangerous, but not so dangerous as those who trade in words, principles, theories, and all manner of fanatical idiocy to be worked out in the blood and sweat of other men. The war's done one thing for me--converted life to comedy. Laugh at it--there's nothing else to do!"	Квартира Уилфрида Дезерта была как раз напротив картинной галереи на Корк-стрит. Являясь единственным представителем мужской половины аристократии, пишущим достойные печати стихи, он выбрал эту квартиру не за удобство, а за уединенность. Однако его "берлога" была обставлена со вкусом, с изысканностью, которая свойственна аристократическим английским семействам. Два грузовика со "всяким хламом" из Хэмширского имения старого лорда Мэллиона прибыли сюда, когда Уилфрид устраивался. Впрочем, его редко можно было застать в его гнезде, да и вообще его считали редкой птицей, и он занимал совершенно обособленное положение среди молодых литераторов, отчасти благодаря своей репутации постоянного бродяги. Он сам едва ли знал, где проводит время, где работает, - у него было что-то вроде умственной клаустрофобии [9], страх быть стиснутым людьми. Когда началась война, он только что окончил Итон; когда "война кончилась, ему было двадцать три года - и не было на свете молодого поэта старее, чем он. Его дружба с Майклом, начавшись в госпитале, совсем было замерла и внезапно возобновилась, когда Майкл в 1920 году вступил в издательство Дэнби и Уинтера, на Блэйк-стрит, Ковент-Гарден. Стихи Уилфрида вызвали в новоиспеченном издателе буйный восторг. После задушевных бесед над стихами поэта, ищущего литературного пристанища, была одержана победа над издательством, уступившим настояниям Майкла. Общая радость от первой книги, написанной Уилфридом и ставшей первым изданием Майкла, увенчалась свадьбой Майкла. Лучший Друг и шафер! С тех пор Дезерт, насколько умел, привязался к этой паре; и надо отдать ему справедливость - только месяц назад ему стало ясно, что притягивает его Флер, а не Майкл. Дезерт никогда не говорил о войне, и от него нельзя было услышать о том впечатлении, которое сложилось у него и которое он мог бы выразить так: "Я столько времени жил среди ужасов и смертей, я видел людей в таком неприкрашенном виде, я так нещадно изгонял из своих мыслей всякую надежду, что у меня теперь никогда не может быть ни малейшего уважения к теориям, обещаниям, условностям, морали и принципам. Я слишком возненавидел людей, которые копались во всех этих умствованиях, пока я копался в грязи и крови. Иллюзии кончились. Никакая религия, никакая философия меня не удовлетворяют - слова, и только слова. Я все еще сохранил здравый ум - и не особенно этому рад. Я все еще, оказывается, способен испытывать страсть; еще могу скрипеть зубами, могу улыбаться. Во мне еще сильна какая-то окопная честность, но искренна ли она, или это только привычный след былого - не знаю. Я опасен, но не так опасен, как те, кто торгует словами, принципами, теориями, всякими фанатическими бреднями за счет крови и пота других людей. Война сделала для меня только одно - научила смотреть на жизнь как на комедию. Смеяться над ней - только это и остается!"
Leaving the concert hall on the Friday night, he had walked straight home to his rooms. And lying down full length on a monk's seat of the fifteenth century, restored with down cushions and silk of the twentieth, he crossed his hands behind his head and delivered himself to these thoughts: 'I am not going on like this. She has bewitched me. It doesn't mean anything to her. But it means hell to me. I'll finish with it on Sunday--Persia's a good place. Arabia's a good place--plenty of blood and sand! She's incapable of giving anything up. How has she hooked herself into me! By trick of eyes, and hair, by her walk, by the sound of her voice--by trick of warmth, scent, colour. Fling her cap over the windmill--not she! What then? Am I to hang about her Chinese fireside and her little Chinese dog; and have this ache and this fever because I can't be kissing her? I'd rather be flying again in the middle of Boche whiz-bangs! Sunday! How women like to drag out agonies! It'll be just this afternoon all over again. "How unkind of you to go, when your friendship is so precious to me! Stay, and be my tame cat, Wilfrid!" No, my dear, for once you're up against it! And--so am I, by the Lord! . . .'	Уйдя с концерта в пятницу вечером, он прямо прошел к себе домой. И, вытянувшись во весь рост на монашеском ложе пятнадцатого века, скрашенном мягкими подушками и шелками двадцатого, он закинул руки за голову и погрузился в размышления: "Так дальше жить я не хочу. Она меня околдовала. Для нее это - пустое. Но для меня это - ад. В воскресенье покончу со всем. Персия - хорошее место. Аравия - хорошее место, много крови и песка! Флер не способна просто отказаться от чего-нибудь. Но как она запутала меня! Обаянием глаз, волос, походки, звуками голоса - обаянием теплоты, аромата, блеска. Перейти границы - нет, это не для нее. А если так - что же тогда? Неужели я буду пресмыкаться перед ее китайским камином и китайской собачонкой и томиться такой тоской, такой лихорадочной жаждой из-за того, что я не могу целовать ее? Нет, лучше снова летать над немецкими батареями. В воскресенье! До чего женщины любят затягивать агонию. И ведь повторится то же самое, что было сегодня днем. "Как нехорошо с вашей стороны уходить теперь, когда ваша дружба мне так нужна! Оставайтесь, будьте моим ручным котенком, Уилфрид!" Нет, дорогая, раз навсегда надо покончить с этим. И я покончу - клянусь богом!.."
When in that gallery which extends asylum to British art, those two young people met so accidentally on Sunday morning in front of Eve smelling at the flowers of the Garden of Eden, there were present also six mechanics in various stages of decomposition, a custodian and a couple from the provinces, none of whom seemed capable of observing anything whatever. And, indeed, that meeting was inexpressive. Two young people, of the disillusioned class, exchanging condemnations of the past. Desert with his off-hand speech, his smile, his well-tailored informality, suggested no aching heart. Of the two Fleur was the paler and more interesting. Desert kept saying to himself: "No melodrama--that's all it would be!" And Fleur was thinking: 'If I can keep him ordinary like this, I shan't lose him, because he'll never go away without a proper outburst.'	Когда в этой галерее, где дан приют всему британскому искусству, так случайно, в воскресное утро, встретились двое перед Евой, вдыхающей аромат райских цветов, там, кроме них обоих, было еще шестеро подвыпивших юнцов, забредших сюда явно по ошибке, служитель музея и парочка из провинции; все они, по-видимому, были лишены способности замечать что бы то ни было. Кстати, встреча эта действительно казалась совершенно невыразительной. Просто двое молодых людей из разочарованного круга общества обмениваются уничтожающими замечаниями по адресу прошлого. Дезерт своим уверенным тоном, улыбкой, светской непринужденностью никак не выдавал сердечной боли. Флер была бледнее его и интереснее. Дезерт твердил про себя: "Никакой мелодрамы - только не это!" А Флер думала: "Если я смогу заставить его всегда быть вот таким обыкновенным, я его не потеряю, потому что он не уйдет без настоящей вспышки".
It was not until they found themselves a second time before the Eve, that he said:	Только когда они во второй раз оказались перед Евой, Уилфрид проговорил:
"I don't know why you asked me to come, Fleur. It's playing the goat for no earthly reason. I quite understand your feeling. I'm a bit of 'Ming' that you don't want to lose. But it's not good enough, my dear; and that's all about it."	- Не знаю, зачем вы просили меня прийти. Флер. Я делаю глупость, что даю себя на растерзание. Я вполне понимаю ваши чувства. Я для вас вроде экземпляра эпохи. Мин, с которым вам жалко расстаться. Но я вряд ли гожусь для этого; вот и все, что остается сказать.
"How horrible of you, Wilfrid!"	- Какие ужасные вещи вы говорите, Уилфрид!
"Well! Here we part! Give us your flipper."	- Ну вот! Итак, мы расстаемся. Дайте лапку!
His eyes--rather beautiful--looked dark and tragic above the smile on his lips, and she said stammering:	Его глаза - красивые, потемневшие глаза - трагически противоречили улыбающимся губам, и Флер, запинаясь, сказала:
"Wilfrid--I--I don't know. I want time. I can't bear you to be unhappy. Don't go away! Perhaps I--I shall be unhappy, too; I--I don't know."	- Уилфрид... я... я не знаю. Дайте мне подумать. Мне слишком тяжело, когда вы несчастны. Не уезжайте. Может быть, я... я тоже буду несчастна. Я... я сама не знаю.
Through Desert passed the bitter thought: 'She CAN'T let go--she doesn't know how.' But he said quite softly:	Горькая мысль мелькнула у Дезерта: "Она не может меня отпустить - не умеет". Но он проговорил очень мягко:
"Cheer up, my child; you'll be over all that in a fortnight. I'll send you something to make up. Why shouldn't I make it China--one place is as good as another? I'll send you a bit of real 'Ming,' of a better period than this."	- Не грустите, дитя мое. Вы забудете все это через две недели. Я вам что-нибудь пришлю в утешение. Почему бы мне не выбрать Китай - не все ли равно, куда ехать? Я вам пришлю настоящий экземпляр для китайской коллекции - более ценный, чем вот этот.
Fleur said passionately:	- Вы меня оскорбляете! Не надо! - страстно сказала Флер.
"You're insulting! Don't!"
"I beg your pardon. I don't want to leave you angry."	- Простите. Я не хочу сердить вас на прощание.
"What is it you want of me?"	- Чего же вы от меня хотите?
"Oh! no--come! This is going over it twice. Besides, since Friday I've been thinking. I want nothing, Fleur, except a blessing and your hand. Give it me! Come on!"	- Ну - послушайте! Зачем повторять все сначала! А кроме того, я все время с пятницы думаю об этом. Мне ничего не надо, Флер, - только благословите меня и дайте мне руку. Ну?
Fleur put her hand behind her back. It was too mortifying! He took her for a cold-blooded, collecting little cat--clutching and playing with mice that she didn't want to eat!	Флер спрятала руку за спину. Это слишком оскорбительно! Он принимает ее за хладнокровную кокетку, за жадную кошку - терзает, играя, мышей, которых и не собирается есть!
"You think I'm made of ice," she said, and her teeth caught her upper lip: "Well, I'm not!"	- Вы думаете, я сделана изо льда? - спросила она и прикусила верхнюю губу. - Так нет же!
Desert looked at her; his eyes were very wretched.	Дезерт посмотрел на нее: его глаза стали совсем несчастными.
"I didn't mean to play up your pride," he said. "Let's drop it, Fleur. It isn't any good."	- Я не хотел задеть ваше самолюбие, - сказал он. - Оставим это, Флер. Не стоит.
Fleur turned and fixed her eyes on the Eve--rumbustious-looking female, care-free, avid, taking her fill of flower perfume! Why not be care-free, take anything that came along? Not so much love in the world that one could afford to pass, leaving it unsmelled, unplucked. Run away! Go to the East! Of course, she couldn't do anything extravagant like that! But, perhaps--What did it matter? one man or another, when neither did you really love!	Флер отвернулась и устремила взгляд на Еву - такая здоровая женщина, беззаботная, жадно вдыхающая полной грудью аромат цветов! Почему бы не быть такой вот беззаботной, не срывать все по пути? Не так уж много в мире любви, чтобы проходить мимо, не сорвав, не вдохнув ее. Убежать! Уехать с ним на Восток! Нет, конечно, она не способна на такую безумную выходку. Но, может быть... не все ли равно? - тот ли, другой ли, если ни одного из них не любишь по-настоящему!
From under her drooped, white, dark-lashed eyelids she saw the expression on his face, and that he was standing stiller than the statues. And suddenly she said:	Из-под опущенных белых век, сквозь темные ресницы Флер видела выражение его лица, видела, что он стоит неподвижнее статуи. И вдруг она сказала:
"You will be a fool to go. Wait!" And without another word or look, she walked away, leaving Desert breathless before the avid Eve.	- Вы сделаете глупость, если уедете! Подождите! - И, не прибавив ни слова, не взглянув, она быстро ушла, а Дезерт стоял, как оглушенный, перед Евой, жадно рвущей цветы.

К началу страницы

Титульный лист | Предыдущая | Следующая

Граммтаблицы | Тексты